Flash-версия сайта доступна
по ссылке (www.shirogorov.ru):

Карта сайта:

Хроника сумерек. Часть 1

Часть I

ПОЖИРАЮЩИЙ ТРУПЫ

 

Сырость, упавшую на Петроград, трудно назвать туманом или дождем, она была чем-то средним – город тонул и кутался в холодную промозглость, как он всегда кутался в нее накануне зимы. Петроград шестнадцатого – громоздкая серая военная черепаха, покрытая булыжным панцирем площадей с ракушечьими наростами дворцов. Город полупустой, теперь он не был самим собой – парадным быком императорской России: его холеная праздная шкура ободрана войной, а кровь и внутренности выпотрошены безжалостной бойней мобилизаций. Этот город никогда не будет ни Петроградом, ни тем более Петербургом, позолоченным идеалом, по которому размазана молодость. Часто, гуляя по опустевшим набережным и мостам мимо мокрых дворцов, князь Исупов чувствовал его умирание, чувствовал обостренно и больно, словно ссадив кожу о гранит мостовых, чувствовал, прикасаясь обожженными кончиками нервов к изрытой оспой дождя Неве. Это было странное чувство, отдаваясь на его волю, князь видел себя маленьким скрючившим колени к подбородку недоношенным ребенком, умирающим вместе с матерью, неспособным выжить вне связи с ее организмом, оторваться от полутрупа, стать отдельным, защититься. Даже понять – почему умираю? – неспособным, могущим только кричать: не умирай! ты не имеешь права умирать!

Задушенный чувством умирания князь бродил по проспектам и переулкам, заходил в магазины, рестораны и стылые церкви, нет, он не стремился рассеять впитавшееся в его тело умирание – с ним было невозможно расстаться: так Исупов пытался бороться со смертью организма, в который был включен и от которого зависел как беспомощный эмбрион. Странная это была борьба: сутками шататься в дожде и холоде, подчиняясь неясному инстинкту самосохранения, а потом валяться на восточных коврах роскошных комнат своего особняка и с черно-красными пятнами перед глазами проклинать Рок, занесший его предков в северные болотные пространства, превратившиеся в Мать. Россия...

Так и сегодня, в мятом кожаном кабинете, забывчиво изломав сигару в остывший кофе, князя ломал бред – его колотил озноб и воспаленнные нервы были полны предчувствий. Князь с размаха бросил чашку в камин, она разбилась о стенку, и кофе залил последние тлеющие угольки. Исупов плюхнулся в кресло, закинул голову далеко за спинку, забылся. Он был молод: ему не было и тридцати. Князь был красив той особой полутатарской красотой, которую намешали в крови его предки. Он был несомненно умен, высокий лоб с зачесанными назад темно-русыми волосами выдавал честолюбие и мнительность. И в то же время князь был уродлив: несмотря на здоровое тело, его красота олицетворяла разнузданность и жестокость.

Разнузданность жила в вытянутых по-гречески серо-зеленых глазах – в правом сердцевина зрачка была сплюснута и сдвинута вбок, так что собеседников коробил острый крючковатый взгляд этого изуродованного глаза. Жестокими были губы князя: верхняя – тонкая, бледная и холодная, нижняя – толстая, короткая и оттопыренная, ее можно было принять за признак чувственности, если бы не с детства оставшаяся привычка сдавливать ее так, чтобы она стала тоньше – свою толстую губу Исупов считал отвратительной. Внешность князя, казалось, была удивительной смесью всех сильных черт, независимо уродливых или прекрасных, оставшихся от того множества восточных и западных иноземцев, которые щедро разбавили своей кровью высшее русское дворянство.

Исупов был умен, жесток, хитер и тщеславен, он бы достиг многого к тридцати годам, приложив эти качества к унаследованному огромному состоянию, связям, родне и живучей традиции Империи иметь Исуповых в своем истеблишменте, если бы не дикая потребность свободы, жизнь без рабства условностями, без необходимости выбирать, без самоограничений. Исупов использовал себя на то, чтобы воплощать в одной судьбе все возможные варианты. То, что даже близкие люди, обманываясь, легко принимали за безволие или безумие, в действительности было попыткой Исупова жить в себе, плевать на окружающий мир, навязывать ему себя, хранить свою непохожесть на него, свою замкнутость и отдельность. Князь старательно обособлялся от того круга людей, провести всю жизнь в котором был обречен рождением. Обособлялся не физически, а внутренне – душой.

До тридцати лет Исупов прожил ослепленный этой борьбой, и он уже почти пировал победу, но вдруг разглядел: то, с чем он самозабвенно боролся, на что тратил свою красоту, ум, коварство и жестокость – не более чем ширма, лишь занавес, покров на монстре настоящего мира – не менее умного, коварного и жестокого, чем сам Исупов, но огромного, неизмеримо большего, чем он, включающего его лишь маленьким беспомощным эмбрионом, который мир-мать мог вытравить из себя, вырезать, выдавить, а мог и умертвить вместе с собой – зло и тошнотно навязать ему умирание. Это открытие само по себе было для Исупова малярийным кошмаром, но еще более бредовым стало то, что к открытию вынудила женщина, его собственная жена – Натали. Натали казалась князю живым воплощением бесконечного умирания, ржавым стальным крюком, на который накололи его тело за бок, под ребра, и повесили средь соленой безводности и жары петроградской военной осени. Натали – монстр, склизкое чудовище, которую он больше не хотел как женщину, которую он избегал и ненавидел, но которую ждал настороженно и цепко вечерами.

Единственно, что не умещалось в голове князя – как она стала такой? Он помнил ее молодой, веселой и красивой, редкостно красивой – Натали была отпрыском смешанного брака грузинского князя и англичанки, дочери осевшего в России фабриканта. Чудовищная прелесть этой рано сформировавшейся женщины, которую князь узнал пятнадцатилетней, была для Исупова словно сеть, нет, сеть – внешнее, он освободился бы от сети, Натали была для него уколом из сердца, разрывом сердца, впрыснувшим одновременно в глаза и мозг такую массу пунктирных кровяных пятен отравы, что князь, наверняка, похитил бы и изнасиловал ее, если бы она не пожелала, а ее отец не согласился на столь ранний и быстрый брак. Так Исупов оказался в плену своенравной женщины, эгоистки, садистки по природе, любимым занятием которой в детстве, говорят, было подсаживать кошек в клетки попугайчикам матери, а повзрослев – рубить хвосты собакам отцовской псарни украденной из коллекции саблей. Большие, темно-оливковые, раскосые глаза Натали были потрясающе сладострастны, казалось, они из всего, из самых жутких страданий, способны извлекать наслаждение.

С Исуповым Натали не могла позволить себе простого садизма – князь был камнем, к тому же она удивительно любила его, своего первого мужчину. Внешне она легко стала обольстительной красавицей, обожавшей откровенные платья, выставляющие напоказ ее превосходное тело, но поняв, что князь легко отбрасывает все внешние попытки господства над собой, Натали начала влезать в него изнутри, пытаясь стать частью его «Я», его вызова окружающему миру, к тому же это было выгодно ей: ради звучной пощечины вызова князь потакал таким ее выходкам, которые заставляли падать в обморок дам высшего света, а мужчин – вызывать князя на дуэль. Исупов выбрасывал записки с вызовами в пепельницу, а потом караулил приславших их и калечил врукопашную в переулках. Хотя стреляться князь тоже любил, как спортивное упражнение, но делал это лишь тогда, когда тоска, одолевшая его, уже не рассеивалась больше ничем. Князь берег себя. Он был осторожен.

Завоеванное Натали место в «Я» Исупова было очень полезно ей раньше, но теперь – выдало ее. Несколько недель назад князь вдруг понял, что его жена пропитана не им, а каким-то другим человеком, насыщена другим полем, более сильным и густым полем существа, преданного умирающему миру и родного этой матери-полутрупу, а может быть, даже и подкормленного умершими клетками вселенной. Натали являлась домой словно вышедшая из могилы – холодная, навязчиво-наглая, и главное, чего в ней никогда не было при всей ее испорченности раньше – склизкая, гадливая, проваливающаяся сквозь пальцы, извивающаяся, похожая на подтаявшую медузу и отталкивающая как женщина. Князь легко мог чувствовать изменения в ней, потому что, найдя в себе эти черты, выкинул их из своего «Я», а вместе с ними и Натали. Теперь он мог взглянуть на нее со стороны, не через черно-красные мутные пятна любви, а холодно и сначала инстинктивно, а потом рассудком пришла мысль: «Не мое – не я!», и сразу – жесткий резкий вопрос: «Чье же?»

Вопрос бредовый, навязчивый как лихорадка, слитый с чувством внешнего умирания и вызвал такое поведение Исупова – не разумом, не логикой, даже не волей: кончиками нервов под содранной кожей он понял, что лишь отдавшись самым бессознательным и низменным порывам можно нащупать ответ.

Из оцепенения князя вывел его любимый кот – он прыгнул Исупову на грудь и, пронзив одежду, сжимал и выпускал когти. Князь отбросил кота рукой, тот взвизгнул от необычной неучтивости хозяина. Исупов очнулся: сумерки превратились в ночь. Князь раздвинул шторы и задумчиво постучал костяшками пальцев по подоконнику – не слишком ли долго он ждал? Не слишком ли запустил болезнь ради того, чтобы лучше обнаружить ее очаг? Может быть, и слишком. Князь чувствовал себя врачом, провоцирующим чуму, биологом, бросающим зараженные клетки в жирный мясной бульон, чтобы поставить диагноз, когда зараза размножится. Не пора ли делать операцию, резать гниль?

Мысли «пора – не пора» недолго владели Исуповым: его внимание привлек подъехавший к воротам особняка черный крытый автомобиль – жена, Натали. Князь выключил в кабинете свет. Мокрота и темень ввалились в комнату вместе с бряцанием то усиливающегося, то ослабевшего дождя. Подняв с подоконника артиллерийский бинокль, он заглянул в машину. Отделенный от сиденья водителя сплошной перегородкой салон был полупустым, лишь в углу дивана, вжавшись в спинку и скрючившись, сидела Натали. Ее обнаженные плечи, прикрытые собольим манто, содрогались, Натали панически вытряхивала на пол содержимое своей сумочки. Князь помнил, что обычно эта машина, привозившая его жену оттуда, задерживалась ненадолго, элегантный шофер в черной куртке открывал дверцу, подавал руку, Натали выходила, и машина уезжала, скребя желтыми фарами фасады особняков. Теперь же князь был удивлен неподвижностью автомобиля, обеззвученного, казалось, навсегда.

Натали вдруг вздрогнула и, вытянув шею, посмотрела в окно кабинета – на князя, прямо в лицо. Она почуяла наблюдение, но не стала осторожнее. Князь видел, как сгорбившись, Натали рвет записки и сжигает клочки, разведя своей зажигалкой опасный костер прямо на полу автомобиля.

Князь накинул пальто и, через две ступеньки сбежав по парадной лестнице, вышел к воротам. Шофер, тот самый, в кепи, валялся на переднем сидении полусогнувшись, его ноги конвульсивно поджаты, словно он отталкивался от сидения, судорожно согнутые руки вцепились в руль, голова запрокинута назад и вбок, глаза выпукло вылезли из орбит. В слабом свете качнувшегося фонаря князь увидел свежую кровь на его губах, а на шее – тонкий неровный порез и торчащий из-под затылка блестящий кончик стальной рояльной струны. Князь открыл дверцу кабины и, брезгливо натянув перчатку, сжал двумя пальцами горло шофера: мертв. Князь оттолкнул тело в глубь кабины, хлопнул дверцу и заглянул к Натали.

Сначала он решил, что Натали плачет, потом понял – нет, она не плачет и не смеется, ее плоть пробивают какие-то электрические судороги. Натали медленно движет длинными к кольцах пальцами, почти не отдавая себе отчета, она уже давно бросила разбирать бумажки, вываленные из сумки, и теперь сгребает их с дивана и коленей в огонь. Рядом с ней, на коже дивана, лунно блестит сталь маленького дамского пистолетика. Волосы Натали растрепаны по плечам, мокрые, нерасчесанные, платье одето небрежно, брошенные драгоценности валяются рядом, на сиденье. Натали скинула туфли в угол салона, сжавшись в комок, подтянула под себя босые ступни. Упавшее манто уже не прикрывает ее издерганные плечи.

Князь заглянул глубже в салон и заметил, что из окошка в кабине шофера, прямо за его спиной торчит блестящая дуга струны, обвитая на конце мятыми лайковыми перчатками. Князь брезгливо взял перчатки и бросил в огонек. Огонек погас: это она задушила шофера.

– Натали, – из горла выхрипел Исупов.

Натали, забившаяся от него в дальний угол дивана, раскрыла судорожно дрожащие обескровленные губы и выдавила несколько невнятных звуков. Ее обведенные кругами глаза были красны, веки – воспалены, ресницы – слиплись. Князь разом охватил ее взглядом и почему-то подумал: «Натали умирает». Он торопливо взял ее, умирающую, за руки и выволок из салона на мостовую, прихватив в ладони ее пистолетик. Исупов оглянулся – улица была мертва.

Князь внес жену в ворота особняка и, обернувшись, несколько раз выстрелил в бензобак автомобиля. Выстрелы тупо хлопнули в сырой тишине. Из простреленного бензобака потекли тонкие струйки бензина. Исупов разжал ладонь Натали, взял ее зажигалку и, чиркнув несколько раз, зажег один из ручейков. Затем он подхватил Натали на руки и, закрывая дверь в прихожую, на миг оглянулся: автомобиль хлопнул, словно его нутро набили порохом, двери и стекла вынесло вон, на мгновение он превратился в желто-розовый шар, обвитый по краям черной и белой каймой. Потом фотографический шар исчез и прелесть уничтожения превратилась в груду железных и деревянных обломков, закутанных в жирный нефтяной дым.

Князь затворил дверь в дом, услышав вдали свистки, и пожалел о своей привычке не держать в доме ночных слуг – было бы легче. Но они стали бы и лишними глазами. Князь положил вздрагивающую в полуобмороке Натали на широкий кожаный диван и побрызгал на нее водой из графинчика. Он уже не жалел эту женщину, но он не жалел и себя: она нужна была ему как средство узнать – откуда исходит умирание, он знал, что через Натали может соприкасаться с ним, сам же себе Исупов был нужен как хирургический инструмент, скальпель, чтобы вырезать опухоль, если еще возможно.

Князь хлопнул ладонью бледное лицо приходившей в себя Натали и удивился, насколько она не нужна ему сейчас, такая женщина, за несколько минут воплотившая жестокость, беззащитность и жалость, ненормально красивая, зловеще обольстительная женщина. Положив ее голову себе на ладонь, Исупов глазами в глаза и губами к губам выхрипел:

– Ну что, Натали?

Она медленно приходила в сознание. Натали была из тех редких женщин, которым нравится играть, притворяться, лгать, лицемерить, которые умеют приспосабливать свой образ для обстоятельств, но которые легко могут заставить себя и не делать этого, когда не время. Вглядываясь в ее лицо, с чертами грузинских цариц князь представлял себе, как медленно лепит ее сознание реальность из мути, какой он сам влажный, неочертанный и ненужный для нее сейчас, какой он лишний, как жаждет она от него освободиться. Ведь ей-то нужны забытье и темнота. Но Исупов растопыренными пальцами провел по лбу, глазам, щекам жены и с удивлением обнаружил, что она плачет. Из-под ладони он услышал слова, которые ждал, потому что они сказаны в истерике, а в истерике таких женщин, как Натали, нет лишнего, нет лжи:

– Саша! Ты опоздал. Нельзя так долго. Я не твоя.

И Натали нижней губой шероховато поцеловала его в скользящую ладонь. Она перестала плакать не от того, что нечего стало выплакивать – нет, ей еще предстояли ночи плача наедине с собой, она перестала плакать потому, что почувствовала взрыв осознания своей силы, а жалость к себе, которая заставляет плакать женщин, вернется позже – через часы.

– Ты же знал, что было и знал – кто. Ты мог остановить. Но ты использовал меня как приманку для него и как свое оправдание. Ради войны с призраком ты бросил меня.

– Разве можно было избежать этого, Натали? – князь присел рядом с ней на корточки и положил ее ладонь себе на щеку,– ты слишком быстро стала чужой, не моей.

– Это уже не важно, Саша. Сейчас ты настолько себе заврался, настолько преобразился... в тварь, что даже во мне самой малости не поймешь. Ты знал – где я была вечерами? Откуда черный автомобиль? Я была во дворце – рядом с Беспутиным, рядом с оборотнем. Он напичкал меня собой, пропитал своим взглядом, и ты не почувствовал этого? А он долго убивал тебя во мне. Ладно – пойми, что не только вид неграмотного набожного мужика, обожающего царя и рабски-суеверного – обман, но и его второе лицо – кутежи, разврат, продажность и интриги – маска.

Он – больше, чем чернь и смрад, чем язвы сифилиса, разъедающие Россию. Он – тот, кому предназначена ее смерть.

Он – сверхчеловек, дьявол. Люди, в которых он приходит – лишь неизбежная ноша, чтобы быть здесь, в этом мире. Он играет спектакль лиц и событий по дороге к своей цели. Он – тот, кого ты ищешь.

Он не так близоруко эгоистичен, как кажется тебе, в его мыслях много больше и дальше, чем трахать баб высшего света, пить водку и бить в морды сановников империи. Даже больше, чем та непомерная власть над страной, которую он приобрел через царицу и царя. Он вознесен выше. Ты думаешь – какое будущее может быть у Беспутина – никакого, да? Но представь себе, что он – не Беспутин, что в его уме беспредельная жестокость и беспрецедентная власть. Он сам знает, что пожирает труп умирающей России, но ему нравится ее плоть и он добивает ее тело, насадив язву в мозгу империи. Этот ОН – все, образ Беспутина для него – ничто, способ наслаждения, садизма, способ попробовать себя в роли хищника, грызущего горло, способ жалости к себе и самоснисхождения. Все дается ему легко – он сумасшедше гениален.

Когда я впервые увидела его одного, без царицы, придворных и секретарей, в большом зале дворца, спокойно рассматривающего картины и позолоту, я поразилась его лицу – это не он, не привычный Беспутин. Это – человек умный, коварный, контролирующий каждый свой взгляд, каждый мускул и нерв, человек, считающий себя на сотни дней вперед. Не распутный Гришка, а существо, лишенное набожности и суеверий, само представляющее себя демоном и божеством. Я пошла к нему через зал, а он смотрел на меня насыщенными болотными зрачками и привязывал к себе, наполнял собой. Моим глазам стало горячо, пульс резал виски, но он заставлял кружиться голову от этого издевательства, получать наслаждение от его господства. Через десяток шагов я вся уже принадлежала ему, он повернулся и протянул мне руку в широком черном рукаве: я не узнала себя, когда нагнулась ее целовать. Он опустил глаза и приложил губы к моему лбу, затем вдел пальцы мне в волосы и, запрокинув голову, выдавил: «Я давно ждал тебя, Наташа,– красивейшая женщина Империи...»

Натали лежала, вздрагивая, вытянувшись, и говорила, а Исупов слушал – против крови своих кочевых предков, залпами притекавшей ему в мозг, слушал: сегодня он должен быть терпелив, он должен знать все и даже больше, чем она скажет, а Натали была из тех женщин, которые всегда говорят больше, чем просто слова.

– Я узнавала его постепенно – день за днем и неделя за неделей. Он выдыхал себя в мою душу медленно, не быстрее, чем избавлял ее от тебя, способного разрушать его мир. Он подавал себя так, что заставил меня собрать и проверить все слухи о нем, ходившие по Петрограду, и убедиться, что они – чепуха. В отличие от остальных, с которыми он был внезапен, противоречив, безразлично-властен, со мной Беспутин был задумчив, тягуч, медлителен, вкрадчив, скорее даже неуверен в чем-то. Как будто он знал, что я могу легко отвязаться от всякого импульсивного мужика, который просто соблазнит меня, полуизнасилует и этим уверен, что покорил. Беспутин не дурак, так он поступает лишь с дворцовыми бабами, которые всю жизнь не испытывали оргазма. Их он бил и насиловал, спаивал и унижал, пропускал десятками сквозь свои дурные оргии. Со мной – нет. Ему почему-то не хотелось ломать меня, и лишь постепенно открывал мою ответную откровенность. Единственно, в чем он не скрывал своей уверенности и силы, так в том, что готов бросить вызов всему на свете, подмять все ради наслаждения собой! А глупым дворцовым бабам казалось, что он наслаждается ими – увы, он наслаждается всегда только собой, наверное он никогда не испытывал с женщиной обыкновенного мужского физического удовольствия, наверное центр в его мозгу, отвечающий за это удовольствие, забит самолюбовью. Даже с женщиной он испытывает оргазм собственной души, рассудка, а от какой дворцовой бабенки он мог получить его сполна? Поэтому весь его дворцовый разврат, попойки и кутежи, прерываемые приступами мистицизма, денежными аферами и игрой с германской разведкой – лишь спектакль, маска, она нравилась ему, но не стала главной для него, не стала им самим, она – средство, а не смысл, ничтожная и нарошная часть существования его мозга и души.

Меня он выбрал для существования вне этого карнавала. Когда он смотрел, его болотные глаза выворачивали наизнанку. Я стала для него единственной женщиной, с которой он осмелился создать отношения вне маски Беспутина. Длинная тягучесть его игры продолжалась четыре недели, пока не настало время откровения. Я не скрываю, может быть я была влюблена в него: не любила – нет, я жаждала его открытости, я желала его как мужчину потому, что мне нужна была его тайна, его лицо без маски. О! Саша, это – лицо суперчудовища, лицо Христоиуды... Поднимемся в комнату, я должна вспомнить прошедший вечер до мелочей, это первый мой рассказ и последний, я должна приготовить себя.

Они поднялись наверх. Натали ушла, а князь свернул в кабинет. Он бросил взгляд за окно: внизу, у ворот особняка, в обгоревшем остове автомобиля копошились несколько человек в плащах. Из обломков они извлекли и завернули в мешковину какую-то массу – труп. Тревожить дом Исупова в такой час они не решились, хотя в империи редко кто спал спокойно: воздух был пропитан испарениями приближающейся катастрофы.

Часы пробили четверть второго. У князя еще оставалось несколько часов до утра. Он снял пальто, бросил его в кресло и прошел в спальню. Там было зябко.

Одновременно с ним из другой двери вошла Натали с распущенными свежевымытыми волосами, бледная, без косметики, в длинной белой льняной рубахе с расшитым воротом. Рубаха не скрывала ее прекрасное тело с крупными бедрами и высокими грудями, на которых тонкое полотно выдавало горячие и шершавые бугорки сосков. Княгиня была женственна и обольстительна, но не так, как бывают обольстительны женщины, когда идут в постель, а обольстительна как жест отчаяния, как предел, как женщина, вставшая босиком на сладкую тропинку самоубийства. Князь мгновенно понял это, он подал Натали руку и усадил в кресло:

– Натали?..

– Саша, помнишь тот остров, в заливе, на котором мы провели неделю медового месяца перед Европой? Помнишь дом на берегу, сырой, из серого гранита, построенный еще при Александре? Тогда он был нежилым. Сейчас – это его дом. Редко кто бывает в нем. Вчера он захотел встретиться со мной в том доме, а не во дворце. Он сказал только: «Там я – это я». В пять за мной приехал его черный автомобиль. Я поняла, что почти добилась своего: я надела черное французское платье и свои любимые драгоценности – я хотела быть обольстительной.

Этот вечер у залива был холодный и влажный. Ветер носил водяную пыль, оттуда, с островов, гигантский подсвеченный зарей Петроград казался городом мертвых: огни были ничтожны как фосфорные искры над кладбищем, бесформенность и выветренность города ошеломили меня. Сам камень дворцов и набережных пах запустением и плесенью, лишь сосны на островах оставались живыми, хотя и они напоминали колючую проволоку фронтовых заграждений. Меж соснами стоял его дом – просто сырая скала, пронизанная севером, болотом и ветром. Беспутин ждал меня в гостиной, там горел камин, но тепло было лишь вблизи, в углах – сырость и холод. Беспутин был одет обычно – в длинную бесцветную рясу, перетянутую простым шнурком, его редкие темные волосы мокры, словно с дождя, и гладко зачесаны назад. Он казался пропитанным той энергией умирания, которая охватила меня по дороге. В водяной пыли мое манто вымокло, я оставила его в машине и теперь дрожала от промозглости – он налил мне водки и дал шерстяной плед. Молча. В доме не было больше никого. Я села в кресло и стала ждать. Беспутин смотрел в меня, его взгляд я ощущала всей кожей: он быстро восстанавливал во мне то, что за сутки, пока мы не виделись, потерял...

Беспутин встал с кресла, выплеснул в зашипевшее пламя свою рюмку, подошел к Натали и положил ладонь на ее лоб. Натали закрыла глаза и закрутила лицо так, чтобы распространить его ладонь повсюду. Беспутин подушечками пальцев нажимал ей на глаза, вызывая образы, нужные ему:

– Ты – единственная женщина во Вселенной, Наташа. Ты – воплощение жестокости: мне не хватает тебя.

– Я – жестокость? – удивилась она.

– Да, ты умеешь становиться частью мужчины, желаемого тобой, вкрадчиво ты навязываешь себя необходимостью его сознания. Поэтому ты – жестока. Ты проникла под мое лицо, теперь ты знаешь, что я – не Беспутин, вернее лишь немного Беспутин, он – моя малая часть. И ты вкралась не в эту марионетку, а в истинного меня. Знаешь...

Натали губами обволокла его ладонь – «Знаю...»,– она говорила без звуков. Дьявол выл в ушах Натали, сладкий дьявол, а в это время страшный трубный дьявол ревел в широкой горловине камина, трубный дьявол Пришествия. Натали поражало присутствие в комнате кого-то третьего, кроме них, кого-то колоссального, всеохватывающего. Натали открыла глаза: перед ней стоял уже не Беспутин – другой, через внешность Беспутина как через зачерненное стекло проступали его черты. Они были зловещи, хотя многие из них были лишь отблесками порывов ее воображения, другие – внушены Беспутиным, а она оказалась восприимчива к внушению.

– Все вокруг, Натали, представляют меня то дорвавшимся до власти мужиком, то хитрым и жестоким политиком, в зависимости от того, в каких масках я появляюсь, но я ни тот, ни другой и ни третий, я не хочу быть одним из них с тобой. Совсем не потому, что еще много вылепил и вылеплю из себя разных людей. Я хочу, чтобы ты увидела за оболочкой настоящего меня, первого среди достигших божественного предназначения. Я говорю не об этих шутках с гипнозом, излечением умирающих и предсказанием событий. Ерунда. Знаешь, Наташа, чем отличается бог от человека. Тем, что человек чувствует себя стадным, а бог осознал свою отличность от стада, свою отдельность, отстраненность. Человек подчиняется чужим законам, бог – рождает законы из себя и называет их вовне. Бог способен из самого себя судить о добре и зле, он не знает внешних пут совести и насилия вины, он знает только свою волю и способен к самооправданию. Осознание себя как первопричины – первое условие божества. Вспомни, каким пришел Христос: он разделил свое «Я» и мир, его апостолы были раболепным оружием, проповеди – собственным законом, который он навязывал вокруг, жизнь – вероломным вторжением в других людей, смерть – уходом от их господства, когда Христос осознал, что мир проникает и поглощает его.

Остальное – напряжение мозга. Работа. Быть естественным во всех ролях, которые приходится играть. Уметь находиться одновременно за тысячи километров. Знать ходы и события на месяцы вперед. Внушать в разные моменты разные лица, даже на фотографиях быть разным. И все – чтобы наслаждаться собой, жить сотнями жизней одновременно.

Натали слушала, и ее тело разбивали какие-то электрические судороги. Оно ныло от желания отдаться этому мужчине, и в то же время мозг, не сопротивляясь уже неизбежному физическому акту, начал строить из кирпичиков совести и воли сначала тонкую, а затем уже непроницаемую перегородку между плотью и душой – фильтр, чтобы не попасть в зависимость, не дать себя подавить. Натали раздвоилась: ее тело было отравлено желанием, а душа очищена родившейся враждой. Беспутин же был поглощен собой. Еще бы! В его руках сейчас лежала женщина, может быть, самая красивая во всей России, желанная женщина, так необходимая для взлета его личности над обыденной игрой перевоплощений.

Беспутин снял с кресла обезумевшую Натали и положил ее на истертый ковер перед камином. В камине охровоокрашенные угли рождали тяжелое дыхание, близость которого больше, чем руки Беспутина мучило Натали. Она вжалась в ковер, расстегивая платье, но Беспутин уже начал рвать его. Для Натали это была необычная близость. Она впитывала напряжение, исходящее от Беспутина, упругую энергию, гнездящуюся в его теле, сквозь взгляд упивалась болотистой глубиной его души, где под засасывающей желто-бурой тиной уже не хватает дыхания.

Чисто женская интуиция подсказывала Натали, что сейчас она должна играть, притворяться такой, какой хочет ее Беспутин, чтобы остаться собой и выиграть поединок. Натали спасло то, что она всегда понимала любовь и секс как поединок. Почему – она не отдавала себе отчета, наверное от дикой смеси крови в своих венах – кипящей крови отца и туманной крови матери, всю жизнь до бешенства то любивших, то ненавидящих друг друга. Включившись в поединок, Натали начала его с власти над течением их физического сближения. Сделать это ей было легко, надо лишь освободиться от привязанности к Беспутину, которую он навязал ей за несколько недель знакомства. А сам Беспутин делал все, чтобы сейчас эта привязанность сменилась настороженностью, неоткровенностью, игрой и враждой.

Натали давно заметила, что Беспутин живет только собой, мало обращая внимания на других, рассчитывая мысли и чувства тех, кто вокруг него только по важности в игре. Беспутину не нужна женщина – по сути он сам был для себя и женщиной и мужчиной: она требовалась ему лишь как физическая оболочка, чтобы втиснуть себя. Такой эгоизм может нравиться женщинам, когда относится к поведению их мужчин в окружающем мире, как признак силы, но всегда отвергается по отношению к ним самим, тем более в минуты физической близости. Проявление его эгоизма к ней здесь, сейчас не испугали и тем более не удивили Натали, она ждала и теперь пользовалась этим. Такой мужчина, как Беспутин, и с женщиной ведет себя отстраняясь, он неспособен слиться с ней, побыть ею даже на мгновение, неспособен позволить ей стать собой, а значит, поглощенный своими представлениями и чувствами, он не только не дарит ей истинного наслаждения – он и перед ней беззащитен. Физически женщина всегда сильнее в минуты любви, она определяет ее течение и формы.

Пока Беспутин с горящими глазами снимал с Натали платье, а потом рвал на ее теле роскошное французское белье, наслаждаясь тем, что будет ей обладать, пока кидался на нее со всех сторон, сжимая ее напряженные груди с темными точеными сосками, ее длинную шею и крутые как расколотое яблоко бедра, Натали отвлекалась от его ласк, приносящих ей мало удовольствия, потому что они были предназначены не ей, а самому Беспутину – одновременно притворяясь поглощенной ими, она начала борьбу. Натали жаждала унизить Беспутина как мужчину, оскорбить его, поэтому когда он дошел до полного возбуждения, и, задрав свою холщовую рясу, бросился на нее, пытаясь перевернуть на колени, Натали резко отшвырнула его коленями и, показав, что надо раздеться совсем, начала прикасаться к его бедрам движениями, выдававшими в ней настоящую жрицу любви. Она не оставляла ни кусочка его кожи без своих прикосновений, она заставила Беспутина сначала отказаться от попыток подмять ее, а потом реветь от возбуждения, но только возбуждения: Натали хорошо знала грань, когда мужчина начинает испытывать наслаждение, и не давала Беспутину перейти эту грань. Она хотела, чтобы не было никакого удовольствия, чтобы осталось лишь чувство разрядки и боли, желательно – боли, а она сама не испытала бы ничего. Осуществляя свой замысел, Натали была шикарна. Ее тело, небом предназначенное для любви, вместившее в себя все возможное обольщение земной женщины, светилось около камина светом луны, падающей в рассвет, ее волосы, плечи и груди дрожали, захваченные природной резкостью движений, извиваясь, она ускользала от рук Беспутина, стремившегося поймать ее, подавить, принудить. И когда Натали позволила ему войти в себя – только короткий его крик – и все закончилось быстро. Натали оторвалась от Беспутина и повернулась к нему лицом, ее взгляд – вопрошающий, тревожный, разочарованный: все? Натали действительно не поняла, почему с такой готовностью отдаются ему все придворные бабенки – просто, чтобы побыть «под мужиком», испытать полуизнасилование? Увы – в жизни так редки мужчины, умеющие наслаждаться длительностью любви. Натали встала, пронизав сумрак комнаты лунным светом кожи, взяла со стола салфетку, вытерла бедра и накинула плед...

– Холодно, налей водки,– приказала она.

Беспутин повиновался. Натали залпом выпила рюмку и ее тело пронзило блаженство. Она оценила, какой властью обладает над ним, огромной властью, хотя, быть может, лишь на несколько минут. Надо спешить. И Натали, обнаженная холодность, бросила плед у камина и села, зажав рюмку в ладонях между колен. Растягивая слова, она заговорила с ним, узнав за пять минут больше, чем он открыл чужим за всю свою жизнь.

– Беспутин, ты не умеешь любить. Не говори мне, что это – не все, что еще только начало. Ты унизил меня, я не испытала ничего.

Для Беспутина ее слова были хуже пощечины, многие из его представлений о своем месте в мире вышли из самооценки в отношениях с женщинами. Он знает, что не любит, а подавляет и завоевывает их, но был уверен, что им приятно его завоевание, что они всегда готовы ему отдаться. Ни одна женщина еще не разочаровывала его в этом. Теперь же он не мог не понять, что все женщины, встречавшиеся ему до Натали, не стоят и сотой ее части, либо – Натали ведет с ним игру, хитрую и не понятную ему. Самолюбие и мнительность заставили его отвергнуть вторую догадку и принять первую. Он мог с радостью допустить, что Натали – сверхженщина, но что она играет с ним – нет, никогда. Отбросив усилием воли охватившее его оцепенение, Беспутин ответил:

– Наташа, это значит только, что я встретил женщину, которая мне нужна, на которую я могу тратиться весь, целиком.

Натали пожала гибкими точеными плечами и, дернув чувственными влажными губами, отвернулась к камину:

– Раньше, до меня, ты тратился на что-то еще?

Этот вопрос стал спусковым крючком откровенности, сбросившей покров тайны с Беспутина. Все мужчины одинаковы: показав себя недомужчинами с такой женщиной как Натали, они стремятся оправдаться в ее глазах любыми средствами, не выбирая, а Натали, казалось, предоставила шанс.

– Я подталкивал мир к черте, за которой моя свобода и моя власть над ним – беспредельны. Такие как я, Наташа, рождены для катастроф, для изломов истории и, поэтому наделены способностью бросать вызов всему остальному человечеству, навязывать ему свои законы, давить его представления о будущем и прошлом. Я родился слишком рано и мне пришлось гнать время к черте, выламывать двери в свою эпоху и идти в нее, вызывая грандиозные потрясения. Ты посмотри: все, чем жили эти люди тысячи лет, рухнуло за десятилетия моего труда, остался лишь ритуал убийства. А впереди – пожар. Россия наполнит этот ритуал такой жаждой смерти, что прежнее человечество иссякнет: я заставлю умирать его тогда и так, как нужно мне.

Я вырвал себя из гибнущей плоти и могу наслаждаться соками гибели. Хочешь – я поделюсь с тобой?

Беспутин на миг замолчал и в его широко посаженных тонких глазах мелькнула возвращающаяся воля, словно он раздувал ее мыслями о своем превосходстве.

– Остались месяцы, и я выйду из тех людей, в которых существую сейчас, и стану собой. Беспутин – ничтожество, червь, которого я изобрел, чтобы разгрызть последние нервы, на которых болтается сердце старого. Но роль червя – важная роль, и мне пришлось играть ее самому, иначе бы умирание слишком затянулось. Червь выполнил свое – сердце России у меня в ладонях. Я раздавлю червя и выведу Нелина – он добьет умирающее и расчленит труп: именно для этого я изобрел его. Из Швейцарии он, едва существующий, руководит самым многообещающим подпольем в России, я раздул эту звезду – пройдет быть может год, и я ее задую. Для всех Нелин и Беспутин несовместимы, в них, кажется, не может быть ничего общего, между тем один без другого незавершен, бессмыслен, невозможен. Они как начало и конец, как в Писании – Альфа и Омега, Первый и Последний. В наше время люди лишены чувства проницательности, их души ошеломлены катастрофой, те же, кто догадывается о кукольности Беспутина или Нелина, настолько увязли в игре, что не вырвутся из круга. Они слишком много поставили и думают, что используют их к своей выгоде. Да, Натали?

Натали поняла намек, это значит – Беспутин выходит из волевого провала откровенности, но момент выхода был в ее власти, и она постаралась заставить его открыть то малое, что ей еще оставалось понять.

– Зачем? Ради самонаслаждения? Все это – только тебе?

– Мне! Я нужен себе таким и не могу позволить другого. И еще: кто-то должен создать законы завтра и навязать их, приручить к ним. Эти законы не могут выйти из образов прошлого, их не напишут рабы существующих правил. То, что создаю я – новое, взятое из меня самого. Мне приятно чувствовать вкус завтра, растекающегося из меня.

Говоря эти слова, Беспутин загорался. Он подполз к Натали и стал мять ее своими руками, мять грудь и ноги, кто – он?! Натали стало противно. Она поддалась чувству отвращения и этим разом утратила все, что достигла раньше, что завоевала в своем господстве над Беспутиным. Он понял ее игру, разгадал ее ходы, он не мог простить ей надругательства над своей откровенностью, он стал зол, страшен, необорим. Натали боролась с ним, она кричала, но кто посторонний слышал ее крик? Стоны и борьба только возбуждали его, заставляли трепетать мускулы его широкого лица, раздуваться ноздри мясистого носа, оттопыриваться и пениться губы, Беспутин наслаждался: ведь именно так и такими он привык брать женщин.

Беспутин схватил Натали за ноги, сжал, бросил на пол, на живот, потом локтем вытащил ее бедра вверх и разбросал ноги, утвердив на коленях. Беспутин ревел от восторга, а Натали плакала – какое там блаженство. Она испытала облегчение, когда он отпустил ее, внутри Натали все горело. Она ненавидела его. А он, изнасиловав ее, опять стал прежним, уверенным в себе, собранным в себя.

– Беспутин, ты – выродок, – выхрипела Натали.

– Нет, это ты – падаль, я – пожирающий трупы. Хотя надо отдать тебе должное, ты сумела вытянуть из меня многое, но это не далось тебе даром,– Беспутин взял рубашку Натали и разорвал ее сверху донизу, – не досталось!

Он подавил в себе бешенство и засмеялся.

– Однако я буду рад продолжению знакомства, хотя, верно – оно невозможно. Ты должна уйти.

Беспутин натянул на себя рясу и, пока Натали одевалась, пил водку рюмка за рюмкой. Когда она немного привела себя в порядок, ей, изломанной и обесчещенной, Беспутин с наслаждением бросил:

– Шофер отвезет тебя, Наташенька, ступай к своему князьку.

И Беспутин подавился, выплеснув в комнату тот удивительный смех, который у него еще мало кто слышал и который он доверил Натали как награду: это был мелкий смех счастливого ребенка.

Натали, ошеломленная, оглушенная, неприбранная, вышла во двор под резкие порывы ветра, смешавшего дождь с туманом и размазавшего по небу мутно-лунные шлепки в разрывах сплошных облаков. Залив ревел, вместе с водой бесновались камни, сосны, дюны. Натали плакала. Боль, унижение и близкая гибель не заставили бы ее так плакать, как заставляла эта поруганная природа, оскорбленное мироздание, давшие место и благословение такому чудовищу, как Беспутин. В отрывистом плаче на ветру и оборвалась в Натали женщина. Она превратилась в механизм, ей надо было доверить, донести тайну, которую она узнала, отдать ее человеку, желающему обладать такой тайной, чтобы убить червя, пока он не перегрыз последние нервные волокна, на которых еще бьется сердце России.

Отвлеченное чувство любви к Родине почти не свойственно женщинам, но сейчас оно родилось в Натали как производное ненависти и отвращения к Беспутину, как античувство, а потом укрепилось влечение к человеку, который единственно мог воплотить ее античувство в действие – князю Исупову.

Мысли молниями носились в голове Натали, она ожила, ей стало холодно, ее знобило – она была почти раздета: лишь рваное платье отделяло ее от беснующегося Севера. Натали взяла с дивана автомобиля свое намокшее манто и заметила трупные фосфорные пятна на циферблате: полчаса после полуночи. Шофера не было долго, наконец он вышел из дальнего плохо освещенного флигеля, и Натали показалось, что у окошка мелькнуло лицо Беспутина: он, наверное, приказал убить ее – тайна, открывшаяся Натали, стоила жизни. Но Натали была готова к такому исходу путешествия, на заднем сиденье автомобиля она нашла свою сумочку, достала оттуда скрученную в кольцо тонкую рояльную струну – инструмент, хорошо освоенный ею в детстве на ангорских кошках, и перчатки, чтобы струна не резала руки. Пока шофер шел к машине, Натали лихорадочно запихнула струну под края обивки над его сидением полукольцом, вывела вторую половину кольца в салон через оконце и распахнула его так широко, чтобы шофер не смог дотянуться закрыть. Шофер подошел, сел, но закрыть оконце и не пытался – предосторожность Натали оказалась напрасной, ее опасения выросли еще больше. Левой рукой она липко сжала в карманчике свой маленький женский пистолетик.

Все было готово. Когда у ворот особняка шофер начал поворачиваться к ней с револьвером в руке, Натали уронила струну и, перехлестнув кольцо восьмеркой, потянула на себя. Шофер, не успевший развернуться, поймал струну горлом, на кадык, и она быстро впилась ему в шею. Он выпустил револьвер, забился в судороге, он уже ничем не мог помочь себе, кроме выпученных глаз, конвульсий и хрипов. Но Натали была безжалостна и упряма. Когда изо рта шофера тонко брызнула кровь, Натали ослабила струну, оттолкнула рукой его голову, чтобы она легла на руль и стала невидимой с улицы и, убедившись окончательно, что он мертв, стала выбрасывать из сумочки все бумажки, способные уличить ее в связи с Беспутиным, и жечь их, не задумываясь о ненужности этого и даже об опасности огня в автомобиле. И подбежавший Исупов увидел ее в истерике, но это была не истерика, это была подготовка к пути, который она наметила для себя, пути в льняной рубахе – между горящих монгольских костров – на смерть. В жизни ей оставалось лишь рассказать.

Исупов выслушал Натали молча. Его лицо было холодно и спокойно, как и подобает потомку татарского хана, но он сумел понять больше, чем ему рассказала Натали, и уже принял Решение. У него еще оставалось время – до утра. Поэтому князь молча поцеловал простуженные вспухшие губы Натали, этот поцелуй не был ни жестом прощания, ни прощения. Это был жест любви. Натали поняла. Но это был и жест свободы: князь отдавал ее на произвол ее самой, ее «Я», он имел на это право, и Натали имела – она хотела остаться собой, и лишь порывистый дождь за окном особняка смог оценить прикосновение их губ: недаром он поливал поля для ржавой проволоки революций.

Натали знала, куда и зачем шел Исупов, он понимал, к чему готовится Натали, но оба поручили друг друга власти высшего существа, почти уже тысячу лет покровительствовавшего России.

У князя все было готово к встрече с Беспутиным, все обдумано до мелочей за долгие часы, проведенные под дождем на длинных гранитных набережных, все предрешено. Сейчас он еще больше укрепился в своей правоте – так часто история народов и судьбы государств зависят от уверенности в своей правоте одного человека, пусть даже много более сильного, чем остальные, но одиночки. Теперь у Исупова появилось жесткое основание для упрямства – Натали! Выслушав ее рассказ, он лишний раз убедился, что Беспутин не поступит иначе: как он завлек, загипнотизировал, а потом сломал и изнасиловал Натали, приказав убить ее для развязки, так же он поступит и со всей Россией. Единственно, что еще тревожило князя – не поздно ли, не имеет ли он дело с уже трупом, еще не разложившимся, внешне еще сохранившим признаки живого, но законченным мертвецом. Увы, никому не дано реанимировать трупы, а если бы и было дано – что может быть страшнее ожившего телесного механизма с умершим мозгом и отлетевшей душой? Страшнее может быть лишь существо, пожирающее этот труп: так не мертва ли уже Россия?..

Князь не желал быть лекарем старой России, он был готов к ее угасанию, но надеялся, что именно она родит новую страну и воплотит в ней свою тысячелетнюю душу. Исупов не мог допустить, чтобы новое возникло из уничтожения всего и всех, что хоть немного несет в себе Россию. И если прежде его воля была притуплена генетической верой в вечность этой страны, то после рассказа Натали он лишился упрямого ослепления и понял: гибель почти предрешена, а ничтожное «почти» – символ скорее страха и слабости, чем надежды. Он мог верить и не верить в могущество человека, бросающего ему в лицо Беспутина: Исупов знал, что убить человека просто, что можно убить самого невероятного гения, но гадкий и темный поток самоуничтожения, разлившийся в русской крови, остановить почти невозможно. Князь и не надеялся на это. Убив Беспутина, он рассчитывал лишь немного повернуть историю, столкнув ее в обочину с жесткого «навсегда», сохранить ничтожную малость, способную пусть через десятилетия возродить Россию. «Лишь бы не труп. Лишь бы не поздно». В этих словах Исупов вывел и свою тоже формулу самосохранения.

Князь погладил Натали, зарывая в волосы пальцы:

– Не думай, я не презираю тебя. Ты – моя женщина, тебя никто не может оторвать от меня, ты убедилась в этом. Но сейчас я должен уйти, хотя нужен рядом с тобой – прости.

Исупова тревожила Натали. Льняная рубаха, чистота, гладко разбросанные волосы, холод глаз – все выдавало ее замысел, но князь понимал, что Натали невозможно остановить извне, если она решилась, даже отобрав у нее средства самоубийства: она задохнется, усилием воли прервав дыхание. К тому же время – время заставляло спешить, надо успеть до рассвета.

А Натали все это стало уже безразлично. Пережив взрыв нервного возбуждения, растратив за ночь столько физических и духовных сил, сколько она не тратила за месяцы, простуженная в холодной гостиной дома Беспутина сыростью и промозглостью Петрограда, обезумевшая от своего рассказа, еще раз напомнившего ей масштаб пережитой катастрофы, Натали лишилась сна, но и сознание отодвинулось от нее. То плачущая, то хрипящая, разбросавшись как зверь на широкой белой кровати, Натали впала в беспамятство, и образы, чередой пронизывающие ее бред, были настолько мерзки, настолько чудовищны, что очнувшись, она шарила пистолет, брошенный Исуповым на кровать, а потом спрятанный ею под подушку, но не найдя его там, снова падала в склизкое и обволакивающее, смеющееся ни на что не похожим детским смехом. Убрать из-под подушки пистолет – единственное, что позволил себе сделать князь. Он решил: если Натали переживет это, дай бог, она станет другой, не переживет – значит, не суждено. Женщину, глубоко замыслившую самоубийство, нельзя связывать – она станет кликушей, юродивой – в ней отомрет все, кроме сердца. Поэтому Исупов молился на болезнь и лихорадку, не дающую Натали управлять своим телом, совершать что-то, кроме судорожных рывков. Но князь забыл о том, что в ворот рубахи вдет шнурок, а на спинке кровати есть за что его зацепить. Спинка близко, она приятно холодит Натали затылок и вспотевшие ладони. Она лелеет душу красавицы Натали...

Во дворце князя Исупова не ждали, но знали, он был редким, но запоминающимся посетителем. В юности в этих залах он нравился женщинам, повзрослев, не нравился никому. Дворец, как и всякая кормушка властителей, не любил слишком своеобразных людей, слишком ярких, не желающих ставить свои своеобразие и яркость на службу принципам, выработанным не ими. Да и сам князь чурался наполняющих дворец завсегдатаев, часть из них он ненавидел, часть – презирал, большинство – не замечал. Странно было то, что именно ради их существования, ради их спасения он пришел сегодня сюда, точнее – ради того, чтобы им умереть природной смертью, вместо расстрельной стенки где-нибудь в Петропавловке.

Холод и ветер, насквозь пронизавшие Исупова по дороге и остудившие его мысли, не придали ему нерешительности, но лишь заставили его чаще, чем обычно, закрывать здоровый глаз, когда, проходя по парадным залам, он натыкался на редких в этот час посетителей и проснувшихся жильцов муравейника власти. Изысканной походкой, может быть, лишь чуть более быстрой и более нервной, чем во время прогулок по Петрограду, он шел мимо залов и приемных в задние покои дворца, куда открывало вход его имя.

Исупову казалось, что в складках одежды и мокрых волосах он принес во дворец осенность петроградской ночи, он представлял, что его ногами в коридоры вдавливались волны, заставляющие огромную глыбу дворца трепетать от порывов ветра и листопада. Князь был настолько уверен в своей слитности с ночью, что его обостренные чувства проникали в каждый уголок запутанных лабиринтов: он чувствовал Беспутина рядом, потом уже отчетливо, так, словно через разрезанную кожу в него вторгались малейшие изменения пространства. Исупов не удивился, когда открыв одну из дверей, оказался в маленькой комнатке, всю мебель которой составляли письменный стол, стул и кожаный диван, в углу висела икона, а перед ней стоял Беспутин и вполоборота смотрел на Исупова так, словно ждал:

– Ты пришел, князь, значит, Натали жива.

– Это значит немного больше, Беспутин,– князь распахнул полу пальто, но в это время что-то тяжелое упало ему на затылок. Он очнулся быстро: два здоровых детины в монашеских рясах с мордами глухонемых стояли в нишах у входа. Князя усадили на диван, рядом с ним лежал разряженный револьвер. Ему было нехорошо – казалось что-то липкое и теплое скользит по затылку. Он ощупал рукой волосы: крови не было. Предмет, ударивший его, был тяжелым, но мягким. Странно, но князь и не подозревал о существовании охраны. Он слишком забылся.

– Мы можем говорить спокойно, князь, они не слышат. Ты думаешь, я не знал, какая женщина – Натали? Я отправил ее с шофером, дав приказ убить, но знал, что и она замышляет убийство. Я оставил их на усмотрение бога. Но принял меры предосторожности, ведь она не могла не рассказать тебе всего, что услышала и увидела у меня, а тебе ведь давно не терпелось меня пристрелить, от нее я чувствовал, что ты весь наполнен этим желанием. Думаешь, я не видел, как ты следишь за мной, не понимаю, что и из Натали ты хотел сделать на меня ловушку? Я приготовился к встрече с тобой, я превратил встречу из дури, с которой ты вошел, в беседу, нужную тебе.

Беспутин сел на стул задом наперед напротив князя, положил руки на его спинку и заглянул в лицо Исупову длинным подавляющим взглядом. Здоровый глаз князя был прикрыт, уродливый – смотрел открыто, прямо, но Беспутин был бессилен против него, он сам чувствовал озноб – Исупов, казалось, ковыряется у него внутри крюком.

– Мне жалко тебя, князь. Ты знаешь много, можешь – мало. Неужели ты не видишь, что время перенесло камушки с твоей чашки весов на мою? Я родился одиночкой, обреченный на заурядную карьеру или эмиграцию, обреченный на объедки. Ты родился, чтобы быть в кабине локомотива, который тащил вашу Россию. Ты предпочел свою душу, ты не встал в ряды машинистов – это извиняет тебя, но мало. Ты единственный пока заметил, что дорога – без будущего. Ты понял это лишь сейчас, отчетливо и ясно, но – поздно. У твоего мирка осталось лишь краткое мгновение, когда локомотив уже сошел с рельс, но еще летит вперед по инерции. Ты предвидишь крушение, кто поймет тебя? – старая Россия ослеплена, парализована. У машинистов еще есть шанс отделить локомотив от вагонов, вагоны уцелеют, но они предпочтут похоронить всю страну вместе с собой. А ты – ты не можешь ничего, ты далек от механизмов власти, у тебя нет привычки властителя. Даже убив того, кто выбирает скорость, самую верную для крушения, – Беспутина, не проскочишь трещину: поздно. Таким миром и тобой овладела инерция катастрофы. Да я и не дам себя убить! Завтра помешанный самоубийством жены князь Исупов станет утверждать, что Россия внутри и снаружи опутана сетью заговора, что лидер большевиков Нелин и отец черной камарильи Беспутин – один человек. Нет – больше, что они вдвоем – дирижерские палочки, которыми некто управляет катастрофой. И что? – большевиков никто не принимает всерьез, Беспутина просто убьют, не меня – куклу, которую я подставлю, когда она отыграет. Странно, Исупов, я не понимаю, как при всей твоей страсти к этой стране ты не понял того, что знаю я, просто используя ее: Россия заслужила печальную участь распятого, своими вечными дерганиями за великой судьбой. Теперь она получит свое предназначение. Побитая, в крови, она с восторгом примет его из моих рук, за ней придут остальные: мир превращается в мешанину осколков. Его надо лепить заново – он сам уже не в состоянии. Месиво европейской войны – разве не доказательство? В такое время и появляются люди, как я – способные лепить.

Беспутин показал князю свои широкие, исчерченные линиями судеб ладони. Исупов посмотрел на них, потом на вздутые запястья:

– Если я не перегрызу тебе вены. Может быть, ты прав – пришло время зверя. Но ты не предсказал одно: Россия больше, чем привычка, чем люди, жившие вчера и живущие сегодня, чем их суеверия и предубеждения. Больше и прочнее. Россия заложена где-то в самой основе существования на этих пространствах, в течении времени, в наступлении дня, здесь она – как есть и пить, как мыслить и дышать. Ее смерть и воскрешение – вечное качание маятника, пока существуют эти пространства. Живущие сегодня могут быть уничтожены, но придут дети их детей, и не избежность воскреснет. Ты переоцениваешь себя: насмерть загнав и забив плоть – не уничтожить душу. Россия неизбежна, неотвратима. Она не может исчезнуть – она воссоздастся. То же, что делаешь ты, лишь обеспечит тебе славу плевка в лицо истории – не больше. Да, я хочу продолжения прошлой России, я не могу позволить, чтобы кому-то пришлось начинать все сначала спустя десятилетия, и если для этого надо убить тебя, поверь – убью, или это сделают другие.

– Кто? Князь, вокруг тебя кретины, они могут мечтать убить Беспутина, который в дерьме вымазал их власть, их идеалы, который спит с их женами и повелевает ими через царя, но они не понимают, что надо делать, когда говорят о завтра, они не видят дальше сегодняшних интриг и ненависти. А мне безразлично, что будут думать обо мне в будущем, как безразлично, что думают сейчас, кто я для них. Мне важно – кто я для себя. И я заставлю думать о себе так, как хочу я. Если размазать мою жизнь тонким слоем их существования, то мои пять лет – их тысяча. Ради этого – все. У меня нет цели, цель – ничто, я живу для себя.

Пока Беспутин говорил эти слова и его губы дрожали от предвкушения почти сбывающихся пророчеств, на князя Исупова волнами нисходило облегчение. Он окончательно понял свое призвание и сделал свой выбор, он был успокоен твердостью слов, возникающих на его губах:

– Беспутин, нас рассудит время. Жаль, если у судьбы не хватит наших жизней для Решения. Тогда приговор осуществится волей божьей. Настоящего бога, а не тех терпеливых иконок, которые у тебя в углу. Бога, который есть.

Беспутин знал, что сейчас Исупов не сможет убить его. А князь, выходя, смотрел на лица монахов – они были темны. Если бы монахи умели слышать – разве остановили бы они его руку? Хотя – он уже ни в чем не был уверен. Он понимал одно: Россия утратила не только инстинкт самосохранения, она потеряла иммунитет, способность распознавать и бороться с болезнями. Что сейчас сможет хирург? Исупов оценил роль, на которую его записал Беспутин. На роль противника, равного себе, который нужен всякому, мнящему себя сверхчеловеком. Князю было ясно, что для Беспутина Беспутин-маска уже сыграл свой кон, уже не нужен, пора пускать в дело другой образ. Нелин. Очередной миф существа, способного внушать окружающим и даже фотографиям разные лица. Его надо убить. Но убить его можно лишь в одном из образов. Сейчас надо успеть сделать это, пока он еще Беспутин.

Князь спустился по боковой лестнице в вестибюль, застегнул пальто и, повернув по первому этажу вспять, пробрался коридорами дворца к одному из черных ходов, где вновь набил барабан револьвера, покрутил его и взвел курок. Исупов дворами вышел к небольшому мостику на окраине Петрограда, по которому должен проехать автомобиль Беспутина. Там его ожидали заранее предупрежденные заговорщики – князь Туренин и Неринков. Говоря о них, Беспутин сказал все, во всем почти был прав, но для Исупова это не имело никакого значения. Какая разница, по каким причинам и кто убьет зло? Сейчас он чувствовал только одно: холодно, дождь усиливается. Водяная пыль мешала разрежиться предрассветным сумеркам, и город, близкий к окраине, угадывался как бесформенная каменная масса, излучающая неуютность. Петроград, расчерченный трещинами проспектов, спланированный своим создателем как праздничный торт с воткнутыми свечами золоченых шпилей и куполов. Глупая мысль о торте заставила Исупова улыбнуться, он распахнул пальто, задрал голову и вдохнул полную грудь дождя. Вдруг улыбка растаяла и блаженство прошло, князь дернул плечом – вдали мелькнули фары автомобиля. Пришло.

В сырости сумерек фары были как две половинки растекшейся луны, как размазанный яичный желток. Стрекот мотора наползал медленно – туман, туман пах как волосы Натали, был плотен как ткань подушек, на которых она металась. Снопы света уродовали начертания предметов вокруг моста, окрашивали их в нелепые тона, вытягивали, сжимали, уродца теней как наросты сращивались с живыми телами деревьев, образуя на каменном фоне подавленные небом домов адские существа с бредовых предвидений Босха. Он был гениальным пророком – его попытки срастить отвратительный разлагающийся труп с цветущей плотью стали символом наступавшего века...

Прошло несколько минут, и черный автомобиль подъехал к автомобилю Туренина, поставленному так, чтобы загородить мост на въезде. Во влажном воздухе как концентрация луны звучал их сигнал. Спокойно, обуздав свой инстинкт убийцы, Исупов вышел из-за парапета на предмостье и, полуприсев на обе ноги, с десятка шагов несколько раз выстрелил в водителя и в мотор. Автомобиль заглох, переднее стекло разлетелось вдребезги, во вспышках выстрелов князь видел монашеское одеяние и перекошенное лицо Беспутина – «Он, мы не ошиблись».

Вспышки выстрелов товарищей Исупова были синими со стороны, они раскрывались над мостом как маленькие лопающиеся вселенные. Через несколько секунд автомобиль Беспутина, нервно дергающийся между вспышками, превратился в громадного железного мертвеца, несущего в продырявленном брюхе еще трех человеческих мертвецов.

Туренин зажег фонарь, и заговорщики подошли к автомобилю. Водитель был убит наповал первыми же выстрелами Исупова, пули попали ему в лицо, обезображенное к тому же осколками ветрового стекла. Он лежал, словно прибитый гвоздями Иисус, отброшенный на спинку своего сиденья. Еще один монах из сопровождавших Беспутина был жив, пули пробили ему грудь и живот, он мычал, цепляясь за жизнь с упорством глухонемого, а кровь с бульканием выходила из его разодранных легких. Сам Беспутин пытался открыть дверку автомобиля и вывалиться из нее, одна из пуль попала ему в шею. Заговорщики знали, что делать. Неринков открыл бензобак автомобиля Беспутина, вымочил в бензине длинный шарф и, оставив один его конец в горловине, другой бросил на мостовую. Туренин отогнал свой автомобиль от моста. Когда все было готово, трое еще раз подошли к Беспутину. Он дрожал губами и шевелился. У них оставалось еще несколько секунд и они смотрели ему в лицо. У каждого были свои причины ненавидеть. Слишком свои, чтобы доверять их таким чужим людям, какими они по сути друг другу были. Туренин поднял голову Беспутина стволом под подбородок и выстрелил. Наверняка. Исупов пытался остановить Туренина, но не успел. Какие-то дикие мысли встревожили его. Исупов нагнулся и воротом рясы вытер с лица трупа мозги и кровь. Это – не Беспутин.

То есть нет. Этот человек был он, как на всех фотографиях, как в памяти знакомых, но не тот, которого видел изуродованный глаз Исупова, способный угадывать истинное лицо. Князь поднял глаза и посмотрел на своих спутников – нет, не поймут. Исупов разогнулся, бросил револьвер в машину и пошел в сторону. Неринков уже зажег свой шарф и сине-желтое бензиновое пламя жадно прыгнуло к трупам. Кого они убили? Какая разница: в такой игре свечи сгорают. Туренин пригнул Исупова к земле – сзади раздался взрыв, и теплая чадная волна ударила и опутала князя. Он обернулся – машина горела.

Дальше, много дальше этих ничтожных человеческих огоньков, на Востоке, смятая ветром и политая дождем, фиолетовой зарей загоралась Россия. Петроград превратился в уродливое нагромождение каменных мертвых теней, рвущихся на Запад, от пожара. Князь, словно обогретый зарей, распахнул пальто и закрыл глаза. Он ловил губами острые брызги дождя, похожие на пузырьки газа над бокалом шампанского.

Через расслабленность и безволие Исупов позволил себе признаться – это был не Беспутин. Нет, казалось его смерть ни к чему самим гигантским застуженным пространствам северной страны – России.

РОССИЯ?..

Проекты

Хроника сумерек Мне не нужны... Рогов Изнанка ИХ Ловцы Безвременье Некто Никто

сайт проекта: www.nektonikto.ru

Стихи. Музыка Предчувствие прошлого Птицы War on the Eve of Nations

на главную: www.shirogorov.ru/html/

© 2013 Владимир Широгоров | разработка: Чеканов Сергей | иллюстрации: Ксения Львова

Яндекс.Метрика