Ловцы. День седьмой, ночь

День седьмой, ночь

 

Подогнув колени, Варя ушла в рыхлую взбитую пену с головой. Плотно зажмурила глаза и стиснула пальчиками нос – давя толчки в требующих воздуха легких, она держалась в горячей воде долго, как только могла. Поднятые ее погружением волны быстро улеглись, и Варя предалась наслаждению вспоминать себя в утробе матери задолго до рождения: тепло, тесно, беззаботно – не нужно дышать. И сейчас она навсегда забыла бы о дыхании и наверняка захлебнулась, если б не колени. Выставленные над водой, над пеной, над паром – в холод еще несогревшейся комнатки, они зудели и требовали свою порцию тепла, но Варя никак не умещалась в коротенькой ванне целиком: или с головой, или с коленями. Жаждущие вдохнуть легкие ей удалось бы в конце концов обмануть водой, но незачем – наваждение свернуться зародышем перегорело. Беззаботность разлетелась множеством страхов, тьмой желаний, и первые – дышать, дышать...

Варя вынырнула из ванной, зло затопив в воду колени и несколько минут судорожно хватала воздух ртом. Что за глупости лезут в голову: вернуться в себя до рождения?.. Утопиться? Варя судорожно хлопнула ладонями по воде, бешено взбрыкнула ногами, подняв целое облако водяных брызг и клочьев пены. Какая глупость! «Я не желаю стать синим покойником в мутной лохани на папиных фотографиях!» Варя живо представила себе эти картинки, и ей стало дурно – вот она лежит, конвульсивно подобрав руки и ноги, меж которыми бессильными тряпками свалялись груди и живот, с закатившимися глазами и синюшным лицом утопленника в луже воды, с торчащим изо рта прикушенным языком, который слабо сочится кровью на стекающую по подбородку мыльную жижу. «Не этого ли хотел папочка, когда отпустил меня готовиться к вечеринке?! – Не бывать по-папиному!» С истошным криком Варя взвилась, яростно выдернула крышечку слива и, разорвав цепочку, забросила подальше в угол: лучше – душ! Мягкий, любимый душ, чем пенные ванны, к которым никак не могла привыкнуть.

Трясущимися руками Варя поскорее наладила густые водяные струйки и подставилась им – какой восторг! Ради чего, в конце концов, она все это затеяла: подготовить тело, зарядить его радостью, поманить удовольствием – иначе тело не станет соучастником, столь необходимым сегодня ночью. Немножечко придя в себя, Варя поспешила убрать со стен разбросанные клочья пены – набирая в ладони воду, она смывала их вниз и старательно затаптывала: ни следа не должно остаться от того стыда – ни следа! Ни на коже, ни в кафельных глазах стен, ни в душе... Закончив со стенами, Варя занялась телом.

То, чего не удалось достигнуть в наполненной теплой водой ванной, она быстро добилась контрастным и густым душем. Сначала Варя чередовала невыносимо горячие и ледяные потоки: тело ломило до судорог, а потом млело в истоме. Варя то – съеживала плечи, стискивала себя обручами рук, сжимала колени и горбатила спину, чтобы принять ледяные струи, то – таяла в жарких волнах и хваталась за стены, настолько явной казалась опасность стечь вместе с водой в жуткое подземное царство труб. Выскоблив себя этой щеткой до прозрачной, как родничок, чистоты, Варя принялась заправлять выверенными порциями нужных чувств точно определенные в себе ячейки.

Она набрала в ладонь янтарную лужицу шампуня и медленно втерла в волосы – чем насытить их: тяжестью птичьих крыльев, легкостью снежинок или жаром подушки? ...Снегом, мокрыми осенними хлопьями, которые, если тронет ветер, липнут к глазам и ресницам, тают по губам... До заснеженности Варя мыла, полоскала и отжимала в пальцах свои русые волосы.

Варя поиграла в ладонях трепетным мылом и, перед тем как втирать его в шею и плечи, задумалась – во что их превратить: в гибкие ветки березок, в раскаленную – «не тронь!» – головешку, в густую тень – пар? Веточки берез, с которых она, обдирая язык, слизывала на пожарище влагу талого снега и клейких сумерек, казались ей находкой. В ямке под горлом, между ключицами осядет влага – лизни, целуй! Губы порвешь, раскровянишь язык – но по своей воле не оторвешься!

Выдавленное с плеч мыло закружилось по груди. Чем ее намыть – тоской по тому чистому, свободному от жизни, что выпало им в горах? Нарядить грудь в кружевное белье и глубоко открыть вырезом платья... Или тревогой, что главное – упустил? Скрыть в платье под горло... Конечно – тревога. Зачем Аввакумову тоска: нельзя даже намекнуть, что главное с ней уже состоялось, что любовь нуждается в тоске...

Выскочив, мыло прыгнуло к животу, припало к ногам – лепить Варю той, что Аввакумов еще не видел. Какой он, как ему кажется, не хочет – но на самом деле жаждет. Чернотой под голубенькими бликами на поверхности омута. Трясиной, которую можно враждебно тыкать и мерять палкой – от бессилия, но сгинуть – придется.

В жарком душе, скользком мыле, сумасшедших ладонях – в завороженном теле, Варя выбрала себя на предстоящую ночь: осталось только подобрать запахи, косметику и платье, которое должно все закрывать – и все открывать.

Когда тело набухло, словно весенняя почка перед тем, как выбросить крошечный смоляной листок, Варя закрыла воду и, дождавшись, пока струйки воды стекут с нее, насухо вытерлась. Довольная, она посмотрела на себя – розовую и упругую в запотевшем зеркале: зовущую и недоступную. Перед тем, как выскочить из ванной, Варя туго обернулась по грудь полотенцем – никого не было в квартире, но она боялась растерять намытое и натертое в себе золото.

Наследив мокрыми ступнями, Варя добежала до спальни и бросилась к зеркалу. Суматошно собрала по сумочкам, кошелечкам и ящикам и высыпала на маленький столик всю свою косметику. Сегодня непросто подобрать лицо – очень непросто.

Впервые, наверное, в жизни, она ужаснулась бедности своих запасов: несколько коробочек, полупустых тюбиков и футляров – примитивные, убогие, негодные компоненты для того волшебного состава, который хотелось изобрести. Варечка нерешительно взяла кисточку, ткнула чем-то в лицо – потом долго смотрела себе в глаза, наблюдая, как наворачиваются слезы. Она нерешительно положила руки, помедлила, поскребла ногтями – потом яростно хлопнула ладонями по столику и смахнула косметику вниз. Вскочила и пинала, топтала ее. Пока она так бесилась, грудь раздергала полотенце, и оно медленно съехало в ноги. Варя не заметила этого, но большое тугое полотенце накрыло и запутало ступни так, что, подпрыгнув, брыкнувшись и споткнувшись несколько раз, ей пришлось уняться, чтобы не упасть.

Дрожа от бешенства, от злости, что не уберегла, расплескала вынесенное из ванной, от изнурения и жалости к себе, Варенька медленно подняла глаза к зеркалу... И остолбенела в замешательстве. То зеркало, в ванной, – запотело и не открыло в ней ничего, кроме загадки: отмолчаться какая есть – заманить какой буду. Здесь зеркало было ясным – и Варя сию секунду отражалась в нем такой, какой даже не мечтала стать. Она считала себя почти дурнушкой и часто опасалась зеркал: редкие взгляды искоса да всегда торопливое, неряшливое подмазывание лица косметикой – вот все, что она позволяла себе в отношениях с зеркалами.

Длинная шея и прямые плечи с выпуклыми сильными ключицами поразили Вареньку: «Неужели я?!» – она даже пощипала себя, чтобы получить подтверждение. От собственных ногтей, от холода, от стыда увлечься собой: по Вариной коже побежали мурашки.

Прочь от косметики – волос и кожи будет довольно: краски испортят все. Ни к чему натягивать личины и заводить игру – в ней самой глубина больше чем за тысячами масок и в сотнях надуманных ролей. Оставшись собой – получит совершенный образ, вылепленный к сегодняшнему вечеру кем-то из высших – куда уж людям! – богом или сатаной. В веселом ужасе Варенька бросилась к шкафу и рывком разбросала дверцы: чем бы прикрыться, какой бы тряпицей, чтобы не с ходу, не даром и не впустую это оголилось.

Варенька перебирала одежду и удивлялась – неужели так много платьев и белья успела натаскать редкими отлучками из Парижа? Не может быть! Она не любили тяжелые сумки в дороге до истерик и часто ездила даже без самого необходимого. К тому же: это платье – новое, и этот костюм – тоже... Кто-то подсунул ей платьев... Уж не папа ли? Варе стало нехорошо: он предвидел ее сегодняшние поиски? Неужели?! ...Нет, не может быть – просто сделал подарок. «Конечно, конечно! – Варя прикрыла ладонями лицо, словно умываясь. – Глупые его подарки?.. Нашел, что дарить...» Варя взяла себя в руки. Думать о другом нельзя. Неужели Анатолий Алексеевич позабыл об ее обычном отношении к одежде – что она предпочитает джинсы, футболки и свитера?

Как бы то ни было, но сегодня джинсы и свитера не годились, и Варя с готовностью погрузилась в изучение подброшенных Анатолием Алексеевичем платьев. Она внимательно перебирала их в шкафу, шуршала, доставала, прикладывала на себя, даже померила парочку. Платья и костюмы были удивительно точно подобраны по Вариной необычной, в чем-то даже нелепой фигуре. Оценкой Анатолием Алексеевичем своего тела Варенька осталась довольна, как и пониманием ее вкуса, но нужного платья – не нашла. «Слишком размечталась в ванной!» Она перерыла все несколько раз и опустила, было, от отчаяния руки, решив наугад влезть в одну из тех одежек, что хоть отдаленно нравились и которым подходили туфли, единственные привезенные с собой – «как папа не догадался?..» – но вдруг заметила на одной из нижних полочек темный блеск.

Варя залезла туда рукой и вытащила высокие, черные, со шнурочками, лаковые ботинки с круглыми носками, на высоком, расширенном книзу каблуке. Варечка поспешно напялила их и, не завязывая шнурки, несколько раз голая прошлась перед зеркалом, повертелась, задирая и картинно выгибая ноги. Ботиночки были шикарны, очень ей шли – до судорог жаль, что не с чем их надеть: хоть голой иди! Кусая губы, Варя стянула ботиночки и стала пихать обратно на полку, но они не лезли. Варя пошарила там рукой – и обнаружила большую твердую картонную коробку. Варя достала ее, сорвала матовую обертку и открыла. Что лежит в коробке – она не поняла, пока не потянула вверх. В Вариных руках оказалось вечернее платье, темной упругой тканью закрывающее под горло, но оставляющее голыми руки, плечи и спину – и разлетающееся внизу легкой, длинной, до бедер распластанной разрезами юбкой. Поглощающе-черное. Она приложила его к себе, повертелась у зеркала, скользнула в платье... но, едва расправив юбку, тут же стянула обратно и отбросила, как змею. «Нет, похоже, папочка все предвидел!»

Бессильно навалившись, Варя долго стояла у столика. Скрюченные на нем пальцы побелели и тряслись, придавленный живот отдавал тошнотой – как у всякого почти человека, узнавшего, что некто расшифровал его до мелочей. Варины колени подкосились, и она навалилась на зеркало грудью, прилепилась щекой... Она уже решилась опуститься на пол, напялить футболку и забыться, обхватив колени руками, где-нибудь под батареей – плевать на вечеринку! – как холод стекла, быстро въевшийся в кожу, заставил ее отшатнуться, встрепенуться. «Папа только думает, что знает. А если и знает – то лишь о платьях. О ботинках. О ерунде! Но есть еще я сама. Папа угадал тряпочку, которой я прикроюсь. Но не меня. Тем проще обманется!» Варя громко, натужно захохотала какими-то кашляющими всхлипами. «Он предложил маску – пусть видит ее. Поделом ему. Будет поздно, когда разглядит!» Варя схватила платье, туфли и бросила на стул. Осталось выбрать духи, уложить волосы да подыскать подходящее белье – ничтожно мало в сравнении с тем, что перемололось в душе...

Нельзя сказать, что Варя увлекалась духами, но и не пренебрегала ими. Она не выбросила ни одного из многочисленных подаренных и прикупленных флакончиков, наоборот, завела им широкую полочку в своей парижской комнате, большой ящик в столике под зеркалом – здесь. Да и с собой таскала немало, она предпочла бы забыть зубную щетку, но не духи, хотя даже самые любимые открывала лишь пару раз в месяц. Теперь же, когда недогадливый Анатолий Алексеевич не подарил ей ни косметики, ни духов к платью, собранные флакончики пригодились. Варя выдвинула ящик, принесла те духи, которые еще оставались в дорожной сумке, и начала самозабвенно внюхиваться.

Тяжелые сладкие запахи не годятся – нельзя так много невыполнимого обещать... С привкусом весенних цветов лучше поосторожничать: не всегда подснежники вызывают трепет, сладкое волнение и жажду беречь – слишком часто они порождают бешенство затаптывать ростки ногами, забрасывать снегом теплые проталины, раздирать ледышками лицо. Слишком часто зима лучше весны – надо быть сдержаннее с весенними цветами... А вот этот запах... Варя нагнулась над вытянутым, словно невызревшая луковица, флакончиком, широко раздула ноздри... Что-то от бабочки, от великолепной рождающейся из гадкой гусеницы бабочки... Кто видел рождение бабочки? Кто откажется увидеть? Кто посмеет отказаться? Влечение, которое можно передать только запахом – «...то, что мне нужно!».

Варя смочила духами пальчик и медленно округлила им груди, опоясала шею, подчеркнула ключицы... Есть еще время. Пусть аромат духов сживется с телом, свыкнется с собственным запахом. Они не должны заслонять друг друга, пусть сольются – как сливаются стебель и лепесток одуванчиком, как сплетаются пухом одуванчики и ветер, как сливается пух и оголенная солнцем кожа щекоткой скрыться в траве: обниматься, сплетаться, сливаться и любить... «То, что мне нужно! То, что ему! Вот только дотерпи до лета, мальчик! Или до зимы хотя бы, когда можно будет тонуть и любиться в снегу, как в траве среди одуванчиков...»

Варины волосы почти уже высохли, и она призадумалась – какими их делать? Она выбрала бы волосы, сплетенные скошенной подсохшей травой, но платье уже диктовало иное. Платье было узкой струистой речушкой, вспученной темными ливнями – только нерадивые хозяева и пьянь бросают мокнуть стожки на берегу. Придется отказаться сегодня от любимого сентября волос. И укладывать их влажно, плавными изгибами, как укладывает после июньских ливней вода густую осоку по берегам – травинка к травинке – расправленные, вытянутые и трепещущие на потоке. Осока подходит – она позволяет воде обсасывать себя, но лишь редкие из травинок уносит течением. «И меня, как ни обсасывай, не выманишь с моего бережка!» – Варенька расчесала гребнем волосок – к волоску, увлажняя их мягким гелем.

Когда волосы были готовы, Варя впрыгнула в платье и натянула ботиночки, завертелась юлой перед зеркалом – склоняясь, вытягиваясь, удаляясь и приближаясь. Все в одежде было готово к тому, чтобы начинать разучивать и тренировать предстоящие ночью жесты, прикосновения и гримаски... – но чего-то упорно не хватало. Несколько раз Варя не только осматривала – всю сплошь ощупывала себя, но не могла найти занозу: шея была плотно окольцована, плечи бесстыдно открыты, груди прижаты и выдавлены, спина заголена, живот заманчиво стянут, бедра распластаны, ягодицы вздернуты, ноги свободны для любых разлетов, щиколоткам и ступням навязаны бесовские копытца каблуков: я – безупречна!.. Да нет же – белье. Грудь лучше оставить нагишом, но бедра просят. Варя выбросила из шкафа ящик с бельем и долго копалась, ничего не находя, пока странная мысль не озарила ее. Она протянула руку в глубь той же полочки, где нашла ботиночки и платье: «Ну не мог же папа такое упустить!» И вправду, она нашла малюсенькую целлофановую коробочку, а там – то, что нужно, – тонкое кружевное и видимое под платьем лишь так, как бывает видимой паутинка: только на солнце, но все в лесу – догадливы о ее присутствии. Даже лешие ведают и жмутся к кустикам, где пристает паутинка.

Облепив бедра кружевами, Варя на несколько секунд замерла, широко расставив выгнутые в коленях ноги, высоко открытые разрезами платья. Она запомнила, как нужно разбросать ноги – не шире и не уже, – чтобы их открыть, потом выпрямила одну ногу, а другую, как балерина, выбросила вперед, уперев каблуком в столик – именно так стояла перед Аввакумовым у парковой скамейки, ничто не мешает ту удачу повторить.

Варя принялась танцевать по комнате, то – медленно, то – быстро, опуская и поднимая плечи, подтягивая и ослабляя грудь, заслоняясь локтями, призывая коленями, уклоняясь спиной, сбрасывая и лаская ожидаемые прикосновения. Танцуя, она становилась беззастенчивым развратом и невинным стыдом – впервые надкушенным яблочком и выевшим сладкую мякоть червяком. Подогревая себя танцем, она училась: выстегать волосами, подтолкнуть коленом, пленить опущенной на плечо головой – вонзить отраву грудей, затянуть трясиной бедер, отвязаться вздохом живота, оттолкнуть перекрестием локтей и прибить к нему твердым молотом ягодиц... Все Варя старательно вызубрила перед зеркалом. Она выточила себя сплошным искушением, светом насквозь.

Варя не любила опаздывать – прошло лишь чуть больше часа, а она уже готова. Внизу ее ждут. Она завернулась в длинное пальто, подняла воротник и обвязала шею шарфом: никакая спешка не оправдает слабости слишком рано открыться. Варя вышла на порог, ударила по выключателю... но потом вдруг вернулась, всей тяжестью, до боли в позвоночнике, навалилась на выступающий угол стены. «Помоги мне, Господи! Мамочка, помоги мне!» – с трудом разрывая словно сшитые губы, шепотом, она помолилась. Подняла тяжелую, свинцом налитую руку и, поддерживая локоть другой, слабенько, разок лишь криво перекрестилась.

Уняв колени, Варя вывалилась из двери, яростно захлопнула ее. И те долгие секунды, пока ковыляла вниз по лестнице – тяжелый крест позвоночника и лопаток невыносимо давил, заставлял шататься, горбиться, не раз отдыхать, уперевшись грудью в перила. И только яркая лампочка внизу у подъезда дала сил распрямиться и выправиться перед выходом... Варя выскочила на улицу – легкая, звонко втыкая в асфальт каблуки.

 

Анатолий Алексеевич ждал уже давненько. Сегодня он сам был за рулем и наслаждался одиночеством в машине – сладкое чувство, от которого положение заставляло постоянно отказываться. Ждал давно. Расставаясь с Варей, отпуская приготовиться к вечеринке, он обманул ее – легковерную, обезумевшую, разорванную замешательством пожарища и искренностью березок – дал много больше времени, чем час, зная, что Варя не взглянет на часы, пока не будет совсем готова. И вот теперь, наконец, два с четвертью часа спустя, в окне ее кухни пропали отблески – Варя погасила в прихожей свет. Анатолий Алексеевич даже распахнул дверь машины – но она все не выходила. Он начал уже беспокоиться – мало ли что бывает на темных лестницах даже таких домов, когда Варенька наконец выбежала из подъезда – легкая, завернутая в пальто, скрытная, прямая, ловко и весело балансирующая на каблуках: что же так долго спускалась? Он глянул на часы – полных двадцать минут.

Впрочем, эти минуты остались единственными, впустую потерянными Анатолием Алексеевичем в ожидании. Все остальное время он подбирал сети и ловушки на Аввакумова. Варенька не могла остаться единственной – их должно быть много и они должны быть нанизаны как камушки в бусах на прочную нить: Варенька, конечно, звезда, но когда бусами душишь – прочность нити важнее чистоты золота и блеска камней. То, что Варя накинет бусы на шею Аввакумову, можно не сомневаться, но не окажется ли ниточка слабой против его горла, хлипкой против его позвонков? Сомнения оставались...

Не в конец еще Аввакумов перемолот месивом прошедшей недели. В нем копошатся вопросы, которых нужно избегать, а уж если заданы – подставить Варю. О чем он догадывается? Хорошо, что не знает о смерти Мани и Андрюши – можно нарваться на бесплодное озлобление. Все станет тогда для него слишком ясным и простым. А пока не знает – не сможет ни в один из уголков своей души приткнуться: будет метаться от слепой яростной атаки к малодушию сдаться. Забиваясь в поисках третьего пути в пещеру отрешенности, которая уже привела к стольким смертям. Чем выманить? Только Варей!

Быть может, стремление Аввакумова закрыться в раковине, зарыть голову в песок, обложиться ватой бесчувствия и бездействия объясняется тем, в чем даже себе не признается: ищет не любви с Варенькой, а веры в бога, не разгадки смерти Костицына, а открытия себя? Если так, то вечеринка – сработает! Свои тайны Аввакумов охотно променяет на Варю, а ее использует подставкой под ноги – повыше подняться.

Только открыть ему глаза. Получить с него, а там – пусть они барахтаются: он – опираясь на Варю, она – за него уцепившись. Все равно упадут – он бога в вышине не ухватит, Варя на истлевшие мамины внушения не обопрется. И ладно. Хотя уже сейчас никто не мешает: «...к чему обязывают выдавленные на пожарище бессмысленные несвязные обещания?» – дернул губами Анатолий Алексеевич. Но не успокоился. Подозрение, что Варенька вытащила из него тогда сверхъестественную клятву на человеческой жертве, при высших свидетелях, ныло внутри как десяток заноз, как в щуке – заглоченный рыболовный крюк.

А вдруг у Вари действительно есть что предложить Аввакумову? Кроме себя: обычного женского и души вспученной, обезображенной рисовать? Что-то скрытное в ней. «Если есть – какое облегчение: я выполню клятву. Но и тяжесть: Варя может сорваться – отдать Аввакумову, не взяв ничего взамен». Хотя обещала – прямо, уверенно обещала. Надо помочь сдержать. Завести разговор о матери – разрыть ей душу. Что-то вылезет... Самому бы выдержать! Двадцать лет прошло, а Анатолий Алексеевич так и не смог до конца рассудить и приговорить Варину мать. Хотя были дни – особенно частые после ее смерти, когда она неудержимо заливала сознание, и больших трудов стоило не провалиться в подземелье с привидением, которое наверняка вывернет душу наизнанку и будет демонстрировать тебе, пока не захлебнешься от омерзения или не выдавишь глаза...

Анатолий Алексеевич поспешно заерзал, пытаясь прикрепиться хоть к какому-то гвоздику реальности, чтобы не пропасть. Он долго не мог найти ничего подходящего в необычном для себя безделие, пока краешком глаза не заметил, что в Вариной квартире погас свет. С какой радостью он ухватился за двадцать минут тревожного ожидания. Если бы с ней случилось что-нибудь в подъезде... Но нет! От преисподней свидания с ее матерью – не скрыться. Худшего – не избежать.

Анатолий Алексеевич широко и искренне улыбнулся, поправляя очки, когда Варя плюхнулась рядом. Ни слова не говоря, она откинулась на сиденье и, скользнув взглядом по зеленому циферблату часов, озабоченно сморщила лоб. Но Анатолия Алексеевича больше заинтересовала Варина прическа – мокрые, как по воде уложенные волоски и пряди. «Я не ошибся», – включил зажигание.

– Поскорее, папа, Аввакумов ведь там уже, – ткнула Варя пальчиком в циферблат.

– Мы успеем, – успокоил Анатолий Алексеевич, – он никуда уже вовремя не приезжает.

...Время для них было разным. Аввакумов мерил его не ходом игры или блужданием часов, а собой – готовностью объясниться с Манечкой, открыться перед Андрюшей, попросить у Вареньки Бога, подставиться жертвой Анатолию Алексеевичу.

Время застыло. Время бессмысленно – пока нет в душе ни точки отсчета, ни чем бы себя измерить. Вечеринка на троих с Анатолием Алексеевичем и Варенькой станет хорошим подспорьем столкнуть время – примериться к себе.

Вечеринка влекла его, как каждая минута с Варей, – так притягивают ночью светляки, заводит в чашу тропинка. Словно весенний источенный лед под ногами, Варя трещит и гнется – вот-вот покажется то, что она обещает, кроме себя, – темную глубину, кроме ненадежной опоры.

Варенька нужна телу, измотанному слепотой, выпотрошенному бессонницей – как будто воля вытекла из вен, оставив кровь бесцветной и жидкой. В конце концов, ему требовалось занять себя, а не нянчить растерянность: нужно ли Андрюшу и Маню предать, Варю не беречь, чтобы открылось?

...В каких распластываться унижениях и бесстыдствах! А ночь с Варей, даже рядом с Анатолием Алексеевичем – ночь с Анатолием Алексеевичем, даже в присутствии Вари, избавит на несколько часов. Аввакумов надавил на газ – одно это стоит того, чтобы не опаздывать!

Он приехал вовремя, но окна Анатолия Алексеевича были темны. Аввакумов обрадовался ожиданию: оправданному, а не бесцельному кружению по холоду, возможности чувствовать себя вынужденно, а не добровольно обложенным ночной тьмой – как ватой глухоты, песком слепоты. В окружении тишины, которая достаточно усеяна тревогой редких воспаленных окон, чтобы не вслушиваться в себя. Побыть собой, незнакомым себе. Неразличимым за яркостью предстоящего, как лица в машине за бьющими в глаза фарами. Их лица...

Тем белизной выжигающим огням – ему нечем ответить. Машина набегала, как сказочный волк с пылающими очами – не разжалобить, не остановить. Заколдованный, скользя по подмерзшим лужам, он двинулся навстречу, не отворачивая и не щуря глаз: словно уверенный в том, что, если подойти поближе и перекрестить эту дьявольскую железную повозку – она расплавится и испарится. Уже совсем близко от машины Аввакумов начал поднимать руку и складывать щепотью пальцы – слава богу, Анатолий Алексеевич догадался притормозить. Он ничего не понял. А Варя стремительно выскочила наружу:

– Что ты? – схватила она Аввакумова за руки.

Его ладони обильно вспотели и были отвратительно, по-жабьи, холодными. Локти дергались судорожными рывками. Немного уняв их, Варя поднялась на цыпочки и поцеловала Аввакумова в щеку. Он не ответил никак. Варя проследила за взглядом – он смотрел не на Анатолия Алексеевича, а на опустевшее место рядом. Варя отпустила его запястья и несколько раз сильно ударила по ним ладошками.

– Я – здесь. Здесь я! – впустую утверждала она. Аввакумов ничем не ответил. Не верил. Он ждал Вареньку, а приехал кто-то. А Варино место осталось пустым. Черным ветровым стеклом, пока фары горели. Зияющим черным провалом, когда погасли. Аввакумов отодвинул Варю рукой и подошел к машине. Открыл дверь, нагнулся и заглянул.

– Я один, – пробурчал Анатолий Алексеевич и спешно поправился, – с Варей.

Тогда Аввакумов повернулся к Варе и с головы до ног медленно осмотрел девушку. Встал рядом, развязал на ней шарф, расстегнул и развел в стороны полы пальто. Она не сопротивлялась – лишь отошла на шаг, чтобы помешать себя ощупать.

Аввакумов медленно приходил в сознание. То, что принял за напоминающую Варю поддельную тряпичную куклу, оказалось вовсе не кознями дьявола, не ангельским наваждением и не трюком Анатолия Алексеевича – а заветной девочкой, незнакомо переделанной в женщину.

Опустив плечи, Аввакумов сунул руки в карманы. Варя отвернулась от него и обиженно-одиноко пошла к подъезду, на ходу бросив Анатолию Алексеевичу:

– Открывай быстрее, папа. Видишь же, ему плохо!

Анатолий Алексеевич и Варя поспешили наверх, а Аввакумов поплелся за ними следом. Они разделись молча, старательно избегая друг друга и, даже пройдя в гостиную, лишь изредка перебрасывались ничего не значащими фразами. Из всех троих только Аввакумов казался вполне довольным. Он лениво попивал винцо и, полулежа в кресле, отвернул голову к незанавешенному окну. Всем видом Аввакумов показывал, что не ему сегодня говорить, приглашал – развлекайте меня! Или Анатолий Алексеевич это выдумал, а Аввакумов переживал что-то свое, далекое от неказистой вечеринки? Возможно. Ответ могли дать только его скошенные за окно зрачки, но ни Варя, ни Анатолий Алексеевич не видели их, хотя Варя и пересаживалась несколько раз на диванчике, наклоняясь и выгибаясь, чтобы поймать его лицо в сером зеркале окна.

Лицо она увидела – но в размазанном городском свечении даже щеки и лоб оставались невразумительными пятнами, не говоря уже о глазах. Какой из бликов на стекле – его зрачки? Варя билась в загадках. Уловив какой-то намек, она наклонялась поближе, гнула колени, тянула шею – разочаровавшись, откатывалась назад, кусала губы и сутулилась, путаясь в отражениях и теряя выслеженный блеск.

Анатолий Алексеевич напрочь погрузился в себя, обескураженный молчанием Аввакумова – который должен гореть нетерпением и которому непонятно чем отвечать... Еще сложнее откликнуться на недвижность и молчание. За помощью он оглянулся к Варе...

Воспользовавшись тем, что никто за ней не смотрит, в роскошном вечернем платье Варя вела себя неподобающе – не обращая внимания на то, как вылезают из разрезов в юбке колени, как ткань натягивается на груди, превращаясь в еще одну неприкрытую кожу, как волосы выглядят мертвыми – будто наклеенные над вертлявой головой и изменчивым лицом, как запахи начинают предательски раскалывать ее на два несовместимых существа: душистое спелое платье и – девочку, безвкусную, пока не поцелуешь.

Она не знала, что Аввакумов старательно все подмечает, что глаза его, пользуясь близостью зеркального стекла, рассматривают не пустое свечение неба, а ее лицо, губы, тело – Аввакумов наметил в Варе столько открытий, что занемог смертельной лихорадкой прикоснуться... И прикоснулся бы, подпустил змею ужалить, если бы с ужасом не убедился: Анатолий Алексеевич занимается тем же. , И действительно, Анатолий Алексеевич уже в который раз для себя решил, что Аввакумова бесполезно разгадывать в одиночку, он – из тех орешков, которые не расколоть молотком, но червячок-то, слабый, водянистый, мягкий – всегда под кожуру прогрызется. В очередной раз Анатолий Алексеевич отбросил молоток и ухватился за вкрадчивого червяка. За Варю. Порыв был настолько сильным, что все в комнате почувствовали: Аввакумов – чуть раньше, Варечка – попозже.

А почувствовав – пробудилась.

Из неказистой и неумелой девочки – Варя вновь извернулась вечерней женщиной, с утонченно открытыми чуть выше колен ногами, с голой белизной плеч, выставленных из высоко закрытого платья как ангельские крылья. Варя поспешила поставить голову и изобразила на лице одну из тех пустеньких, но привлекательных гримасок, на которые вечерние женщины такие мастерицы... Анатолию Алексеевичу не ухватить – не приноровившись. Варя успела защититься.

Поднявшись с дивана, Варя несколько раз обогнула комнату, притворно рассматривая развешанные по стенам картины, вертелась перед ними на каблуках и тянула к ним лицо с втиснутым в губы винным бокалом – словно чокаясь с портретами и завтракая на пейзажах... Несколько раз поймав Аввакумова на том, что он следит за нею в зеркальные окна, Варя ловко извернулась в углу и потянула за шнурок – стремительно уронив тяжелые шторы. Аввакумов дернулся от неожиданности и боли – словно выкололи глаза. Варя искусно поймала его:

– Посмотри-ка на меня живую, милый! – огласила она свое превосходство.

Варя подошла к Аввакумову и, бросив отрывистый злой взгляд на Анатолия Алексеевича, скользнула ему на колени. Аввакумов поспешно, подальше от соблазна обнять девушку, уронил вниз руки. Варя нагнулась за ними, подняла и положила себе на талию. Единственно, чего она не смогла добиться, – разжать кулаки Аввакумова, во всем остальном он удивительно легко поддался. Варя потянула руки к горлу Аввакумова и медленно расстегнула верхнюю пуговицу на рубашке: намеренно близко навалившись плечами, намеренно плотно скользя по щекам волосами, намеренно жарко выдыхая.

– Ну не будь таким, милый. Я для тебя готовилась сегодня. Для тебя мы собрались...

Она улыбнулась – Аввакумов растянул губы, но от Вари не скрылось, как напряглись скулы: Аввакумов скрежетал зубами. В ответ Варя, не слезая с коленей, забросила ногу лакированным ботиночком прямо на подлокотник – чуть-чуть не ему в ладонь. Юбка упала с ее оголившегося колена. Варя медленно развязала на ботиночке шнурок и резко повернулась к Аввакумову лицом:

– Где твои руки? – потребовала она. – Или всегда я буду сама завязывать шнурки? Даже сегодня?.. Что не так во мне?!

Она захватила лицо Аввакумова, глубоко вонзив ему в щеки подушечки пальцев, словно намеренно мешая возражать. Но Аввакумов нашел, как ответить – он отнял руки с Вариной талии и попытался устроить их на спине... Но отдернул, как от огня... нет – как от липучей в сильный мороз железки: спина была гладкой и голой. Аввакумов бросил руки вниз, но наткнулся на умело подставленные Варей колени. Ожегшись, его ладони взлетели вверх – куда угодно, но Варя уже вскочила. А он едва не шатался, задушенный смесью запахов женщины-девочки и аромата щекочущих, как цветочная пыльца, как пыльца на крыльях бабочек, духов. Встав за спиной, Варя отрезвляюще погладила Аввакумова по голове и целую минуту разбирала-лохматила ему волосы.

– Ну как же так, – наконец она наклонилась и жарко выдохнула свой вопрос, – как же так? Я хочу танцевать...

Пока Варя шепталась, Аввакумов успел повернуть ей навстречу лицо, но, заметив приготовленные к ответу губы, девушка стремительно, как ванька-встанька, выпрямилась и прочно впилась пальцами в волосы, чтобы удержать. Громко, как бы нарочно открывая Анатолию Алексеевичу побольше тайн, проговорилась:

– Неужели тот танец, что мы танцевали в горах, в аллеях – так скоро угас? Я должна развлекаться теперь воспоминаниями, грезами, подделками?

Даже под угрозой быть вырванным из кресла за волосы Аввакумову нечего было ответить. Медленно, скупо, насколько позволял Варин захват, он мотнул головой из стороны в сторону, вполне достаточно, чтобы она догадалась: «С тобой мы обнимались в горах? С тобой кружились в аллеях? Когда была кукла: тогда или сейчас?!» А вот на такие вопросы Варенька предпочла до поры до времени не отвечать. Она резко рванула волосы Аввакумова вверх, заставив его закусить от боли губы и исполосовать ногтями подлокотники.

Не получив ни вскрика, ни звука, Варя сама ответила себе:

– Тогда я с папочкой попляшу. Хотя он наперед все танцульки знает – неинтересно. Но на кого-то надо мне опираться! Он-то не побрезгует...

Варя выпустила волосы Аввакумова и хлопнула кулачками ему по плечам. Он облегченно задышал. «Сколько силы в ней – какими пружинами начиняют кукол!.. – подумал Аввакумов и вдруг зло оборвал себя. – Когда лопнет на кукле платье – посмотрим, какая внутри женщина».

Аввакумов с ужасом наблюдал за тем, как Варя, кружась и извиваясь, приблизилась к Анатолию Алексеевичу. «Во что она впутывается! Вдвоем не развязать, не выжечь, не разорвать!»

Варя щелкнула проигрывателем, поманила Анатолия Алексеевича встать и потянула рукой себе на талию.

– Потанцуем, папа. Ты ведь любишь гонять человечков... Так погоняй же меня!

С неожиданной силой она прижала Анатолия Алексеевича и закрутила так резко, что тот едва не упал. Анатолий Алексеевич попытался вырваться, но еще раньше Варенька сумела связать его отработанным мертвым узлом: она положила ему голову на плечо. «По-женски», – сверкнул глазами Аввакумов. «Как доченька, – успокоил его Анатолий Алексеевич усмешкой, словно заверяя: – Я не возьму твое, припасенное ею тебе».

Варя забросила руки на шею Анатолия Алексеевича тугим обручем, но вместо того, чтобы танцевать, принялась то –

расхаживать по комнате пугаными и шатающимися шагами, то – виться вокруг Анатолия Алексевича с невыносимой для Аввакумова грацией, то – использовать Анатолия Алексеевича как опору, чтобы махать из разрезов юбки ногами, выгибать спину, стягивать платьем грудь.

Она бросалась Аввакумову в глаза яростно, соблазнительно искушала тем, что он мог получить: не притворную дочку, как Анатолий Алексеевич, а женщину – во всей глубине.

Аввакумов порывался сбежать, уйти. Он едва удерживался в кресле намертво скрюченными на подлокотниках скобами пальцев – слабой уздечкой на скопище обуявших его бесов: от жажды поскорее запереться с Варей, ободрать от одежды и любить – до жуткого отвращения, когда не только притронуться к ней, а вдохнуть ее запах, взглянуть на нее гнушался. От экстаза до рвоты...

Душа рвалась от Вари и за Варей, как из зарослей, он продирался из неоправданного перед Маней, необъясненного Андрюше, недобытого для спасения. Хлещущие ветки безжалостно срывали с него тряпочки, которыми прикрывался: привычки, идейки, стыд, гордость, месть: он оставался голым и просвечивающим насквозь – нет в нем ни веры, ни безбожия. Лишь пересохшее горло – нечем душу наполнить... Какая разница, что за Варя напоит: шаловливая девочка, обольстительная женщина, божий вестник или бесстыдная стерва – наполнит-то не собой. Лишь бы сейчас напиться!

...Варя танцевала, то едва касаясь Анатолия Алексеевича, то бесстыдно обволакивая, то отдаваясь ему, совершая с ним грех кровосмешения, то – брезгливо стряхивая и насмехаясь над ним. Она, безусловно, владела Анатолием Алексеевичем до тех пор, пока на беду себе не убедила, что использует его лишь как предмет, бестолковую подставку, наподобие кресел и диванов, около которых крутилась и извивалась, от него оторвавшись, наподобие статуй и ваз, к которым еще теснее прилипала. Варя пользовалась им в нападении на Аввакумова – сама, без его согласия: червяк разгрыз орех, но едва хозяин потянется к ядрышку – ядовито жалит пальцы. Не червячок – змееныш!

Анатолий Алексеевич возмутился – как же так! – увернулся от очередного Вариного захвата и ловко поставил ей подножку. Варя с размаху шлепнулась в кресло, но еще на лету успела сбросить шкуру играющей с добычей хищницы и расправить перышки невинной обмороженной птички, упавшей на подоконник лакомиться оттаявшими в сосульках крошками. Варенька даже чирикнула – всхлипнула, булькнула горлом пару раз в подтверждение. «Как она использует меня! – восхищенно ужаснулся Анатолий Алексеевич. – Моя дочка!» Он шагнул к Аввакумову:

– Что ж ты молчишь сегодня, бросаешь ее скучать? Разве не вам двоим я закатил вечеринку?

– Нет, ей неделя уже, нашей с Варей вечеринке, – мы сами развязали ее, – попытался возразить Аввакумов, но Варя немедленно набросилась на него.

– Да, мы повалялись с тобой: горы – ночь без сна: дождь и душ тому виной, а не ты или я. Что тому цена? Папа все нам устроил. С папой придется расплачиваться...

– И тебе есть, чем платить... – поспешно вставил Анатолий Алексеевич, но – боже! – как он ошибся в Варе.

Он не уловил того момента, когда ей стало противно и жалко видеть Аввакумова глупым слабым зайцем, поднятым перед гончими: «Лови! Лови!»

– Постой, папа! Я обещала тебе заплатить. Ты обещал отдать его мне. Держи слово. Я свое сдержу! – не постеснялась она…

Аввакумов задергался между ними и взорвался бы, но Варя уже испытанным приемом предотвратила это. Она подскочила к нему и, опершись в стену ладонью, выбросила перед самым его лицом голую из юбки ногу, уперев каблук в спинку кресла. Анатолий Алексеевич зажмурился и едва не отвернулся, когда увидел медленное взаимное тяготение ее колена и его губ: он опасался, что шаровая молния или жгучая дуга вспыхнет там – впору ослепнуть! Но ничего не полыхнуло. Лишь блеснула влага от его поцелуя, когда Варя вернула, запрятала глубоко в юбку колено. Ей с трудом удалось устоять.

Но она не показала, что была теперь хищницей с подбитой лапой, что поцелуй пробил ей колено, как пуля, а его влага отзывалась слабостью и головокружением, как пульс сочащейся из раны крови. До последней капельки Варя подсчитала кровь – сколько осталось ясности в голове, способности путать следы, кружить, мчаться – много ли она из себя выжмет ударов и укусов?

Много ли от ничтожного часика, отпущенного ей Анатолием Алексеевичем на подготовку к вечеринке, осталось нерастранжиренным, непромотанным? Не опоздать бы с бегством по неокрепшему ледку: по непромерзшим болотам – по свежему морозцу неуспевшей намертво схватиться любви. Надо точно выбрать между опасным кружением по лесу и выжиданием в логове – ловцы все ближе, и опасностью поспешить, лишний часок не позволить зиме – провалиться, утонуть. «Пора, вот-вот пора!»

– Папа, – неподвижно замерла она посреди комнаты, – мы поедем завтра в деревню. Писали, что дом еще цел. От неожиданности Анатолий Алексеевич ударил по полу ногами, замахал на Аввакумова рукой.

– О чем ты говоришь, дочка, он же богач, сластолюбец, гордец. А ты – парижская барышня. В деревню... Да вы недели там не выживете – если не в деревеньке под Женевой...

– Мы не жить поедем, папа, – удивительно сдержанно возразила Варя, – мы поедем побыть. И к маме пора...

Анатолия Алексеевича охватил приступ удушья – как старательно она избегает слова «могила». Два года – по Москвам, по Парижам – впустую, зря!

Варя спиной почувствовала движения Аввакумова в кресле, поспешно шагнула к нему, прикрыла ему рот ладошкой.

– Мне нечего?.. – только он и успел.

«Какая деревня! Я не выдержу удар деревни!» – взмолился Аввакумов на Варечку глазами, без слов. «Тебе же нужен удар. И мне!» – Варя так же молча ответила ему, пригладив волосы на висках.

– Пойдем отсюда, раз не будешь танцевать. Пойдем спать – нам завтра дорога.

Варя вырвала Аввакумова из кресла и прижала к себе. Он почувствовал, как бьется высокой дрожью ее живот. «Убегаем!» – перекатывались под его ладонями Варины лопатки. «Быстрее!» – вопила, вжавшись ему под рубашку, испуганная Варина грудь.

– Послезавтра я отдам тебе долг, папочка. Завтра нам ехать весь день. Сегодня я еще должна успеть с картиной. А послезавтра – встретимся с тобой поутру. Ты знаешь где. Хоть и не был никогда.

Пока Анатолий Алексеевич не успел опомниться, они выскочили в прихожую. Там вместо того, чтобы одеваться, Варя сгребла Аввакумова в объятия – последние минуты морозу, перед тем, как выскочить загнанными зверями на неокрепший лед.

Варя неожиданно подскочила на носочки, обняла за шею и тесно прижалась к Аввакумову грудью, животом, бедрами – чтобы помочь ей, он скользнул в разрезы юбки ладонями, и в них нетерпеливо влились вздернутые и испуганные сквозь паутину кружев Варины ягодицы. Пуговицы спрыгнули-разбежались с его рубашки, когда Варя ужалила ему пальцами плечи – и они намертво сцепились ртами...

Так и не одевшись, Аввакумов и Варя выскочили наружу и уже на лестнице услышали упрек Анатолия Алексеевича, как свора псов, спущенных вдогонку:

– Любиться вы в соседней комнате могли бы поспешить!

Он крикнул и захлопнул дверь, не дожидаясь ответа. Что толку – не вернутся!

Анатолий Алексеевич был раздражен, но доволен: гремучая смесь готова. Деревня встряхнет. «Что мне потерять: дочку или добычу?»