Ловцы. День седьмой, вечер

День седьмой, вечер

 

Нещадно раздавленные небом, безбожно обобранные листопадом, бледные болезненные сумерки сходились к горячему пятну пожарища. Они подплывали огромными тенями и рассаживались вокруг, наваливаясь на шаткие стволы берез. Вытягивали отростки рук к обгорелым останкам дома, к черному искореженному остову автомобиля, к отогретой земле. По-стариковски натужно, сумерки вздыхали, кряхтя, прикуривали от,высвеченных скупой охрой головешек, затягивались, кашляли и дули дымом на медленные снежинки. Сумерки неприязненно рассматривали женщину и мужчину, расхаживающих по пожарищу в распахнутых плащах, как крупные хищные птицы над падалью.

Сумерки были пожившими древними стариками – тысячелетия до полной почти прозрачности выели их плоть. Они видели несчетное множество смертей, да и сами-то жили лишь хрупкими минутами между прозрачным днем и непроницаемой ночью – сумерки привыкли умирать и опять рождаться, а от людей отличались лишь тем, что не только верили, но давно добыли доказательства собственного бессмертия. И все же смерть не выпускала их. Страхом. Который, как ни убеждайся в своей вечности, все равно настигнет. Остывшими жалкими пятнами грязи и праха – а ведь было живое! Было и так же мнило себя... Но вечность – лишь робкий предлог для жизни, ничтожный – рядом со смертью... Великаны сумерек сидели вокруг пожарища, курили, молчали, светясь во мгле папиросами углей. Послушно внимали смерти. И недоуменно покряхтывали на равнодушных, казалось, к ней людей.

Сумерки поздно пришли и не знали, что время ярости у людей – позади, что вздутое смертью отчаяние – угомонилось. Сумерки еще только сгущались среди ветвей, немощные и слепые, а Анатолий Алексеевич и Варя спохватились, затихли. Проступающие в снегопаде сгустки глаз, веющее пеплом дыхание, кашель в трескающих головешках, неплотные на ветру прикосновения, колыхания теней – явные следы присутствия надчеловеческих существ смутили их... Хотелось сбежать, но – вдруг вернутся души сгоревших? – они удержались. Им было страшно, спрятаться – не надеялись. Вот и притворились тяжелыми хищными птицами, затаив человеческое под плащами. А прежде – смерть долго и разгульно пировала в них...

Когда Анатолий Алексеевич и Варя подъехали к пожарищу, солнце еще извивалось в плотных сетях облаков. Тени кишели в ногах любопытными быстрыми ящерицами, да висели мутными сгустками в самых непролазных кустах. По пожарищу скакали языки пламени, оно дымилось и чернело среди присыпанных снежной крупой листьев жирным блестящим пятном.

Варя подошла совсем близко – туда, где падающий снег таял на разогретой земле и собирался потными лужицами на вляпанных в грязь листочках, как на ладонях. Встала лицом к теплу и наслажденно вертелась на каблуках, втаптывая листья от глаз подальше. Они побирались – у нее не было той милостыни. Ей не удержать отчетливо мелькнувшее им на пожаре горячее лето. Не сохранить тепло грязных лужиц. Сколько бы листья ни тянули их, ни умоляли. Попрошайки!

Насладившись унижениями листьев и собственной беспощадностью, Варя наконец-то удостоила Анатолия Алексеевича:

– Зачем ты привел меня сюда, папочка? Знаешь, от чего оторвал, чего лишил? Кого я ждала?..

Анатолий Алексеевич, который до этого нерешительно топтался и крутился за Вариной спиной, посмел выступить вперед. Ожидая ее вопросов, он подолгу засматривался в небо, на верхушки деревьев. Пытался определить – скоро ли ждать ночь? В бешеных гонках на автомобилях, в переодеваниях, в бессоннице и тоске Анатолий Алексеевич потерял счет времени... нет, счет времени мог вести по часам – он утратил привычку времени и не знал уже, что означают пять часов после полудня: утро, вечер, ночь – взойдет ли солнце, просочится ли луна, или обвалятся сумерки. Сейчас Анатолий Алексеевич боялся сумерек, боялся обострения чувств, которое они принесут, и неизбежной тогда Вариной истерики. А быстрый ход времени не оставлял этому места – еще до сумерек он должен накрыть и запутать Варю сетями своих доказательств, иначе все выгорит дотла, под наступлением неизбежного вечером неистовства.

А сгущающиеся в ветках деревьев клубки мрачных цветов и подернувшееся серой мутью небо подсказывали ему, что солнце безжалостно к путанице в душе, что оно стыдливо, украдкой – но катится по верхней кромке облаков за горизонт. Анатолий Алексеевич поспешил придвинуться к Вареньке и обнял ее за плечи:

– Знаю, Варя. Я поступил так жестоко только из жалости. Тебе достался один лишь образ любви. Я не мог покинуть тебя в том убогом мирке, в той бедности. Должна же ты хоть какое-то получить наследство!.. Я хочу подарить тебе: вот такая бывает любовь, – он медленно повел ладонью к пожарищу, словно открывая занавеску, – и вот такая...

Анатолий Алексеевич опустил руку, замер. Потом задумчиво поддел носком ботинка и пнул на головешки несколько комков, слипшихся под ногами из грязи и листьев. Варя вывернулась из его объятий и встала чуть в отдалении. Замерла. Она не решалась больше тыкать каблуками и затаптывать грязью листья.

– Ну домик сгорел, папа. Ну даже если сгорел кто-нибудь в домике. Какое до этого дело моей любви? Моей?!

– Маленькая, – ответил Анатолий Алексеевич, – любовь не бывает своей. Она для всех или не для кого – есть или нет. Любовь на то и любовь, а не привычка, не удовольствие и даже не жизнь. Посмотри, вот здесь сгорел Генри, уже мертвый. Аввакумовым убитый. Вон там – сожгла себя Маня. Заживо. Сама. Но еще раньше ее убил опять Аввакумов. А Генри только позвал...

Анатолий Алексеевич на минутку смолк, потупил глаза, потом наклонился к Варе поближе и заорал на нее. Он провоцировал:

– Нет здесь твоей любви?! Этого нет в твоей любви?! Никого из них нет в твоей любви?! Где же она тогда, с кем?! И есть ли?!

Вымолчав, выждав паузу, он отвернулся к пожарищу, опять пнул на головешки скомканные с грязью листья и потупил глаза Жаль, что Варя поспешила разорвать объятия и отстраниться. Многого бы не случилось, оцени она верно его скошенный взгляд, не прими вопли за притворство. Ведь только взгляд был притворством. Да и то – перед собой.

Анатолий Алексеевич ватно умолк, но Варя осталась молчать. Невозмутимая, твердая, прямая. Засунув руки в карманы, она недвижно смотрела на раскрасневшиеся в порывах ветра угли. Анатолия Алексеевича передернуло дрожью, к горлу подкатилась тошнота, когда он представил, как, должно быть, отражаются в Вариных глазах головешки: черными дымящими кукурузными початками, усеянными бордовыми зернами огоньков – как легко может Варя нагнуться, выхватить, растереть солью инея и впиться в жирную плоть смерти белыми острыми зубами.

Он поближе придвинулся к ней и Присмотрелся. Пожар действительно плавает на влажной поверхности Вариных глаз, не проникая дальше: она ничего не видит – не понимает, о чем говорит. Варя круто повернула лицо к Анатолию Алексеевичу и оскалилась в ухмылке. В ужасе, для самозащиты, Анатолий Алексеевич поспешил сунуть ей в грудь пачку моментальных фотографий. Варя неохотно вынула руки из карманов, подхватила фотографии и почти безразлично вертела в ладонях. Анатолий Алексеевич внимательно изучал ее глаза – в них ничего не блеснуло. Обгорелые трупы Мани и Генри, искореженные тела Кары и Андрюши были впитаны Варенькой, но – или она помешалась, или есть у нее тайна, куда Анатолия Алексеевича и близко не подпустила.

«Что она успела скрыть от меня?» – он слепо выхватил фотографии, грубо смятые Варей в кулаке. Варя медленно, кривя и растягивая, размяла губы, облизалась далеко наружу высунутым языком.

– Не может смерть быть частью моей любви. Их смерть... Твоя... В конце концов, даже смерть Аввакумова. Ничья... – Варя осторожно выпустила изо рта несколько полумертвых придушенных слов.

Она не осмелилась не то, чтобы повысить голос, но даже слишком сильно пошевелить губами, сдвинуть на Анатолия Алексеевича зрачки.

«Она чего-то боится», – поспешно оглянулся Анатолий Алексеевич по сторонам. Никого. Одни. Но Варя действительно боялась. Она опасалась спугнуть с ветвей повсюду их облепивших птиц. Черных, серых, присыпанных снегом, затаившихся, злых.

Подними птиц сейчас – и на всю ночь не угомонятся! Не оставаться же здесь всю ночь... Пока они будут галдеть и метаться – ничья душа не успокоится: ни тех, кто сгорел, ни своя. Птицы и так уже подбираются к ней. Твердыми клювами, мокрыми перьями, когтистыми лапками, немигающими сухими глазками, дергающимися хвостами. Они и так уже пользуются ветром, раскидывающим полы плаща, и забиваются под него – царапаются там, шарят, воркуют, трутся к душе и продираются в душу. Невозможно стерпеть. Даже этих немногих. А если и тех еще поднять с деревьев, растревожить... Варя в кровь расцарапала зубами язык и теперь затыкала кисловатыми комочками слюны горло: «Лишь бы не говорить!»

Душа была согласна с ней – придавлена, покорена Но тело... А слова порождаются телом. Как и все то, что Анатолий Алексеевич вытягивал из нее – неужели она не догадалась? – вытягивал истерику. Нельзя поддаваться!

Она и не поддалась бы, если б не тело. Тело жило отдельно. Сразу во всех измерениях: от волнения ощущать себя мечущейся в тесноте слитно с сочной Маниной плотью – до рвотных конвульсий при виде обгорелых обрубков. От сладости дрожать под щекотливо забирающимися на нее Андрюшиными глазами – до мути копаться в том, что открыли брезентовые чехлы на асфальте. «Зачем я приняла их? Неужели не избежать фотографий?» Которые раздирают тело сразу во всех направлениях, возможных в живом – живом! – человеческом существе. И теперь оно лопается, переполненное сердцем, и брызжет кровяными сгустками в глаза, рвет когтями ладони и подбивает колени.

А в душе начинает неистово выплясывать лишь слабо свербивший прежде зародыш сомнений. Бьется, пищит и зовет на помощь сумерки: кричащие в уши, разжимающие зубы, оттягивающие губы, сосущие горло – вдохнуть! Нельзя! Не сейчас!.. Забить душу пробкой! Перетерпеть, забиться подальше от Анатолия Алексеевича: в одиночку выпить, выблевать и пережить жирное соучастие в смерти – веселящее вино, смердящее пойло смерти. «Лишь бы не с ним!»

Отчаявшись, Варенька решилась на крайность. Она вплотную подступила к Анатолию Алексеевичу и положила голову ему на грудь, прикрыв складками плаща. Анатолий Алексеевич рассеянно потрепал ее по спине. Он не сразу разобрал – что это бьется у него на груди: пульсирующие Варины виски или толчки собственного сердца? Варя обманула его, коварно слилась с ним, едва не убедив – незачем что-то внушать ей, к чему-то вынуждать. «Она – это я! Все есть уже в ней...» – Анатолий Алексеевич почти сдался. Немного оставалось Вареньке: нажалобить ему за воротник, попросить погладить себя, как маленькую девочку, по головке. Но на эти мелочи у нее не хватило смелости. Что ж, сама виновата!

Потому, что даже в той узенькой щелочке, которую оставила неприкрытой, Анатолий Алексеевич умело разглядел тайну. Варе не удалось спрятаться в женщине, в девочке, в дочке. Анатолий Алексеевич заглянул в нее глубже, чем в те мешочки плоти, которыми обычно замыкались для него женщины: с клавишными, легко управляемыми чувствами, несложно обрезаемой до нужного размера, без труда загоняемой в выбранную ячейку душой. Знал он прежде другую женщину – Варину мать, и теперь Варя неосторожно напомнила ее. «Да, да, это – то, что ни в одной женщине не повторилось!» Варечку подвела схожесть с матерью. Анатолия Алексеевича озлило напоминание о неподдавшейся душе. Нет, на этот раз он не упустит! И через оставленную щелочку, как крыска, как мышка – орешек, он стал выковыривать, высасывать Вареньку из занятого ею укрытия.

– Себе хоть не ври, дочка. Твоя любовь замешена на смерти. И не мной. К чему бы мне? Аввакумов еще в Швейцарии ее такой заварил. Что была бы она без тех смертей, которые вокруг вас благодаря ему вьются? Не ври, дочка... Даже такую любовь не стоит унижать враньем...

Варя вздрогнула, отняла от его груди голову, взглянула на него. Но сразу отскочила, не выдержав глаз, не вынеся губ, на которых столько еще невысказанного болталось. Он наперед знает! Анатолий Алексеевич вдребезги отбил горло от тщательно сберегаемой бутылки зелья. И пойло брызнуло в рот!..

Ну, конечно! Вся ее любовь насквозь – лишь жажда соучастия в смерти... Варенька хлебнула отравы. Закашлялась. Помахала в воздухе руками. Анатолий. Алексеевич подбежал подхватить ее, но Варя с истошным воплем вырвалась и отскочила. Он отпустил – не упадет. В ее теле нет и отблеска слабости. Конечно, глотая такое пойло, попробуй удержаться от конвульсий... Варенька как можно ближе подошла к пожарищу, осторожно ступила на уже остывшие по краям угли и нагнулась вперед: заглянуть подальше, глубже вдохнуть поднимающиеся из-под головешек дым и чад. Потом подняла ладони, взъерошила волосы, видимо, приглашая гарь поселиться в них, щедро распахнула крыльями плащ, подпуская к телу.

Резь в легких, боль в животе от вдыхания этих испарений, муть в голове – не затушили, а еще больше распалили душевную тревогу. Любая боль лучше такой тревоги! Не поворачивая головы к Анатолию Алексеевичу, Варя неслышно попросила боли. Он догадался о просьбе по несвязным звукам, которые донеслись до него.

– Как и зачем они, папа?

– Поверили в миф. Вообразили себя ожившей древней легендой. Пренебрегли выращиванием души. Без боли, без молитв, без крайностей отчаяния решили обрести счастье. Воспользоваться натоптанной дорожкой. Как будто бог – всем, а не каждому... Они пошли по легкому пути, Варенька И ты – ступила. Мне хочется охранить тебя.

Варя выслушала, присела на корточки, выхватила какую-то головешку и забросила подальше к середине пожарища – пусть догорит. Странное в ней воцарилось спокойствие. Неужели нужно ее душе постоянно оттенять чужой смертью себя – живую? И больше нет способа почувствовать те вспышки, которые и есть – быть собой, рисовать картинки, любить? Иначе повторишь из себя такой вот пожарик: остывает, гаснет, мокнет – а какое было пламя! Даже жирной грязи к утру не будет – замерзнет, снежок присыплет. И окажется, что душа – ничто без тела. Только с ним она волшебна и сказочна. «Они умерли – душа отлетела, тело сгорело, а сказка досталась мне. Неужели я живу, поедая чужие сказки?»

Похоже на правду. Можно сотнями разжигать в себе убогие лучинки повседневных страстей, но не пожар то – не пожар! Даже Анатолий Алексеевич побрезгует обогреться. «Значит, я обречена охотиться за чужими смертями? Как папа? Даже любовь без этого не горит? И надо распалять, раздувать, подкармливать? Не припае ли папочка пишу для моего огня? ...Но принимать из его рук?!»

«Посмотрим, как посмеет побрезговать этими головешками!» Варя вытянула руки, выхватила горящую головню, но тут же отдернула ладонь. Длинный порез на ней сочился кровью. Наверное, в головешке был гвоздь, но Варя не догадалась. «Неужели я – неправедна даже для такого пожара?!» – ужаснулась она.

И началось то яростное бешенство, к которому опоздали сумерки. К которому Анатолий Алексеевич подталкивал Варю, пока сумерки не опустились.

Несмотря на кровь и ожог, она все же выхватила из пожара головешку и, размахивая, бросилась на Анатолия Алексеевича. Наверное, хотела испытать его правду так, как делали древние: будет волдырь – лжет. Но Анатолий Алексеевич шарахнулся от испытания. Длинным ударом ноги он выбил головню из Вариных рук и поспешно запихал обратно в пожарище. Варя взревела. Она бросилась к земле, наскребла растопыренными пальцами комья грязи и листьев, размахивая руками, прыгнула к Анатолию Алексеевичу и швырнула в лицо. Он едва прикрылся руками. Потом Варя ухватила его за воротник плаща и, дернув к себе, стала таскать из стороны в сторону, будто тряпичную куклу, выкрикивая и выплевывая в лицо:

– Врешь! Ты убил их! Для себя – не для меня! И тех двоих для себя – мной, но себе!

Анатолию Алексеевичу было обычно искушать свои жертвы яростью – вызывать припадки и истерику. Но сейчас Варя на глазах провалилась много глубже любого вызванного им неистовства. Ее собственный демон, спавший в самых животных инстинктах, в самых безбожных уголках души, – проснулся и взревел. Его отсветы плясали в Вариных глазах. Анатолий Алексеевич испугался. А Варечка неожиданно пихнула назад, куда сам тянулся, чтобы не упасть в грязь от рвущих воротник Вариных рук. От яростного толчка он полетел, едва успевая пятиться, чтобы не упасть – и попал ногами прямо в дымящие головешки. Из-под ног они брызнули пламенем. А Варя хватала угли, грязь, листья, палки – все, что попадалось под руку на окраине пожара, и швыряла в него.

Когда Анатолий Алексеевич попытался вырваться из раскаленной ловушки – Варя яростно отбила его назад: руками, коленями, плечами, головой, отбросила в пожарище.

– Возьми их души! Они – твои! Что ты бежишь?!

Анатолий Алексеевич хватал Варечку за руки, пытался стиснуть, угомонить, но как с ней справиться – демон сильнее любого человека. Варенька запыхалась от борьбы, но была неумолима: плевалась непонятными ругательствами; листья, комья грязи летели из-под каблуков, колени неожиданно подскакивали и били, локти и кулаки рвали ему лицо. Варя так рассвирепела, что Анатолий Алексеевич не мог не только угомонить ее – едва удерживался на краю огня, чувствуя спиной: попяться еще немного, и ботинки, брюки, плащ, весь вспыхнет факелом. Лицо Вари вздулось от злобы, налилось кровью, она бросилась выдирать ему глаза: слепой – не выскочит, не найдет дороги из горящей поляны смерти.

Наконец Анатолий Алексеевич не выдержал и в поисках спасения принялся удирать от Вари прямо по дымящимся руинам. Это спасло его. Варя обомлела. Анатолий Алексеевич бежал в развевающемся плаще, из-под ног столбами поднимались пламя и прах, но сам – не загорался. Даже клочок одежды не затлел... Он – святой! То, что пожарище не увидело в ней – нашло в нем. Варечка подчинилась знамению, упала на колени.

Она надолго замерла так, вздуваясь легкими, горбатясь спиной, уткнувшись головой в ладони. Потом встала и медленно пошла прочь. Еще не решившийся подойти поближе, Анатолий Алексеевич не заметил, какая в ней произошла перемена, и не остановил. Но Варя не ушла далеко. Прислонилась к первой же на пути березе, уперлась в ствол лбом, вцепилась ногтями.

Потом, осторожно целуя кору и хватая губами тонкую кожицу отслоившейся бересты, она причитала вслух:

– Березка-березонька, что же мне делать?

Береза, наверное, что-то ответила ей, потому что Варя открыла рот и, поднимаясь на цыпочки, принялась обсасывать мокрые веточки. Она вся горела внутри. Хоть один огонь залить. Насосавшись, разодрав язык, Варя пригладила растрепанные мокрые волосы и подошла к Анатолию Алексеевичу. Уже рядом обтерла ладонью лицо и попросила. Чего угодно он ожидал от нее, только не просьб.

– Скажи, что себе убивал, папа!

Униженным всплеском глаз, жалкой кривизной губ – она признавала свое бессилие, вымаливала прощение. Все, что было в ней: от малюсенькой новорожденной девочки до искушенной женщины, – вываливала ему в надежде на снисхождение.

– Конечно, – неожиданно для себя признался Анатолий Алексеевич, схватил Варины пальцы, сжал в ладонях. Но быстро опомнился, – ...себе! Но разве правила твоей души – другие? Ты – не мое продолжение? Тебе не предстоит переступить? Два наших первых самоубийства – Червяк и Поп – хорошая игра. Но лишь состязание рассудков. Здесь – другое. Когда я внушал Генри эту легенду, вживлял в душу – как ампулу с ядом врезают под кожу, – не знал, когда вскроется, кто раздавит, да и будет ли. Я ставил защиту от слабости духа, что мелькнула в Генри. И не ошибся. Генри мертв. Манечка раздавила ампулу. Но Генри мертв после того, как выдал засаду, испортил ловушку. К которой мы вместе с тобой гнали зверя, дочка. По вине Генри Маня не сработала ловушкой. Тех страданий оказалось мало Аввакумову – больших Генри не допустил. И Маня сгорела.

С Генри мне тяжело – но можно перед собой оправдаться. С Маней – нет. Я любил ее, но использовал ловушкой. Чего угодно я мог добиться от нее, поверь, даже ответной любви. Но к чему мне второсортная любовь, любовь от предательства, от слабости? Я не взял – Генри соблазнился. И поплатился…

Вчера явилось еще искушение. Опять любовь липла к рукам. Девочка, которую ты не знаешь, – на фото рядом с Андреем. Мертвая. Я не взял ее. Отдал другому любовь, выдавленную наружу презрением к себе, как прыщ. Андрюша ее схватил. И поплатился...

Смертельно принимать любовь, протянутую утопающим, буйным, прокаженным. Такой соломинке, как любовь, и одного много. Генри, Маня, Андрюша, Кара – сколько нужно еще доказательств? А ты за этим же бросилась к Аввакумову, только он поманил. Подумай – есть ли у него другая опора, кроме любви с тобой? Вера? Стремление что-то закончить, начать? Уверенность в выбранном, в своей правоте? Нет! Он – пустышка. Кроме умения выключать душу, не видеть чужую боль, муки, страдания, которые сам же накликал. Эта вата – его единственная опора. Вата! Долго ли плавает она в водовороте? Что толку за нее цепляться? И соломинка вашей любви. Аввакумов – живой утопленник, а ты – прыгнула к нему в водоворот и позволяешь хвататься за себя, сама призываешь!

Изойдя криком, Анатолий Алексеевич оборвался. Но молчала и Варя. Она выждала несколько секунд, пока даже самые ничтожные отголоски угаснут и наступит тишина. В сумерках за городом тишина была такой, что можно забыть о существовании слуха. Варечка догадалась – какой ватой обложен Аввакумов. Неужели так же глухо закрыта его душа?

– Страх смерти – не доказательство... Не упрек, папа, – нерешительно возразила Варя и махнула рукой в сторону пожарища. – Вошла же Маня...

– Нет, не смерти! – ухмыльнулся Анатолий Алексеевич. – Страх поддаться смерти, уступив слабостям души, не решившись ломать ее через колено. Прельститься чужой вынужденной любовью, словно своим спасением. Как выброситься из окна в тоске по проститутке: какая разница, что вынуждает к смерти – пустота кармана или пустота души? Удави такую любовь! Не подпускай к душе! Как бы ни льстился Аввакумов, как бы ни умолял...

Анатолий Алексеевич еще сильнее сжал Варины пальцы. Приободренная, она сделала шаг, другой, вышла из оцепенения. Сумерки сходились к пожарищу, рассаживались вокруг, прислоняясь к жалким стволам березок. Варя взяла Анатолия Алексеевича под руку, и они обхаживали пожарище, как важные хищные птицы. Их взмокшие лица и побитые талым снегом волосы быстро прихватывал мороз. Ночь обещала быть холодной.

– Что мне с ним делать, папа? Что с собой?

Анатолий Алексеевич выпустил ее руку. Пытаясь уцепиться за его плечо, Варенька несколько раз хватила пальцами воздух, пока наконец не поймала рукав. Она крепко сжала ткань и дернула к себе. Анатолий Алесксеевич остановился. Варя налетела на него:

– Папа?! – потребовала она.

«Поздно подбирать слова, – подумал Анатолий Алексеевич, – поздно жалеть!»

– Ты – его надежда, а значит – его ловушка. Скороговоркой ответил он. Коротко. Все остальное – только раздует Варино едва затаенное бешенство. Пожар ее души еще не выгорел до головешек.

– Тебя одну он услышит сквозь свою вату. Но опасайся – боль не услышит. Не откликнется на муки. Не обернется на отчаяние. Маня это прошла – безуспешно. Он их использует как наполнитель опустевшей душе. Хотя понимает – вечное не наполнить случайным. Поэтому – охотится за вечным. Вечное – услышит. Говори ему вечное. Пустота души, вот – его слабость. Если ему предложить для наполнения что-то немного дольше сиюминутного, живее своих страстей, чужих страданий – все выдаст. Так же как другим – за это, не раздумывая – тебя. А с полной душой – посмотришь на него – будет ли любовь? И что он тебе вернет.

– Разве по искушению бывает любовь, папа? Разве сломанные просят любви? Не станет ли Аввакумову в горле костью – что я предложу его душе?

– Боишься поцарапать? Если есть, что предложить, – вера всегда мучительна. Если нет – зачем тогда называешь любовью? Если он не примет страдания – к чему тебе такое? Ты охотишься за редкостным кладом. Не бойся, не уставай проверять попавшиеся сокровища. Чаще искушай их подающих.

Если бы сумерки слышали слова, в предубеждении не осудили бы этих мужчину и девушку. Любого бешенства стоило то, что они спокойненько сговорили. Любое неистовство – ничто перед тем, на чем порешили:

– Значит, ты отдаешь его мне, папа?

– Не отдаю, Варенька, а продаю. Ты знаешь цену: для кого он убил Костицына. Согласна?

Варя вскинула голову, сверкнула на него глазами. Кивнула.

– Мало, маленькая, мало. Ты должна сказать. Только слова значат что-то.

– Да! – уже не раздумывая, громко подтвердила Варя. – Да! Покупаю, плачу, беру!

– Он – твой с сегодняшней ночи.

– Побыстрее бы ночь, папочка! Праздник! Как мы встретим ее?

– Поехали, дочка. Дома я приготовил нам на троих вечеринку.

Варенька качнулась к Анатолию Алексеевичу, вытянулась и дотронулась губами до подбородка. Она пыталась поцеловать его в щеку, но одернула себя. Не к месту. Не вовремя. Не за что. Еще предстоит искушать Аввакумова, еще впереди утверждаться в себе. Она вцепилась Анатолию Алексеевичу в запястье, потом опустилась ниже и вплела пальцы ему в ладонь. Они медленно двинулись прочь от пожарища.

Испуганные сумерки нехотя расступались от тепла. Поднимались во весь рост и, неуклюже цепляясь рыхлыми телами за ветви деревьев, все быстрее и быстрее метались в поисках укрытия от хищной ночи. Поскорее бы им подохнуть! Тогда наступит для Вареньки еще одна ночка желанной бессонницы. Как хочется спать! Любой миф оживет, лишь вообрази...

Вдруг сумерки замерли, мгла зависла, Анатолий Алексеевич вздрогнул. Варенька выдернула пальцы из его ладони, остановилась. Нагнулась и набрала в ладонь небольшую пригоршню снега, с трудом соскребая с примороженных листьев. Она поспешно слепила маленький рыхлый комочек – непонятная, непредсказуемая, бегом бросилась обратно к руинам. Варя остро почувствовала близость душ Генри и Мани. Не улетевших далеко, а прикованных к пожарищу какой-то цепью. Какой-то загадкой. И себя – звеном цепи, в загадке – намеком.

– Куда ты? – испуганно окликнул Анатолий Алексеевич.

– Хоть что-то! – сдавленно ответила Варенька.

Не ему. И далеко, как только могла, бросила к сердцу пожарища свой грязный снежок.

– Хоть что-то! – оправдалась она.