Ловцы. День седьмой, день

День седьмой, день

 

Услышав мамин голос, девушка обмерла Она поскорее прижалась к стене, забито вскинула плечи, словно приготовившись к удару, зажмурила глаза. «Откуда?!» – в панике недоумевала Кара, но иллюзия была настолько полной, что она поверила. Однако мама не подходила, и Кара, приоткрыв глаза, осмотрела комнату. Никого. Она опустила плечи и подкралась к двери. И вздрогнула опять – окрик повторился... Кара усмехнулась. Это Анатолий Алексеевич, наверное, болтает по телефону, а эхо в его громадной квартире доделало остальное. «Слава богу! Откуда мама?» Уже несколько лет она плутает по жизни в одиночку, но мама то проступившим в зеркале видением, то вплетенным в скрип дверей, в шуршание шагов голосом, то бессилием отвязаться от перехваченных у нее привычек – преследует, наступая на пятки. Как сейчас. От удовольствия, что кошмар оказался всего лишь наваждением, Кара рассмеялась. Если бы не деланная или усталая хрипота, ее смех мог показаться совсем девичьим.

– Ну что ты смеешься, что нашла веселого? – заглянул занятый разговором по телефону Анатолий Алексеевич.

В трубку кто-то громко бурчал, а он безразлично зажал ладонью микрофон на вытянутой руке и поближе, насколько позволяла длинна шнура, заглянул к Каре.

– Да разденься же ты, наконец.

Он быстро вернулся к своему неинтересному телефонному собеседнику, а Кара удивленно осмотрелась. Смешное замечание Анатолия Алексеевича оказалось кстати. Вот уже полчаса, наверное, она бродит по квартире, забыв снять даже тяжелые ботинки. По очереди задирая ноги, Кара осмотрела толстые подошвы – ботинки были идеально чистыми, уличная грязь давно обтерлась по коврам.

Анатолий Алексеевич бросил ее сразу, как только вошли, с порога приободрил: «Ну ты погуляй тут...» – и занялся какими-то своими делами. А Кара настолько глубоко переживала увиденное, что не подумала ни снять черное до колен пальто с желтыми блестящими пуговицами, ни сбросить куда-нибудь в угол набитый всяким хламом рюкзачок, который так и болтался за спиной.

Кругами, по-кошачьи, она бегала по квартире Анатолия Алексеевича, вцепившись побелевшими пальчиками в лямки рюкзака, и часто, в самых неподходящих местах, замирала, буквально открыв рот. Кара впала в забытье, и мамины окрики были не самым неприятным видением из тех, что ей мерещились. Гораздо более гадкой галлюцинацией оказалась сама. Анатолий Алексеевич не первый соблазнился Карой, ее водили по самым разным квартирам. Но здесь стало ясно, что она – всего лишь дешевенькая стриптизерша и низкопробная шлюшка, поэтому никогда не удостаивалась ничего подобного. Картины, мебель, ковры, посуда и книги – играли ею в футбол, будто мячиком: Кара отскакивала от одних предметов и налетала на другие, поражавшие еще сильнее. От нее ничего не осталось, кроме шарящих глаз и гладящих пальцев, поэтому не почувствовала, как жарко в ботинках, пальто и беретике, как надоедливо постукивает рюкзак по спине.

И ничего-то не было в квартире Анатолия Алексеевича особенного – ей попадались и более вычурные: прежде всего Кару поразила пустота. В огромных высоченных комнатах была редко расставлена чудовищно, как она догадалась, дорогущая мебель. На полках лежали старинные книги, со стен свешивались полотна в золоченых рамах, по углам торчали мраморные, бронзовые статуи, огромные керамические вазы – она ощупывала их руками, пока глазами перебирала золоченую посуду и статуэтки в серванте. И все бы ладно – о ценности многих из этих вещей Кара никогда бы не догадалась, но одинокая в громадной спальне кровать с балдахином выглядела краденной из дворца, мебель, посуда, картины и статуи – вывезенными из музеев. Кара бегала между ними и не могла остановиться – действительно как в музее – нигде, ни на чем не было даже и отблеска той живой паутины, которая отличает жилье от выставок и эрмитажей. Кара металась в поисках следов человека – как взятая в дом кошка пыталась проникнуть в душу и привычки хозяина, но не находила в комнатах ни того, ни другого.

После напоминания Анатолия Алексеевича она сбросила пальто и ботинки – не решаясь занять музейные экспонаты, горкой сложила одежду на пол на рюкзачок в углу. Но беретик оставила. Вот-вот войдут чужие люди – музей же! – а ей не хотелось привлекать глупых взглядов выбритой головой.

Все в комнатах было чисто прибрано и ровно расставлено, но никаких следов женщины. «Он привел меня женщиной?» За ответом на этот сумасшедший вопрос Кара, недолго думая, побежала в кабинет Анатолия Алексеевича и сразу поняла все. Кабинет был непроходимо заставлен – большой письменный стол, широкий мягкий диван, глубокие кресла. Здесь он жил. А там – напоказ, на публику выставлялся. Не говоря ни слова, Кара плюхнулась в кресло. Она ждала. Неосознанно еще догадалась, что и ей Анатолий Алексеевич предложит гораздо больше пространства раскрыться, чем в кровати или на коленях в углу – как обычно предлагают мужчины. С каким трудом она нацарапала, выклянчила из этого узенькую сценку ночного клуба для своих танцев!

– Ну что ж ты, маленькая, – Анатолий Алексеевич поставил перед Карой крошечную рюмочку с красноватым коньячком и расписную фарфоровую чашку чая, – что ж ты позабыла раздеться?

Сам он скинул даже пиджак и теперь стоял перед нею, низко наклонясь, рассматривая в упор. Его глаза бегали по щекам, но губам, по бровям Кары – девушке захотелось заслониться.

– Что ж ты беретик свой не сняла? – Анатолий Алексеевич сдернул его и еще больше оголил Кару.

Ладошкой в подбородок, девушка медленно и нерешительно отвела от себя его лицо. Кара привыкла к тому, что беретик – непременная одежда, которую снимает только на сцене: остаться без беретика значило для нее больше, чем оголить бедра и грудь – ведь ее крошечные груди и узенькие бедра никогда не притягивали столько внимания, как выбритая голова. Без волос ярко выделялись резкие, скуластые, вызывающие черты Кариного лица, которое, если захочет, вполне может заставить поклоняться необычному телу, как утонченно-божественному. Но сейчас – не хотело. За покрасневшими веками, усталостью и неаккуратно перекрашенными губами Кара спешила скрыть лицо. Надеялась скрыть – но от Анатолия Алексеевича так запросто не ускользнешь. Она далеко отбросила его подбородок, он покорно занялся своим чаем, но взглядом – успел заползти ей под кожу.

– Ты не разглядел меня ночью? – как могла, пыталась защититься девушка. – Мало общупал, облизал, когда лез ко мне, валялся на мне?!

– Ну что ты, маленькая? Что ты, Кара? – не побоявшись расплескать чай, Анатолий Алексеевич круто обернулся к ней.

Почти на минуту он замолчал, как бы обдумывая ее слова, хотя ответ был давно готов. Он просто ждал, надеясь выманить недосказанное – ведь есть же недосказанное! И не ошибся.

– Лучше объясни – зачем привел? Что придумал? Лучше – начнем!..

Кара поперхнулась и прикрыла рот ладошкой, чтобы откашляться. Она попыталась удержать в другой руке чашку, но чай все же расплескался ей на живот и колени.

– Ну вечно ты спешишь! – Анатолий Алексеевич укоризненно посмотрел на девушку и, дождавшись, пока Кара съежится под его взглядом так, что не сможет даже кашлять, продолжил: – Все ты об одном... Выбрала занятием любовь, но работаешь так, что нет там любви – жадности, жалости, ревности, самозабвенного помешательства. Какое-то насекомое, скотское, примитивное однообразие... А сколько может быть между мужчиной и женщиной страстей! А какие!.. Но ты никогда не летала! И не хочешь. Сама оценила себя дешевкой. Это и получаешь.

Ожидая реакции на свои слова, Анатолий Алексеевич медленно попивал чай. Каре было плохо. Она с радостью сбежала бы в туалет, но не решалась: взглядом в спину – ноги подкосит. Она не осмеливалась поднять чашку – такого наговорил, что руки тряслись. Ни продышать – ни сглотнуть – ни скашлять колючий комок из горла. Кара воткнула ладони между коленями и глубоко облизывала губы, пытаясь в то же время стереть пальцами дурно размазанную вокруг рта помаду. Наконец она собралась с силами и ухмыльнулась.

– Дай больше! Я сделаю все, что ты скажешь. Я все проходила – по-всякому.

– Возьми! Карочка, ты выдернула из жизни два крохотных клочка и, изображая на них несуществующее, пытаешься заработать деньги, да что там – признайся – себя пытаешься сделать. На сцене со своими птичьими танцульками. В кроватях с теми, кто на тебя польстится. Дурочка! Не будет того. За малое получишь нищенство и убогость. Широко надо играть. Глубоко притворяться. Даже если в продажную любовь, даже если в падшую женщину. Подобно гейшам и куртизанкам – целую жизнь создавать, а не подлавливать самцов на самой примитивной нужде... Как тебе хоть что-то еще платят?

– ...Где же играть?!

– В жизни. Жизнь надо играть. Не свою, твоя слишком убога, у всех слишком убога – изобрести себе яркую жизнь и играть. Не выдавливать из себя несколько минуток дешевого притворства, а вторую, третью жизни воплощать. Те жизни, которые – редкость. На которые полно богатых и жадных покупателей.

– ...Ты что-то купишь у меня?..

– Я же сказал тебе: всю, навсегда забираю.

– Что ж мне сыграть для тебя, – на этот раз Кара увлеченно подалась к Анатолию Алексеевичу, – твою женушку, твою любовницу, твою дочку?!

Анатолий Алексеевич быстро выбросил руку вперед и ухватил девушку за шею под затылком. Она дернулась назад, но поздно – он держал мертво. И вновь впивался сквозь поры ей под кожу глазами.

– Для начала себя сыграй, Кара. Для одного человечка... – Еще ближе он вытащил ее на себя. – Тебе же хочется хоть разок в жизни водить самой. Не все другим тебя зажимать и раскладывать... Хочется! Признайся? Я дам незрячего...

Он ослабил захват, и Кара, как деревце, прижатое к земле вихрем, быстро распрямилась. Анатолий Алексеевич не упустил удовольствия пропустить ее бритый затылок под ладонью.

– Отрастают уже волосики...

Кара вскочила и, не зная, куда деться, прыгнула к зеркалу. Старательно растягивая ротик, она стерла пальцами размазанную губную помаду, ладонями смяла виски и веки – ей показалось, что иначе голова расколется от боли. Обычно ей нравилось, когда на голове отрастал легкий пушок – она чувствовала себя вылупившимся из скорлупы птенчиком. Просто мама курица отошла и скоро вернется... «Что он хочет? – поймала Кара в зеркало взгляд Анатолия Алексеевича. – Стать моей мамой?»

– С ним, кого мне сыграть для тебя? – назло Анатолию Алексеевичу она размазала стертую со рта и подбородка на ладонь яркую губную помаду по зеркалу.

Получились отвратительные полупрозрачные красные полосы, издали напоминающие свежие рубцы. Кара стояла близко и не заметила этого, а Анатолий Алексеевич так заинтересовался, что даже вздрогнул, когда она повторилась:

– Какой мне быть ему? Для тебя?

– Немножечко собой, – спохватился Анатолий Алексеевич, – собой без тех двух пятен, на которых ты кривляешься, – без стриптиза и платного секса. Худенькая студенточка. Выбритая под какой-нибудь стиль. Сдуру. Придумай. Оживи... Ты ведь и есть в самом деле такая?

– А что он будет делать? Что хотеть от меня? Как соблазнять?

– Так, как все это делают. Когда соблазняют, а не покупают за деньги... Пробовала? Попробуй!.. А все остальное с ним будешь делать ты.

– Что взять у него? Куда подвести?

– Не подвести, а подтолкнуть. Сама увидишь, позовет – куда столкнуть. У него одни устремления... Я думаю, Кара, из окна он будет к ночи бросаться...

 

* * *

 

Андрюша сам не знал, зачем пошел в самую почти рань, непроспавшись, в этот магазин. Он и не догадывался о своей привычке заходить по утрам в книжные магазины поблизости от дома – когда еще нет покупателей и можно потребовать у продавца достать откуда-нибудь с дальней полки одну из никому не нужных невзрачных книжек и долго разглядывать у прилавка, пытаясь не по смыслу, а по сочетанию слов угадать: нравится или нет – раз за разом повторяя, прогоняя в себе наугад выдернутую фразу, надеясь, что откроется: мука души или игра воображения в ней. Андрюша не любил в книгах игру воображения – она отвлекает, лжет, и то, что должно быть в каждой книге, что на чуть-чуть есть в любой книге – выскальзывает, как болотная жаба из рук, а если не вырвется – разожмет пальцы гадливостью.

Так и сейчас, Андрюша уже приготовился скривить рот от очередной гадкой книжицы, как невысокая девушка из-за спины попросила передать ее посмотреть. Девушка так спешила дотянуться до книги, не дожидаясь, пока он сам протянет, что, несмотря на пустой магазин, тесно налегла ему на плечо. Андрюша попытался рассмотреть девушку, но она была слишком близко, и он не увидел ничего, кроме клетчатого беретика и болтающегося за спиной рюкзачка.

– Спасибо.

Девушка скупо поблагодарила, но не шагнула в сторонку, а лишь так повернулась, чтобы рассмотреть книжку. Андрюше стало неловко, он отодвинулся немного и наклонился к прилавку?.. Почувствовав это движение, девушка быстро и испуганно обернулась, подняла глаза:

– Вы же не станете ее покупать?!

Андрюша приготовился ответить: «Нет!» – как что-то словно дернуло его заглянуть ей в лицо. Личико девушки было почти некрасивым, скуластым, резким. Коротенькая мальчишечья стрижка лишь легким пушком выбивалась на шею и на виски из-под беретика. Лямки, на которых болтался рюкзачок, так сильно вдавились в пальто, что было заметно – насколько велико оно ей в плечах. Словно готовясь что-то возразить или попросить о чем-то, девушка оставила свой широкий ротик напряженно приоткрытым.

– Буду... – зачем-то буркнул Андрюша.

– Она ведь последняя, наверное... – девушка не успела договорить.

– А я дам ее вам почитать, – нашелся Андрей, – вы мне вернете...

Он протянул продавцу деньги. Девушка прижала книжку,

– Здорово, – сказала она, – помогите мне положить ее в рюкзак.

Андрюша так и не смог разобраться в замочке, и ему пришлось помочь девушке снять и придерживать рюкзачок. Пока она копошилась, Андрюша всю ее изучил глазами – всю, что была приоткрыта из одежды, что сквозь одежду просматривалась. А девушка необдуманно подставлялась его глазам, когда выгибала спину и вертелась, чтобы вытащить плечи из лямочек, когда расстегивала пряжки, вытянув шею, и, далеко высунув руки из широких рукавов, рылась в рюкзачке, зажав его в коленях. В удачно спрятанных длинной мягкой клетчатой юбкой коленях. И никак не возразила его взгляду, лишь попросила накинуть лямки на плечи.

Уже на выходе из магазина, девушка спросила:

– Постойте. Это ведь не подарок, да? Как же я верну ее, если не знаю даже ваш телефон.

– Зачем телефон, – совсем уже осмелел Андрей, – я покажу вам, где живу.

– Идем, – улыбнулась она, – если не далеко. Как вас зовут?

– Андрей...

– А меня – Кара... – не договорила девушка.

– Вы серьезно? Это же не имя, страшилка какая-то, – не сдержавшись, прервал ее Андрей.

– А как вы хотите меня называть? – ответила вопросом на вопрос девушка.

Поскорее потупив глаза, Андрюша только буркнул нечто невразумительное в ответ.

Всю дорогу до дома они молчали. Даже близкие в тесном лифте – молчали. Кара вертелась там, как юла, тянулась на носочки и заглядывалась к Андрюше, пытаясь найти его глаза. Напрасно. Он сторонился лицом и убегал зрачками...

– Вот моя дверь, – признался Андрей, кивнув на прибитый вверху номерок.

Несколько невыносимо долгих секунд они мялись у двери, не зная, что же дальше предпринять. Особенно плохо было Андрюше – он не решался ни вывести девушку обратно на улицу, ни пригласить войти, ни даже нагнуться и засунуть в замочную скважину ключ.

– Я чем-то обидела тебя... Вас?.. Чем-то обидела? Хоть что-то я искуплю хоть немножко, если зайду к тебе в гости?

Кара ловко извернулась, залезла между Андрюшей и дверью и заглянула ему в лицо. Он кивнул и промычал что-то утвердительное, даже не раскрыв рта и не улыбнувшись.

Ему не очень нравилось все это. Выйти из дома за книжкой и привести с собой девушку, с которой неясно, что дальше делать. Которая, видимо, знает, что – но подсказывает, только добившись сначала от него болезненных мучений. Девушку, которая неизвестно, пройдет ли в тонкую щель, оставленную в его душе жерновами Мани и Вари, или обдерет лицо, разобьет лоб? Себе?.. «Мне обдерет – мне разобьет!»

И одновременно в нем лопотал безумный восторг от всего случившегося. Насколько совпадает утро с найденным вчера выходом! Но не мог же открыть его Каре, которую знал-то полчаса. Даже себе не мог до конца признаться. Потому, что в глубине души видел весь день наперед. За ночь достаточно подготовился к нему, и теперь месяцы пролетали в душе за минуты. Годы знакомства с прошлыми женщинами не могли сравниться получасу с Карой. Час – не больше, Андрей был , уверен, требовалось на то, чтобы пробиться к ней для невероятной, недостижимой еще ни с кем близости?.. Себе – пережитая ночь давала право, пропущенные сквозь душу Маня и Варя – позволяли. Но Кару – какая ночь подготовила? Кого она сквозь себя пропустила? Девочка-студентка, которая, не чувствуя под собой ног, бросается на совершенно нечитаемые книжонки... Для нее – как можно даже о капельке той близости заикнуться?

Поэтому Андрюша продолжал молчать, помогая девушке снять пальто и рюкзачок. Потом она попросила его отвернуться, чтобы стянуть жаркий свитер – он безропотно согласился. Когда Кара прошла на кухню, на ней была надета лишь плотная рубашка и зачем-то оставленный на голове беретик – не случайно же, не могла не заметить, через голову стягивая свитер. Перед тем как присесть, Кара повертелась у подоконника, рассматривая несколько худых кактусов – единственные прижившиеся у Андрея цветы. Узкие бедра под просторной юбкой, почти не выделяющаяся под рубашкой грудь, худые плечи. Девушка вертится у подоконника, совершенно не играя телом. Будто ребенок. Невероятно. Даже у Мани, когда они познакомились – почти прошло, без сожалений. Даже Варя – старается изжить, ловит в себе и давит. А Кара – будто не замечает и никак не использует тело. Просто какая есть. Достаточная для себя и уверенная почему-то, что все обрадуются ей такой.

Андрюша не подозревал, а Кара ничем не выдала, как тяжело это играть. Настолько, что, уступив волнению и неуверенности, она позволила себе не снимать беретик. Произошел первый сбой в обговоренном с Анатолием Алексеевичем сценарии, первая проскочила слабость. Недовольство своим телом было у Кары постоянным, кроме нескольких минут на сцене. В танце она научилась вытеснять его пренебрежением: любое тело – лишь бы летать. И сейчас начала плясками у подоконника – но привычные минуты давно отлетели, а выступление казалось бесконечным: некуда от зрителей скрыться... Кара больно вспорола палец по обсаженному маленькими и коротенькими, как ворс, колючками круглому кактусу и вскрикнула.

– ...Я хотела его погладить. Думала – мягкий, – сбивчиво оправдывалась она, засунув палец в рот и пытаясь выскоблить зубами, вытянуть засевшие в коже иголочки.

А Андрей разливал чай и украдкой поглядывал на ерзающий у нее в зубах пальчик, на закругленные губы и ямочками провалившиеся щеки. Он засмотрелся и перелил кипятка через край.

– Куда ты смотришь? – улыбнувшись, упрекнула его девушка. – Тебе нравятся кактусы и мягкие иголочки? – незаметную секунду лишь затратив, чтобы придушить свои страхи и слабости, хихикнула она. – Тогда у меня славный есть для тебя сюрприз!

Кара медленно стянула с головы беретик и безжалостно, словно откашлявшись – носовой платок, скомкала.

– Потрогай! – Не дождавшись ответа Андрюши, она сцапала его за руку и, пригнувшись, потерлась головой ему в ладонь, судорожно сжавшуюся кулаком. – Ну что ты, мой кактус не колется...

Потом Кара выпрямилась, но запястья Андрюшиного не выпустила.

– Какой ты легковерный, – она медленно выдохнула слова из растянутых губ, – укололся? Еще бы! Пока ты тут с кактусами баловался, я на себе отращивала иголки...

Андрюша зло и небрежно сорвал ее руку с запястья. Кара не могла поверить – он улыбался. Взглядом гладил ее затылок и почти смеялся. Не слова не говоря, Андрей выдвинул для нее табуретку и поставил чашку. Кара с радостью ухватилась: отрепетированная и уговоренная с Анатолием Алексеевичем игра зашла в тупик – уже почти час их знакомства с Андрюшей миновал, а она ни одной не нащупала клавиши, чтобы вызвать заказанную музыку. Все пойдет прахом, если не найти импровизацию. Но кроме девчонки-студентки, безразличной к своему телу и заигрывающей лямками рюкзака, воротником пальто, зажатой между ног юбкой, обмякшей по телу рубашкой, таинственным беретиком – кроме плутающей по улицам в поисках простеньких развлечений девочки, у нее нет сценария. А на непрожитых выдумках Андрюшу не провести – голым враньем в него не вцепиться?.. Каким простым она представляла задание – сыграть! И каким неподъемным, когда нечего – некого из себя выжать, оно оказалось! Прав был Анатолий Алексеевич: легко скакать по сцене и ерзать по кроватям – неимоверно сложно изобразить жизнь. «Неужели не смогу?»

Сможет. Большая половинка ее жизни осталась неиспользованной. Девочка-студенточка провалилась. Ерунда! Посмотрим, как он посмеет отвернуться от девочки-студентки, подрабатывающей стиптизершей и проституткой!.. Нет, опять неверно... Девочка, побирающаяся голыми танцами и платным телом ради невзрачной дневной жизни, не заворожит его, наоборот – вызовет омерзение, в лучшем случае – брезгливое сочувствие. Он не захочет погружаться в нее, быть может, понимающе облизнется – не больше. А вот девочка, для которой бесстыдные полеты на сценах ночных клубов и вседозволенность, развратность тела столь же необходимы, как редкие книжки... У которой душа не прячется от стыда, а восторженно поет, когда тело – выбритое, до предела голое – отдается гнусным жадным глазам, рукам... Которая забывается и видит себя белокрылым ангелочком, парящей на сцене, разбросанной по простыням даже самым мерзким из калейдоскопа мужчин. Которая хорошо понимает цену плоти – но принимает деньги за танцы и секс как божью милостыню... Вот такая девочка Андрея ослепит, парализует, отравит – проглотит его и все что угодно навяжет. От нее даже толчок в спину из распахнутого окна он примет с поцелуем!.. Одно оставалось препятствие – она никогда не была такой, прав Анатолий Алексеевич... Господи, как он не прав! Кто же тогда она? Не признаваться же, что пляшешь в угаре и ищешь объятий ради денег? Нет – ради мук, просветления, ради порывов летать!

Терпеливо выглотав чай до дна, Кара опустила чашку, притворно звякнув по блюдцу. Вот теперь она владеет своим телом, чувствами и мыслями так, что десятком чашек сможет высоко жонглировать, не разбив ни одну.

– Тебе кажется таким смешным мой костюм? – запоздало упрекнула она Андрюшин смех. – Не плотная рубашка и длинная юбка, не ботинки с толстой подошвой. Под ними – мой настоящий костюм. Бритая голова – единственная его часть, что я не скрываю до ночи. А все остальное, – она быстро и гибко наклонилась к Андрею и глубоко отогнула воротник рубашки на груди, – все остальное прячу...

Андрюше показалось, что увидел, как, заострившись вниз, дернулись крохотные грудки девушки...

– ...Мои наряды... Я чередуюсь как день и ночь...

Кара дернулась от Андрюши назад и, словно стесняясь пропущенной вспышки откровенности, чтобы скорее и полнее прикрыться, обмяла на груди рубашку. Но это только помогло Андрюше. Он уже знал, где что спрятано, и легко находил сквозь плотную ткань. Поймав его взгляд, Кара подобрала плечи, втянула шею, скрестила на груди руки. Андрей удивительно смело вновь заголил ее – встал к чайнику и попросил:

– Подай мне чашку.

Каре пришлось тянуть ее далеко, привстать, сильно податься к Андрюше. Даже в жаркой кухне плотная тяжелая рубашка легко отстала от тела, широко опала воротником. Склонившись к Андрею, девушка опять оголилась. Да не притворно ли прикрывается она? «Притворно, – набираясь смелости дальше раскачивать маятник, внушал себе Андрюша, – конечно, притворно!»

– Значит, вот такая ты днем, Кара. Какая же ты ночью?

– Ночью я – птица. Летаю голой на сцене ночного клуба. Ночью я кукла – принимать любовь зрителей входит в мой стриптиз. Я дальше, чем кожа, раздеваюсь, глубже, чем танец, открываюсь, больше, чем глазам, отдаюсь?.. Я – сплошная птица ночью. Зато днем?..

– Зато днем, – дернул щекой Андрюша, наконец-то отобрав у ее пальцев чашку, – зато днем ты можешь купить себе книжонку?..

– Дурак! – вскрикнула Кара. – Какой болван! Я летаю ночью... Ты думаешь, я для них танцую? Для них ложусь? Для тех, кто там собирается? Для денег?.. Дурак, там – жизнь! Только мертвые мумии вроде тебя считают ее помойкой. Только залежалые сухари боятся и презирают. Еще бы! В той животворной воде они размякнут, раскрошатся, рассосутся. Исчезнут?.. А я летаю там! Я на вершину восхожу и вниз головой бросаюсь. Мысли о мерзости ноют только тогда, когда по земле начинаешь ходить – по грязи и камням, ногами. С такими, как ты, – под ручку...

Давно ошпарив пальцы кипятком, Андрюша судорожно пытался успокоить чашку, но не спешил поставить перед Карой на стол. То был удачный выбор – лучше обварить пальцы, чем вдумываться в ее слова. Лучше терпеть – чем не терпеть. Наконец, когда первые кровяные волны в глазах затихли, он осмелился поставить чашку и прямо взглянул на девушку. Она отворачивалась. Она тянулась глазами к сахару, к конфетам, изучала старую серебряную ложку и дула на чай – лишь бы уклониться. Наконец Кара не выдержала и прошипела:

– Каких ты еще требуешь признаний? Зачем дальше принуждаешь меня?

А каких он ждал откровений? Что выжимал?

Разве не запрещал женщинам позволенное всему другому деление на жизнь и не жизнь? У каждого человека свои границы того, что считается жизнью. Они могут быть невероятно узки – все исключать: в затворничестве, в монашестве, в плену раскаяний. Или невероятно широки – все вмещать: распутство, клятвопреступление, убийство. Большинство людей жалко и безвольно болтаются где-то посредине. Но иногда они замыкаются уже своих границ или выбегают вовне – подпитаться не жизнью. Не своей жизнью. Эти люди – падшие?.. А Кара? Нет – ведь ее жизнь включает в себя все, что она говорит. Она была бы падшей, если бы ради денег и удовольствий, ради того, чтобы закрыть на себя глаза. Но – нет, там ее жизнь... А Андрюша всегда лишал женщин права на ту жизнь. Он каким угодно оставлял ее палачам, извергам, нелюдям и отродьям – но женщин продолжал делить на чистых и грязных... Кара просила... Кара требовала и вынуждала от этого деления отказаться...

– О чем я могу судить?.. Если ты действительно летаешь... Что я могу осуждать?.. За что? За то, что наши жизни не совпали, твоя оказалась шире?..

– И все равно ты ставишь ногу на меня, как на поверженную тварь! Зачем мне твое прощение, предложенные тобой оправдания?! – заорала на него Кара. Уже непритворно, уже искренне. – И твоя жизнь это вмещает! Все! Ты так же мерзок, как я! Хуже – ты себе лжешь! Ради самоуспокоенности или жалости к себе – ты готов на животе в любой грязи ползать, лишь бы не летать!

Кара смолкла и медленно осмотрела, едва ли не ощупала Андрюшу. Завороженного, затвердевшего, как бронзовая статуя или глиняная ваза... Из тех, что стояли в квартире Анатолия Алексеевича по углам... Да при чем тут Анатолий Алексеевич! Мальчик этот – вот враг! Он всех оправдает! И себя заодно! Но каким-то хитрым трюком всегда окажется выше всех им оправданных... Не дай боже попасть под его оправдание!

...Влепи ей Андрюша пощечину, обругай шлюхой, падалью, дрянью – Кара боготворила бы его. Проклял бы, даже смакуя и унижая, мерзости, в которые влипла, которых наглоталась – Кара ему бы взмолилась! Но так, оправдывая, он словно говорит ей: «Ты – грязь! Сама своя мерзость!» Лишает ее даже лоскуточка чистоты. Проповедует утопающей в болоте, что незачем барахтаться и лезть из трясины: все равно ты мертвечина, все равно ты гниль... Все позволяет, все любит! Всякую в ней гадость, какая есть, какая бы ни появилась. Еще глубже заталкивает в болото...

«Но как я уже нахлебалась!... Я остановлю это – его сбросив, его вытолкнув с подоконника!»

– Все в твоей жизни есть, Андрюша Но подлее, потому что от себя скрыто. Смотри! Я докажу тебе. Я собой твою жизнь расширю...

Принуждая исполнить команду, Кара ударила зажмурившегося Андрюшу со всего маха ладонью по щеке. Он вскинул глаза, дернулся, втянул воздух...

– Вот бы музыку! Нет ли у тебя музыки? – Кара надолго запретила ему говорить. – Попробуй меня!..

И без всякой музыки принялась танцевать. Она не нуждалась в ритмах: уже внушила себе, что поет душа. Ее тело билось, пульсировало, кожа едва не лопалась, сдерживая плоть. Музыка была бы полезной, но не для Кары: поможет Андрюше чувствовать, смотреть, заглушит в его душе предубеждения... А какое дело ей до Андрюши! Она для себя плясала – себе доказать.

...Далеко назад Кара отбросила ногой табуретку. Потянулась вверх, выбросив руки к потолку, глубоко качнулась назад-вперед, потом широко расставила ноги и, припадая на колени ломаными редкими толчками, медленно, то – сладострастно и развратно поглаживая себя по плечам, по груди и животу, то – целомудренно закрывая тело растопыренными в пальцах ладонями, скрещивая локти, обжимая плечи, Кара вытащила из юбки рубашку и подбросила повыше, чтобы показать Андрею волнующуюся полоску живота. Покачивая головой, выгибая шею, она словно приглашала Андрюшу присоединиться к своим рукам – чем больше ладоней будут бегать по ней и ощупывать ее, тем скорее сладко прикроются глаза... Никогда Кара не танцевала так – никогда прежде не раздевалась на сцене. Даже мужчин встречала голой. Она не умела раздеваться. Поэтому сейчас раздевалась так, словно не на сцене – словно впервые перед любимым мальчиком... О, как ей хотелось раздеться!.. Кара шагнула к Андрюше и поставила ногу ему на колено, словно приготовившись забраться, шагнуть на него. Потом медленно, словно помахивая крылом, задрала юбку до самого бедра, так же, как раньше – по груди и животу, ласкаясь, перекатываясь ладонями. Она даже пыталась использовать для этого Андрюшины руки, но он их поспешно одернул.

Ничуть не разочаровавшись и не угомонившись, Кара сняла ногу с Андрюшиных колен и встала к нему спиной, глубоко припадая и взмахивая юбкой так, что высоко открывались ее гибкие ноги. Немного позабавившись, она повернулась к Андрюше лицом, опустилась перед ним на колени, подстелила юбку. Покачиваясь, словно в ответ на рывки плеч и взлеты локтей, Кара начала расстегивать пуговицы на рубашке. Но, расстегнув, не пустила его взгляд внутрь, а старательно обернула рубаху вокруг себя. Затянув Андрюшу в эту игру, она внезапно и резко встала, сумев как-то наступить на юбку, – и выскользнула из нее, тут же вытянув ногу пяткой на стол перед Андрюшиным лицом. Погладив ее там, далеко вдоль наклоняясь и почти не удерживая полы рубашки, Кара выпрямилась и широкими плавными кругами принялась разводить руки, словно подзывая Андрюшу. Полы рубахи наконец-то разлетелись, и между взмахами рук Андрюше открывались груди девушки и напрягшиеся от скольжения ткани соски. Он уже было подался к ней, чтобы запахнуть рубашку, но Кара отскочила и вновь повернулась спиной. Пропуская волны по тесно сомкнутым ногам, она избавилась от трусиков, незаметно столкнув пальчиками с талии. Отбросив их в угол взмахом ноги, девушка повернулась и шагнула к Андрюше.

Он не удержался и бросил взгляд вниз, к ее бедрам – да, обычный треугольничек между ног был наголо выбрит, и Кара не стеснялась этого, все ближе и ближе подбираясь к нему животом. Андрюша не смог оторвать от него глаз и пропустил, как, ласточкой выгнув за спину руки, Кара наконец-то выскользнула из рубашки – он заметил лишь падающую ткань, мелькнувшую на мгновение темным облачком между ногами девушки.

Теперь уже совсем оголившись, Кара цветочком танцевала перед ним, то – раскрываясь, то – закрываясь, словно переливая с бешеной скоростью пробегающие сквозь нее ночь и день, день и ночь. Лепесточками наоборот – закрытыми днем и распахнутыми ночью, хотя... – таких цветов Андрюша не видал. Ему хотелось отыскать в себе какое-то чувство если не омерзения, то потребности остановиться. Ее можно не останавливать – главное, самому замереть, почувствовав свою границу, оборвать расплывание за грань того, что принял из жизни для себя и посчитал достаточным. Самому бы уцелеть – а она пусть продолжает... Но грани не было! Все его попытки за что-то зацепиться были царапаньем воздуха, хватаньем миражей...

А оголенная, горячая, вспотевшая Кара уже уселась ему на колени и, овладев его глазами, волнами перекатывала их от своего лба до загадочной впадинки, где расходились ее ноги – она каталась по его коленям, вызывая липкий ответный жар. Кара наклонилась к нему и, не касаясь еще руками, головой терлась по щекам, по плечам, привстав, предлагала свой живот, подталкивая его в затылок к смелости припасть к ее груди, покуситься на соски... Андрюша все еще держал руки накрепко сцепленными за спиной – упорно упускал соблазны, отвергал предложения. Кара сама начала расстегивать ему рубашку. Незаметно для себя она перешла границу танца, а там – в царстве недозволенного – уже не в силах, не в памяти была спохватиться... Чтобы не упасть, Андрюша навалился на стол, обхватил Кару за шею, она в ответ припала губами к его лицу, отвлекая от рук, которые суматошно шарили внизу...

Кара вдруг замерла, словно угасла.

– Ты что, презираешь меня? Я отвратительна тебе? Она ожидала всего, чего угодно, но только не того, что услышала.

– Для души, ладно – доказала. Впадет в любую одурь..: Но для тела – вот они, границы. Оно не хочет к тебе. Не может. Не по моей воле... Все же дозволенное напоминает о себе...

– Предубеждения твои напоминают... Нет недозволенного, Андрюша. Позволь мне заняться тобой. Если хочешь...

Кара посмотрела ему в глаза. Андрюша никак не ответил. Но и молчания было довольно.

Она быстро соскочила с Андрюшиных коленей, встала и прижалась к его лицу животом. Пока он послушно целовал, втягивая ноздрями Карины жаркие запахи, она скинула с его плеч рубашку, медленно прошлась пальцами по спине, что-то скрепляя из позвоночника и лопаток. Кара умоляла Андрюшу о том, чего никогда ни от кого не просила, – о взаимности. Напряженное дыхание девушки рассыпалось неровными звуками, которые вместе с рывками ее тела больше, чем любые поцелуи, вовлекали Андрюшу в танец. И потихоньку он откликнулся – вскоре все получилось... Недалеко Каре оставалось бежать до диковинного полета, до вершины. Немного потребовалось Андрюше, чтобы угнаться...

Потом они долго сидели молча, неподвижно, склонив друг другу головы на плечи, Кара отказывалась встать и не выпускала Андрюшу из себя. Наконец она посмела:

– Какой, признайся, ты меня считаешь грязью?

– Грязью, ладно, – согласился зачем-то Андрюша, – еще бы в этой грязи поваляться... Только скажи те слова, которые говорила, вернись в них. Они – не уловка?

Кара вздрогнула при напоминании об уловке. Ей почудился кто-то, стоящий за спиной. Господи, она и не думала, что столько осталось впереди... Хотя вечер уже близок. Надо спешить. Ей даже слабенького не закралось в голову сомнения. Она не осмелилась усомниться. До такого восторга ее довел по этой дорожке... Не Андрюша – тот, кто чудится за спиной!

– Зачем мне ловить тебя? Я очень много от тебя получила. Никогда еще такого не получала. Могла ли знать заранее? Откуда? Если не ведала, что бывает. Я потому часто и соглашалась на скорую любовь, сама предлагала на первых же свиданиях, что не ведала. Нечем было рисковать. А теперь придется присматриваться – повторится ли?.. Я верю во все, что говорила – о чем ты меня вынудил сказать! Готова поклясться! Но потом. Сейчас – повторить. Где угодно, в чем угодно, как ты сказал, для этого валяться с тобой... Есть у тебя, Андрюшенька, спальня, кровать?..

С наскоро разложенным и криво застеленным диваном они расправились лишь к исходу дня. Кое-как закутавшись в скомканные простыни и растолкав разбросанные подушки, Кара, как показалось Андрею, заснула. Она лежала на спине, почти поперек дивана, не постеснявшись так широко раскинуть ноги и растопырить руки, что в самых неожиданных местах он на них натыкался. Кара не замечала его неловких прикосновений, ее веки закрывали глаза, не шелохнувшись. Конечно же, она спит. Ее живот и грудь едва выдавливали дыхание. Лишь губы иногда подергивались, да еще реже язык выскакивал к ним – словно Кара облизывала во сне блюдечко из-под вкусного тортика Пусть спит. Обнять бы ее. Самому бы заснуть. Но Андрюша не смел пошевелиться, его глаза не закрывались.

Как неумело, глупенько Кара говорила о жизни. Он часами бы спорил с ней и никогда не согласился, если бы не ее доказательства. Ослепляющие аксиомы. А теперь, когда она спит, ему придется пожинать плоды слишком поспешной игры в поддавки. Уже наступает вечер. До утра продлится ночь. Нужно надеяться, что до утра. А что предложить ей потом? Они умело и вместе освоили самую окраину жизни, на кухонном полу, на табуреточке, на диване. На обочинах своих перекрестившихся дорог нарвали охапки вкусных цветов – нанюхались до умопомрачения. Оно может заслонить то, что дороги вновь непременно разойдутся за крохотным пятачком перекрестка, но – разойдутся ведь, как ни заслоняйся.

Либо один из них должен перетянуть другого на свою дорожку. А это – невозможно. Их жизни соприкасаются только обочинами. Девочка, которая не умеет ни раздеваться, ни любить, ни плясать, а только летать – дорого заплатит за вдохновение, которое разом пришло, чтобы все получилось – и исчезло. И он дорого – этой девочкой!.. дороже?! – заплатит за то, что впервые поддался доказательствам, которые непонятны, не принимаются рассудком. Поддался чувствам, которые отторгаются привычками. Скребут где-то во снах и в сердце, но наяву – чужие. За то, что побыл несколько часов существом, которому нет места в выведенном для себя выборе...

Андрей дернулся. «Она заплатит собой! Я заплачу ей!» Девочка, Кара – за все расплатится... А он опять будет давиться подоконником и искушать себя полетом из окна... Не пора ли самому начинать платить? Не Аввакумовым, Маней, Варей, Карой, вычитанными, выдуманными мирами, которые можно, шутя, из ничего извлекать и злобно, но безболезненно топить – собой пора расплачиваться! Словно в судорогах, Андрюша дернулся.

Вот разлеглась девчонка – хорошая, золотая на все случаи монетка. Длинные ножки, худенькие бедра, впалый животик, крошечные груди, угловатые плечи, скуластое личико – все можно выместить. Ею – все оплатить. Но не поднимаются руки... А вот собой – ноет, нарывает, горит! Долгожданный, проклятый зуд расплатиться собой!

Андрюша дернулся опять. На этот раз Кара не выдержала и открыла глаза. Потянулась к нему губами:

– Ну пожалуйста, миленький, не рассматривай, не обшаривай меня... Я же не могу так уснуть...

Она врала. Она могла уснуть. Но не позволила себе. Не подпустила забытье, слабость. Задремать было бы неосторожно. Весь с трудом сыгранный спектакль может в ничто сорваться на самом апофеозе из-за такого пустяка, как сон. И без сна достаточно безволия.

Никогда бы Кара не подумала, что быть наполненной – значит быть собой. Чувствовать, как наполнены бедра после долгого, беззаботного секса с мужчиной. Чувствовать, как наполнено тело, успокоившееся обретением своей половинки. Чувствовать, как наполнена душа, в которую никакие сомнения не проникнут – нет им места. И все же. Много выше и наполненности и слабости нависло видение преступления!

Та, какой она вообразила себя, раздваиваясь на дневную и ночную, оказалась самообманом. Та, что предложил ей придумать и сыграть Анатолий Алексеевич, слитая из дневной и ночной – ложью перед Андрюшей. Такая, какой Андрюша ее заглотил, – резвая рыбонька в жизни без берегов – просто уловкой, приманкой, едва лишь живцом, на которого Андрюшеньку подловили. Живцом, уже насаженным пропоротым брюшком на крючок!.. И только слабость, сонность спасает. Тонкой, развеивающейся уже дымкой заслоняя признания, что – «...меня – нет...» – есть какой-то мешок со случайностями, который может принять такую форму, и такую, и такую... Даже для Андрюши, ради неземного восторга с ним – пинками сбитый в худенькое тельце и страстную душу.

И он этого не остановит. Не поймет. Опять все оправдает. Не залепит пощечину, не обругает, не выставит за дверь. А примет, простит, объяснит. «Такая ты...» – «Да я не желаю быть такой!» А он, как тина, как гнилушки на болоте – не опереться. Только расступятся под безумными руками – покажут в темной трясине твое отражение. Во всей отвратительной прелести... Андрюша не остановит! Он не сможет разорвать ее душу и тело. Душа наполнилась мерзостью. Совершила свое преступление. Тело – за душой. Уйдет, если самой не разорвать. Толкнет Андрюшу с подоконника, если самой не оттолкнуться...

Кара легла на бочок, отвернулась от Андрея, подтянула скомканную простыню, запихала между задранных коленями к подбородку ног. Подобрала руки, сложив груди в ладошках. Теперь за ней не подсмотришь... Она уже не боится быть разгаданной. Открыла глаза и говорила что-то: беззвучно, по-рыбьи перебирая губами.

И Андрюша не боялся быть прозрачным. Он присел, осмотрел недвижную спину девушки, ее задранные лопатки и агрессивно выпяченные локти, резко разделенные простыней ноги. Потом встал и подошел к окну. Ему захотелось подумать о цене своей платы. Он открыл окно и, не побоявшись простуды, едва натянув джинсы, сел на подоконник, свесив по привычке ноги наружу. Он услышал, как следом встала Кара. Поспешно накинув рубаху, подошла к нему. И даже не спросила, зачем так сидит. Уж этого-то вопроса он непременно ждал... Девочка не так проста...

Кара просунула к его щеке свою выбритую голову и потерлась мягким еще пушком. Подросшим, пока они занимались любовью.

– Какого цвета у тебя волосы? – спросил Андрей.

– Светлые. Хотя не знаю, какие будут, если отрастить. Бывает – они меняют цвет, – ответила Кара, покусывая его за ухо и облизывая щеку.

Ее голова и шея – хорошо, что Андрюша не видит! – жили совсем отдельной от остального тела жизнью. Они были расслабленными, ласковыми, взволнованными. А руки, бедра, ноги, живот, плечи – вся остальная она: напряженная, торопливая. «Сейчас, сейчас – позже не смогу!»

Слабость собственного шепота, безволие своих поцелуев первыми головокружительными, предательскими волнами уже вливались от головы и шеи. Кара медленно забралась на подоконник коленями, заглянула вниз – высоко, мутно, светло. До ночи еще далеко – как все быстро случилось! Страшно балансировать, но не страхом туда сорваться – ужасом вернуться обратно в комнату, в тепло, к запаху любви. Страшно! Не потерять бы равновесия!

– Тебе не кажется, что вся жизнь – лишь поиск равновесия, – словно упредил ее кошмар Андрюша, – ни к чему не пристать, ни в чем не определиться. Всю жизнь придется балансировать. Не страшно, что не к чему – не к кому прислониться, пока можешь удерживать равновесие. Подумай, Кара. Это – спасительная мысль. Наше с тобой будущее. Пока есть хоть точка опоры, можно выигрывать равновесие. Любовь – такая опора! Неужели не удержим?..

«Давай! Давай! – кричала себе Кара. – Не удержаться иначе!» Она не слушала Андрюшиных слов. Даже к себе не прислушалась. Андрюша забыл об этом. Зря! Иначе не замер бы, дивясь на ее ответ.

– Нет!.. Столкнут...

Замер, пока не почувствовал, что летит. Летит от Кариного толчка. Он успел оглянуться. Кара падала рядом. Крепко вцепившись ему в плечо. Ее губы дергались, кривились.

– ...Или обопрешься на падающего... – наверное, содрогалась она...