Ловцы. День восьмой, утро

День восьмой, утро

 

Аввакумов спешил избавиться от утомительного сна. Ему показалось, что кем-то черным, кем-то скользким и злым он навсегда лишен права очнуться. Он бился за явь, проступающую в тоненьких щелочках глаз, с упорством, хитростью и смелостью приговоренного. Но тьма, но липкая пленка, искажавшая свет, даже когда он чудовищным усилием смахивал тьму, уступали медленно, неохотно, огрызаясь мертвыми провалами беспамятства и лживой похотью галлюцинаций. Единственным шансом очнуться осталось заставить себя во сне оторвать голову от подушки и не моргать – ни в коем случае не допускать томной паволоки век. Аввакумов вывернул себя наизнанку, выжал, как мочалку, но сделал это – голова подлетела вверх, чуть не разорвав позвонки, немигающие глаза иссохли на безобразном свету, как вянущий виноград, и только потом он осмелился осмотреться. Оградившись от снов, сбросив миражи – они обрекали бездной. Поддавшись им, легко превратить в пропасть и так уже осыпающуюся под ногами твердь. К тому же Варину, а не свою. Своя – давно провалилась.

Огромная и пустая комната, где он лежал, была потрясающе неподвижной. Лишь только крохотная Варина фигурка двигалась в свете окон так же чужеродно, как жизнь на экране. Аввакумов присмотрелся к ней.

Вари не было здесь, с ним, – она рисовала. Уже без черного платья, без высоких лаковых ботинок, без мокро прибранных волос, без подчеркнуто чистого лица, без... без себя. Царевна, сбросившая вчерашнюю лягушечью кожу.

В рваных застиранных джинсиках, в незаправленной просторной футболке, с кое-как прибранными волосами, Варя босо танцевала перед мольбертом: вправо-влево, взад-вперед – она качалась и изворачивалась для того, чтобы подсмотреть за собой, взглянуть на краски, бросить мазок, схватить тряпочку и вытереть, сомневаясь, а потом вдруг надолго застыть, приложив ладошку трубочкой ко рту.

Вчерашняя удавленная тесной чешуей рыба, втиснутая в кожу змея, растянутая на ветвях рысь – перестали существовать, словно и не бывало... Помечтал Аввакумов, но вдруг спохватился: а если змеиное вкралось ей под человеческое и затаилось, а теперь лишь выжидает удобного мгновения, заветного повода – чтобы прыгнуть?.. Жаль, что в отсветах окна не различить Варино лицо – лицо на все ответит.

С болью, со стоном, Аввакумов пошевелился. Повертел онемевшей, ноющей шеей и наконец-то окончательно обнаружил себя. Он лежал в большой светлой комнате, единственной мебелью которой, кроме короткого, так что ноги торчали наружу, диванчика, был мольберт. Аввакумов обнаружил себя совершенно голым под съехавшим с ног на пол толстым одеялом, на сбитых неприятными жгутами простынях, в бесформенных комьях подушек. Аввакумов приподнялся, сел к стене, встряхнул подушку и засунул под спину. Его знобило, он потянул к плечам колени и вытащил с пола одеяло – попытался собрать тело из беспомощной, потной и ломящей разбросанности в небольшой подвластный комок, который можно прикрыть.

Глядя на пляшущую Варю, на ее дерганую спину, скользкие ноги, путаные руки и голову, привязанную к непостижимым кувыркам глаз, то – выплеснутых наружу, то – загнанных в картину, то – потерянных в собственной глубине... глядя на этот вихрь, Аввакумов все больше проникался страхом ежа перед зверем – спина требовала вмяться в подушку, в стену, провалиться под диван. Как иглы у ежа, его кожа вздувалась, а мышцы сжимались в комок, когда Варя, невидящая и неслышащая, приближалась в своем танце – вдвойне опасная потому, что бесчувственная и безумная: бог знает, кто ею руководит?

Полчаса, наверное, длилась эта схватка. И все полчаса они обменивались только дыханием – Аввакумов ни разу не осмелился засмотреться на Вареньку, она ни разу не обернулась. Место взглядов и слов заняли утвердившиеся между ними невидимые прочные сочленения, какая-то вязкость пространства, прозрачная склеенность, которая заставляла Аввакумова сжиматься в комок и втираться в стену, когда она приближалась, – расправляться и чуть не выпрыгивать с дивана, когда удалялась. Стоило Аввакумову невероятными усилиями внушить себе, что в этом прилипании он играет один, охваченный болезнью или сумасшествием, что бредит, а Варя попросту не замечает и позабыла о нем – как она немедленно опровергала.

Множество примет – от такта движений, которыми она сначала вовлекала в свою пляску, а потом подлавливала на неловкостях сжавшегося в колючий шар ежа, чтобы впиться зубами в беззащитное брюшко – до дыхания, точно чередующегося так, чтобы Варя втягивала его выдох и подбрасывала ветерка ему на вдох – все приметы, вплоть до этого дикого взаимного искусственного дыхания, подобного тому, что делают утопленникам, – все говорило о том, что Варя так же глубоко погружена в охоту на него, как он – в панику. Уж не ее ли она срисовывает с натуры в холст? «Подсмотреть бы Варино лицо. Лицо за все ответит».

Глаза выдадут все! Нарывающие позавчерашние, непроницаемые вчерашние: все, незабытое в злопамятстве с самого первого взгляда навстречу – всплывет, проявится в них. Каких чудовищ выпустит Варя? Какую злобу выплеснет навстречу его душа, какие судороги?.. Она рисует. Бред... Что, зачем она рисует?!

Завладев Аввакумовым, этот вопрос сбил тело с ритма, сорвал сердце с привязей, отнял изо рта дыхание. Он вырвался из пут, побежал – а Варя погналась вслед: мяско ежей очень сладкое, если удастся просунуть мордочку сквозь иглы. Она прыгнула к нему на диван, плюхнулась рядом, схватила его голову перемазанными в красках пальцами и вплотную прижалась лицом – к лицу.

– Посмотри-ка... Сам убедись, что я рисую?.. Смерть! Чью, догадайся... Нашу с тобой... намазала я смерть!

Оцепеневший от такого чудовищного совпадения мыслей и еще больше от того, что это – далеко не совпадение, Аввакумов безвольно обмяк на несколько секунд и никак не ответил, только подбородок слабо мотался из стороны в сторону, да губы пытались как-то ухмыляться. Но только успела Варя растопыренными пальцами тронуть веки на его остекленевших глазах – зачем-то закрыть, только она прикоснулась ему к груди – поправить руки на одеяле, как Аввакумов взорвался: пулей вылетел с дивана, вертелся ошпаренной юлой, падал на пол, катался по комнате и, отскакивая от стен, бился в углах на коленях. Пока не наткнулся на мольберт.

Он замер на мгновение, нерешительно, бочком, спиной, лишь бы не глядеть на картину, вернулся к Варе, вытянул из-под нее одеяло, закутался. И только потом, подскочив вплотную, осмотрел картину. Прошептал что-то невнятное, полуслышное, бессвязное и отодвинулся подальше. Задерганная и придушенная Варя ошеломленно впилась в него глазами. Но Аввакумов не замечал ее. Повторялось все, что было в комнате с момента, как проснулся – но наоборот: словно он вышел из зеркала, воплотился, а Варя вошла туда, превратившись в его отражение.

Первое, что почувствовал Аввакумов минут через пять полного онемения перед картиной, был холод в ногах – от пяток принизывающий все тело стылой спицей позвоночника. Будто вошел в нарисованный Варей пейзаж и, стоя на серых заснеженных среди льда камнях замерзшего побережья, смотрел на зависший в небе толстым козырьком в полгоризонта коричневый закат, на раскачивающуюся в нем зеленоватую личинку луны и, охваченный ужасом, видел, как тьма заполняет свет – свет, потерявший свои всегда летящие, всегда воинственные лучи стал вязким медленным студнем, покорно стекающим за горизонт. А между слабо белеющим льдом и черным куполом тьмы зависли две неясные фигуры – какие-то отродья людей и колес – ломкими спицами рук и ног они распирали мир, препятствовали черноте неба и ледяной пустыне захлопнуться, удерживали щель, по которой струится за горизонт закат.

В одной из этих едва намеченных, размазанных фигур Аввакумов безошибочно узнал себя. И ужаснулся собственной ломкости на морозе: хрупкости тела, медленности крови, ничтожности тепла. Только крошечное, как бы невзначай допущенное в грудь бледное оранжевое пятнышко сердца еще шевелилось жизнью.

Подобно нарисованной фигуре, Аввакумов вскинул руки и уронил одеяло – оно упало в ноги, оголило его – он медленно опустил руки к груди и втиснулся ладонями туда, где должно пробиваться оранжевое пятнышко. Почувствовав истеричные толчки в пальцах, он облегченно обернулся к Варе. Она так же прижимала руки к груди, но – ложь зеркала! – не так. Аввакумов бросился к ней и перенес пальцы на левую грудь. Положив ладонь сверху, подслушал толчки. Потянул Варю с дивана смотреть картину вместе. Только теперь, наполнив ее сердцем ладонь, он подметил связывающую оранжевые пятнышки в груди фигур тонкую красную нить.

– Я же сказала, – резким голосом подтвердила Варя, – что рисую нашу смерть. Не твою и мою, а общую нам вместе смерть.

Аввакумов добился своего – заглянул Варе в лицо. И ему открылось: бесконечно глубокие, почти выбеленные глаза, бледные щеки и темные веки, беспорядочные волосы и ободранные губы – окна ее души не затворены. А за ними – доступное, зовущее, чуткое: нет там того, что она рисует. Лицо опровергло пророчества. И тело у него в руках соглашалось: лягушечья, змеиная кожа сгорела – царевна вырвалась из заклятия. Кто же сумел вселиться в Варечку, в его девочку, чтобы ее руками намазать картину? Картина – не выдумка. Такое можно только предчувствовать, предвидеть... предненавидеть. Кто подсказал Варе смерть?

Толчком, почти вывихом, Аввакумов вывернул Варину голову к картине:

– Зачем смерть? От кого?

– Мы должники с тобой – наш долг не отдан. Его цена – смерть.

Голос Вари был тихим, твердым, низким, но сказанный почти в самое ухо из-под разбросанных волос – одновременно жарким и щекотным. Аввакумов не мог выбрать – во что верить: в звуки и слова? в близость и тепло? Нечего раздумывать – бесчувственны Варины слова. Сказаны только ради того, чтобы что-то сказать. Варины слова ничего не значат, как краски в тюбиках, выдавленные, но не вмазанные в холст. Нечего различать краски – читай картину. Как читают выскобленные на камнях древние письмена. После Вариных подсказок, за внешней путаницей и кошмаром, Аввакумову стали открываться проявленные в картине знаки.

Еще не отошедший от утренних танцев, еще привязанный к вчерашнему, еще полуслепой, Аввакумов не успевал за ней: оступался, ошибался, падал, но карабкался. В конце концов для него она рисовала. Ей самой вполне хватило бы того удушающего внутреннего толчка, который заставил хвататься за кисти недоспав и недолюбив. Варя знала, к чему ведет Аввакумова по смыслам знаков.

– Ты пытался измениться: раскрутил свое колесо, раскачал опоры, вышел подставиться свету. Но там, наверху, куда ты стремишься, только тяжесть и пустота, а внизу, откуда выталкиваешься и бежишь, – холод и камни. Прежде у твоего колеса был обод – ты жил рассудком и мышцами, без труда катался между твердями – круглое не раздавишь, оно ускользнет. Сейчас ты стянулся к центру, к ступице колеса – зажить сердцем, душой. Ты понадеялся на жар внутри, стал колесом без обода, твои спицы едва выдерживают давление холода и пустоты. Та зеленая луна – бог, которому ты недомолился и недоисповедовался. Если ничто не вольется в твое сердце – оно остынет, кровь завязнет, спицы станут ломкими на морозе, треснут, лопнут. Холод и пустота сомкнутся на сердце – ты умрешь: сердце не согреет весь холод, душа не насытит всю пустоту. Страшна не пустота – страшна слабость сердца. Слишком мало в нем зреет горячей крови...

Ты умрешь, и я вместе – мы связаны, а в отчаянии, в ярости, при смерти, твоя душа высосет меня. Пустота растворит нас. Мы обречены, милый, мы почти безнадежны. Ты думал отстоять свое пространство для жизни силой, волей, умом, а они – лишь ломкие спицы в стране зла. Этой картине не будет рамы: разве у холода есть пределы, границы у пустоты?.. А ты выставил против них иллюзию.

Тебе еще повезло, что затерялось что-то слабенькое внутри, что-то тепленькое. Теперь ты – смешной надломленный деревянный крестик, стиснутый между каменными жерновами. Зеленая луна – бог отвернулся от тебя. Коричневый рассвет – пришло роковое завтра. Камни и лед – негде затаиться. Все вместе – уже состоявшаяся смерть. У тебя нет даже выбора – умирать или нет. Ты умер. Рождаться ли заново, пока никто не воспользовался смертью и не стер твою плоть?.. Прижми мне руку к груди. Слышишь?..

Аввакумов нерешительно замялся и почувствовал, как ему на сердце легла холодная и влажная ладошка Вари. Он скользнул пальцами по ее груди, вдавил их –живущее там билось в ладони, требуя, чтобы его захватили и присвоили, но яростно отбиваясь от всех остальных предложений.

– ...Мы вместе с тобой умираем... – поспешила уточнить Варя.

Сложенное их руками кольцо ожило, кровь начата пульсировать в нем. Но слова... Как ни призывала Варя, он еще не мог отказаться от смысла ее слов, терпеть их удары по рассудку – порезы на душе.

Аввакумов разорвал пальцы и размашисто швырнул Вареньку на диван. Потом, словно утверждаясь в своем намерении, еще раз взглянул на картину и встал над Варей – бледный, трясущийся, бешеный... Но Варечка была не лучше: замерзшая, раздавленная и... испуганная. Живой, а не мистический ужас вдавил ее в диван спиной.

Она судорожно пыталась натянуть на себя одеяло, забиться плечами в подушку – исчезнуть, провалиться. В отчаянии Варечка пробовала отвлечь Аввакумова всем, что попадалось под руку, – давясь и сглатывая удушье, пыталась улыбаться, дрожа и дергаясь от ужаса – принять позу желания, как-нибудь завлекающе пошевелиться. Варина связь с потусторонним мгновенно испарилась, как только ей стало страшно, что Аввакумов замучает, убьет ее – прошла уже целая неделя, как он никого не убил – а Варя еще никогда не видела человека, больше, чем Аввакумов сейчас, похожего на плавающий в подсознании образ маньяка.

Жалкий, парализованный страх Вареньки, ее покорный, униженный испуг: «Только не убивай!» – рассмешили, развеселили Аввакумова. Он засмеялся: лающе, истерично. Но очень скоро его смех так же резко оборвался. Аввакумов присел в ноги девушки. Он нашел простое, неожиданное, сладкое облегчение: «Чего же тогда она боится, если смерть наступила? Разве не проще сейчас же избавиться от себя?» Значит, есть еще невыданная надежда и неоткрытый выход. Есть. Пусть отдаст!

Удивительно спокойной и нежной ладонью Аввакумов поправил Варе волосы, провел по щекам:

– Чего ты боишься? Разве мы не вместе?

Он увидел, как большие светлые глаза Вари, неподвижно смотрящие на него, медленно затягиваются хрустальной россыпью слез. Минутку она давилась, а потом не выдержала и всхлипнула.

– Не подпускай это ко мне... Не отпускай меня к нему...

И заревела. В прерывистом, сдавленном дыхании Аввакумов едва различал ее голос – из невнятных отрывков слов с трудом сконструировал то, что Варя хотела сказать.

– Я ничего не выдумала, поверь, ничего...

Он сам мешал ей – говорить, а себе – слушать, потому что истошно мял ее лицо руками, целовал глаза, кусал щеки, впивался в губы: «Чем помочь, как успокоить?» Но какого еще ответа дождется от него Варенька, захлебываясь стонами и слезами?

Тем более, что с Варей Аввакумов терялся. Он никогда не залезал в те глубины, куда она заталкивала. И не скрывала своего превосходства. Как только они соскользнули в своих отношениях с привычной дорожки, как только искривились зеркала, в которых каждый день проверяли себя, обнаружилось, что в Зазеркалье, в глубинах, откуда питаются души в дни исповедей и изломов, двойник Аввакумова мал, немощен и жмется в постоянном страхе к невидимой границе реальности, а Варин двойник глубок и смел – уходит далеко и приносит силу из незнакомых Аввакумову божественных взлетов и неведомых сатанинских падений. Чем мог Аввакумов утешить Варин кошмар, утолить боль? Поэтому замирал от бессилия перед ее плачем.

Но сейчас она просила утешения обычному человеческому страху, умоляла утолить истощение, отчаяние и слабость. Варе было убийственно жалко себя, и она, всхлипывая, путаясь, давясь, упрашивала пожалеть – не разуверить в страхах или подбодрить, а именно пожалеть. Жалость к обреченно больному – вот что ей нужно. Уж в такой-то жалости Аввакумов не откажет? Впервые от него Варя захотела не твердой опоры, а снисходительного, пусть даже лицемерного сострадания.

Но разве учил кто-то Аввакумова состраданию? Он мог через силу улыбаться, складывать лицо любой маской, веселяще таскать ее за подбородок, говорить радостные слова, почти не срываясь голосом, но кто назовет это состраданием? Не разубеждением в худшем, а состраданием? Поэтому Варенька все так же плакала, а Аввакумов отскакивал от нее, как по воде камушек-голыш, пока ей самой не надоело. Вдоволь наревевшись, она нашла какую-то жестокость и обрезала себя. Захлопнулась, как маленький моллюск в своей костяной коробочке, чья прелестная жемчужинка никому не доступна. Варя оттолкнула ошеломленного Аввакумова и выбежала из студии. Он пытался преследовать ее, но ноги ослушались. Ему потребовалось несколько минут обучения себя самым простейшим движениям и неловкого одевания, прежде чем последовать за Варей.

Аввакумов обнаружил девушку недалеко – за закрытой дверью ванной, где громко лилась вода. В отчаянии, охваченный глупеньким страхом того, что Варя довела себя до самоубийства, а он не остановил – Аввакумов начал истошно звать ее, потом ломиться в дверь и, наконец, когда уже треснул дверной косяк, услышал веселый и спокойный Варин голос:

– Подожди, дай мне умыться.

Аввакумов замер в удивлении, потом покраснел от стыда и убежал обратно в студию большими неверными шагами. Там он, не обращая внимания на картину, мотался из угла в угол и что-то невнятно бормотал сам себе, неслышное за радостными криками Вари, которая надеялась, видимо, что он все еще ждет под дверью.

Варя умылась и привела себя в порядок, причесав волосы, отведя дыхание, попеняв перед зеркалом на обидчивые красные глаза Краситься она посчитала лишним – косметика будет подобна маске, а мысль о том, что ей, даже зареванной и измученной картиной, нужна маска, вызывала содрогание. Что ей скрывать и зачем скрываться? Коротенькое самовоскрешение Вареньки заняло всего несколько минут – она сама восхитилась, как все получилось быстро.

Но Аввакумов уже успел множество раз пересечь комнату, опоясать ее вокруг и затянуть петлю по центру обозначенной шагами паутины – у мольберта. Здесь он будто бы споткнулся, едва удержался на ногах и замер. Поставил точку в своих бессвязных бормотаниях – ловушка сработала. Мушка попалась в паутину.

– Ты выдумала все, Варенька, – не обернувшись, он удостоил входящую в комнату девушку, – меня нет здесь и тебя нет. Ты выдумала, своровала картинку. Воровка, я знаю откуда. Ты продаешь мне чужое – чужое напялила на себя?.. Такого во сне не увидишь. В бреду не почудится. Ты нарисовала портрет своего отца. Как он мял тебя вчера. Как выдавливал то, что ему нужно – размазывал передо мной, чтобы было страшно. Чтобы всколыхнуть во мне ответную муть, грязь – и тешиться с этими гадами. Тебе понравилось, как он играет мной, и ты осмелилась повторить. Но, девочка, такие таланты не передаются по наследству, даже если вы оба того хотите... Рай и преисподняя в твоей картине?.. Дурь! Ошметки твоего папочки! Ты насадила их в себе, и они взошли. А я отказываюсь от этих отростков. Я не нуждаюсь в тебе, прельщенной им...

На последних словах Аввакумов уже кричал. Но кричать не было нужды. Варенька стояла прямо у него за спиной. Слушала. Понимала. Она ударила Аввакумова по плечу – напомнить, что он говорит не о чем-то далеком – о близкой, о своей женщине. Чтобы обернулся.

– Отказываешься от меня? Легко рвешь! Кого еще не бросил? Все вокруг сорваны тобой...

Сама же Варя испугалась многозначности своих слов, прикусила язык, но резкая тишина поставила на них ту самую жестокую точку, которой она боялась, которой стремилась избежать молчанием. Хорошо, что Аввакумов в исступлении слушал себя, а не ее.

– Я не понимаю, о ком ты говоришь. Как ты можешь говорить?..

На этом смолк и он. Собственное легкомыслие покоробило, перекосило. Ответ был задуман много раньше. На любое Варино возражение. Но оказался удивительно слабым ей отпором – и удивительно сильным подтверждением собственных страхов. Круг замкнулся. Завязался узел. Петля затянулась. Все. Некуда пятиться, не за что прятаться, нечем креститься. Только рвать. Нужен удар, чтобы рвать... Деревня...

Будь рядом Анатолий Алексеевич – он бы на небо взлетел от потрясающего успеха. Как блестяще сумел навязать Аввакумову точку. Внушить потребность в крайнем искушении. Подставить искушением ту, кому себя наверняка предаст.

– ...Да переступи ты свою картину! Нам ли кланятся ей...

Аввакумов не договорил, его пошатнуло – Варя прижалась к нему, чтобы поддержать. Так возник их союз – начиненной взрывчаткой бомбы и отчаянно скользящей к взрывателю жертвы, кинувшейся к бомбе – как единственной опоре. Взрывник и жертва сказали свое. Выбор за бомбой.

Так ли прочно прилажен взрыватель? Нельзя ли избежать взрыва, загасить в себе, поглотить искру?

Аввакумов пошатнулся – Варенька прижалась к нему. Он почувствовал ее горячей и легкой – еще бы, за секунду до взрыва' – опорой. Тесно обнявшись, сцепившись, они согласно двигались по комнате, увлеченные общей заботой, поделив пополам старание не оттолкнуться. Они поспешно раскачивались – подтвердить, что нуждаются друг в друге. А со стороны это выглядело так, словно пытались танцевать, без музыки, не договорившись о стиле. Как пьяные. Нет, наверное – прикидываясь пьяными, потому что в их танце проступало такое явное стремление обессмыслить движения, расстроить ритм, что скрыть невозможно.

Неловкие дети дразнят взрослых на скользком паркете. Горькие пьяницы кривляются на гололеде. Игривые карлики злобно развлекают уродством.

Какая угодно неловкость – синяки, вывихи, царапины – все годится, лишь бы не соблазниться подсказкой, не поддаться тем, кого в душу Анатолий Алексеевич подсадил.