Ловцы. День шестой, ночь

День шестой, ночь

 

Напрасно Аввакумов и Варя, Генри и Манечка уверились, что нет им свидетеля. Кроме всегда присутствующих рядом ангелов и антихриста, которыми людям привычно пренебрегать – их разглядывал человек. Как ни зияло бы в нем сатанинское – дьяволом ему не обернуться, как ни сияла бы святость – ангела не воплотить. Он был человечком – и подглядывал за любовью, завистливо прилипая глазами или стыдливо отводя их: вслед за тем, адское или горнее в нем побеждало.

Анатолий Алексеевич был рядом с любовниками, хотя и далеко, все видел и слышал – но на этот раз вовсе без помощи видеокамер и микрофонов. Про Манечку и Генри он знал достаточно – их страсть подробно, как компьютерная игра, оживала в воображении, стоило лишь немножечко ослабить ремни, которыми Анатолий Алексеевич обычно спутывал мысли, чтобы в нужный момент выбросить их полет и нетерпение на выслеженную цель. Душу Генри он тщательно выкраивал долгие годы – вряд ли Генри начнет вытворять непредсказуемое: у него попросту нет необходимых духа, чувств и идей. Анатолий Алексеевич накинул на Генри прочные сети и прекрасно знал, как тот будет трепыхаться.

Немножечко другое – Маня. Манечку он исследовал и искушал лишь несколько дней: еще не доказано точно, что удалось в ней убить, что – доподлинно выяснить, а что – насадить нужным по цвету и форме наростом. В мелочах Маня осталась незнакомой. Но главное в ней Анатолий Алексеевич понял: часто Маня, как промерзшая земля по весне, нуждается в полном обновлении – так было, когда сбежала из разоренного дома, так было, когда навязалась Аввакумову, то же происходит с ней сейчас.

Генри оказался единственным, кто к этому призывает. Но что может он предложить Мане? Зачеркнуть прошлое и подражать тем, чей путь к их израильскому богу объявлен святым? Недаром Анатолий Алексеевич заставлял его вживаться в легенды чтением и долгими беседами. А прислушиваться к собственной душе – отучал. Анатолий Алексеевич специально подсунул ему яркое пламя чужих душ – чтобы устыдился пойти за своей, когда бездушие станет невмоготу... Они с Манечкой попытаются жить в сказке, но навсегда останутся переодетыми карнавальными актеришками, набитыми соломой и ватой чучелами – никогда не обратятся к своим душам, а без этого – не перевоплотятся... И подспудно бездушие, наигранность будут тревожить их – чтобы заглужить тревогу, они обожествят чей-нибудь древний ритуал, попробуют его повторить, устремятся к жестокости, скатятся до убийства: и то и другое хорошо укладывалось в планы Анатолия Алексеевича. Он радостно растирал ладони.

Поэтому к хорошо видимым в воображении тяжелым густым образам Мани и Генри не испытывал ничего, кроме примитивной зависти. Пусть переплетаются сколько угодно своими масляными телами – даже здесь ничего особого не изобретут. Хотя, конечно, Анатолий Алексеевич был вовсе не против получить в объятия Манечку, пусть даже на такую же заурядную ночь: ее сочным, сильным телом он сумел бы распорядиться. Ему хотелось такую женщину. Он даже ревновал немного Генри – но ревновал с облегчением. Анатолий Алексеевич хорошо понимал, каким подарком расплатится Генри с Манечкой, и подозревал о том, что именно сам подарок, а не такие, как он считал, пустяки, как голос крови и чувственные влечения, – толкнули Маню в объятия Генри, соблазнили ночью с ним.

Подарком были не советы и наставления, которые Анатолий Алексеевич мог преподнести в тысячи раз лучше – ей хотелось готовности начать жить заново вместе, последовать самым отчаянным призывам и отказаться от себя. С Манечкой не получалось просто поиграть – она, безусловно, требовала непомерно высокой оплаты – самопожертвования. Но такую цену Анатолий Алексеевич с порога отказывался платить! Поэтому ревность была напрасной. Он сам оттолкнул падающую в объятия Манечку. Тем более, что, не утоляя Манин духовный, жертвенный голод, который не обмануть – любовь с ней была бы приятной, но не исключительной находкой. Такие женщины, такие тела, такие желания и страсти уже возникали у него на пути – как бы иначе он Манечку раскусил – выпадут и еще... Но слава богу, много дешевле!

В конце концов, если будет невмоготу, можно поискать что-нибудь подходящее даже сегодня вечером: ночная Москва полна блуждающих ищущих женщин, есть из кого выбирать – почти наверняка на такую наткнешься... После этой выдумки мысли Анатолия Алексеевича о Мане перестали быть столь надрывными и неотвязными. И он бы легко дотерпел до утра, если бы не Варя. Вместе с Аввакумовым – страшной тяжестью навалилась на него.

Анатолий Алексеевич даже качнулся в кресле и зажмурился от рези в глазах. При мысли об Аввакумове и Варе его ошпарил ужас. Вовсе не тот ужас, который к большинству людей приходит как высшая степень страха, приправленного отчаянием. Никакого страха Анатолий Алексеевич не испытывал, а отчаяние показалось бы ему бестолковым. Именно ужас накатился на него – первобытное, полуживотное восхищение стихией, смешанное с поспешной готовностью признать себя ничтожеством, и поклонятся слепому, безразличному к добру и злу, к жалости, мольбам и справедливости могуществу. Это было похоже на ошеломление живым предстать перед явленным Богом. И если из них двоих кто-то внушал, наталкивал Анатолия Алексеевича на ошеломление, то, конечно же, Варя.

Что Аввакумов? Много ума, но без твердой опоры. Много воли, но за крепкой скалой – песок, сочащийся сомнениями, рано или поздно они разрушат каменную скорлупу. Много сосредоточенности, поглощающих увлечений, но замешенных на слепоте. Рано или поздно его глазам откроются их ничтожество и бессмысленность – надуманность страстей ума, порывов воли и терзаний чувств, ничем не подкрепленных в душе. А сомнения уже не позволят совести закрыться. Тогда Аввакумову ничего не останется, кроме самоубийства. Ведь никто не сможет вдруг и сразу его душу наполнить, а отрезать себе от души подходящий кусок, омертвив остальное, с корнем вырвать самые робкие ростки сомнений, как сделал сам Анатолий Алексеевич – он уже опоздал. На эту душевную разруху Аввакумова делал Анатолий Алексеевич ставку в самом начале операции, безошибочную, потому что верил – не найдется никого, кто предложит так много и сразу в пустоту, в прорву, раскрытую на месте души. У Аввакумова оставался ничтожный, убийственный шанс – наверное, один на миллиарды. И что же – похоже, ему повезло свой шанс зацепить. Ужасно, до судорог, что этим шансом явилась Варенька – дочка.

Хотя какое право он имел называть дочкой совсем почти неведомое существо, почти два десятка лет назад зачатое им?.. Анатолий Алексеевич погрел в пальцах бокал, наполненный дорогим красноватым коньяком... Не больше, чем виноградные лозы, с которых в давний урожай сорвали ягоды, чтобы выдавить, выбродить и выдержать этот коньяк – могут вопить теперь о своем родительстве ему, о своих притязаниях на его душу. Теперь у коньяка много больше общего с пальцами, которые терпеливо греют сквозь бокал, с горлом, что приготовилось вкусить... Теперь Варечка ближе Аввакумову, который смакует ее после далекого от Анатолия Алексеевича брожения и выдержки душа.

Аввакумову до изнеможения повезло – он слился с Вариной загадкой: Анатолий Алексеевич и представить не мог ни их душевных узлов, ни как они сплетались телами. Он бы с радостью подсмотрел и подслушал, но они как сквозь землю провалились – в тех голых аллеях, куда довела слежка. Может быть, там, недоступные и недосмотренные, они занимаются теперь любовью. А вслед за этой примитивной догадкой лежала полная слепота. Анатолий Алексеевич хлебнул коньяк – и не почувствовал привычно скатывающегося по горлу аромата. Наверное, Аввакумов и Варенька, чтобы наверняка защититься от его проникновений, вытравили в нем не только зрение – все, любые способности ощущать.

Сколько Анатолий Алексеевич ни думал о Варе – никак не приближался к разгадке. Она выросла в глухой деревне, но слишком легко, хотя мать учила ее иностранным языкам в школе, подозрительно легко освоилась и растворилась в Париже. Варя поняла Париж так, как не понял Анатолий Алексеевич, годы проведя там замаскированным под француза нелегалом. Она пропустила Париж сквозь себя и выплюнула едва ли не безразлично. Ради того, чтобы вернуться. Приехала в Россию хватать и впитывать ее – за несколько дней поглотила России больше, чем он за десятилетия переполненной жизни – и вдруг остолбенела, окаменела.

Что вдруг поразило Варю, заставило с остервенением броситься назад, уже решительно и далеко зайдя за перекресток? Что-то жило в ней, не позволившее разбежаться по дорожке, которую Анатолий Алексеевич считал истино русской – неистово поглощать впечатления, страдания и страсти. Подкармливая ими неуемный дух. И это что-то, очевидно, связано с Аввакумовым, которым Анатолий Алексеевич пренебрег, как пустышкой, как страшилищем, слепленным конторским клеем на проволочных ребрах из папье-маше. И вот оказалось, что подобное ничтожество смогло остановить в душе Вари вызванную Анатолием Алексеевичем лавину.

Варенька всколыхнула не одну загадку, а сразу две – даже Аввакумова сделала загадкой. Может быть, не она одна? Был же там еще какой-то Андрюша, друг и исповедник: версию с Андрюшей надо проследить и подстраховаться, но чутье подсказывало Анатолию Алексеевичу: по сравнению с Вариным даром Андрюшин вклад до смешного мал. Аввакумова не выдавить Андрюшей. А пока остается загадкой – операция находится под угрозой, да что там – обречена... Собственная дочь подставила злую подножку!

Несмотря на все, что наверняка было в ее жизни, Варечка по-прежнему оставалась для Анатолия Алексеевича девственной, невинной, особенной душой. Избавляться от невинности она предпочла Аввакумова: по сравнению с ним все ее прежние мальчишки, мужчинки, картинки и переживания казались Анатолию Алексеевичу ничтожной подростковой белибердой. В них она не могла набраться того, что ожило в ней под влиянием Аввакумова, на чем Анатолий Алексеевич запнулся, чуть не переломав колени.

Так наследить в Вариной душе могла только ее мать. А мать навсегда осталась Анатолию Алексеевичу загадкой. После того, как поставила перед выбором: вместе учить в деревенскую школу – или согласится на головокружительную работу в разведуправлении и МИДе, но остаться одному. Разве не понимала, какой он сделает выбор и от чего сама отказывается? Понимала, но что-то оправдало ее упрямство – они так и расстались, едва получив дипломы, на пороге общежития. Она уехала вместе с годовалой Варенькой, которую Анатолий Алексеевич не видел потом шестнадцать лет.

Внешне Варя вполне могла сойти за его дочь – не только лицом, волосами и худобой, но так же походкой, повадками похожей. Но навсегда осталась чужой, замкнутой и неприветливой девушкой. Хорошо, что он не позволил себе обмануться вспышкой ее близости к нему в последние дни – Анатолий Алексеевич скорее допускал, что Варя станет его любовницей, чем превратиться в дочь. Вот почему такой ужас налетел, когда представил их с Аввакумовым любовные пляски: от него оторвали дочь – ладно, ее и не было никогда на самом деле, но его лишили близости с женщиной, подобных которой никогда не встречал и не рассчитывал встретить. Пусть даже не плотской, не обоюдной близости. И теперь он не мог даже вообразить, как ведет себя Варя с любовником: так же, как мать? Не так? Ведь подобная ее матери женщина никогда не повторилась, что испытал с нею – не вернулось. Потому что юность с единственной любимой женщиной? Любовь, когда сам был почти ребенком, так ужасно вцепилась в душу собственной дочерью...

...Собрав всю силу, Анатолий Алексеевич с трудом поднял бокал и слил в рот остатки коньяка. Попытался вызвать в себе вспышку бешенства, чтобы разрядиться, отвлечься – раздавить бокал, изрезать стекляшками пальцы, но не вышло: слабая ладонь оказалась бессильной против упорного стекла. Уже не получалось даже разбить бокал об стол – вместо того, чтобы сильно бросить его вниз, Анатолий Алексеевич просто выронил – на мягкой скатерти бокал глухо звякнул и не разбился. Ниоткуда возникший суетливый официант тут же поставил другой и наполнил коньяком. Анатолий Алексеевич фыркнул – пить не хотелось. Сегодня коньяк не даст облегчения, одним пойлом не дожить до утра.

В поисках какого-нибудь наркотика посильнее Анатолий Алексеевич медленно обвел взором всю панораму ночного клуба. Клуб был только для избранных, сюда не пускали людей с улицы – и даже женщин собирался вовсе не тот выбор, что хотелось. Женщин надо было заказывать, как коньяк или еду. Те же, пусть даже красивые и утонченные твари, что бродили по залу, не вызывали сегодня в Анатолии Алексеевиче ничего, кроме рвоты, – они воняли богатством. В каждом холеном теле гнили и разлагались деньги, в глазах плясали деньги, на губах и зубах блестели деньги, кожа лоснилась деньгами – кем угодно называется такое существо, только не женщиной. Их надо неделями изводить, истязать, топтать – пока не вылезет наружу что-то, хоть отдаленно напоминающее женщину, а с некоторыми этого не случиться никогда. У Анатолия Алексеевича не было в запасе недель, он не мог ошибаться, а ему все больше и больше хотелось женщину. Он даже начал подумывать о том, чтобы отобрать у кого-нибудь одну из тех девочек, которых сюда привели поразвлечься, – девочек с улицы, обычных, красивых. Он даже присмотрел было – высокую, рыженькую, за столиком с толстым парнем в золотых очках, как вдруг заиграла музыка, и сцена, о которой он совсем забыл, ожила. Анатолий Алексеевич механически глянул на часы – полночь. Сейчас начнется интересное. Самый приятный в городе, самый откровенный стриптиз.

Анатолий Алексеевич быстро увлекся им, тем более, что девушки были хороши и, иногда спускаясь со сцены, танцевали прямо в зале – если изловчиться, можно даже ущипнуть какую-нибудь красотку: девочки вертелись, вызывали. Номера были хорошо поставлены – от костюмов и музыки до умелого подбора девочек и точно рассчитанного раздевания.

 

Стриптиз был великолепен – а увлечение быстро иссякло. Все хорошо, но девочки заводили туда, где нет выхода В них чувствовалось слишком много наигранности и дрессировки – чем отличаются от заводных механических кукол? Анатолий Алексеевич понимал, что глупо их в том винить: такие им определили роли – но этим себя не успокоить. В нем вновь остро заныла потребность в женщине, беспокойство поиска женщины. И он, еще сильнее подогретый танцующими девушками, стал рыскать по залу глазами.

Но тут объявили следующий номер. Анатолий Алексеевич глянул на сцену и поразился: он не понял сначала, кто перед ним – девушка или мальчик-подросток. Против всех канонов стриптиза, требующих красивых вызревших женщин, кто-то выпустил девушку с едва округленными бедрами и крохотными грудями. Она выскочила на сцену сразу совершенно раздетой, и правильно – иначе ее скоро бы засмеяли. Но самое главное – девушка была наголо выбрита, не только на голове–по всему телу, даже реденький и мягкий, наверное, пушок между ног тоже был начисто сбрит. Она зачем-то вынесла с собой на сцену блестящий никелированный стул, перетянутый на сиденье и спинке несколькими узкими черными полосками кожи, и без всякого вступления начала танцевать.

Ее танец был гимнастикой, балетом. Высокая и худая, она подражала длинноногим птицам, пеликанам и цаплям, переводила на человечий язык и пересказывала их любовные игры. Ее гибкость была потрясающей – она так скручивалась и складывалась, так разбрасывалась и растягивалась, как Анатолий Алексеевич никогда не видел. Она была чудовищно сильной и легкой; прыгала высоко, разбрасывая ноги шпагатом, парила, едва опираясь на хрупкую спинку стула, совсем не заботясь о том, как розово блестели между ногами тоненькие губки – единственное, что прямо выдавало в ней женщину. Кожа девушки была смуглой, золотисто-загорелой, почти выкрашенной в коричневый цвет, в левом ушке и нижней губе болтались большие золотые кольца, такие же кольца нанизаны на запястья и лодыжки, по одному – поэтому не звенели. Начавшая выступление девушки музыка быстро пропала, и из всех звуков танца остались только хлопки босых ступней и ладоней по сцене, да выкрики и хлопки из зала. Анатолий Алексеевич осмотрелся: многие, особенно женщины, сидели, не замечая девушки, немногие другие – как завороженные погрузились в танец. Даже такое краткое отвлечение было для Анатолия Алексеевича невыносимо болезненным, и он поспешил вернуться глазами на сцену.

Внимательно присмотревшись к скуластому невзрачному личику девушки, он разглядел, что глаза у нее были такими же коричневатыми, с крохотными золотыми блестками, как выкрашенные лаком ногти. У Анатолия Алексеевича замирало сердце, когда он следил, как легко и откровенно она разбрасывает ноги, как без игры и ужимок выставляет зрителям себя, не пытаясь прикрыть худенькими ручками и локотками ни узкие бедра, ни тесный животик, ни крохотные груди, которые почти не вздрагивали даже от высоких прыжков – лишь остренькие пупырышки сосков дергались вверх, когда она хлопала ступнями по сцене, приземляясь из полета. Ее маленькие, сжатые почти кулачками ягодицы напрягались и сдвигались, когда она вытягивалась свечкой вверх, потом расходились в стороны, когда она разбрасывала ноги и складывала треугольничками локти, прижимая к плечам кулаки и выдергивая лопатки – подражая так, видимо, машущим крыльям птиц. И живот – животик девушки поразил Анатолия Алексеевича – узенькая тарелочка, он едва ли не быстрее, чем ее лоб, покрылся испариной, блестящей от труда на сцене в жарком клубе: Анатолий Алексеевич предвкушал, как мог бы вдохнуть запах этой испарины – куда там разлитым по жирующим в зале самкам дорогим духам! Как бы собирал испарину языком... «А почему бы и нет?!»

К сожалению, выступление девушки закончилось быстро. Несколько жидких хлопков – и все, чего она удостоилась. Девочка не пользовалась успехом. А тем, кто разглядел ее, было, как Анатолию Алексеевичу не до оваций. Они спешили скрыть увлечение. Анатолий Алексеевич махнул было официанту, чтобы передать ей за сцену деньги, но потом удержал себя, задумался, подбежавшего официанта жестом заставил ждать. Спустя несколько секунд пальчиком поманил наклониться:

– Что за девочка?

– Новенькая. Взяли, наверное, попробовать, – тепло, в самое ухо, зашептал официант в ответ.

– Отнеси ей.

Анатолий Алексеевич вытянул из кармана пару стодолларовых купюр – едва официант потянулся, Анатолий Алексеевич отдернул деньги. Минутное размышление не прошло даром.

– Отдай ей и скажи – я хочу взять ее на часок. Пойди скажи ей – не важно, сколько стоит. Пусть идет в номер.

Официант кивнул. Просьба была в порядке вещей. Любую из выступающих девушек всегда можно купить на часок или на ночь: забрать с собой, или отвести в небольшую комнатку здесь же, или заказать номер в дорогой гостинице, где клуб расположен.

Несмотря на уверенность после того, как официант убежал, Анатолий Алексеевич нервно хлопал ботинком по полу и цедил минеральную воду из хрустального фужера. «Лишь бы не перехватили!» Лысоватый официант вернулся быстро и уже за несколько шагов услужливо кивал головой:

– Она ждет в номере, – он протянул Анатолию Алексеевичу ключ и с радостью схватил брошенную на стол купюрку.

Она ждет – никто на нее не польстился.

Пока Анатолий Алексеевич поднимался по лестнице, сердце у него успокоилось и на душе улеглось. «Не жениться же я ей иду предлагать!» – смеялся он над собой. Смеялся, но знал: чем-то все происходящее отличается от обычной покупки девочки на часок. Быть может, в этой девушке встретится с юностью – она так похожа на худенького мальчика, каким был тогда? Вернется с ней к первой любви – такие же были у Вариной матери коричневые с золотыми блестками глаза? Познакомится по-настоящему с дочерью – синими глазами не в мать, а в него: чем девушка отличается от Вари – крохотной грудью, выбритой головой да необходимостью самой зарабатывать деньги? «Чушь! – крепко скрутил душу Анатолий Алексеевич. – Ведь она всего-навсего танцовщица и проститутка, кукла для удовольствий, что от нее ждать?» Анатолий Алексеевич оборвал себя, но последними остались возражения: «Все! Она все даст... Но для этого нельзя покупать ее на часок. Не так надо начинать... »

Но поздно – давно застывший уже у двери Анатолий Алексеевич тыкнул ключом, выкрутил ручку и влетел в номер.

Она лежала на кровати, онемело вытянувшись, недвижно уставившись в потолок. Услышав шаги и хлопнувшую дверь, села. Девушка вновь была совершенно голой. Как будто и не одевалась никогда. Хотя одевалась, наверное – как иначе прошла по вестибюлю и коридорам? Положив ладони на плотно сведенные вместе колени и стрункой вытянув спину, она напряженно смотрела на приближение Анатолия Алексеевича. Он спешно, на ходу, сбросил ботинки, пиджак, рубашку и брюки, вплотную к ней бесстыдно оголился и замер на несколько секунд, сверху вниз рассматривая девушку. Она немного помедлила, потом раскрыла крепко сжатые губы и скупо улыбнулась, закинув кверху лицо и проведя ладонями по голове – словно подзабыла, что волосы сбриты.

Анатолий Алексеевич присел перед ней на корточки, она развела ноги, но он удержал ее от того, чтобы лечь. Он протянул руки, погладил ее по щекам, потом попытался поймать в ладонь одну до едва заметных грудей, но у него получилось только зажать сосок. Перекатывая его, он внимательно осмотрел бедра девушки – они не были такими уж невинными и мальчишечьими, как показались на сцене, а может быть, просто она так сидела – и ее животик уходил мягким узким треугольничком глубоко между ног, а бедра, придавленные к кровати, округлялись полнее, чем на самом деле. Анатолий Алексеевич оторвался от грудей девушки и опустился руками вниз – подергал за круглые аппетитные косточки, выпирающие из бедер сверху. И все это – в молчании, с его онемевшим лицом, с ее застывшей полуулыбкой. Вдруг Анатолий Алексеевич, обжегшись взглядом о ступни девушки: тонкие, бледные, почти белые, кроме розовых – отбитых, наверное, об сцену, пальцев, отвел глаза ей в лицо. Он осмелился на последнюю попытку:

– Как зовут?

– Кара.

– Это – не имя. Страшилка какая-то.

– А как ты хочешь меня называть?..

– Сколько тебе лет?

– Девятнадцать... Веришь? А если меньше? Что такого не станешь делать?

Анатолий Алексеевич передернул плечами. Девушка взяла его за руки, потянула на себя, ткнулась в них едва вспухшими грудями, бледными мягкими сосочками?..

– Дай-ка деньги, – она резко стряхнула, сбросила ладони Анатолия Алексеевича вниз, зло хлопнула вдогонку по запястьям.

Анатолий Алексеевич встал, отошел, нагнулся за пиджаком, достал из кармана несколько купюр наугад – много больше, чем она за себя просила. Подошел к Каре и бросил деньги на подушку:

– Ты не очень дорого стоишь...

– Давай начинать, – оборвала она, – ты же на час меня звал. Мне еще танцевать.

Воспользовавшись тем, что Кара так и осталась сидеть с разведенными коленями, Анатолий Алексеевич подступил к девушке вплотную, положив руки ей на затылок. Она ухватила его за бедра, подтянула ближе к себе, уткнулась лицом, умело надев припасенный презерватив. Анатолий Алексеевич не ожидал этого и тихонько вскрикнул. Она отстранилась и нарочито-томно возразила:

– Никто тебе...

«Чего еще я мог ждать!» – подумал Анатолий Алексеевич и зло, пока она не успела договорить, толкнул ее голову к себе.

– Еще, еще! – приказал он.

Но девушка и не думала останавливаться, она делала все умело, превосходно, но – «... холодно, холодно, холодно... », хотя ее глаза и подернулись фальшивой сладострастной поволокой.

Анатолий Алексеевич вырвался сам, грубо пихнул Кару на кровать и лег сверху, высоко задрав ей коленки. Несмотря на кажущуюся худобу, ее бедра оказались мягкими, сочными, глубокими. Со всей силы Анатолий Алексеевич пихался в нее – она умело подбрасывалась навстречу, завидев исказившую его лицо гримасу, начала притворно дергаться и стонать, подражая крайнему возбуждению, а когда Анатолий Алексеевич затаил дыхание и взвыл, она крупно забилась под ним, очень правдоподобно симулируя оргазм.

Хорошо, что он успел ослепнуть к ней.

Достаточно, что женщина под ним, в чьем горячем теле скачет сейчас – давится, принимает его. Анатолию Алексеевичу вполне хватило того, что он успел себе внушить.

Все-таки это – Варенька и ее мать, все-таки это – любовь и юность, пусть покупная и лицемерная!.. Да и не такой ли она в самом деле была? А чем платил!.. Быть может... Но какое дарила наслаждение! Каким упорным, сквозь годы, сквозь проклятый презерватив и пьяное омерзение... каким восторгом отзывается теперь!

– Кара! Кара!.. Дура!.. Зачем тебе танцевать?! Я до утра покупаю тебя! Я насовсем забираю тебя!..

 

Андрюша встретил ночь придавленным к подоконнику. Веселые карнавальные гирлянды дорожных фонарей убийственно тащили его к себе. Они зазывали выброситься из окна и летать над ними, ныряя в густой темноте, которая будет вязко сочиться в пальцах, струиться по телу, налипать на волосы и брызгами отряхиваться со ступней – сказочная, всюду заползающая ласка.

Андрей давно бы поспешил к ней, если бы не пялились неотступно на него тысячами замусоленных лампочек громадные клоповники домов. Что-то дергалось, шевелилось, мельтешило в частых желтых дырочках окон: оно посмеется над ним, вместо ласкающего пуха темноты подбросит телу грязную истоптанную жижу на обочине. Андрюша раскусил обман и удержался от падения, но скачущие по дорогам, как елочные огоньки, фары автомобилей не отпустили от подоконника. И теперь – он знал себя – ему предстоит замереть так на долгие часы, разделившись между холодом, льющимся из втиснутого в стекло лба, и жаром, обжигающим от упертых в батарею коленей. Пока утро не высмеет огни.

В последние дни и, конечно же, гораздо сильнее в последние ночи, Андрюша стал подозревать: уж не сознательно ли обрекает себя на подобную казнь – на разрывание между прыткими жеребцами глаз и недвижными стволами ног. На вдавливание жесткой, а не эфемерной, как обычно, грани между холодом и теплом – под ребра. Что-то он хотел себе внушить, к чему-то принудить и от чего-то удержаться. Проклятая привычка каждый раз мучительно четвертовать себя перед тем, как на что-то решиться, тщательно исследовать отсеченные члены, отчитываться в вычищенных чувствах, перебирать выслеженные мысли – была с ним и раньше. Но уже почти каждую ночь до утра продолжающиеся казни довели ее до абсурда. Казненный, четвертованный, выпотрошенный человек совершенно понятен, безупречно объясним, но что он может? Андрюша весь день злобно преследовал себя за то, что живет – оживляя собственный труп, убивая и препарируя себя за самый слабый порыв, желание, мыслишку, но вечером – вечером не мог удержаться от казней. А дневные мучения оборачивались еще одним лезвием в безжалостных руках палача.

Бесполезно бороться. К полному Андрюшиному ужасу – так приходил в порядок давно привычный внутренний хаос, такие он приносил плоды. Прежний душевный бардак, без причин и следствий, без задних мыслей, любви и вины, предчувствий, упреков и оправданий, теперь уже казался ему состоянием совершенного блаженства. Таким прекрасным и таким далеким, словно его и не было вовсе, хотя и оборвался-то он не далее как вчера-позавчера.

Как легко было жить, чувствуя в себе множество мелких скачущих человечков: страстишек, идеек, душонок – сонм воспаляющихся и меркнущих светляков, которых незачем жалеть. Если что, их можно давить, как залежалые лампочки, как насекомых в тех громадных клоповниках, что высятся сейчас перед глазами, – тысячи других народятся на смену, приползут и зажгутся. Тех человечков в себе можно препарировать как угодно, яростно топтать или издевательски выжидать, когда они сами умрут без пищи. А как мало они требовали! Поймать девочку, почитать книжку, попялиться в телевизор, посмотреться в зеркало, помечтать – выбирай: с ходу предаваться вдруг возникшим искушениям, или влет их бить. Почему бы не истязать эти маленькие кусочки себя, выпытывая и вытягивая объяснения? И больше для самоустрашения, чем для самоконтроля, некоторых не допускать жить – давить.

Как было легко! И как вдруг стало угнетающе-болезненно и страшно!

Тысячи маленьких человечков, суетившихся прежде в нем, вдруг стали слипаться в двух громадных противостоящих монстров. Андрюша пытался сопротивляться слипанию – но что мог сделать со своей тренированной на убогих мелких страстишках, воспитанной в борьбе с пришлыми робкими идейками волей? И оказался бессилен. За пару дней – за пару ночей, великаны встали в душе во весь рост. Единственным способом избавиться от них осталось самоубийство – именно его Андрюша стыдливо и неловко перед собой маскировал вытягивающими за окно дорожными огоньками. А никак уже не зависящее от воли стремление двух душевных монстров жить – называл испугом, отвращением перед собственным измызганным кровью и измазанным грязью трупом на обочине, да чем угодно, лишь бы не признаваться себе. Но рано или поздно, видимо, уже сегодня, наверняка во всем придется признаться. Потому, что душа выродилась в двух чудовищ не просто угомониться – она требовала выбора между ними.

Предлагала дать имена полюсам, стягивающим к себе все соки, чтобы выкормить великанов. Денек назад, сбивчивой, встревожившей Манечку и Варю сказкой, Андрей попытался назвать, но не смог. С тех пор у них появились клички, шутливые и условные, которые потом приросли – гораздо быстрее и прочнее, чем вживляется в человека данное при рождении имя. Андрей назвал их «Варя» и «Маня» – но, к несчастью, они не были лишь глыбами расколотой любви или каких-нибудь других страстей, возникающих к женщинам. Они не только не замыкались на них – они не были Даже вызваны ими.

За Андрюшей никогда не замечалось особого влечения к Манечке – слишком далека она, слишком умела, целеустремленна, слишком многое пережила и поэтому научилась быстро выбирать и цепко использовать выбранное – умение, совершенно чуждое Андрюше и раздражающее его в женщинах. В то же время в нем, конечно, не могли не подняться простые плотские страсти – в ком из мужчин их не будили Манино тело и жесты, хвастающие умелостью в любви и тягой к удовольствиям. Не раз Андрюша ловил в себе зависть к обладавшему Маней Аввакумову и робкие, невозможные мечты заполучить хоть отдаленно напоминающую Маню женщину – но отлавливал для того, чтобы давить.

Потому, что в Мане жила бездна, даже на край которой он не осмелится ступить. Любая похожая женщина угрожает слепотой, рабством и перерождением – тогда не словчить своими желаниями, как цирковой жонглер. А вот куда заведет, если сорвется, как сейчас сорвалась Маня, один бог ведает – или один дьявол. Ради этого страха Андрюше ничего не стоило закрыть глаза и отказаться от подмеченной твердости Маниной груди, от силы ее локтей, неутомимости коленей, восточной чувственности рта и шустрого языка. Ничего не стоило, хотя одну подмену в нем Маня все же совершила.

Дала лишний повод отказываться от женщин. Несмотря на замкнутый образ жизни, у Андрюши никогда не было особого недостатка в знакомствах с девушками. Но если прежде редкие и непрочные связи с некоторыми из них он поддерживал хотя бы ради потребностей тела, то теперь и это стало для него близким к отвращению. Если раньше мог еще называть подобные встречи любовью или занятием любовью, то после того, как внушил себе разницу между тем, что дают те девушки и могла бы дать Маня – обзывал чуть ли не отправлением потребностей. Если прежде, безудержно поглощенный собой, пренебрегал в своих девушках душой – ничем, кроме женских соблазнов в движениях, во взглядах, словах и запахах, не увлекался, то теперь потерял и это влечение. В каждой девушке, с которой прогуливался, разговаривал, спал или не спал, Андрей видел бьющуюся жар-птицу Маню, которая никак не могла в той убогости воплотиться, в том тельце раскрыться.

Следить за Манечкой, ловить ее духи, подслушивать дыхание, дарило ему больше, чем с любой другой женщиной – любая ночь, какой бы преданной она ни была, как бы ни угождала ему, что бы ни вытворяла. Притом что – нет! – никак! – ни за что! – Андрюша Манечку не любит!

Пока Мане никто не противостоял, она оставалась просто фоном в хаосе мыслей и страстей, неуправляемых, но слишком ничтожных, чтобы подавить его самого. С Маней Андрюша мог сосуществовать, даже использовать иногда: ловить удовольствия в воображении, ублажать честолюбие – вот как задумалась на его слова, как усмехнулась шутке, как кокетливо подмигнула: разве не говорит всем видом – на любое желание откликнусь, только выскажи...

Откликнется! Значит, он достоин такую женщину заполучить. А ему не требовалось больше. Разве для того, чтобы чувствовать такую женщину, как Манечка, своей – обязательно ей обладать? Нет – достаточно поймать и присвоить ее откровенное согласие отдаться.

Вот так легко и сказочно Андрюша заигрывал с собой, пока не появилась Варя. Пока Аввакумов не привел к нему в гости блестящую глазами девочку-женщину, с хрупким худеньким телом, угловатыми неспелыми движениями и грудью, от привычки скрывать которую, сутуля плечи, она еще не избавилась. Девочку-женщину, чье тело показалось Андрюше обычным, он даже удивился при первом взгляде на Варю: если есть Маня – зачем ему? Разве может быть кто-то желаннее и роскошнее, чем доступная Манина прелесть?

Маня была богиней, античной статуей, которую можно любить и хотеть сколько угодно и как угодно, но все равно никогда не получишь. Можно возомнить себя достойным того, что невероятно. Но удостоиться – нет. Варечка же была девочкой с улицы: с того или напротив угла, перекрестка, скамейки, трамвая, окна – но почему-то гораздо сильнее остальных девочек с улицы желанна и выше всех богинь – недоступна. Потому, что у нее как-то особо блестели глаза

Нельзя сказать, что у Мани они выражали полное познание жизни, оправдание грехов, объяснение страданий или подчинение страстей – нет, но блуд темных Маниных глаз был скорее отсветом пропасти, в которую она все равно соберется прыгать – потому что прошла уже все и ничто не принесло ей покоя. Манечка ждала только повод сорваться.

Варя – нет. Не приняв так, как Маня с первых же дней полноценной жизни жутких доз безверия, надругательства, разочарования в себе, а потом таких же непомерных допингов подняться и самоутвердиться, Варечка собирала свой опыт и свое предназначение мелкими кусочками – не пренебрегая ничем.

Все, что Маня оставила без внимания, просмотрела, отбросила – она подбирала и складывала в себя, как в копилку. Варя и Андрюшу положила в копилку: его мысли, слова, смущение и восхищение – она не стряхивала, как Манечка, под ноги, но хватала и жадно прятала. И этим бросила страшный вызов уже приспособившейся к Мане Андрюшиной душе: Маню если и получишь, то – как снисхождение, как подачку. Варя же могла терпеливо выжидать, выпрашивать и отнять то, в чем почувствовала необходимость. Так она выманивала и воровала себе Аввакумова, ничем в нем, ничем около него не пренебрегая. И в отличие от Манечки, Варя не разбрасывалась излишками себя – смотри, хватай, не убудет! – она расплачивалась за собранное в копилку всегда скупо, но никогда не обидно.

Там, где Маня нагнется и почти откроется грудью, Варя неловко придержит ткань. Где Маня высоко оголит ноги – Варя чуть раздвинет коленки. Где Манечка глазами попросит оценить пухлый овал вытянутых к горячей чашечке губ – Варя лишь переведет гримаску ожога в улыбку. Никогда в ответ на перехваченный взгляд Варя не заголится еще больше, но и не постесняется притворно, если ее поймали на почти полной, хотя и случайной наготе.

Варя не была целомудреннее, чем Маня – нет, нет. Но тщательно берегла свою тайну – как она отдается? Похоже, даже Аввакумов не испытал этого. И не знает, как раскрывается этот сочный сладкий цветок на тоненьком стебельке. О чем же мечтать? Недоступна – хоть режь себе горло. Толкает жить – хоть пой и пляши. Словно мертвая и живая вода – эта женщина-девочка Варя.

Если с Маней было понятно: сначала искала страстей и удовольствий, потом – слепой безотказной любви, которую можно с собой утащить в пропасть, то Варя осталась сплошной загадкой. Она сразу хотела любви, набитой, как новогодний мешок Деда Мороза всеми возможными подарками: от мученичества до сострадания, от радостей каждому нерву до неземных восторгов души. Господи! И от Аввакумова рассчитывает все это получить?! От Аввакумова?!

Ладно... прижатый к холодному стеклу лоб, кажется, уже замерз до обезболивания – скорее бы уж до обессмысливания, а надышал Андрюша перед глазами такое широкое и густое пятно изморози, что не видно даже – так ли еще призывно подмигивают фонари и фары, так ли густо толпятся вокруг его лобного места тусклые оконные лампочки? Так ли еще плотна тьма? Не нашла ли своим ласкам другого? Было бы жаль: поднимающимся снизу теплом ноги и живот превращены в сплошную жаркую массу – бродящую, кипящую, как в котле под вдавленной в ребра крышкой подоконника Того и гляди – сорвет! Того и гляди – вынудит выбирать! Не хотелось бы ждать еще день, а придется, если уже наступили предрассветные сумерки.

Выбирать, конечно же, не между Маней и Варей, не между символами, не между недоступной статуей и неразрешимой загадкой, не между женщинами, не между именами. Выбирать – между собой и собой. Между двумя великанами, к которым стянулась душа.

Между собой – Маниным: хладнокровно пропускающим сквозь душу горы страстей – желаний, идей, соблазнов и удовольствий, но всегда ощущать голод по тому, что все равно не придет, а если придет – прикончит. Собой – Манечкиным: сжатым, своевольным, скопившим в себе все законы: свое добро и зло, свои «да» и «нет».

И между собой – Вариным: с прочно засевшей занозой вины, со щемящей жалостью к себе, угораздившему человеком воплотиться на свете: злым, порочным, бессовестным, почти бездушным от рождения. Собой – Варенькиным: жадно, страстно собирать со всей Вселенной по ниточке – себе на душу.

Первое – заманчиво, сладко и не страшно: как ад почти никому не открывается при жизни, так и пропасть одному лишь из тысяч явится наяву. Хотя вот открылась же Мане?! Но тогда придется научиться выплевывать – никакие собственные законы не устоят, если чувствовать глубоко и долго. -За что легко себя оправдать – «Я всего лишь жду!».

Второе – пьяное, радостное, но надоедливое: а если переоценишь свою незаконченность, пожадничаешь и слишком много соберешь для одной души, для вселенной одного человека – Вареньке хорошо, у нее есть выход, вылила в картину и дальше... Значит, еще и выход себе искать?! Утомительно, но хоть к чему-то в жизни успеешь прийти, какой-нибудь черновичок написать.

Никогда прежде Андрюше в голову не приходила мысль, что придется чем-то себя делать, куда-то приводить. И в себе, и с другими он предпочитал готовое. Он и с женщинами водился такими, какими они попались, – ни разу, наверное, не выпустил из себя ни одного разочарования, пожелания или недовольства. Ничем не показал нетерпение. И себя всегда предлагал таким, как достался. И не думал о том, что заставлять, переделывать и ограничивать себя – не лицемерие. Что напрасно стыдился попыток некоторых женщин для него меняться – то были вовсе не вранье и унижение перед ним. То была любовь к нему – неужели?! – но другим не объяснишь.

И что же теперь? Андрюша нашел силы оторваться от подоконника и распахнуть окно – немного, а потом сдерживал руки, медленно разводя створки на всю ширину. Несмотря на то, что небо начало мутнеть и волокнисто сереть, нигде тьма еще не отступила ниже, чем крыши домов, нигде еще не лопнула, не забилась трусливыми клочками теней на чердаки: все так же ярко плавали в ее нефтяной маслянистой крови фонари. С ними с вечера мечтал искупаться.

Андрюша выпрямился и вдел пальцы в свои длинные, назад зачесанные волосы. Несколько раз втянул в себя холод и сырость, но это не остудило коленей. Они желали нырнуть. Андрей даже не задумался о том, будет ли прыжок из окна самоубийством. Он залез на подоконник, сел и свесил ноги вниз. Они звали за собой. Он закрывал глаза и качался, до издевательства выдергивая из-под себя ощущение твердого, опоры. Против себя ему требовалась провокация. Только так можно очиститься и выбрать.

Несмотря на отчаянные искушения, он долго сидел на качелях: не вываливался из окна – но и в комнату не возвращался. Замер посредине. Обе крайности сразу попытался выбрать, прикрывшись ложью, что не выбирает ни одну. Попытался запихать в себя двух несовместимых гигантов – спеленать, спутать их вместе самосохранением, ужасом, жалостью и беспощадностью к себе. Как будто не очевидно, что, корчась в вынужденных объятиях, они быстро выплюнут кляпы, перетрут путы, вытянут узлы, развяжутся. Только озаренный предвестниками смерти может так успокаивать себя.

Андрюша обдумывает смерть?

Или предался теням, высвеченным автомобильными фарами за спиной?

Они подскажут, как избавиться от надоедливых мифов, обмануть перетягивающих душу великанов под кличками Варя и Маня: свой миф – Андрюшу – выдумать и наживить в себе.

Толкнут... – нет, еще не к краю подоконника, но близко: «Найди завтра женщину – не Маню и не Варю – другую, третью! Не могли же все женщины разделиться надвое, до двух крайностей сговориться?!»