Ловцы. День шестой, поздний вечер

День шестой, поздний вечер

 

После ухода Анатолия Алексеевича, после бегства Манечки Генри оказался в осаде. Рычащие, свирепые, хищные искушения обступили его тесным кольцом. Было среди них желание завладеть Маней: вопреки Анатолию Алексеевичу, назло Аввакумову – дважды смертельное. Был упоительный своим бездушием грех отказаться от Мани, бросить ее последней подножкой Аввакумову, Анатолию Алексеевичу – заветной с детства забавой, оставить на растерзание запущенному полным ходом конвейеру операции. Был там и соблазн с тоскливым упрямством зарыться головой в глухой песок самоубийства. Даже соблазн бежать – с Маней, без Мани, как получится – соблазн как можно дальше и быстрее бежать еще не покинул, еще караулил его.

Обручем стиснувшие искушения осаждали Генри, как неприятельский город: правильно, безвыходно, беспощадно. Словно источники воды, чтобы жаждой вынудить сдаться, они отняли у него водку – животворную жидкость, позволявшую тянуть время. Водка вся уже была высосана им, проглочена Анатолием Алексеевичем, выцежена Маней: даже в ее рюмке он нашел лишь какие-то жалкие капли. А то, что оставалось в бутылке, буйствуя, уничтожил сам, когда после ухода гостей бил посуду, ворочал мебель и ломал стулья.

Отчаяние остаться без водки, без Манечки так густо засорило рассудок, что удивительно, как Генри не разрушил стены или не размозжил о них голову. Невзначай, небрежно брошенному Манечкой под окно залогу – дорогой шикарной машине, он не доверял: если бы она оставила что-то еще в словах, пусть даже насмешки, издевки, легкомысленные, невыполнимые обещания – поверил бы. Но вернуться к железкам, к стекляшкам, к резинкам, вернуться, не остаться с ним, с Генри, а забрать их – что может быть глупее?

Твердое неверие в Манины обещания и отсутствие водки наполнили Генри отчаянием. Конечно, он мог сбегать за бутылкой до ближайшего угла – но вдруг именно в эти минуты она подкрадется, захватит машину, уедет? Исчезнет драгоценность, ради которой сам на себя поставил капкан! Тогда наверняка неутолимая жажда женщины и водки – как воды и бога в осажденной крепости – отбросит его к помешательству, к самоубийству. Нельзя допустить!

Даже изнуренный и безумный, Генри искал выход: как получить Манечку и самосохраниться. Отчаяние, жажда и буйство не остались бесполезными, неоплаченными – впервые в жизни и неожиданно для себя Генри осенило простенькое, но спасительное уравнение: нет выхода на земле – враги повсюду, нет выхода под землей – перекопана, отнята вода, подними лицо – ищи спасения в небе. Сначала Генри даже не разглядел эту догадку в бурлящей мешанине мыслей, но едкий ее огонек вынудил сосредоточиться и вернуться. Генри не поверил: «Так просто и так спасительно!» – и восхитился собой. Вот только небо – бескрайне: попробуй ухвати в нем свою лестницу.

Пьяный, искалеченный душою, помутневший рассудком, Генри не отличал явь от бреда и бред от домыслов: гнетущая реальность, запутанные мысли, воспаленные чувства, привитые собственной жизнью и с кровью унаследованные легенды – все сплелось для него в плотный клубок. Генри и не собирался его распутывать – к чему? Когда уже пройденная кем-то лесенка выступает ступенька за ступенькой, а выше проглядывают картинки испытанного спасения – осталось лишь перекроить, переиначить под себя... «И под Манечку: никак не спастись, не мечтая о ней, не вовлекая ее!» Чем дальше Генри погружался в свой миф – тем больше она тяжелела в душе, и наконец его озарило: Маня должна совершить спасение. Небесная лесенка Генри была в том лишь, чтобы открыть ей глаза, убедить и подтолкнуть. Впервые в жизни Генри попал в такую страшную зависимость, но ему было легко и светло. Как самоубийце на рельсах под прожектором надвигающегося поезда – счастливому, услажденному самоубийце...

Генри натружено опустил щеку прямо на сальный, в очистках от колбасы, мокрый от разлитого чая стол, головой раздвинув чашки, рюмки и клочья мусора. Ни единого нерва не жило в Генри. Он почти не дышал. Он вслушивался в миф, млел, поддавался ему, смешивал с ним душу. С мифом, который однажды заронил в него Анатолий Алексеевич: «Что ты знаешь о себе, Генри? А ведь принадлежать к Израилю так же, как быть русским... »

Миф был прост. Хотя трудно представить, каким напряжением давалась простота. В опустелой и выжатой душе Генри волны мифа скакали, пенились, шипели и, бешеные, стремились поскорее заполнить все уголки, но Генри упрямо направлял слепое наводнение: все потом, сейчас – Манино и свое Маниными руками спасение.

Небесная лестница в ту самую жизнь, готовясь к которой выписывал и черкал себя все прежние годы – черновиком.

...Два храма построил Израиль своему Господу, и дважды их разрушали. Дважды Бог Израиля даровал ему чудесные победы и землю обетованную за веру. И дважды Господь-ревнитель отнимал благодать за безбожие Израиля, отдавая его в пленение или рассеивая по Земле. Вера в Господа, соблюдение заветов – были единственной причиной спасения, неверие и отступничество – единственной причиной гибели. В этом тысячелетнем правиле сомневается только идущий к отречению от Господа – к страшной каре, к вечной смерти... Как сумасшедше все просто!

Верь, соблюдай заветы – и ты вскоре окажешься среди тех, к кому придет мессия и кто удостоится построить Третий храм, величайший Дом Господень. Вопрос веры и спасения души был решен для Генри безотказно и бесповоротно.

Он не помнил заповедей и не соблюдал их – был нечист для мессии, недостоин веры. Но вера предлагает дорогу к очищению. Очищение должно совершиться в Иерусалиме. Главным в своем очищении он увидел возвращение туда, откуда были рассеяны его и Манины предки, в Землю Обетованную. Вместе с Маней преобразиться. Вместе взойти на Храмовую Гору для строительства Дома Господня.

Поверить и пойти по пути предназначения – достаточно, чтобы вверх тормашками перевернуть все, случившееся с ним. Чтобы вся жизнь, наглухо загнавшая его в нервущиеся сети и непроглядный туман, показалась сплошной бессмыслицей. Что такое Анатолий Алексеевич – навязанный в заблуждении идол, от которого надо скорее отречься. Потому, что нельзя боготворить идолов. Аввакумов – враг, удерживающий Манечку, а значит, и его, Генри, в иноземном плену, в рассеянии, вдали от Иерусалима. Врага надо обмануть, а не получится – убить. Вера и возвращение искупят.

Цели прежней жизни, работа, женщины, увлечения – чем бы он их тогда ни представлял, сегодня стали служением иноземному царю, тошным, но подготовившим бегство. Нет, бегство – там, в прежней жизни, в безверии! А вера толкает к возвращению, к обретению себя, и все, что нужно для этого, – будет оправданной ценой. Цена Анатолия Алексеевича, Аввакумова, всех удерживающих – ничтожна...

Генри рывком встал из-за стола, смахнул прилипшие к щеке колбасные очистки, обтер лицо рукавом. Прозрение пути пришло. Лесенка спасения найдена. Осталось лишь за нее ухватиться.

Спал он или не спал? Утро сейчас или вечер? Бесцветная мгла... густеет... День уступает сумеркам. Манечка все не возвращается. А без нее – в лесенку не вцепиться. Генри шагал по комнате из угла в угол все быстрее. К беспокойству за Манино опоздание прибавилось еще одно яркое неудобство, которое он никак не мог назвать. В мыслях все было ясно. Затекшие шея, плечи и поясница – уже начали отходить. На разлом и грязь в квартире было плевать. Раз за разом Генри обходил небольшую комнатку, присматриваясь по углам и прислушиваясь в форточку.

Источник беспокойства был здесь, внутри, и впивался в самое сердце... Внезапно, под опрокинутым стулом, он обнаружил телефонную трубку. Генри встал на четвереньки. Она надрывно, прерывисто гудела. Схватив за шнур, Генри сумел вытянуть телефон. Его корпус был надвое расколот, но еще держался. Генри собрал телефон в охапку, прижал к груди и стал оглядываться, пятиться – куда бы поставить, а потом размахивать ногами, расчищая место на полу. Генри уже почти утвердил телефон, стоя перед ним на коленях, как его изломанное пластмассовое тельце вдруг ожило трещоткой звонка. Еще нерешительно, Генри поднес трубку к уху, но, услышав Манин голос, рывком вскочил так, что телефон разломился и, повиснув на шнуре и проводах, жалко забился под коленями.

Уже плевать – в самом Генри трещина затянулась и срослась, едва Маня выговорила, узнав в ответе его голос:

– Приезжай ко мне.

Когда Манечка бросила трубку, Генри с размаху швырнул телефон в стену.

Жизнь спасительно укрыта. Черта под предшествующим ей черновиком – под всеми разом страницами – подведена!

 

Когда Генри вошел в Манину квартиру, замок входной двери был предупредительно открыт, сама она небрежно отворена, как раз настолько, чтобы в глаза бросилось полное отсутствие света. У Генри, конечно, мелькнули недобрые мысли, но он сразу отбросил их – невозможно! Пытка не может продолжаться бесконечно: бог, их бог, остановит. Войдя в прихожую, Генри так же тихонько прикрыл за собой дверь, неплотно – не посмел хлопнуть, щелкнуть замком, нарушить тишину. Ослепленный темнотой, он не отважился включить свет. Тишь и тьма в Маниной квартире были неотъемлемой музыкой чего-то высшего, влекущего, куда он спешил окунуться. Нарушить их – отвратительное кощунство и святотатство.

В прихожей Генри долго стоял окаменев: глаза никогда бы не привыкли к такой кромешной темноте, если бы иногда впереди по коридору в далеких, как луна, комнатах не скакали взлохмаченные занавесками зайчики автомобильных фар, разбрасывая белые туманные клочья, чем-то напоминающие свет. Иногда они прыгали в коридор и скатывались до прихожей – жадно вылавливая эти отсветы, Генри прокладывал себе путь. Квартира была знакома. В ней еще не вымерли приметы, по которым Генри мог двигаться безошибочно: только самые отвратительные, самые позорные улики были прибраны Манечкой, основные же следы – сохранились.

Беззвучно, незряче, бестелесно он двинулся в ту комнату, где прячется Маня. Откуда начался ее бег.

Когда Генри проник туда, то не заметил Манечки. Первые несколько шагов ему еще удавалось отгонять от себя эхо звучавших у незапертой входной двери нехороших предчувствий, но потом они прорвали слабую запруду заверений, что мучениям должен быть конец – снесли хлипкие завесы счастья и вырвались звериным ревом прямо посредине комнаты:

– Манечка?! Маня!

И сразу он заметил Манечку. Слава богу, что она вышла из укрытия за шторой, неразличимая прежде под твердыми и тяжелыми, словно столбы, складками. Манечка явилась, нарушив разом все установленные себе каноны, которым Генри пытался неотступно следовать: штора зазвенела кольцами, зашуршала тканью, рассекла неподвижный воздух широким, как крылья бабочки, взмахом, штора хлопнула по подоконнику – нарушив запрет на прикосновения, запрет на наличие во всех телах и предметах – плоти, штора бесстыдно приоткрыла свет – для избавленных давно от зрения глаз обычное слабое уличное свечение стало невыносимой вспышкой. Сама Маня перечеркнула то, что Генри уже считал своей религией.

Генри простоял бы долго, остолбенев – но Маня спасла его. Штора взлетела и упала, звуки вздрогнули и погасли, светлая улица мелькнула и пропала, как завлекающая бесстыдная нагота – и все. Вернулось прежнее.

Маня стояла вполоборота к нему в том самом дальнем углу комнаты, где начали рвать с нее одежду. Стояла, не шелохнувшись, и молчала. Генри даже не чувствовал на себе ее глаз – она не смотрела на него. И он – разве можно то, что видел, объяснить зрением, окончательно погасшим, совершенно беспомощным среди вернувшейся тьмы, тем более – запрещенным зрением? Нет, но Генри видел: обволакивая, ощупывая, облизывая непонятными сверхъестественными чувствами – гладкие пряди на стороны причесанных волос, ледяной склон лба, лепную кайму бровей, опаснейший перекресток переносицы, пружинистые листья век, выпуклую гальку глаз, острое лезвие носа, мягкие поляны щек, вулканические жерла ноздрей, песочные дюны губ и острый скалистый мыс подбородка, который вместе с далеко заброшенными в море валунами скул нависал над бездной – двигаться к ней вниз по бархатистым отмелям шеи было заманчиво, но гибельно, но... еще невозможно. Океан, даже прибрежный и ручной – неприветлив во мраке... Генри не смог пересилить себя. Достаточно и того, куда отважился заглянуть.

Мелкими, почти незаметными шажками, напоминающими скорее скольжение, Генри двинулся к Мане. Ему понадобилось, наверное, несколько минут, прежде чем на расстоянии вытянутой руки он наконец разглядел во мраке ее силуэт и почувствовал на щеках ее тепло. Тепло Манечки было потрясающим, резким, почти ощутимым на запах жаром. Ее силуэт напоминал выступающую из мрака гладкую птицу, на которой ни единого перышка не вздыблено, не распушено ни единого хохолка, ни единого когтя не выпущено наружу.

Птица мрака была совершенной, сильной и горячей, словно натертой густым разогретым маслом – кто бы скользнул по ее глади не боящимися ожога руками!.. Ну конечно же, как Генри не догадался сразу – Манечка стояла и ждала обнаженной. Лишь гладкие влажные волосы заслоняли ее наготу, да и то лишь не нуждающихся в этом плеч. Все остальное тело прикрылось горячими, терпко пахнущими маслянистыми отблесками, которые облекали вытянувшуюся недрогнувшей струной Манечку пленкой сдержанности и соблазна. Что-то Маня сделала с собой, к чему-то готовилась. Кого-то ждала. Его ли? Отсутствие каких-либо откликов ее тела на свое приближение Генри уже начал объяснять худшим – кого-то другого она чувствует перед собой. И Генри не осмеливался ни дотронуться до Манечки, ни шелохнуться – он долго впустую ждал, что она выдаст себя.

Сколько прошло томительных пустых минут – он не осмелился посчитать. Наконец Маня повернулась лицом и почти без голоса зашипела:

– Ну что? Зачем же ты пришел...

Слепота толкнула Генри на худшее. Он попытался обнять Маню, прижать к себе, поцеловать, что-то громкое сказать ей – то, что лучше не говорить. Разве Генри виноват? Разве его учили чему-нибудь другому? Нет, но Манечке было не до снисхождения. Она лбом ударила Генри в переносицу, оттолкнула и, скользкая, вывернулась из объятий, тут же поспешив выскочить из обжигающего тесного угла... Все повторялось! Ну конечно же, Манечка хотела разыграть новый спектакль вдоль всего прошлого пути бега и мучений – перечеркнуть, замазать, но запечатленная в воздухе память оказалась сильнее.

Невольно, против воли, но все повторялось! Оба мгновенно поняли это и, как ошпаренные, отпрянули друг от друга – подальше из заколдованного круга. Несколько секунд Маня неподвижно смотрела за Генри, крест-накрест прикрыв грудь руками, потом, пятясь, не рискуя повернуться спиной, нащупала ладонью заранее, видимо, припасенный на спинке стула халатик и, решившись на секунду лишь открыться, плотно завернулась в него, поставив на всякий случай между собой и Генри стул... Разве ее не научили хлипкости таких препятствий? Или недостаточно?

Генри готов напомнить – он спешил скорее приручить Маню, все объяснить, исповедаться ей и навязать свои предсказания. Он бы бросился на нее, ломал и обнимал ее, шептал ненужные и отвратительные слова любви – как бы ни были они сладки, Манечка все сейчас, кроме собой заранее придуманного наперед, принимала за насилие. Генри измял бы и осквернил Манечку – Маня убила бы его... Если бы не та единственная секунда, когда она решилась отнять скрещенные на груди руки, чтобы сунуть их в рукава халатика. Открывшееся, раскинувшееся в этот миг перед Генри Манино тело стало той самой бездной, куда он прежде отказывался, трусил взглянуть – теперь не удержался.

Как большая хищная медуза, Манечка обволокла и поглотила Генри. Она подчинила его и этим спаслась – на несколько часов. А о дальнейшем у нее не было помыслов. Зачем?..

– Зачем ты не включил свет? Не хлопнул дверью на входе? Почему не позвал, не крикнул меня с порога? – упрекала Манечка Генри в незнании той музыки, которую сочинила к свиданию. Глупо и напрасно упрекала.

Потому что до последней минуты не знала – кого звала. Генри ли звонила? С ним говорила – да. Но ждать могла кого угодно еще: и Аввакумова, и возвращения мучителей. Список возможных гостей не заканчивался Анатолием Алексеевичем, Андрюшей или Варей – она допускала явление ангелов, вторжение дьяволов, пришествие бога и искусителя: никого нельзя исключить. Но самое главное – нельзя угадать, кто в чьем обличий явится: ангелы в шкуре мучителей или Варя в образе Генри, змей-искуситель с двумя – Андрюшиной и Анатолия Алексеевича – головами?

Манино ожидание оборотней, подозрение к ряженым, облаченным в маски, – робкую нервозную оплошность Генри делали смертельной. Манечке мало ковыряться в лицах – она лезет под кожу и скорее примет с любовью Варю, напичканную поддакиванием, чем подозрительного Генри. Прежние мучители, не спрятались ли в нем – подобраться врасплох?

Наверное, Манечка никого конкретно и не ждала – просто ей показалось, что из всех касавшихся ее за последние несколько суток людей полнее и вероятнее то, что нужно, воплотит Генри, и скорее прибежит. И позвонила. А Генри принял это за призыв лично к себе. Сейчас у него остался шанс, если не оправдать Манины ожидания – он не ведал их, – то хотя бы не воплотить ее самые отвратительные кошмары.

Достаточно включить свет. Явиться собой, и Маня поможет стать тем, кем нужно. Увы, он поздно догадался. Поэтому Маня, сама не уступив и в малом, сразу стала требовать от Генри рабской покорности:

– Включи же наконец свет, Генри. Скажи, зачем пришел?

Не смея настаивать на своем, перед страхом лишиться всего, Генри сдался. Потеряв надежду на Манино. тело, отчаявшись пленить женщину в страстных капканах объятий, Генри пришлось пеленать ее тем, что померещилось будущим вместе, зовет им двоим спасением.

– Я пришел взять с собой тебя, Маня... Нет, не так... Я пришел предложить тебе завтра. Без тебя мне туда не дойти.

– А с чего ты взял, что я пойду с тобой? Что мне нужно с тобой завтра, Генри? Ведь ты – не единственный, кто предлагает увести.

– Завести и бросить, Манечка. Послушай меня – завести и бросить! Что предлагают они?! В обмен на тебя. Потискаться и повертеть друг другом. Неглубоко – недолго. Я не навязываюсь. Никогда не осмелюсь. Я предлагаю другую жизнь – завтра, войдя в которое ты найдешь меня. По пути к нему я предлагаю прошлое закрыть, зачеркать, потерять – я зову измениться до неузнаваемости. И тебе, Манечка, и себе...

...Зачеркать прошлое – ложилось сладко Мане на сердце.

Измениться до неузнаваемости – это ей по душе.

О чем еще можно мечтать, когда каждый кусочек кожи, каждая жилка, каждый клочок волос напоминают о страдании, об отвращении – безвыходно, до рвоты. Когда на каждом из близких людей, на всех привычках жизни безнадежно наклеены самые издевательские этикетки – напоминания. Измениться до неузнаваемости – на это Маня согласна. Еще не ведая сама – к этому соблазну скатилась. Написанные к вечеру с Генри ноты оказались вступлением в принесенные им колдовские сонаты ночи... Маня услышала! Недолго же она сопротивлялась.

– Да! Говори, Генри, говори, говори...

Маня коленями забралась на разделяющий их стул, уперла в ребро спинки локти, положила в раскрытые лепестками ладони подбородок, вдавила пальцы в щеки, впилась в Генри неподвижными, бесцветными вдруг глазами. Под ее взглядом Генри опустился на пол, неудобно прислонившись спиной к острому ребру стены, с готовностью передавившему позвоночник и впившемуся между лопаток. Но Генри не замечал ничего. С наслаждением он втиснул, словно наколол, на твердый выступ лысеющий затылок.

И вот так, чувствуя себя нанизанным на какую-то надежную твердую спицу, не позволяющую шататься, увиливать, отступать, не отпускающую тянуться и хвататься за ненужные опоры – он сбивчиво, но ясно выложил Мане все свое предвидение. По-рысьи, как перед прыжком, выгнутая Манина спина, вытянутая к нему, как к добыче, шея и напряженный подбородок секунда за секундой убеждали Генри в том, что Маня принимает его прорицание, что предложенная им дорожка кажется ей приятной, что она поддалась зову того розовеющего пятна над горизонтом, где должен начаться восход... Но глаза? Неподвижные, высохшие, немигающие, раскрасневшиеся глаза? Спрашивают другое. Манины глаза хорошо разглядели ту пропасть, которую нужно преодолеть еще перед началом заветного пути. Как сделать прыжок? Где оттолкнуться?

Генри почуял этот провал, увидел его повторение в Мане и, прервав свой рассказ, замер в ужасе. Завтра манило. Но сегодняшняя жизнь показалась ему безысходной. Вся надежда вновь была на ту, что трепетала перед ним в совсем уже разлетевшемся халатике.

И Манечка оправдала надежду. Решилась на ересь, которую Генри никогда бы не смог допустить. Осмелилась на мостик между настоящим и будущим. Прыгая в завтра, надо отталкиваться от того, что есть сейчас. Чтобы расстаться с настоящим, надо уничтожить тех, в ком оно воплотилось.

– Нам нужно делать что-то со всем этим, Генри!

Генри легко догадался, о чем она говорит. Об охоте на Аввакумова, о своем преследовании, об Анатолии Алексеевиче, о вчерашней себе, о нем – вчерашнем Генри. Вполне земные враги угрожали сегодня их Богу. Отныне Генри и Манечку объединило вдохновение расправиться с врагами.

В безысходности вдохновение распалялось и пело, как пламя и жар в трубе раскаленной печи. Оно боготворило – быть загнанными в тупик. Их Господь – спаситель безнадежных, покровитель упавших духом, заступник немощных. Бывает, что вспомнивших о нем он искушает отчаянием, но лишь для того, чтоб ярче было чудо. Все это Генри когда-то слышал, читал и теперь вспомнил – о ком. Этому примеру должна последовать Маня, чтобы в ней воплотилась, через нее проникла в мир высшая воля дать им спасение. Маня должна отсечь пуповину прошлого.

Маня рывком соскочила – стул с грохотом упал, но она не удосужилась ни поднять его, ни запахнуть халат. Быстрыми шагами Манечка подошла вплотную к Генри и встала над его вытянутыми по полу ногами – блестящая, влажная, плотная, сильная, она сверху смотрела в его лицо и всем, чем могла, толкала к решимости – как ватой самодельную тряпичную куклу, Маня набивала Генри уверенностью. «Ну говори же: я – сильная, я – смогу!» – беззвучно подгоняла она.

И Генри осмелился.

– Ты слышала о Юдифь?

– От папы. Кажется, что-то в древности...

Генри нетерпеливо оборвал:

– Когда враги осадили ее город, захватили источники воды, и вера жителей была сломлена жестокостью и жаждой, она обольстила предводителя врагов, напоила его и ночью отрезала ему голову, пронесла в мешке в город и вывесила на стене. Утром враги бежали – их гнали и убивали. Наверное, у Господа были другие способы показать свое могущество, но он выбрал Юдифь, отрезающую голову вражеского вождя – символом веры для тех, кто отчаялся верить. Отрезанная голова врага стала казнью безверия. Это сделала женщина, сильная только своей красотой и верой. Она принесла голову врага в мешке из-под пищи и воды, а ведь именно голод и жажда подорвали веру осажденных, искусили их требовать у бога спасения, угрожая сдаться. Избавление пришло от слабой: не божьим знамением – грозой, ливнем, наводнением, мором, а тем, чего не ждали, что открылось только Юдифь. Вот какая гора веры сдвинулась разом... Мы с тобой, как те малодушные жители, искушаем сейчас Господа: «Спаси нас! Дай нам дождь!» – спаси нас прежними, словно не видно: не прозрев – не спасемся. Пора отыскать символ безверия и отсечь ему голову. Заменить мертвой головой врага пищу, которая нам привычна. Если не сделаем так – построенный нами храм будет не Домом бога, а лицемерным дворцом идолопоклонства. Древним было просто – они имели врагов под стенами и шатер предводителя – яркий, позолоченный, посреди их лагеря. Нам надо еще отделить наших врагов, найти им предводителя. Признак его шатра – уже не роскошь, а наше с тобой безверие. Просто убить врага – пустое жертвоприношение. Жертва нужна лишь как символ веры. Припомни: любая жертва ничтожна для Господа, но боящийся его – всегда велик... Где, Манечка, в ком воплощено сейчас наше безверие?!

Маня стояла близко – как желтоватого мрамора статуя, как лепной барельеф. С трудом оставив сумасбродство читать ее тело, Генри опустил глаза – до плоти ли им сейчас! – и потому не сразу заметил, что Маня шатнулась и, как плетьми, взмахнула руками, пытаясь удержаться на ногах. Обманчивого чувства равновесия, попыток превратить себя в сложное сцепление маятников и противовесов – грудь против плеч, живот равновесит бедра, локти сдерживают колени – хватило лишь на пару секунд. Еще мгновение она парила на разбросанных веером волосах.

И Генри осмелился.

Маня стояла близко – как желтоватого мрамора статуя, как легшой барельеф. С трудом оставив сумасбродство читать ее тело, Генри опустил глаза – до плоти ли им сейчас! – и потому не сразу заметил, что Маня шатнулась и, как плетьми, взмахнула руками, пытаясь удержаться на ногах. Обманчивого чувства равновесия, попыток превратить себя в сложное сцепление маятников и противовесов – грудь против плеч, живот равновесит бедра, локти сдерживают колени – хватило лишь на пару секунд. Еще мгновение она парила на разбросанных веером волосах.

Пока они опадали, Генри уже ожил и дернулся к ней, обнял за бедра. Манина упругая сильная плоть раскачалась свинцовым маятником – лишь невероятными усилиями он унял ее тяжелые колебания. Почувствовав, что пол под ногами выровнялся, а пространство стало более четким и надежным, чем плывущие в глазах резкие цветные пятна, Манечка тут же оттолкнула Генри коленом – бездушно, грубо, в лицо! Она не позволила ему сжать даже ступни, когда уже безразличный к боли и унижениям Генри осмелился вцепиться в них – «Не отпускать Манечку!».

Манечка пнула его и отпрянула назад. Было чем оправдать ослепление:

– Пошли! – приказала она Генри.

Генри покорно поплелся следом.

Настежь распахнув дверь ванной, Маня подождала, когда он подойдет поближе, а потом потянула за рукав и пихнула туда – Генри чуть не упал, с трудом ухватившись за раковину. Манечка хлопнула дверью, и он вновь оказался во мраке. Генри не понимал ничего – паника охватила его: не слишком ли далеко Манечка зашла в своем сумасшествии, не убьет ли сейчас, не выбрала ли мраморный кафель ванной жертвенным алтарем?

А Манечка словно ждала его паники. Как только он схватился за ручку двери, чтобы выбраться, она включила свет. Лампы были яркими, белыми, Генри не видел ничего, он жал и жал ручку – впустую, Маня держала ее снаружи как клешнями. «Чем бы выломать дверь?» – Генри обернулся. Вдруг его привлекли расплывчатые красные линии на зеркале. Скрючившись, прищурившись, он медленно исследовал их.

«АВВАКУМОВ» – было жирно выведено на зеркале кроваво-красной губной помадой.

Генри подскочил к зеркалу, мазнул пальцем, попробовал на язык, чтобы убедиться: Маня не обманула, это – помада, еще не кровь. И только когда сальный вкус губной помады тошнотой отозвался в животе, Маня с грохотом распахнула дверь. Генри бросился в угол и прикрыл лицо руками – он ожидал увидеть в ее руках топор, нож, пистолет. Но ударов и выстрелов не последовало.

– Ав-ва-ку-мов! – лающими слогами выкрикнула она.

Генри отнял руки от лица Ну конечно! Все, до чего они вместе докапывались, додумывались весь вечер, Маня знала заранее. Уже выбрала и приготовила жертву.

«Сколько же Манечке открыто на Небесах! Она – благословенна!»

 

– Отрежь ему голову, Маня! – исступленно заорал Генри.

И все вдруг наступившее молчание уже можно было объяснить одним лишь словом – «ОН!». ОН был трещиной, пробежавшей между ними и будущим! Цепью, приковавшей к прошлому. В нем воплотилась напрасная, бездумная, отступническая жизнь Генри, жизнь от Мани вдали. В нем воплотились Манины ложные страсти и грязные кошмары.

Отрезанная голова Аввакумова была бы доброй жертвой, славным символом возвращения к вере. В главном они договорились. Осталось вспомнить и вызубрить ритуал. Приготовить к нему Манечку.