Ловцы. День шестой, предвечерье

День шестой, предвечерье

 

Предвечернее и предзимнее нелюдимых ломких аллей...

Что я сделал с тобою?

Разглядывал и проникал.

То же, что в азарте лишать невинности случайную податливую девчонку: гнусно, больно – зачем?

Лучше не мутнеть рассудком. Не раздевать, не целовать, не сжимать, не дышать.

Лучше бы не смотреть.

И не видеть неумелых тел поспешно оголяющихся деревьев. Тщательно скрывающих, что неудобно, стыдно и зябко без лиственной летней одежды, в испарине белого инея, под сумерками, где голод неутолим глазами – но затягивает щупать губами, тыкать руками, обрывать... обрывать... Что для деревьев эта игра, если не пытка? Но они предлагаются сами и зазывают в нее – все потому лишь, что убедили себя: время пришло. Слишком телесно они чувствуют время. Не в них ли оно поселилось?

То время, что смущает душу и вынуждает чувствовать – обутыми стопами сквозь подошвы сильнее, чем голыми ладонями – чувствовать ломающиеся желтые сухие примороженные листья: чем не стрекозиные крылья. Чем не то, от чего настойчиво и постыдно избавляются девочки с кем попало, не в силах отказать настойчивым внутренним часам... Больно ломать стрекозиные крылья, но ранние сумерки рассыпали столько внушения и вожделения, что не сдержаться.

Они заманивают совершить то, что происходит лишь однажды: листок ломается – его не будет опять. Они обволакивают безгрешием: еще никто не ступал тут – оставь свой след, зацепись во времени за что-то, кроме мгновения жизни. Они знают, как поднести себя, чтобы сквозь прозрачный стыд просвечивали желания, повелительные, словно стрелки на циферблате. Каждый кусочек кожи, каждый вздох и взгляд умело подскажут – как подступать, как соблазнять...

И Аввакумов – «Быстрее прятаться!» – нашел себе подсказку. Скоро здесь будет Варя. Вот-вот. С ее приходом аллеи завечереют.

 

Аввакумов прижался к ближайшему из деревьев и осмотрелся – он подыскивал укрытие. Но спрятаться негде. Сколько ни заискивай перед парком. В резкой предвечерней голубизне тесно сжатая улицами горсть худеньких аллеек была прозрачна насквозь: лишь тощие локти деревьев да выступающие за редкими кустами ребра скамеек могли что-то предложить.

Как мало, чтобы укрыться в предательской прозрачности! Пейзаж парка казался настолько безупречным, что даже спичечный коробок в траве мозолил глаза невыносимой дисгармонией, до которой непременно нужно докопаться – как до ничтожного камушка в ботинках – вытащить и рассмотреть. Для Аввакумова это стало причиной отчаянной уязвимости. Чтобы остаться незамеченным, надо не прятаться, не переодеваться и не уродовать парк – что-то делать с собой.

Несколько минут – или часов, хотя сумерки не длятся часами – Аввакумов провел, проливая в себя темнеющий и густеющий холод. Он еще не устал ждать, когда нетерпение было вознаграждено: вдали, между скамейками и кустами, замелькала в увеличительных стеклах сумерек птичья фигурка Вари. Необычно быстро, сторонясь дорожек, среди деревьев напрямик – Варечка ступала, кутаясь в складках пальто, разбрасывала ногами листья и широко размахивала руками, словно осеняя свой приход крестными знамениями или раздвигая сумерки. Варечка шла сутуло, сжавшись, опустив лицо – вряд ли ее взгляд забегал куда-то дальше носков собственных ботинок. Она настолько увлеклась собой, что Аввакумову нечего было бояться, хотя чьими-то неведомыми подсказками Варя устремилась прямо к его укрытию.

Поэтому Аввакумов не испугался, а когда всполошился – оказалось поздно. Секунды назад Варя была безразлично далеко... и вот уже – рукой подать, у соседней скамейки. Секунды назад, невидящая и оглушенная, она плутала по беспорядочным необъяснимым направлениям: приближаясь, удаляясь и проскальзывая мимо, и вот сейчас – Варины глаза потуплены прямо к нему, Варя прислушивается к его звенящему в тишине дыханию. Ладонями, лицом и сутулыми плечами – она явно чует Аввакумова.

Секунды назад Варенька была бесплотным миражем, существование которого подтверждалось лишь таким тихим шуршанием листьев, что приходилось больше догадываться, чем слышать – и вот она уже близкая, телесная, излучающая, как громадная планета, притяжение такой силы, что осколкам, из которых слеплен сейчас Аввакумов, ничего не осталось, как подчиниться.

Он попытался приподняться и прыгнуть, нет – упасть и скатиться к ней, но дерево за спиной вцепилось в плечи и не пустило. А мгновение спустя Варя вертелась рядом и искала опору: остановить себя, прислониться. Прямо в хрустящие листья она плюхнулась на ближайшую скамейку. Все, что разделяло их – несколько шагов, ободранная деревянная решеточка, муть сумерек и стыд. Стыд Аввакумова, что видит ее, а она не подозревает о его присутствии. Стыд Вареньки чувствовать его поблизости, но не заметить. Как он теперь выйдет, как объяснит – что не закричал, не бросился навстречу? Как она теперь оправдается – чем откупится от подозрений в увядшей любви, в пересохшей жажде объятий? Прочное отчуждение зрячих и слепых уверенно разделило Аввакумова и Варю.

Поминутно оглядываясь, Варя ерзала на скамейке – подсовывала между ногами полы пальто и терла коленки, натягивала рукава на обмерзшие кулачки, отчаянно надышав туда сквозь широко округленные губы. Варе было мало своего тепла – Аввакумову хватило бы ничтожной его частички, чтобы надолго, если не навсегда, согреться.

И лишь очень редко Варенька выдавала, что кого-то с минуты на минуту ждет. Иногда она вдруг осмеливалась достать кулачки и растопырить пальчики, чтобы примять, распутать встопорщенные ветром волосы. И тут же съеживалась опять. Мелькнувшая над воротником Варина голая, тонкая, молочная шея пугала Аввакумова – замерзнет, простынет, пропадет! Но он не чувствовал в себе и капельки тепла, чтобы выйти и ерзать вместе с Варечкой на скамейке среди обломанных листьев. Вместо этого – дрожал Аввакумов – придется засовывать в скудное гаснущее тепло у нее под пальто свои продрогшие культяпки и упрашивающе заглядывать в глаза – не прогони, не выброси, пусти!

Быстро стягивающимися, слипающимися, как капельки ртути, пятнами вечер густел на аллеях. И Варенька, еще недавно такая же желтоволосая, как листья, продрогшая, как деревья, оголенная в своем пальто, как скрытые в кустах скамейки – и в то же время теплая и светлая, словно заплутавшие кусочки дня, вдруг проявилась откровенным вызовом темноте.

Горячая, яркая, недождавшаяся, Варя пыталась сохраниться от растворения в парализованных спячкой аллеях. Выделиться, чтобы он ее не пропустил. Странно, как она не наткнулась на Аввакумова в своих взбудораженных галлюцинациями блужданиях, не споткнулась об него, перебегая от дерева к дереву, чтобы прислониться, унять дрожащую слабость в ногах. Как не почуяла в жадном дыхании на враждебных жестких скамьях, подкошенная головокружением?

Аввакумов затянул ожидание много дольше перемолотых тьмой сумеречных минут. Как будто догадался, что Варенька ищет пытки. А она металась по аллеям, так и не догадавшись, что мечта – сбывается... И ломалась ежесекундно – больно, постыдно, жалко... Варя готовилась к пытке Аввакумовым, к мучениям обжечься его глазами, взреветь от боли в объятиях, лаская, вывихнуть суставы и наглотаться расплавленного свинца в поцелуях. Но этого не случилось. А ту пытку, что не сама выдумала себе – пытку ожиданием мучений – оставила незамеченной.

В обмен на самодельные страдания, с которыми заранее свыклась, опоздание Аввакумова открыло Варе нескончаемый ад ожидания и застывшую неподвижность времени, как насмешку. Скрюченное одиночество в темноте среди листьев – вопящих, причитающих, издыхающих под ногами – сплошное, как вечность, как в могиле. Впору прижаться лбом к какому-нибудь дереву и зареветь, царапая, ломая в коре ногти. И так навсегда: реветь и царапать – жалобно, украдкой подвывая.

Удивительная уверенность в том, что Аввакумов рядом, близок, прочно удерживала Варю от того, чтобы сбежать, да и куда бежать? К кому? Опять к папочке?! Что угодно Варенька перенесет, как угодно себя обманет – лишь бы тот не мерещился.

Поэтому она чуть не скулила от холода, но терпела.

Возвращаясь от Андрюши, Варя заметила, что под ногами, в стылых лужах, уже пробежала ранняя трещина между осенью и зимой. Но она одевалась для встречи, а не для бесконечного ожидания: легкие кожаные ботинки, короткая тонкая юбочка, почти прозрачная блузка да декоративный жилетик – вот все, что припасла под пальто. Варя тщательно подбирала эти вещи доказательствами к признаниям, уликами желаний – а теперь нахохлилась тонкой шерстью пальто и мечтала о меховых дубленках, плотных джинсах и вязаных свитерах, едва ли не больше, чем об Аввакумове. И утешалась лишь тем, что Аввакумова глупо ждать, как глупо ждать прихода полночи или полудня: сколько ни откладывай, сколько ни подгоняй – все равно наступит вовремя. Когда ждешь такое – нужно просто оторвать глаза от неподвижно замерших стрелок, и они двинуться, неохотно перебирая сначала секунды и минуты, а потом – часы и дни. Господи, неужели Варенька собиралась провести здесь дни?

Чем бы отвлечься? Да чем угодно! Сколько еще дел может быть среди аллеек, кроме опостылевшего ожидания, кроме отупения махнуть на себя рукой и остаться переспевшим, переждавшим своего садовода яблоком, которого зубастый червячок холода неутомимо выгрызает. Много кто еще, кроме червя, хотел и упрашивал ее, много чему успеет отдаться, даже если секунды остались до окрика или прикосновения.

Она могла отдаться рукам: растирать, щипать, приголубить себя – согреться. Или ухватиться за аллейку, как за картину: влить себя в оживший пейзаж, замазать снегом или затереть мраком все, что нарушает гармонию. Поспорить с художником ветра и холода – издеваясь над собой, Варя хорошо научилась видеть в чужих картинах ложь и фальшь. А может быть, притвориться восхищенной и разжалобить робкой лестью?

Быть может. Варечка пустила в ход все свое очарование: улыбку, осанку, походку – и получилось! Ветер стих, угольки инея погасли. Или Варе почудилось? Навряд ли. Иначе она не распахнула бы пальто и не летала среди аллей на раздутых его парусах – и не искусила бы свидетеля левитации.

Аввакумов поддался наущению подергать за крыло улетающего ангела, достать перо исчезающего херувима. Удержаться было невозможно: еще несколько секунд – и Варя наверняка растает в едва шелохнувшихся ветках, нимбы волос ускачут вдаль к таким же быстрым и светлым мячикам фар – и Варя пропала. Он потеряет Вареньку!

Подпрыгнув, Аввакумов ухватил Варю за талию, запихивая вниз, в кусты. Варя отчаянно защищалась – чем угодно она представляла их встречу, только не нападением.

Неужели представляла свидание согласным скольжением двух умелых пловцов по гладкой поверхности чудесного озера с солнечными берегами – представляла прощением и счастьем?

Разве встреча, рожденная отчаянием, близость в ярости может быть чем-то, кроме шторма – хищных криков птиц, подобных далеким гудкам автомобилей, острых зубцов скал, раздирающих, как объятия, с которыми набросился Аввакумов?

Неужели Варенька не понимала, что любое море спокойствия, даже скованное инеем, присыпанное листьями, смиренное в прутьях кустов, даже связанное узлами деревьев и загнанное в решетки скамеек – немедленно вскипит при первом же их погружении вдвоем?

Наверное, все знала, все понимала... Зачем же кричала?

Пустой вопрос – Варя и не думала кричать. Так вырвалась у нее душа: провалиться в обморок, умереть – любой ценой увернуться от того, чем встреча становилась. Но, как всякий насильник, Аввакумов старался не допустить этого – ему нужна живая теплая брыкающаяся жертва, а не труп. Он плотно стиснул Варин рот ладонью и коленом в грудь прижал к земле. Именно стремлением оставить Варю в живых, а не страхом привлечь ненужных свидетелей был вызван его ужасающий жест.

Прижатая к земле, с раздавленной до бездыханности грудью и жутко стиснутыми щеками, она сопротивлялась недолго – так, побрыкалась, подрыгаласъ на спине, как перевернутый таракашка, помычала и затихла. Аввакумов осмелился немного приподнять колено и отпустить ладонь – Варенька со свистом втянула в себя воздух, извернулась и вцепилась ему в запястье зубами. Он поспешил совсем освободить ее.

Варя выплюнула его руку и, тяжело дыша, прислонилась к дереву – чего-то подождала, словно прислушиваясь к себе, а потом ее лицо исступленно исказилось. Как туго накачанный мячик, она с визгом отскочила от дерева и всем весом, с кулаками набросилась на Аввакумова. Он едва удрал от Вари чуть не на четвереньках...

Как только она унялась, Аввакумов приблизился, схватил ее ноющие пальцы. И они выдали ему то, в чем, конечно же, не признаются сейчас и губы, и волосы, и щеки. Объяснили, на что он может рассчитывать – на все! На всю Вареньку без остатка.

Вот только щедрость эта – как ни дико! – не избавляла ее от признаний: так лучше сейчас, пока поцелуи не поплыли выше, пока он не заметил под лохмотьями ее лицемерия зловонный, едкий, неотступный запах мертвечины. Долго, несколько минут, наверное, Варя подводила себя к тому, чтобы позволить заветное:

– Постой! – и тянуть, пока не сдавит дыхание. – Постой, ко мне ли ты пришел?.. Нет, милый, нет же, ты пришел не к той, ты еще не знаешь... – И она закончила, словно захлебнулась.

Продолжить не хватило не дыхания, а духа. Как – без кислого лимонного привкуса лжи на зубах, без горла и языка, жарко высушенных бесстыдством, – как осмелиться вслух заговорить о том, в чем только с собой получится объясниться? Потому что там, где она оказалась – чужой не приблизится и родной не дотянется, кто угодно лишь удивленно вскинет брови: «Ты потеряла богоизбранность? Но разве ты была богоизбранной, а не я? Нет – я! Ты ничего не потеряла, успокойся, богоизбранности и не было с тобой», – и хорошо, если промолчит. Но Аввакумов уверен – не промолчит! Именно так скажет. Хотя она, как, впрочем, и всякий другой человек, кто явно – кто скрытно, ничуть не сомневалась в своей богоизбранности. Поэтому ей никогда не приходило в голову по-настоящему молиться. Не бормотать молитвы, а молиться. Зачем, когда святая тропа буквально светится под ногами – ступай, беги и прыгай по божьей дорожке. И проделки с Анатолием Алексеевичем были вовсе не для поисков пути – а чтобы подгонять себя: быстрее пройти, раскрыть свое внутреннее, запретное чужим глазам – в себе и в картинах. Варя торопилась добиться святости, апостольства – побыстрее получить в руки то высшее, что делает художников пророками.

И что же? Вдруг, когда глаза уже раскрылись, вместив миры, а руки запели от льющейся с кончиков пальцев небесной музыки, когда осталось сделать последний шажок и вместить в душу то, что таинственно оживляет собранную из заурядных вымыслов и подражаний картину – дорожка оборвалась. Светящаяся лента разлетелась – искры быстро погасли. И Варя испытала – что случается, когда лишают прочно присвоенной богоизбранности. Что такое внутреннее разрушение, когда боишься ежесекундно: «Я ли это? Или перевертыш? Душа уже переродилась?» Какая ерунда – не подать милостыню, полениться на все равно бесплодных эскизах, не дочитать книжку, не улыбнуться красивому мальчику у подъезда, не почистить вечером зубы или с утра напиться? Ерунда! Но вот по таким пустякам перерождается душа, все это – метки предательства, потому что вдруг: ничто не требует вылиться из нее в картины.

Как рассказать Аввакумову об ужасе, когда не знаешь: «Прежняя я или уже оборотень?!» Как открыть кошмар пытать себя всеми попадающимися под руку случайностями: «... если на лестнице ступенек больше, чем шестнадцать – у меня получится дописать то лицо. Если тень от столба за углом падает на тротуар вкрест – мне приснится, чем должна продолжить одежду ангела... » Бред? Да! Но – единственное, что позволяет хоть как-то себя оправдать и, пусть лицемерно, добиться самодовольства.

«Как выдать ему минувшие дни? Как рассказать о ярости в каждом непотребном месте молиться?!»

Как вообще хоть что-то ему рассказать, если видно в его бегающих по ней с головы до ног глазах: какую он хочет, что хочет? «Брось ты! – вдруг, как посторонний свидетель, приободрила себя Варя, – это тебе нужно. Какая разница, что он хочет слышать? Какую женщину любить? Посмотри на него: он уже слушает, уже любит... Так используй же его!»

– Варенька! – Аввакумов с коленями забрался на скамейку и теперь уже обнимал ее за плечи. – Не молчи. Нет такого, что я не побоялся бы от тебя услышать, – он забрался руками ей в волосы и щекотно гладил затылок, – тебе нечего, незачем от меня скрывать...

– А я и не скрою...

Варя на всякий случай дернулась назад, и ему пришлось разжать объятия. Он еще пытался удержать ее, не выпуская намотанные на пальцы волосы, но они были короткими – несмотря на боль, Варя решительно мотнула головой и вырвалась.

– Хотя на самом деле тебе, милый, радоваться бы от моих слов: в той мерзости, куда ты погрузился после нашей встречи в горах, – отныне не один. Я с тобою...

Лишь на мгновение она замялась, на мгновение прикрыться веками и разжать их, на мгновение облизать высохшие губы и почувствовать холодную испарину, выступившую на груди и под лопатками, выжать для нового вдоха предательски ослабевший живот.

– ...Ведь Анатолий Алексеевич – мой отец! Мама ушла от него, когда я едва родилась, всю жизнь я прожила в глуши, в деревушке, хотя и за ночь всего пути от Москвы. Это он послал меня учиться в Париж... Он брал меня с собой к Червяку и к старику Попу, мы вместе убивали их... Вместе с ним я сидела и смотрела спектакль с твоей бывшей Маней...

Она сама не знала, зачем подчеркнула так грубо и мстительно: «Твоей бывшей Маней... » – наверное, потому, что силы как следует выговориться ей могли дать только ожесточение, исступление, истерика.

– ...Он все это устроил, а я подыгрывала ему. Глядя на мое лицо, полез Червяк в петлю, от моих картин Поп вскрыл себе запястья. И Манечку – я все подсмотрела, как с ней игрались. Я даже подражать пыталась. Жаль – не вышло. Не было зверя радом... Я ищу зверя! – кричала она Аввакумову. – Я ищу неистового! А ты... Мной хочешь себя усмирить, пришибить, успокоить!.. Что?! Сдался? Сломался, не хочешь больше меня?!

А Аввакумов действительно сломался. Пытаясь то ли дотянуться до Вари, то ли перелезть к ней через скамейку, он перенес одну ногу и низко согнулся вперед – да так и застыл, обхватив руками лицо. «Значит, все подстроил и разыграл Анатолий Алексеевич – очень правдоподобно. Как и должно быть в ситуации полной безысходности. Надо верить – нечего делать себе уступки. А Варечка: я оказался не первой из проникших к ней страстей, ее душа уже давно помечена пятнами, я – не первая оргия, которой она предается. Кого же тогда я поймал, повалил в кусты – ангела? Какой же Варя ангел? Но ведь не ангелы – так не летают!» Медленно, как ползущий против течения рак, Аввакумов все-таки перелез через скамейку и, не осмеливаясь сесть на корточки, чтобы не доставить Вареньке раздражения, неудобно, по-петушиному, устроился на спинке скамейки, как на насесте. Варю взбесила показная непринужденность его позы. Она встала напротив, распахнула пальто и, выбросив вперед кругленько обтянутую чулком ногу, тут же обнажившуюся из-под взлетевшей юбочки до самого бедра, уперлась каблуком радом с Аввакумовым и продолжила с вызовом:

– И самое гнусное – я хорошо понимаю, а ты никогда не поверишь – я таскалась за папой не потому, что он завлек меня или заставил. Нет. Я сама навязалась ему, чтобы проникнуть в жизнь, где вы все живете – и хвастаетесь передо мной, и презираете меня, и снисходительно приглашаете иногда. Я видела все – все поняла. Я поняла ваше наслаждение – твое и папино: подманить, загнать, поймать человечка, ухватить поудобнее душу, а потом очистить ее от кожурок, разжевать и проглотить. Как обдирал папа Червяка и Попа! Как смаковал Манечку! Какое наслаждение! Я попробовала Сладенько... Но мало, жидко, как обсосанная конфетка Душу не насытить! Можно только отвлечь ненадолго. Поэтому и ты уже валяешься на земле, как ничтожество. И папочка прыгает из последних сил. Потому, что – пустые.

В азарте, дергая упертой в скамейку ножкой, Варя даже прикусила язык. Боль заставила замолчать, лопающиеся от сухости губы – облизаться. Ноющим языком она почувствовала на трещинках губ нелепость и вздорность некоторых своих слов. Ну почему это вдруг ее угораздило называть Анатолия Алексеевича папочкой, папой – много чаще за коротенький разговор с Аввакумовым, чем, наверное, за всю жизнь в лицо.

Она не осмелилась выждать, даже чтобы перевести дыхание, спеша поправиться:

– Я с ним больше не буду. С Анатолием Алексеевичем. С папой. Весь интерес к нему прошел. А с тобой – буду. К тебе – нет. Мне не нужны от тебя такие впечатления – я не хочу ни есть тебя, ни стать тебе съеденным человечком.

Вместе с тем, что сделала Варя после этих слов, они были равнозначны признанию в любви. Иначе чем объяснить ту жалость и вину, с которой она вплотную придвинулась к Аввакумову и погладила по голове. Раскрыла пальто, прислонилась, сжав его ноги между своими, вплотную навалилась бедрами и животом. И не заметила, каких усилий, какой дрожи стоит Аввакумову не упасть вместе с ней назад – туда, где нет опоры. Варя не замечала – а сам он? Наверное, иначе бы его пальцы не ожили внезапно у нее в коленях, не поползли оттуда вверх и не всплыли бы уже на затылке – вытягивать в ней сплошные до самых мизинчиков на ногах нещадные, перетирающие дыхание струны... Варя поцеловала Аввакумова под подбородок и зарылась туда же лицом, закрыла глаза, забылась.

Было едва ли не поздно, когда она спохватилась, что его пальцы все же прорвались туда, куда еще рано пускать – она мгновенно отпрянула.

– Еще не время, погоди. Еще не все сказано, что не сказать потом, – призналась Варя и просительно улыбнулась.

Аввакумов сам с удивлением почувствовал руки и страдальчески спрятал их за спину: «Как я мог до такого опуститься?»

Хищная трещина расколола Аввакумова: то, чем жил – что не прочь под любым предлогом развлечься ласковым Вариным телом, воспользоваться ею для самоутешений – откололось от того едва рожденного, чем жертвовать недопустимо.

Пусть невозможно сорвать тепло Вариных ног, тяжесть бедер, сбитое дыхание живота и тесноту груди, и никак не стряхнуть со спины веселых зверьков ее пальцев – но придется. Бред надо вырывать с корнем. Иначе все искорежит, переломает.

Он и так уже вынужден бросить в грязь слишком многое, чтобы позволить разрастаться безумству. Все подряд воспоминания о встречах с Варенькой оказались фальшивыми цветными стекляшками, а не бесценными камнями – подделками, которые напрасно так трепетно хранил: в них была не она, не живая, а бедные открытки его воображения.

...Вот Варя запросто предлагает вместе поспать, но не дается, вот почти неодетая выскакивает встречать в прихожую и щебечет о картинах, не замечая, что его глазам нужны только ее тонкие трусики и просвечивающие сквозь вытянутую футболочку груди, вот бросается в спор у Андрюши, не понимая того, что вместо слов он увлечен ее мягкими губами и змеино облизывающим их язычком... – Господи, сколько таких картинок насобирал! На какой из них Варя? Хоть на одной? Увы, он же не смотрел ей в глаза глубже игривых зрачков и томно приспущенных век, не слушал в ее словах ничего, кроме завлекающих интонаций. «Глупец – этим я проиграл!» Теперь придется вырывать и выбрасывать драгоценные открытки. А как легко было досмотреть, чтобы жили вечно! Всего лишь – прикрепить к каждой хоть кусочек Вариной души. Всего лишь...

Господи, как он не увидел глубины в выдуманном своем беленьком ангелочке?! Теперь Варя растоптала это – не только ангелам дано летать по нелюдимым предвечерним аллеям.

Обнажив настоящую себя – все перечеркнула. Что же делать теперь? Где последняя зацепка к продолжению жить?

«...Ну давай же, ненавидь ее! Ненавидь!»

Но ничего не получалось. У него хватило бы ненависти, но Варя оказалась последним островком в океане злобы, на котором еще можно укрыться. Последним прибежищем загнанного зверя. Последней, кому можно излить вопросы, собранные, чтобы спастись.

– Что же мне, убить твоего отца?

– Убей – не убей, облава намного шире и многочислен нее его одного. Ты не вернешься к прежнему. Среди своих навсегда стал жертвой, они же стоят в очереди поохотиться, пострелять в тебя... Папу убив, ты избавишься от святого – папа, как инквизитор, хочет не просто казнить тебя или использовать твой труп, он хочет посвятить тебя в свою религию, добиться раскаяния, научить молиться, исповедовать и отпустить грехи... Убив, вместо святого ты тут же получишь стаю волков.

– Может быть, мне и нужен волк, – механическим движением схватил Вареньку за рукав Аввакумов, – у меня есть отрава для волков: кому – мгновенная, кому – мучительная, но всем – смертельная. Маня! Она как жар-птица отмоется от всякой грязи, встанет из любого пепла, любые раны на себе залечит. В способности оживлять себя я не видел никого равного ей, упрямее ее. Она перетерпит, измотает, перененавидит любых волков.

Дернув за рукав, Аввакумов потянул Варю к себе, она взбрыкнула коленями и обеими руками, как от прокаженного, отчаянно отбилась от него, отбежала на несколько шагов и, пригнувшись навстречу, зашипела-захрипела так, как огрызаются полузамерзшие или до полусмерти забитые палками бешеные собаки, так же оскалила зубы и брызнула слюной:

– И это ты говоришь мне?! В наш первый настоящий вечер!.. Забудь о той, какой ты знаешь свою Маню... Я видела ее!.. Она уже не та. Она лучше прежней. Она вскрылась вся. Все человеческое, недочеловеческое, сверхчеловеческое про явила. Да – непобедимый волкодав, но уже не прирученный тобой. Она давно завидовала волкам, теперь научилась у них и заразилась, покусанная, от них, осталось самой попробовать человечинки. Она сорвется с твоего поводка – кусочком сахара уже не заманишь обратно. Теперь Маня не для тебя – для себя! Она тебя искусает! Ты – слабенький ей хозяин...

– Я не слабак! Я еще могу найти настоящего убийцу Костицына: сейчас они кружат вокруг меня, обустраивая мою смерть, – надо только выждать и схватить за руку...

– Да ты и Не уловишь руки. Все гораздо шире твоих обычных делишек. Убийство Костицына – как оспина, как волдырь, можно выдавить и вырезать его, но так не изгонишь болезнь. Зараза глубоко внутри. Убийство Костицына воспа лило – раскрытие не остановит. А ты – непременный участник болезни. Папа недаром чувствует. И не только папа. Не зря к тебе потянулись Червяк и Поп: папа лишь подловил их, сделал из них фейерверки, тебя обжечь-осветить. Все подобные им, кому Костицын лишь повод, – чуют тебя за кило метры. Ты оказался в центре воспаления. Раскрытие смерти Костицына – как переломленный костыль: опершись на него, хромому не удрать... Миленький…

Варя погасила в себе нелепый неуместный пожар ревности, выпрямилась, подступила, прижалась, вкралась к Аввакумову. Последние слова она говорила уже почти шепотом, приподняв и прижав свой ротик к его губам.

– ...Миленький, ну нет же, нет тебе известных ответов... И слава богу, иначе ты не стоял бы со мной... Прости, что я на это тебя толкаю...

На что она опять толкает?

– Есть у меня другие ответы, – вырвал запястья из Вариных рук Аввакумов, не позволив Варе запихнуть свои ладони в тепло ее живота, – у меня есть другие ответы. Я могу просто выждать: ждать, ждать и ждать, но дотерпеть, пока все вновь не замерзнет. Пока Россия не покроется льдом. Или не выгорит от пожара. Пока не воскреснут вера и дух... или не вернутся Берия и Сталин – тогда охота за мной увянет. Зачем ловить, отслеживать, отстреливать зверя, если не можешь добыть огонь, чтобы его изжарить? Зачем гоняться за мной и путать в свои паутины, если деньгами Романовых или мифом Романовых, золотом или мифом партии, или каким там еще демоном, сидевшем в Костицыне, – будет нельзя, не позволено, смертельно воспользоваться? Пожар все высушит – или лед все задушит: болота не будет. Со всеми тварями. Мне подходит и это – и то. Я выжду и дотерплю. Думаю – недолго. Выбор вот-вот случится.

Вынудив все же его руки стиснуть свою талию и туго прижать себя, Варя продолжила настойчиво топтать последние угольки непокорности. Почти без звуков, одними губами, нарочно замедляя и усиливая их движения, она внушала Аввакумову:

– Ну как ты можешь такого хотеть? Там же гибель твоя. Ты же вот только начинаешь жить. Ну умрешь полвека спустя... А вспоминать, умирая, будешь – что отказался жить сегодня. Когда о таком помечтал. Ладно бы немножко снега – присыпать и погасить твой пожар, охладить угли, прикрыть золу – утолить душу... Но не повсюду мороз же, не лед, но не адское же пламя... Ладно, я все понимаю, когда ты говоришь про болото, скованное льдом... Но вера – почему вера для тебя страдание и оковы? Испепеляющий костер? Вера – лужок одуванчиков перед церковью, а не жерло вулкана. Хочешь, я докажу тебе?..

Варя говорила одними губами, но Аввакумов хорошо слышал – она туго втирала в него слова так, как втирает крем массажист... нет – так втирает старательный и неуверенный художник краски в холст – ее кистями были звуки, но не только: сбивчиво толкущий живот, липнущие груди, давящие бедра, колющие волосы... Вот так – она умела глубоко заражать словами.

Варечка положила ладони ему на щеки и пальцами впилась в виски. Наклонила голову к себе, легонько приложила полуоткрытый рот к его губам и, просунув язычок, медленно и волнисто облизала их. Но как только он дрогнул и разжал зубы навстречу – она оторвалась, на полсантиметра всего, и прошептала:

– ...Очень запросто докажу. Посмотри, твои ладони-ледышки на мне. А мои пальцы даже не чувствуют твоих щек. Какой еще лед, куда уж больше мороз? Мы пошевельнуться с тобой не можем как следует, даже поцеловаться. Каким еще можно палить огнем? – Варечка потерлась об него, – не пора ли нам перебраться в машину?

Неожиданно для нее, Аввакумов слабо мотнул головой, дернул в негодовании зрачками.

– Как я могу? Я не смогу... Когда больно Манечке...

– Оставь ее! – сморщила Варенька лоб. – Оставь наконец! Она не напрасно рвется от тебя. Она поливает подоспевшим страданием давно посаженный урожай. У нее появился шанс получить свое завтра. Ради него твоя Маня, скрипя зубами, терпела тебя и до тебя. Хочешь зацепить ее жалостью – получится. Наверняка откликнется. Но зачем привязываться ей к ногам камнем? Пожалей ее. Оставь. На завтра вам лучше разминуться. Иначе задерете друг друга. Как загнанные волки в одной норе.

– Злая ты, Варя. Зло меня от Мани отталкиваешь. То ее выставляешь гадиной, то – меня. Сама зачем тогда с камнем на шее возишься? Со мной?

– Дурачок! Какие ты задаешь вопросы, – Варя потерла Аввакумова ладошкой по лбу, – нельзя девушке их задавать. Тем более, если она решилась провести с тобой ночь. И ты сам того хочешь... Но я отвечу. Я знаю, как использовать камень. Мне нужен камень-скребок, чтобы потереться и очиститься. Мне нужен камень-шип, чтобы вздыбить себя. Мне нужен камень-якорь, чтобы от себя не сорваться. Ты – подходишь... Ты думаешь – мне легко? Сейчас мне надо как-то выжить. Продрать глаза. Чтобы не опираться на папу. Чтобы хорошенько осмотреться... Может быть, я пойду по-папиному, но сперва – проснусь и умоюсь. А ты – такой! У меня есть теперь повод проснуться...

Она резко замолчала, закусила зубами нижнюю губу, а потом, помолчав немного, игриво, ярко улыбнулась:

– Полный бред... Вот до чего ты меня довел. Я вынуждена потакать тебе, упрашивать...

– Тебе уже давно не нужно упрашивать, – Аввакумов поднял подбородок потупившей вниз лицо Вареньки, – вот только помню, прежде ты меня боялась. Разве сейчас я не прежний оборотень? На что надеешься?

– Конечно же, на тебя, милый. На себя. Разве я не такая, как ты? Что страшного в отражении? Я такой же перевертыш. Вывернутая наизнанку. Расколотая душой. Ночь вдвоем поможет продержаться. Сиденье машины, скамейка в аллеях, пальто на листьях – скрепят тебя, меня, не позволят рассыпаться. Вот и все. Остальное – потом. Успокойся. Забудь о какой-то совести передо мной. Везде, где тебе и не снилось, я уже сама впуталась. Давай вместе прогуляемся по пожарищам... Давай вместе готовиться, если повезет, – к новой совсем душе...

И отчаявшись уже хоть к чему-нибудь вынудить его словами, Варя попросту оттолкнулась и поджала ноги. Сбитый ее неожиданной силой и тяжестью, Аввакумов рухнул на землю, думая уже только о том, чтобы упасть не на Вареньку, не придавить, а лучше – опустить на себя. Он был безумно рад и смеялся, когда получилось. А Варя хватала в охапки листья и бросала ему в лицо. В своем распахнутом пальто подобная бабочке, она пользовалась занятостью его рук, которые вновь задирали на ней блузку, собирали в складки жилетик и рвали пуговицы. Юбочку же, чтоб не мешалась, Варенька сама разбросала поверх ловкими кругами. Всего Аввакумова усеяв листьями, она наклонилась и пропела:

– Пойдем все-таки в машину... Послушайся хоть разок...

Вместе они попытались в один коктейль смешать все нахлынувшие искушения: стащив с Аввакумова пальто – исступленно набили его листьями. Листья удобнее и нежнее, чем на скамейку, лягут на кожаные сиденья ждущего в темноте автомобиля.