Ловцы. День пятый, ночь

День пятый, ночь

 

Сделаем ночь уделом ищущих.

Отдадим ночь Варе, еще не притронувшейся к Аввакумову – жадной погреться, но сторонящейся огня.

Отдадим ночь Мане, опять сбежавшей цепляться за прошлое – словно не сама изгрызла тянущую назад резинку: дернуть бы, порвать, но Манечка щадит, Манечка послушно отступает.

Отдадим ночь Андрюше, отчаявшемуся навязывать свою чудесную и чудовищную находку всем попало на всех подряд перекрестках, но не осмелившемуся пока напялить на себя, употребить самому.

Сделаем ночь уделом ищущих.

Отдадим себе.

 

Уже Варя задумалась – не впустую ли осторожничает? Не напрасно ли мнется и широким кругом обходит огненный столб, каким представляется ей Аввакумов? Можно обжечься?.. можно и выпрыгнуть если что, но никогда не насладиться – не прикоснувшись.

Растерянного, загнанного, раздавленного Аввакумова, с которым провела лишь несколько ущербных неполноценных часов – видела огненным столбом? В чем же пламя, если Варе еще не открылось, что, следуя под руку с Анатолием Алексеевичем – натыкалась на его следы, разрывала его тайники, посыпала их битым стеклом и отравой, чтобы возвращение Аввакумова стало ярким до крови и четким до боли? Что удержало Варю от Аввакумова, что насторожило в нем?

Наверное, как множество в ее возрасте женщин, Варечку подвела привычка смотреться в зеркало. Отчаянные поиски отражения в минуты, когда не уверена в себе, не чувствуешь себя – как тяга к зеркалу после ожогов и повязок на лице, легко объяснимы: скупые часы Варю меняли сильнее, чем недели лечения – кожу.

Зачем же Варенька так отчаянно переносила свой внутренний огонь на Аввакумова – разве зеркало покроется слезами, болячками, рубцами, если заглянуть в него? Смотря какое зеркало? Тем более, что Варя нуждалась не в тушении своего огня, а в приобщении. Она искала двойника, горящего тем же пламенем, и, может быть, не так уж безнадежно надеялась раздуть тлеющие угли Аввакумова соблазном своего отражения. Зачем – можно лишь гадать: никем, никак не объяснима тяга женщин к зеркалам.

Во всяком случае, Варечке было мало, откровенно мало полученных ожогов – больно, страшно и почему-то еще стыдно. Потому, что мало. Как наркоман, не вколовший сполна, она домогалась еще, как застарелый алкоголик, хорошо чувствовала необъяснимым нюхом – где можно поживиться. Чтобы боль ушла, умер страх, а стыд сменился разнузданностью.

Где же Вареньке найти себе зеркало и добыть недостающее зелье? Целые сутки она клянчила решение в обморочных мечтаниях и метаниях наяву.

Наглухо запирая входную дверь на все возможные засовы, срывая звонок, выдирая телефон, закрывая форточки и задергивая шторы, Варя не сомневалась, что не меньше целого дня глухой изоляции понадобятся для самооправдания.

Нельзя сказать, что в ней глубоко укоренилась мысль о своей виновности в чем-то перед кем-то: два состоявшихся с ее помощью самоубийства вообще не занимали Варю. До сегодняшнего утра с ними было легко уживаться – жизнь представлялась ей матрешечным набором стеклянных колпаков: она долго жила в самом малом из них и вот нашла способ сбросить его, чтобы осваивать новое пространство. Те два соучастия в самоубийствах были, уверяла она себя, лишь заурядными эпизодами жизни в новых горизонтах. Много такого придется прожить, прежде чем разбить и эти границы, получить право на следующий простор. Все оправдывалось для Вари тем, что сама была вместе с искусителем, рядом с жертвами: не зритель, а участник, не завистливый свидетель, а преступник – она жила. Другого пока не требовалось оправдания.

Но вчерашнюю ночь ничем подобным не прикрыть. Вчерашнюю ночь – жила ли? Или жили те люди на экране: черноволосая девушка и трое играющих с ней мужчин?

Варенька просмотрела все представление насквозь, без памяти, провалом. Еще сейчас вспомнит каждый ракурс, любой кадр. Она не заметила даже, чем занимался сидящий рядом на диванчике Анатолий Алексеевич, не слышала его механических реплик, не видела крысьих немигающих глазок. Каждую секунду тысячи чувств и мыслей одновременно посещали ее: Варя пропустила через себя и охотничий азарт, и наивность жертвы, и блаженство видеть во всех подробностях прекрасное тело той девушки – догола свободное от одежды, от человеческих наслоений до самых животных основ, и похоть ослепших почти до такого же безрассудства мужчин.

Она прожила представление там – за экраном, побывала и жертвой, и охотником, и даже режиссером. Ничто бы, наверное, не тревожило ее потом, если бы представление докатилось до конца, если бы люди за экраном пережили предназначенный им итог. Их внезапно оборвали – Варечке хотелось надеяться, что оборвали экранные образы, а не жизнь, что, несмотря на погасшие электронные воплощения, те – живые, телесные, животные люди дожили свое... но Анатолий Алексеевич некстати разуверил Варю: «Этим все завершилось...» – раз за разом она пыталась вообразить то, чего не случилось на экране, но безуспешно.

Не хватало живых рук, живых глаз, живой боли. Если бы все состоялось там, перед экраном, Варечка испытала бы что-то дикое, что никогда не испытывала ни с мужчинами, ни с женщинами – что-то такое, по сравнению с чем обычный секс был совокуплением насекомых: испытала вместе боль и отвращение изнасилованной девушки и восторг пойманной сильным вожаком самки, утоленную похоть насильника и счастье завоеванной любви... Она готовилась к этому, она уже хваталась за сверкающий пик руками – но ее оборвали.

Отрезвление было настолько горьким, разочарование настолько ужасным, попытки вздыбить все-таки в себе, выжать из себя итог – настолько опустошающими и гибельными, что Варя для собственного спасения была вынуждена выгнать себя из-за экрана, оторвать всосавшихся в душу и тело электронных химер, отказаться от ослепления, что жила там – на сцене, была теми – кто играл.

Действительно, разве тело той девушки – «Манечки, Мани» – не было ее противоположностью: сочное, женственное, опытное, разве Варина полуподростковая худоба с нелепо вызревшей грудью могла вместить в себя столько ролей: актрисы, женщины, самки? Конечно, нет. Даже если годами тренироваться перед зеркалом – нет!

Разве руки и глаза Вари – дрожащие, вечно скованные, предательски холодные – разве могли народить столько садизма и похоти, так быстро, точно и зло навязывать и утолять их? Глаза и руки тех мужчин принадлежали едва прикрытым человеческой оболочкой оборотням, медведям, волкам: ничто не роднит Варечку с ними.

Даже ее восторг был бы совсем другим – пик чувств над пропастью: она пропускала сквозь себя все представление, как поток, выносящий к итогу – к чуду. Но девушка и мужчины, казалось, пренебрегают им, их слишком поглощали погоня и бег, они просто завершили бы прелесть падения неизбежностью разбиться. И всего-то.

Поразмыслив и поблуждав в сравнениях, Варя вынуждена была признать – нет, она там не жила, то было не с ней.

Но за этим облегчающим признанием – попыток дожить за других больше не будет – на нее свалился новый ком: зачем тогда? Представление лишилось права называться частью жизни, как те два приступа самоубийств, и стало просто грязным, низким спектаклем, который подсмотрела в замочную скважину. Но такие спектакли не выпадают лишь ради интереса – за них надо расплачиваться и оправдываться. А платить и искупать – нечем.

Для облегчения Варя пометалась немножко в полуобмороке-полубреду на взмокших от пота простынях, но не успокоилась – ее посетила еще более убийственная догадка: а что если она поддалась поиску впечатлений, погоней за возбуждением, чтобы рисовать свои бездарные привязчивые картины? И самоубийства были тем же: две чашечки кофе, молочно-мятный коктейль перед ночными потехами? В отвращении Варечка даже закусила рот подушкой – одна мысль о подобном выламывала душе позвоночник. Варя всегда отказывала себе в праве рисовать впечатлениями: низко, подло, сиюминутно. Ей всегда мечталось рисовать душой, взлетами к высшему, мистическим откровением. Она даже частенько лишала себя ради этого принципа многообещающих впечатлений. И вот не выдержала поститься?!

Варя отчаянно вскрикнула на кровати. Спотыкаясь, в слезах, побежала к мольберту, надавила красок, стала беспорядочно мазать кистями: что попало, что получится. Как нарисуется – таким и будет ответ. Но ничего не рисовалось, ответ не давался, червяк прогрыз оболочку и лез дальше – в самое нутро души.

Долго рисовать не получилось. Варечка замерзла. Утром, запираясь в маленькой спаленке, она собрала по дому и стащила сюда все, излучающее тепло – в поисках пота, жары, беспрепятственной наготы. И у нее получилось – иначе пытки сном, бредовые ломки и рассудочные мучения не были бы столь бестелесными, неощутимыми, рыхлыми, как пар, вольными для души.

Но здесь, в студии, в громадном нежилом зале, с ветром в окна, форточками нараспашку, белёной бесчеловечностью стен – разопревшая прежде, прежде бесплотная, Варя почувствовала себя насквозь телесной, насквозь промерзшей. Она очнулась стучащей зубами, крупно дрожащей – ступни и пальцы, колени и локти отказывались подчиняться, а во всем остальном теле чувствовались лишь бьющиеся плечи и толчками дышащий живот. Несколько секунд Варечка не решалась даже шевельнуться и убежать – ей казалось, что непослушные части тела так и останутся на месте. Лишь отогнав эту мысль, она, как была голая, бросилась на кухню. Холод напрочь, до отупления, забил прежние переживания. «Лишь бы согреться!» – холод убил в ней вчера, завтра, все прошлое, все будущее, оставив сплошной попрошайкой немедленного тепла. Быть может, это и требовалось Варе – хоть какая-то чистота, хоть такая цельность.

Стуча зубами, Варя выхватила из холодильника заветную бутылку водки. Водку она никогда не пила, но хранила растираться ей от простуды, а сейчас – зубами вытянув плотно вбитую пробку, бросилась в ванную. Там, помятуя прежнюю неудачу, она была осторожной – ступала тихонько, уняла руки, поставила бутылку на пол, открыла воду, сполоснула неудобный фарфоровый стаканчик из-под зубной щетки, уселась на обжигающий холодом край ванны, плеснула себе немножко водки и, плотно зажмурившись, глотнула. Опасаясь открывать глаза и выдыхать, она полезла в ванну, легла спиной в набежавшую на дне лужицу обжигающе-горячей воды и только тут расслабилась и отдышалась. Потом перевернулась, согнув ноги и задрав ступни, улеглась на живот, посвятила прибывающее толстой струей воды тепло груди, животу, бедрам и плечам, не забыв поплескать в горячей луже сведенный холодом подбородок.

Еще не согретые колени и не вмещающиеся ступни продолжали беспокоить Вареньку, но слабо, безобидно – она была довольна, тепло удивительно быстро пропитало насквозь; испуг, что внутри оттаявшей, ошпаренной кипятком оболочки навсегда останется промерзшая сердцевинка – не оправдался. Остался пустяк – немного тепла в ноги и волосы, отогреть следующим стаканчиком душу. Временно, обманно,. коварно, но успокоить ее какой-нибудь отравой вроде водки, вроде жаркого пара, обжигающей воды. Что-то такое же для души... Удивительно, как разопревшая и разомлевшая Варя так быстро нашла отраду. Андрей! В едва скрывающей ее тело ванной – она поплыла, как в озере. Дотронуться до Аввакумова, не прикасаясь к нему. Заглянуть в зеркало, оставив слабость посмеяться, пренебречь, отвернуться. Находка! Надо подготовить себя к Андрюшеньке...

Ванна наполнилась водой до краев – потихоньку скрыла продрогшую Варю своей обволакивающей услужливостью. Коварно обманутая или нарочно обманувшаяся, Варенька была вовлечена водой в игру, захватившую ее много полнее, зашедшую много дальше привычек. Взбив в воде пенные хлопья, она почувствовала себя непроницаемо одетой в меха. Под этим прикрытием Варя распустила руки – и вытворяла бог знает что. Самой запомнились теплое скольжение спиной и грудь, мелькающую в окнах пены, плещущие плечи, натянутый живот, выскочившие над водой колени, и чистое – как молоко на губах – рыбье чувство, что нечем! нечем! нечем! дышать, которое вынудило ее зажать глаза и нырнуть с головой: чтобы не отпустить от себя обморок и не допустить к себе...

Когда Варя очнулась, отдышалась и, не вытираясь, а лишь по-кошачьи стряхнув с себя воду, выскочила как была голая в спальню одеваться, одно лишь желание сохранилось в ней – бежать. Скорее бежать к Андрюше, он ждет – она не сомневалась. Насквозь прогретая водой, не высохнув и не высушив волосы, впопыхах одевшись легкомысленно для осени, она очутилась на улице. Варя не знала даже адреса, но возомнила – локти и плечи, колени и ступни найдут путь – не подведут.

 

Лишь легкомыслием Варенька и спаслась. Встретивший враждебно Андрюша избавился бы от нее, подержав несколько минут на пороге, если бы не Варина беззащитная легкость, полуодетость, весенняя доверчивость – неуместная в ледяной мороси, под лепящим на лицо снежинки ветром – уже давно, но сегодня так неотразимо предвещающих зиму.

Успевшая продрогнуть и промокнуть, Варечка вызвала в Андрюше очень живые воспоминания. Лишь перед самым ее приходом он прикрыл окно, проведя несколько часов подряд в волнах мокрого холода. Парализованный безотчетными размышлениями, он смертельно замерз там и метался теперь по кухне, спеша согреть чайник, прильнуть спиной к теплой батарее, скорчиться над дымящим стаканом кипятка. Варечка нагло оборвала это – возможности небывалого наслаждения теплом таяли с каждой минутой: Варю нужно выгнать. Варю нельзя пускать, при ней он никогда не посмеет обратиться к стакану чая и батарее за полуобморочным экстазом согревания, за упрощением себя до примитивной волны блаженства, подобного тому, что чувствует, наверное, тающий под солнцем жирный лесной сугроб. От Вари надо срочно, любой ценой, избавляться.

Но Варечку нельзя не впустить – промокшую хрупкую блондиночку, просительно поднявшую глаза и, не зная куда деть руки, вцепившуюся покрасневшими трясущимися пальчиками в рукав его рубашки, шмыгающую носом, трущую ладонью по щекам то ли снег, то ли выжатые ветром слезы, жалко вздрагивающую, когда капли воды стекают с мокрых волос за воротник, все еще не отдышавшуюся от бега наперегонки с дождем – совсем ненакрашенную Варечку: не мог же дождь смыть, а ладони смазать все с лица без следов? Промокшие женщины, некрашеные, умоляющие, простуженные женщины, особенно блондинки, всегда вызывали в Андрюше суматошное желание помогать и угождать, особенно сильное потому, что мало кто из них заметил его и не побрезговал им воспользоваться. Все Андрюшины слабости к женщинам, собравшиеся вдруг прямо на пороге в один продрогший и униженный – так ему показалось! – комочек по имени Варя, вдребезги разбили вот уже несколько дней воспитываемую в себе враждебность к той Варе, которую приводил Аввакумов, перевесили обольщение близкой одинокой неги тепла. Андрюша поверил, что сегодня поставил точку, определил свое отношение к Варе, и вот – точка выросла до жалкого женского комочка на пороге и оказалась не концом, а началом строки, которую немедленно требуется написать. Варю нельзя не пустить. Вареньку надо спешно кутать одеялом, отпаивать чаем, греть.

Нужно и нельзя, даже промолчать нельзя – промолчать – значит выгнать: она еще помнется пару минут на пороге, выдавливая слова, выжимая взгляды, и уйдет. Лучше – одиночество и простуда. Лучше безнадежного попрошайничества. Что же делать с ней?

Хорошо, что Андрея не коснулась мысль: вдруг нагрянет Аввакумов, как ему объяснять, что ответить? Тогда точно не двинулся бы с места. А так: «Проходи скорее!» – даже не дождавшись, когда она скинет куртку и ботинки, он потащил ее на кухню, поставил для нее табуретку под батареей – оторвал от себя и отдал самый лакомый кусочек тепла. Варя же продолжала молчать. Она едва прошептала: «Здравствуй» – совсем окоченевшими бескровными губами и поволоклась за ним, так и не отпуская рукав рубашки. Когда, усадив ее на табуретку, он наконец разжал Варины пальцы и вырвался, она только просяще улыбнулась. Конечно, Варя сильно промокла и замерзла. Переоценила свои силы запоминать расположение домов и дорогу. Ей пришлось медленно обойти пешком чуть ли не всю улицу, надолго замирая перед врезавшимися в память отметинами, заглядывать, проверяя себя, во дворы, а потом, запыхавшись, бежать к показавшимся знакомыми вывескам у подъезда.

Лишь выпив предложенный Андрюшей чай, Варя приободрилась, сняла ботинки и куртку, закуталась в одеяло. Но плечи продолжали дрожать: свитерок тоже был мокрым насквозь, особенно под воротником. Варечка ерзала, до боли жалась поясницей к жесткой ребристой батарее, но никак не могла согреться. Наконец какая-то догадка посетила ее.

– Ты один? – поинтересовалась она на всякий случай и, не дожидаясь ответа, попросила: – Отвернись тогда на минутку.

Удивленный, он отвернулся, откровенно подслушивая шуршание ткани и подсматривая белые отблески, отсвеченные зеркалом в коридоре. Когда вновь Варя позволила взглянуть – свитерок и джинсики уже сушились на батарее, сама она придвинулась ближе к столу и с ногами завернулась в одеяло, подобрав их коленями к подбородку.

– Я оденусь быстро, как кто-то придет, – жалобно оправдалась она.

Ее твердо сведенные под одеялом колени и втиснутый в них подбородок быстро перестали дрожать.

Андрей промолчал. Такое поведение девушки не могло не родить в нем панического беспокойства, но вид согревающейся наконец-то Вареньки – успокаивал много сильнее. Лишь только ощущение себя видящим сквозь одеяло, ощущение рук, оторвавшихся с плеч и превратившихся в Варино одеяло, воспоминания глаз, выскочивших и обернувшихся зеркалом, в котором светлыми пятнами оголялась продрогшая девушка, бесстыдно развешанные на батарее свитерок и джинсики смущали его. Но, в конце концов, она же не умеет читать мысли, не догадывается об этих превращениях? Да?

Пока Варя, совсем еще не согревшаяся, иначе не позволила бы себе раздеться жестом отчаяния, полуобморочная, беззащитная и безобидная, пила чай и терлась тугим комочком в одеяле, а Андрюша прятал свои мысли, ничто не мешало им обратиться к откровенности сразу, без подозрений и выжидания. Но, каждый в своих смущениях, они упускали редкостные секунды, быстро закрывались душой. Вместе с теплом к Варе начало возвращаться исступление, с которым преследовала его, к Андрюше – воспитанное предубеждение против нее.

Глубокое предубеждение к женщинам было в Андрюше всегда сильнее пристрастий и слабостей к ним. Неуемных пристрастий и неискоренимых слабостей вполне хватило для самого гадкого предубеждения. Тем более неоплаченных, неуравновешенных: мало кто из женщин испытывал подобное к нему – похоже, они испытывали заблуждение всевластия. Но чаще не снисходили даже поиграться. Конечно – предубеждение, конечно – сам отгородился, но у Андрюши почти не было еще поводов сомневаться. Его редкие короткие связи с женщинами были убогими, или злыми, или оскорбительными, но всегда – поверхностными: два чужака, два камня потерлись боками, увлеченные потоком. Наверное, Андрюша виноват – стремился к женщинам, которые не подходили ему, и не замечал тех, которые к нему тянулись. С девушкой, которую не находил красивой, он по улице стеснялся пройти, да и наедине быть – стыдился, как будто в него были вживлены посторонние насмешливые глаза.

А Аввакумов частенько провоцировал его, приводя для бесед божественных, идеальных женщин и так же легко их потом лишая. Но сейчас вдруг случился переворот: одна из них заявилась сама – к кому? Заставила впустить себя и освоилась гостьей. Зачем? Добавить совсем уже гиблый изгиб в запутанный треугольник Маня – Аввакумов – Варя? Втянуть на своей стороне? Или напомнить, что уже включен во все самые страшные жизненные комбинации Аввакумова? А она сидит и молчит. Легко ей! Пьет чай и даже не скосила глазками. Даже не поправит расползающееся одеяло, уже намекающее на глубину шеи, на близкий матовый блеск плеч, на розовые локти, мелькающие каждый раз, когда она поправляет сохнущие волосы?.. И терпит колючее одеяло. «Терпи и ты!»

«Терпи и ты! – приказал себе Андрюша. – Надо выдержать паузу!»

Все случившееся с Аввакумовым нуждалось в паузе, но, похоже, ее вымолить невозможно. Инстинктивно он пятился от этого водоворота.

Аввакумов лопнул, как граненый стакан, куда – с мороза–до краев плеснули крутого кипятка Треснувший Аввакумов был в опасности – ничто не хранило его теперь, кроме случая, у него нет даже укромного, пыльного, тараканьего уголка на дальней полке, чтобы отсидеться. Прежде Манечка представлялась Андрюше таким уголком для Аввакумова, потом – самомнение, но вот появилась Варечка, и разрушилось все. Негде укрыться. Аввакумов выставлен на потеху. Каждый может – лишь пальцем тронь – развалить стекляшки.

Лишенный той вяжущей, стягивающей сердцевины, которую Андрюша всегда почитал в своем друге, он был до смешного уязвим. А Варя учила радоваться уязвимости. Впервые после появления Мани она заставила Аввакумова вернуться в прежние – беспорядочные отношения с собой, хаотические отношения с женщинами, но много опаснее, чем прежде: не обман, а лицемерие, не нежелание выбирать, а неумение выбрать. Варя стала частью огромного неумения выбрать, раздавившего Аввакумова. Варя была роем бесчисленных жизней, не существовавших прежде. Варя толкала на самоубийственное нежелание того, что есть в руках, – на предпочтение несбыточных чудес.

И Андрюша, как многие бы на его месте, беспокоясь за Аввакумова, первым делом схватился за старое: все вернуть показалось выходом. Замкнуть вновь Аввакумова на Мане. Варя не могла ее заменить: сама металась – незрелое, зеленое, несорванное яблоко, не искушенное, не тронутое как следует еще даже червем. Другое дело Манечка – вот уж кто знает, чего хочет! Вернуть Аввакумова к Мане, используя Маню как рычаг, вернуть ему прежнюю, стягивающую в кулак все существо сердцевину – интерес к себе. Все получилось бы, часами думая об этом перед Вариным приходом у раскрытого окна, Андрей пришел к заключению, что наверняка получится – если бы не Варя.

Без нее, потеряв всякую ориентацию в непривычном и пугающем хаосе, Аввакумов непременно отступит и вернется. Оставалось только убедить – вместе с Маней вполне посильно. А Варя стала ему зацепкой в хаосе, звездочкой: обомлевший и зачарованный – не побежит назад. Как же лишить его звездочки? И вот Андрей только начал об этом думать, а Варя уже прибежала сама. Словно откликнувшись на призыв. На призыв? «Не может быть, – ужаснулся Андрюша, – неужели к концу прошлого с ней разговора я проговорился?!»

Как бы то ни было, Варечка сидела рядом и по-детски дула в опустевшую чашечку – улыбнулась, хихикнула, когда Андрюша очнулся.

– Налей еще, – попросила она и протянула чашку. Одеяло совсем при этом съехало с нее, оголив руку, плечо, шею, ослепив на мгновение раскрасневшимися коленками. Андрей едва не пропустил протянутую чашку мимо пальцев. А пока он наливал чаю, Варя опять попросила:

– Не смотри на меня, я сяду по-другому – ноги затекли. По-другому означало – положив колени вбок и вытащив наружу гладкие ступни с аккуратными лакированными ноготочками, полностью открыть плечи и, придерживая низко на груди одной рукой краешек одеяла, другой – тянуться за чаем. Как хорошо она освоилась в крохотном и неустойчивом гнездышке табуретки!

Получив свой чай, Варечка больше не стала тянуть:

– Что мне делать с Аввакумовым? – спросила она и тут же пояснила: – Я ничего не знаю о нем, у нас даже любви, даже одной ноченьки не вышло, – Варя притворно говорила с Андрюшей, как с существом бесполым, как с подружкой, – я и виделась-то с ним два раза. Столько всего случилось со мной в эти дни без него, но его место пустует, зияет, он нужен – все кошмары будто связаны с ним... без него не проходят, без него не дают плодов. Как не рисовалось – так и не рисуется! Как не спалось – так и не спится! Мне не отказаться от него. Он близко, я чувствую. Вот-вот встречусь с ним. Что сказать ему, как затянуть... Что делать, Андрюша?.. Он ведь привел меня к тебе, познакомил нас для того, чтобы потом, когда угодно, я могла задать этот вопрос. Не правда ли? – вдруг она ожесточилась. – Так отвечай!..

Только хотел Андрюша выбросить в ответ страшное: «Все-таки оставить его!», открыл уже рот, но так и замер на вдохе. Вдруг его осенило – в какую тесную петлю попал, каким тугим обручем оказался намертво скован. Путаные мокрые волосы, дующие на чай трубочкой губы, сохранившие загар плечи, тонкие руки, длинные пальцы, розовые локти, тугие коленки и нервные ступни, все остальное – неприкрыто спрятанное где-то под одеялом, может быть, влажное, но уже не от дождя, а от горячего чая под щекотным теплым одеялом, тщательно закутанное, но до полной наготы – до прозрачности высвеченное в синих искоса взглядах от чашки, от некрашеных век, из-за высохших распушившихся ресничек. Чудовищно! Сковывает, как октябрьскую лужу ночной двадцатиградусный мороз. Нет, неверно. Сковывает, как пираты укрощали в бухтах шторм, поливая китовым жиром. Тоненькая пленочка смиряет, а под нею – бездна, скалы, неистовство. А когда порвется – если не успел проскочить в безопасную заводь – вдесятеро бешеные волны в щепки разнесут корабль... Впервые Андрюше так ясно открылась бездна и скалы в себе, слабость и краткость пленочки, что сдерживает в себе неистовство.

Провалиться сквозь землю – вот чего ему захотелось!

Смиряя себя, оглушая себя, он потерял слух, иначе чем объяснить его безумное удивление, когда Варя, мало стесняясь, вдруг вскочила, мелькнула высоко заголенными ногами, запахнула на бедрах одеяло и, обернувшись к нему худенькой спиной, отчаянно задрала лопатки, пытаясь влезть в еще сырой, хотя и теплый с батареи свитерок. Андрюша чуть не вскрикнул, когда Варя, качаясь и извиваясь, мелькнула грудью.

Пытаясь влезть в джинсы, Варя запуталась в штанине и не удержала одеяло – скакала у подоконника на одной ноге, мелькая трусиками и выкатившимися из-под них твердыми ягодицами. Справившись с джинсами, Варенька повернулась лицом и заправила свитерок, туго обтянув груди.

Наконец вскинула глаза:

– Как, ты еще здесь? – притворно удивилась и возмутилась она, – ты, кажется, увлекся. Беги скорее – звонят в дверь.

И только тут до Андрюши дошел смысл в который раз уже, наверное, повторяющегося звонка. Это не внутренний глас и не вопль вожделения – звонят, кто-то пришел. Выбегая с кухни, он обернулся: Варя успела даже пригладить волосы. Но не отказалась от полюбившегося одеяльца. Она плащом накинула его на плечи.

Андрюша подбежал к двери и смело распахнул ее – кто может к нему прийти? Даже если Аввакумов... Но, распахнув, остолбенел.

– Здравствуй. Не ждал? – отодвинув его рукой, Маня быстро вошла в прихожую. Принялась раздеваться.

И уже потом, словно только заметив Андрюшу, добавила:

– Даже если у тебя гости – я помешаю. Веди!

Не дожидаясь ответа, она пошла сама. Еще ничего не сообразивший Андрюша потащился за нею следом. Все дорожки вели мимо кухни.

– У тебя появилась девушка? Я рада за тебя, – равнодушно пробежавшись по Вареньке глазами, заметила Маня.

И если Варя еще допускала мысль: сыграть, соврать, извернуться, то Андрюше она пришла в голову уже задним умом. Варя сама виновата – заводила его, не давая опомниться. Назвать своей девушкой Варечку – означало ввести Маню туда, куда он не пустит ее ни за что на свете. А лицемерие, спасительное и оправданное лицемерие, попросту не успело прийти ему в голову. Да и почему он должен лицемерить?! Это их треугольник, их путаница. «Не надо втравливать меня!»

– Нет, Манечка. Это у Аввакумова появилась новая девушка Зашла вот ко мне.

Настала Манина очередь хвататься за стены. «Ну конечно же!» Как могла пренебречь, отказаться от подобных предположений! Загнать их далеко в угол, на самый крайний случай! Как все, оказывается, объяснимо, как просто!

Лишь потом, отдышавшись в молчании, отпоившись протянутым Андрюшей чаем, Маня поняла, насколько непрочна и уязвима эта кажущаяся простота. Случайны и нелепы совпадения, на которых она покоится. Что-то недопустимое для простоты.

Сначала – девочка. Наверное, она взяла бы ее к себе на работу, и охотно, но только под заказ: далеко не каждому понравится получить в обмен на немалые деньги такое смелое сочетание подростка и женщины, словно застывшее награни, которую обычно девушки проскакивают почти незаметно. А в остальном – таких девочек предостаточно на улице. Обладание ими обычно. Их искусство любви слишком примитивно, чтобы за него платить.

Дальше – Андрюша. Конечно, девушка задела его, иначе не сидел бы вот так, потупив глаза, не зная, как строить между ними мостики – и нужно ли? Но не постыдился бы предположения, что девочка – его, воспользовался спасительно подброшенной соломинкой лжи, если бы захватила. Значит, не столь велика ее сила пленять мужчин. Девочка на вкус. Этим Аввакумова не зацепить, Маню в душе не сковырнуть. Можно подумать – не случайная ли безделушка? Но ведь Аввакумов притащил ее к Андрюше, а Андрюша выдал. То, что вырвется у него вопреки ситу размышлений – почти всегда ясновидение и пророчество. Маня по себе знала, что значит, если Аввакумов привел к Андрюше женщину!

Не в девочке дело. Она не могла раздуть ураган. Подыграть – не больше. Дело в Аввакумове. В том, что Маня не знала. За чем пришла. А зачем та девочка пришла?

– Зачем ты пришла сюда? – потребовала она у Вари.

Варя промолчала. Маня не настаивала. Она увлеклась чаем. Андрюша, как всегда почти, увлекся ею. Ничто не мешало им на несколько минут о Вареньке позабыть.

Маня и Андрюша втянулись в игру взглядов. Андрюша рассматривал хорошо знакомые Манины черты и под обычной ее женственностью, самоуверенностью и расчетливой красотой – средиземноморской, роковой, пронизанной вседозволенностью, не увидел обычной готовности принять в себя любое страдающее существо и по-своему выносить, вылечить, утешить. Маня лишилась материнской поглощающей любви, которую он привык в ней видеть. Маня была той же: тщательно накрашенной, ухоженной, в меру одетой и раздетой, в меру соблазняющей и холодной, в меру многообещающей и неприступной. Но не той. Маня отказывалась принимать и убаюкивать заблудших, она лишилась терпения. Тонкие красноватые складки в уголках глаз, скусанная местами помада с губ, припухшие веки, несдержанные ноздри – он подробно ее изучил! – Маня стала другой. Да она бы и не пришла никогда, если бы осталась прежней. Андрюша даже вздрогнул.

Неосторожно. Маня поймала его взгляд. Зацепила и, не шелохнувшись, провела по себе – по высоко открытым задравшейся коротенькой юбочкой плотно стянутым ногам, по тонко вырезанной кожаным поясом талии, по небольшим, но умело подчеркнутым круглым грудям, по мягким линиям живота, шеи и плеч, во венчающему... – по венчавшему прежде, развенчивающему теперь – это мягкое, плавное, зовущее совершенство лицу. Лицо в совершенстве обнажало зверя. Еще не законченного, но уже прорастающего волчицей оборотня...

Слишком откровенно выдал себя Андрюша глазами.

– Тебе нечего сказать мне наедине? – воспользовалась своим превосходством Маня. – Нет? Тогда, может быть, объяснишь, зачем она к тебе пришла? Сама, – Маня ткнула Варечке в плечо пальцем, – молчит...

Рассчитывала ли Маня, что Андрей сдержится? Возможно – так было бы спокойнее. Для нее – спокойнее. Вдавить Андрюшу в угол. Избавиться от Вари, выгнать. И все выведать потом у безвольного и безотказного наедине Андрюши.

Но спокойнее не получилось. Вопрос стал для Андрея облегчением, манной небесной. Предлогом выскочить из узкой опасной щелочки между двух затягивающих жерновов.

– Затем, зачем и ты. Как и тебя, Аввакумов привел ее ко мне, чтобы показать, где, если что, можно расспросить о нем. Что с ним происходит. За этим она пришла. Только ты – спустя два года, а она – через два дня.

– Понятно, – недолго раздумывала Маня, – как она об этом спросила?

– Да она и спросить-то не успела, – все еще надеялся выскочить Андрей.

– Не ври! Я же вижу. Она спросила. Ты не успел ответить.

– Ты смял ответ. Она пыталась раскачать тебя, вытрясти, вы рвать из тебя. Я даже знаю, на чем она играла. Ребенок – она выставляла себя ребенком. Полуженщиной, полуребенком. И ты попался. Сжалился. Приготовил ответ... Подели теперь на двоих.

Андрюша облизнул мгновенно высохшие губы. Выскочить не получалось.

А Варя, предоставленная себе настолько, что даже слова за нее, будто в кукольном театре, произносили другие, брошенная ими без внимания, настоящая Варя тянула чай и безропотно отдалась течению. Все это напоминало жизнь без границ, без матрешечных стеклянных колпаков... А Маня ей приглянулась. Приглянулась тем, что сразу захотелось поставить резкие границы своим отношениям с ней. Заранее вбить колышки, за которыми лежит отвращение, куда лучше не заходить. Но все, что до колышков – великолепно. В таких Варечка влюблялась. И сейчас представила: какая нега мять и гладить Маню, какое блаженство чувствовать ее скользящей рядом, как сладко поддаться подмеченной у Манечки страсти доходить до конца, ни перед чем не останавливаться, выжать, увенчать все – такие редкостные черты у женщин, столь полезные и сладкие, когда занимаешься с ними любовью. Как Варя понимала Аввакумова, сполна получившего это, как жалела Андрюшу, не поймавшего ничего, кроме ржавого крюка в душу. И как наградила себя: рядом с Маней, в одном течении, можно отмолчаться – вынесет к нужному берегу.

Какая все-таки химера – телевизор. Прошлой ночью Варя рассмотрела, почти ощупала Манечку так, как ей самой никогда не удастся. Все увидела, везде заглянула. Но только сейчас Маня стала настоящей книгой: и Аввакумов, и Андрей, и наверняка Варечка – уже расписаны там. Вот бы рассказать ей, не промолчать! Воспользоваться ее же наглостью требовать от них с Андрюшей каких-то признаний...

– Почему вы все молчите? Сговор? Заговор? Смешные...

– Потому, что ты и есть ответ. Да, Андрюша? – вдруг замахнулась Варя.

– Постойте! – спешил Андрюша. – Еще успеете поругаться. Я отвечу. Я привык отвечать. А вы молчите, не прерывайте меня. Пообещайте... Кивните, ну же!

Никогда Андрюша не решился бы ни на что подобное, если бы Варя и Маня чудесным и чудовищным образом не соединились вдруг у него на кухне. Ничего из того, что он сказал, никогда не досталось бы ни одной из них по отдельности. Ни Варечкина стыдливость под одеялом, закончившаяся вздернутыми ягодицами и тугими грудями, ни Манина вечная полуодетость-полураздетость, ни Варина тягучая осада, ни Манечкин штурм наскоком – ничто в отдельности не ослепит, не ошеломит, не обезумит Андрюшу. Он бы скрыл все. Еще бы! Его просили, нет – требовали открыть свою самую долгую, но все еще недоношенную тайну: то же, что вскрыть вены. Разве собственное представление о жизни в человеке не та самая кровь души? Но Варя и Маня вместе – раздергали, раскололи Андрюшину оборону.

– А знаете, девочки, – с натугой, легкомысленно начал он, – я все смогу объяснить. Послушайте-ка меня.

Лет триста назад Россией правил царь Алексей Михайлович, второй по счету Романов. Почти никто сейчас не помнит его, лишь иногда ради сына – Петра. И даже реформу русской церкви отдали патриарху Никону, как будто такое мог совершить патриарх. Нет, это Алексей Михайлович правил богослужение, в тюрьмах гноил и жег на кострах раскольников, а Никоном играл, как куклой – возвел его и свел с патриаршества. Тысячи людей казнил и покалечил, десятки тысяч разогнал, сотни тысяч – сами разбежались по Сибири.

Он породил вечные русские метания между принадлежностью к Европе и отдельностью, особенностью России. Набожный мягкий царь Алексей Михайлович рассеял собственный народ, клином расколол ему душу. Не просто же так. Как-то видел – что-то лепил из церкви, из людей, из веры, из России. Ну да ладно, здесь у него и без нас достаточно судей.

Те, кто вспомнит об этом царе, представляют его слабаком – нерешителен и непостоянен был якобы Алексей Михайлович. Вранье! Так скоро перелить в другой сосуд сознание такого народа – посмотрел бы я на сильных и упрямых. Но был Алексей Михайлович хитер, и был у него один нарыв, один соблазн – протопоп Аввакум. Из тех немногих, кто осмелился десятилетиями противостоять царю не ногами – подальше в Сибирь, а словом. Бог знает, быть может, Алексей Михайлович использовал его как увеличительное стекло – рассматривать свой народ, или как зеркало для себя: отражает верно, лишь стороны меняет наоборот.

Как бы то ни было, говорят, что приказал Алексей Михайлович привести к себе перед смертью Аввакума – поговорить: задавить ли в себе внезапно ожившего вдруг червя сомнения, попытаться ли в последний раз убедить – неизвестно. Царь был слаб, на краю могилы искал прямые ответы, поэтому и вопросы приготовил прямые.

А Аввакум – тот десятилетия готовился к ним, давно понял, что не Никон и не западные соблазны были его врагами, а вера царя. Все эти годы они не только боролись друг с другом, но и друг друга создавали: всякой великой идее нужен великий враг. Вот только идея Алексея Михайловича была понятна: плохо ли, хорошо ли, но он сделал что хотел. Новые вера и церковь и Россия живут – смотри, слушай, трогай руками. А идея Аввакума – его собственная жизнь и слова, просто одни слова. Отсюда, наверное, и червь сомнений в душе царя – невидимое всегда прельщает тем, что истина может быть скрыта в нем...

Итак, одетого в какие-то дерюги Аввакума ввели в опочивальню отходящего, но в ясном сознании царя. Протопоп не поклонился. Слуги попытались сбить его с ног, но царь удержал, махнул рукой:

– Пойдите прочь...

И они остались одни. Долго молчали. Царь собирался с силами. Аввакум после многих лет в землянке, на цепи, отбивался от наваждения, что царь и роскошные палаты – не бред, не один из тех провалов или экстазов, которыми бог спасал от безумия и поддерживал его.

– Зачем позвал, – наконец потребовал он, – уже не прельстишь.

– Нет мне нужды тебя прельщать, – вспылил царь, но скоро спохватился: времени и сил не хватит, если не вести разговор, как задумано.

«Надо же, – подумал он, – я умираю, а он как юноша, я прожил жизнь в тепле и достатке, он – в холоде, в недоедании, под кнутом на цепи. И вот я умираю – он молодеет. Не знак ли?» Эта тревога укрепила ослабевшее упрямство, заставила спешить.

– В чем твоя истина, Аввакум? – отлаял он напрямик.

– Моя истина – плевок тебе в душу. Хочешь ее услышать? Сейчас? – зачем-то переспросил Аввакум.

Царь кивнул. Он не чувствовал болезни. Жажда внутреннего света опалила его.

– Моя истина в том, чем была до тебя Россия, кем до тебя были русские. Ты пытался сделать Россию государством – до тебя она была царством духа. Ты делал русских подданными – до тебя они были сначала душами божьими. Ты придавил, зарыл это, но только отпусти, только копни: каждый русский все еще чувствует себя обладателем и господином всех царств мира – не силой или властью, а духом, душой, которая весь мир в себя вмещает. Ты пытался превратить русских в бояр, купцов и пахарей, но все еще каждый русский, если дать ему как следует выбрать: землю пахать, делать деньги, властвовать или пророчествовать? – всегда выберет пророчествовать.

Ты завидовал немцам – они отдают это попам, но там в попе меньше бога и беса, чем у нас в нищем. Каждый русский когда-то чувствует, что пора бросить бренное и выбрать дух.

Если уж и делать земное, то как тропу истине. Если уж и покорять царства мира – то душой.

Русского обязательно жжет юродствовать или пророчествовать. Чаще – вместе. Юродство развязывает язык, питает пророчества. Пророчества – обеляют предательство самого дорогого в мире, оправдывают юродство. Моя истина, царь, в том, что в каждом русском и во всей России сидит частичка бога, заноза бога. Каждый русский, без всякой церкви, прямо говорит с богом и может, когда найдет в себе, мимо всякой власти, без тебя – своей жизнью, словами, собой – пророчествовать. Нельзя это в русском давить. Он такой, как я – не такой, как ты, царь.

– Так весь твой нрав, устав, строгость, беснование и проповеди, загубленная на цепи жизнь – юродство, чтобы получить право на пророчества, на слова? Смешно... – в азарте царь Алексей Михайлович даже рванулся к краю кровати, – никто не пошел за тобой, за словами, все предали...

– Не смейся, царь. Словом мир создан. Они смирились костром, кнутом – приняли твой обряд, но в душе – не поменялись. В твоем обряде они будут юродствовать и пророчествовать.

– Верь, ладно, но не рано ли давать этим развратникам и бродягам духовное обладание миром? Тогда не будет ни церкви, ни царя, ни бога, ни России.

– Тебя, царь? Тебя и так скоро не будет. Ты себя превратил из наместника божьего в правителя, выколачивающего медяки, и церковь сделал не помощницей в себе открывающих бога, а ослепшим пастухом слепого стада. В земном тщеславии ты попытался сделать так, чтобы Россия ничем не отличалась от немцев или поляков. Ты умрешь – тиски ослабнут. Дух укрепит свою власть. Вспомни: праведник если и упадет – не разобьется. Греховодник – умрет, не упав!

И Аввакум смело вскинул обе руки на царя.

Тот же, казалось, недвижно окоченел, и сознание его мутнело.

Аввакум подвинулся к нему поближе, присмотрелся: неужели бес отпустил этого человечка?

Нет – царь вдруг сел на кровати, забился и заорал, словно в припадке:

– Мы еще не сочлись с тобою!

И слабым уже голосом вымолвил вбежавшим слугам:

– Сжечь, как помру!..

Аввакум отпрянул. Слуги скрутили ему локти. Нерешительно, медленно, присматриваясь к покачивающемуся царю, они попятились.

– Не исповедовал!!! – вдруг уже на пороге завопил Аввакум.

– Нет, расстрига, – уже без сил, но ясно выговаривал царь, – я не исповедовался – ты отпустил мой грех без исповеди. Разве я не юродствовал, не пророчествовал?!

 

Договорив почти шепотом, Андрюша позволил себе передохнуть. Ему показалось, что говорил на одном дыхании – легкие и горло свербило. Кто мог подумать, что они вместят столько дыхания? Он посмотрел на девушек. Маня еле заметно что-то выскребала пяткой по полу. Варя – легонько, как в трансе, покачивалась на своей табуреточке, полуприкрыв невидящие глаза

Неужели, выжимая из Андрюши этот тысячи раз вызубренный наизусть рассказик, они надеялись получить каждая свое и разбежаться? Надеялись избежать разговора без посредников? Маня боялась узнать об Аввакумове то неизвестное, что будет сковывать там, где ждет Генри, новая она сама и вся связанная с этим восторженная суматоха Все и так было слишком сложно – и Аввакумов, и недавнее прошлое ощутимо существовали. Не хватало еще добавить к ним влекущего будущего, с какой-то третьей уже – и не той, что была, и не той, что предназначена Генри – душой.

Варечке было много проще – она боялась лишь проговориться. Или берегла виденный по телевизору спектакль своим последним козырем? Нет – не последним. Последним была спрятанная в кармане куртки промокшая видеокассета

Манечка первой вытянула ноги, одернула юбочку, поправила волосы, без разрешения закурила, стряхивая в блюдечко сигаретный пепел. За ней потянулась Варя, наконец-то решившаяся снять с плеч одеяло, перекинув его мягкой кошкой через колени. Потом и Андрюша прополоскал рот переслащенным остывшим чаем.

– Ты, как всегда, рассказал о себе, – пожаловалась ему Манечка, – и ничего об Аввакумове, кроме глупенького сходства. Ничего о ней, – она все еще избегала называть Варю по имени, – ничего обо мне. Но себя ты здорово оправдал. На всю жизнь вперед.

Манечка несколько секунд передохнула, и жалостливость в ее голосе сменилась резкостью.

– Откуда появилась она? На что надеется Аввакумов? Что мне теперь ждать? Он ведь рассказывал тебе о наших последних напастях.

Медленно Маня перевела глаза на Варечку:

– Ты тоже знаешь, иначе бы не пришла

Варя испугалась. Ей показалось, что вчерашние телевизионные образы начали видимо всплывать в ее глазах, что видеокассета в куртке светится сквозь ткань ярко – на всю прихожую... Она вжималась в плечи, прятала, жмурила глаза – «Лишь бы не заметила! Лишь бы не заметили!»

...Но Манино замечание было предназначено скорее Андрюше и так же медленно, небольно покусав Вареньку взглядом, она отвернулась.

«Не видела!» – обрадовалась Варя.– Он рассказывал мне о тех двух случаях, – сдавленно мямлил Андрюша, – о том, что привез из Швейцарии. О том, что за тебя боится. Но это же не причина, – вдруг он возвысил голос, – это не бывает причиной. Аввакумов еще до Швейцарии...

– Из-за тебя! – вдруг прикрикнула на Манечку Варя. – Потому что ты любишь путать боль и наслаждение, унижение и восторг. Так быстро они меняются в тебе. Ты – заразная! От тебя заболел Аввакумов. Вспомни, как...

Здесь Варя подпрыгнула, споткнулась, чуть не прикусив язычок. Она не знала, куда деться. Схватила вдруг одеяло и вновь начала заматываться. Плечи опять дрожали. В недолго продолжавшемся молчании Андрюша успел плеснуть ей голого, без заварки и сахара, кипятку. Варечка жадно схватила чашку и с натугой, обжигаясь, плеснула в рот. Наверное, она хотела отомстить своему языку – ошпарить до омертвления.

– Что мне вспоминать? – словно очнувшись, вдруг резко дернула ее за плечо Маня.

Андрюша обратил внимание только на то, как стянулся на Вариной груди собранный Маней в кулак свитерок.

– Ты никогда не испытаешь того, что перенесла я. Да, я быстро избавилась от прошлого, использовала его. Да, я – грязная, но сумела сделать себя. Из ничего, из нуля, из минуса И ты думала задеть меня таким упреком?!

Манечка оказалась слишком самолюбива. Слишком тонким и капризным ее самооправдание. Она ринулась ему на защиту и не заметила истинной раны от недосказанных Варей слов. Андрюша же, конечно, понял Манину ошибку, но не проговорился. А сама Варя, даже и почувствовав облегчение, дала себе слово молчать, хотя еще одна загадка невыносимо щекотала ей горло. «О каких двух случаях говорил Андрей, кричала Маня? Не о тех ли двух самоубийствах?»

Присутствие Анатолия Алексеевича в Маниной жизни вполне допускало это. Но помилуй боже – спросить?! Лучше уж допытаться потом у Аввакумова. Тем более, что пытать будет не сложно – кое-что полезное для себя из Андрюшиного рассказика Варя, безусловно, извлекла. Поэтому молчала как истукан, похожая в покрывшем плечи одеяле на индейского или бедуинского идолоподобного старца. Даже шевеления отдельной жилки – и того Варя не допустила Откликнуться на самую слабенькую щекоточку – означало спровоцировать взрыв. А взрываться, сгорать – еще не хотелось. Она свое получила – к чему спотыкаться? Поэтому Варя молчала, пока Манечка орала на нее, подкрепляя рывками свитерка самые неправдоподобные еще полчаса назад предположения.

– До ничтожества Аввакумов скатился, до бродяжничества! Андрюшка оправдывает это своим враньем о том, что юродствовать – неизбежно, что так он ищет дух пророчествам. Каким, откуда, о чем пророчествам?! Ты замыкаешь его в упрямстве – не в тебе ли ищет? Для тебя дал волю припадкам, чтобы тебя удостоиться – как будто без этого ему не дашься. Ты довела его до обмороков: лишь бы быть тем, кем себя вообразил. Сам не знает кем! Ты затянула его! Что же молчишь?!

Маня подскочила к Варечке почти вплотную и попыталась заглянуть в глаза, но Варя жмурила их и уводила лицо, вырывала из Маниных пальцев подбородок. Только шея и зрачки были в ней живыми. Вся остальная – оставалась идолом, истуканом. Каких усилий ей стоило это! Наконец увертками и бесчувственностью Варя победила – и Манечка отчаянно, резко оттолкнула ее. Варя едва не упала, но не шелохнулась, даже чтобы поддержать равновесие.

– Ну и молчи! На твоей совести... Потом обернулась к Андрюше:

– Запомни, Андрюшенька, не на моих он уже руках. Я его отдала!

Маня наспех, неаккуратно оделась и замерла у порога, словно ожидая чего-то, словно перебирая в мыслях все, зачем шла: все успела? ничего не забыла?

Она схватила побежавшего ее проводить Андрюшу за руку и дернула к себе, неожиданно, сильно, так что ему пришлось в поисках опоры упереться ладонью ей в грудь. Нисколько не замечая этого, Маня поцеловала его высоко в щеку, почти под глаз, а Андрюша долго не мог от нее оторваться – некуда опереться, а налечь на сжатую в горсти твердую Манину грудь не решался. Наконец он как-то присел и вывернулся вниз. А Маня, словно лишь этого ей не хватало, – ушла, даже не толкнув за собою дверь.

Чтобы скрыть колотившую его дрожь, Андрюша принялся медленно ее запирать. Но, еще не заперев, замер. Потом вдруг подскочил к зеркалу и стал безжалостно тереть щеку ладонями: Маня оставила на ней жирный яркий отпечаток своего великолепного рта. Андрюша чуть не выл – настолько стыдно перед Варенькой. Тем более, что пятно не стиралось, а лишь широко смазывалось по лицу.

– Это надо горячей водой, – нарушила Варя молчание, – я уйду, потом отмоешь... Кажется, я уже высохла, – она попыталась спасти Андрея улыбкой. Не очень-то получилось.

– Мне жаль... Не хотелось... – мялся Андрюша, лихорадочно подбирая слова и избавляясь от складывающихся фраз: ложно, стыдно, пусто.

– Да что ты, – помогла ему Варенька, – если бы у меня было время, столько я рассказала бы тебе. Расскажу еще...

– О своих картинках? – нашелся Андрей. – Я бы очень хотел взглянуть...

Варины пальцы так затряслись, что она наспех даже не завязала – как попало запутала на ботинках шнурки. Потом с трудом попала в рукава куртки, неумело поданной Андрюшей. И тут тяжесть в кармане осенила ее.

– Нет! – постыдно смалодушничала Варенька – Не дойдет до моих картин никогда, пока есть такое...

С трудом вытащив из кармана цепляющуюся углами за ткань видеокассету, Варя сунула ее Андрюше. И уже вышла, уже дверь за нею начала скрипеть и закрываться сквозняком и вот-вот должен был щелкнуть замок, но она вдруг передумала Схватила ручку, потянула на себя – Андрей стоял у самого порога, ждал, когда дверь захлопнется сама – закрывать за желанными гостями дверь считалось дурной приметой.

Варечка далеко наклонилась вперед и, вытянувшись через порог, приложилась щекочущими губками к недоцелованной Маней Андрюшиной щеке – ниже, в самый уголок рта. Ненароком она задела заблудившейся под свитером грудью его протянутые к замку пальцы. Андрюша одернул руку, отпрянул. Варя выпрямилась и хихикнула:

– Да ну... Я без помады – поцелуй не оставит следов... Постой... Все снова еще разок...