Ловцы. День четвертый, вечер

День четвертый, вечер

 

Долгое днем и короткое вечером терпение Аввакумова оказалось безнадежно ломким. Хватило нескольких безответных гудков в ближайшем к дому Червяка телефоне-автомате, чтобы почти без паузы, без перехода, оно превратилось в панику, в бешенство, смело на своем пути картонные стенки с трудом выращенного днем самообладания. Вся заготовленная расчетливость оказалось тонкой и рыхлой пеной на озверелом потоке. Грохнув дверью, Аввакумов вылетел из будки и побежал, не разбирая дороги.

Спотыкаясь, поскальзываясь, сшибая не успевших увернуться прохожих, Аввакумов влетел во двор: ноги сами вынесли к нужному подъезду. Бесполезно побив кулаком кнопку старого медленного лифта, через три ступеньки он полетел наверх, нашел квартиру, до отказа вдавил клавишу электрического звонка – долго бы еще держал ее, переводя дыхание, если бы случайно не ткнулся в дверь. Она тихонько хлопнула. Так не бывает с запертыми дверями. Аввакумов схватил ручку и потянул на себя: дверь беспрепятственно распахнулась навстречу. У Аввакумова заныло сердце. Повадками мыши, забившейся в мешок с зерном, он осмотрелся, прислушался, забежал и выглянул в окно на лестничкой площадке, но – ночь, никого, двор темен, как пропасть, как ад. Раньше надо было смотреть. Оторопь взяла Аввакумова: что угодно могло ждать за дверью, лишь того, что нужно ему – нет наверняка. Осталось только убедиться – насовсем или стоит ждать?

Аввакумов вошел, запер за собой дверь и включил свет – если здесь засада, то вторую ее половину он отсек хотя бы на несколько минут. Достав из кобуры небольшой иностранного производства пистолетик, Аввакумов двинулся по квартире. Он обходил комнату за комнатой и, поддавшись истерике, везде поспешно зажигал свет.

За несколько минут Аввакумов обыскал всю квартиру, осталась последняя комната, за которой, в случае пустоты – надежда, что Червяк еще вернется. Как хотелось этой жалкой возможности подождать! Сейчас она казалась вполне реальной – в квартире Аввакумов не заметил ничего особенного, кроме некоторой захламленности и заброшенности, но для того образа жизни, который вел Червяк, она была даже слишком чистой и опрятной. Еще удивило, что повсюду открыты форточки, и двери между комнатами – нараспашку, словно кто-то нарочно выветривал их сквозняком. И вот – последняя, единственная закрытая комната. Аввакумов осторожно потянул дверь за ручку – не поддалась.

Аввакумов дернул сильнее. Сквозь тонкую щель в темноте он не увидел ничего, но вонь ударила в легкие так омерзительно, что, не владея собой, он бросил ручку и отскочил. Так вот от чего проветривали квартиру! Аввакумов слабо улыбнулся – что-то среднее между разлагающимися отбросами и провонявшим вокзальным туалетом – не труп. Открыть дверь полностью ему мешала веревка, привязанная к ручке с обратной стороны и закрепленная в комнате. Чтобы найти нож и продышаться от вони, Аввакумов сбегал на кухню, несколько секунд постоял там у форточки под холодным вечерним воздухом. Вернувшись, он взял стул, широко потянул дверь на себя, чтобы в щель влезли ножки, надавил на спинку коленом, как на рычаг, и, удерживая стул ногой, просунул в щель руку.

Пряча подальше от вытекающего из комнаты смрада лицо, Аввакумов ощупью нашел веревку и принялся пилить ее зубатым кухонным ножом. Внезапно тонкие оставшиеся нити хрустнули и порвались: выдернутая рычагом стула дверь врезалась Аввакумову в колено, из комнаты донесся беспорядочный мелкий звон хрусталя и тяжелое скользящее падение чего-то мягкого на пол.

Одновременно вдесятеро более густая волна смрада ударила по Аввакумову: в отчаянии он закрыл рот, зажал пальцами нос и, прищурив глаза до ничего не видящих щелок, стал искать на стене выключатель. Включив свет – рванулся к окну, выдернул шпингалеты и настежь распахнул створки. Только потом, стоя в струях врывающегося в комнату мокрого ветра с улицы, Аввакумов осмотрелся.

Червяк лежал ногами в кресле – головой на полу, от затянутой на шее петли болталась та самая веревка, которая была перекинута через люстру и закреплена потом на дверной ручке. Самоубийство. Опять затаив дыхание, Аввакумов приблизился к трупу и пальчиком потрогал за ухом – холодный. Аввакумов тихонечко потянул ноздрями воздух: поблизости с телом улавливался отчетливый трупный запах. Червяк уже не только остыл, но и начал разлагаться. Для пьяницы и бродяги в жаркой комнате для этого требовалось не так много времени, но все же он был мертв по меньшей мере с утра. Аввакумов внимательно осмотрел шею висельника, немного покрутив его головой. Совсем рядом с глубоко врезавшейся в кожу веревкой, иногда прячась под нее, а иногда – уходя в сторону, вьется еще один тонкий шрам. Похоже, совсем не та веревка, на которой он висел для Аввакумова, причинила ему смерть. Не самоубийство? Во всяком случае, по каким-то причинам, кем-то Червяк был перевешен.

Брезгливо, чтобы не замазаться и не надышаться вплотную, но все же очень внимательно, Аввакумов осмотрел лицо и тело висельника. На них не было ни ран, ни каких-либо следов борьбы. Похоже на самоубийство. Но почему именно сейчас? И кому понадобилось перевешивать? Аввакумов только начал осматривать комнату в поисках хоть каких-то ответов, как страшная догадка сковала его. Повесился сам или был повешен – какая разница: от него уже ничего не добиться. Не был ли висельник так картинно привязан специально, чтобы произвести впечатление? Предупредительно незапертая квартира, тщательно проветренные комнаты и внезапный смрад за единственной закрытой дверью, падение тела под хрустальный звон, очень напоминающий бренчание маленьких похоронных колокольчиков, – представление! Театр! Но будь сам на месте режиссера, разве оставил бы такую многообещающую завязку без продолжения? Конечно – нет! Уходить – бежать скорее! И нечего тут искать: все, что оставлено, – декорации, бутафория, блеф.

Бегом Аввакумов бросился к выходу из квартиры, схватился за ручку двери, но тут же замер: прямо под пальцами щелкал замок. Пока дверь еще не открылась, Аввакумов со всей силы забил толстый стальной засов. Но этим же выдал себя: «Там кто-то есть, внутри!» – снаружи отчаянно ударили в дверь плечом, а потом несколько раз выстрелили в замок. У отскочившего за угол коридора Аввакумова оставалось лишь несколько минут. Он бросился к кухне, надеясь на обычный для старых домов черный ход, нашел его, распахнул дверь, выбежал на узкую лестницу, начал спускаться, но вскоре наткнулся на гулкие в тесном пространстве шаги и голоса снизу.

Аввакумов побежал обратно, вверх, быстрее, пока те, что ломились в квартиру, не успели перехватить единственную дорогу бегства. Он едва успел: выстрелив наугад в приоткрытую дверь, из которой только что выбежал, ударил ее плечом, и слышно было, как полетел на пол оказавшийся там человек. Не останавливаясь, Аввакумов бежал вверх, а лишь двумя пролетами ниже за ним гнались и стреляли вслед. Напрасно, попасть невозможно, слишком узкая лестница, но... Лишь бы была незапертой дверь чердака. Слава богу, она оказалась не заложенной кирпичом и не заколоченной. Замочек был хилым – Аввакумов ударил разок, и он отлетел. Аввакумов вбежал на чердак и бросился к первому же слабо светящемуся впереди пятну – лазу на крышу. С нее он надеялся или спуститься по пожарной лестнице, или перепрыгнуть на крышу стоящего почти вплотную длинного дома, в котором столько квартир и подъездов, что легко будет затеряться. Остался только один вопрос – не успели ли они блокировать крышу? Аввакумов подобрался к лазу с чердака одновременно с тем, как преследователи ворвались сюда. Кто-то из них навскидку выстрелил в перекрывшую на мгновение светлое пятно фигуру Аввакумова, но, конечно же, не попал.

А на крыше человек за одной из широких вентиляционных труб тихо сказал в рацию:

– Он здесь. Что делать с ним, Анатолий Алексеевич?

– Я скажу, дай камеру.

В кабинете, перед расслабившимся на диване с чашкой чая в руке Анатолием Алексеевичем, на экране большого телевизора почти бесцветный Аввакумов быстро, бежал по крыше, разгоняясь для прыжка к следующему дому. Он толкался сильно, собранно, жестко.

– Хорош! – воскликнул Анатолий Алексеевич. – А хорош! Лишь бы допрыгнул... Не очень там широко? – заботливо поинтересовался он у сидящего рядом Генри. И добавил в микрофон:

– Пусти его. Постреляй вслед, но не задень. Пусть уйдет.

В плотных струях воздуха над узким проходом между домами, Аввакумов летел, как чудом спасшаяся от охотников птица...

– Сейчас он пойдет ко второму, – сказал Анатолий Алексеевич Генри, – тебе пора, дружок. Они уже начали, – кивнул он на часы, – смотри там, чтобы совсем уж... будьте к ней снисходительнее...

 

А Маня-то думала, что сомкнувшиеся в окне перед нею сумерки принесут – в который уже раз – надежду и облегчение. Может быть, опять напрасные, но все же... Хоть что-то... День – хуже. Днем она чувствовала себя связанной и беспомощной перед лицом мучений своего искалеченного творения. Умирало то, чему она отдала два года жизни, чему посвятила себя, ради чего воскресла, обретя второе рождение. Ее дело – ее дитя, умирало истерзанное, исплеванное невидимыми злодеями... Она назвала бы их обстоятельствами, если бы не понимала: кто-то ворочается позади, кто-то там стоит.

День был кошмаром – вечер и ночь давали надежду угадать – кто же? И сегодня она опять надеялась выложить на стол, как гадальные карты, все удары, порезы и укусы... Маня так ждала вечера – с самого утра. Еще тогда ей казалось: немножко сна или еще чашка кофе, и вот она – ниточка, можно потянуть, можно последовать: вытянуть начало, дойти до узелка Но утро рубило надежды. А вечер опять давал шанс поймать близкое, но ускользающее, как имя, которое помнишь, а... не складывается на языке.

Конечно же, Маня не была уже той запуганной, загнанной, сжавшейся до зверька девчонкой, какой встретил ее Аввакумов и которую случайные обстоятельства могли катать в ладонях пластилиновым шариком и мять-мять. Маня стала твердой и колючей, Маня брыкалась и изворачивалась, Маня лезла наверх. У Мани водились деньги, она еще не была богатой, но уже чувствовала, как рыба в маленькой речушке, что близко, впереди, за камышами – море. За эти годы Маня чудовищно преобразилась: сумела занять место там, где делают деньги сплошь почти немолодые уже мужчины – она продавала людей. Она продавала свои связи и знакомства, которые удивительно быстро становились близкими и безукоризненно прочными. Что ей понадобилось для этого? Пустяк!

Прежде, будучи беззащитной бездомной проституткой и побирушкой, она легко находила нужную личину, чтобы все-таки вытянуть у клиентов деньги. Сейчас сумела перекроить ее в притягательную доверительность, и некоторые сильные люди шли с ней на такое, для чего обычно требовались десятки лет близкой дружбы.

Маня пришла к этому занятию случайно, но быстро – вместо того, чтобы продаваться самой, она начала продавать других девочек, дорогих, шикарных, а там – научилась строить из клиентов нужные мостики и комбинации. Сейчас уже заслужила хорошую репутацию – женщины, через которую легко сойтись с теми, у кого есть деньги или власть: продать свою власть за деньги, купить за деньги нужную власть. Так хорошо у Манечки все получалось, что недавно она начала задумываться – не пора ли занять ту сторону, которая покупает власть? «Пора!» – и вот все посыпалось, провалилось, связи рвутся в клочья, как паутина на шквальном ветру. Ее знакомые не только отказывались иметь с ней дело – видеться, разговаривать по телефону, отвечать на записки. Кому бы ни позвонила, обученные голоса секретарей твердили: «Нет. Нет. Нет». Хотя Маня досконально знала – кто, где и когда есть. Она всегда до мелочей изучала привычки и расписание жизни своих знакомых... А сейчас всех отрезали от нее... Кто-то дунул на Манину паутинку. Кто?

Кто так быстро разузнал – где успели налипнуть невидимые ниточки? И разом все оборвал? Конечно, можно допустить мысль, что кто-то с самого начала терпеливо изучал ее творение, но – невероятно. Применить вдруг такое оружие против Мани – червячка и ничтожества, но оставить нетронутыми больших людей? Какая-то чепуха! Но все же ответ где-то здесь, близко. Его должна дать Мане долгожданная ночь. Все приготовлено Маней для этого, пачки длинных сигарет, много крепкого кофе и безраздельно – она сама.

Жаль, что Маня отвыкла – другие люди могут вертеть ею как угодно, безразлично к ее желаниям и воле. Была бы власть. Тем более, что власть над нею – несложно получить...

Манечка устроилась в своем кресле, в темноте, поджав ноги, задрав колени к подбородку и тесно обхватив их руками. Форточки в комнате были открыты нараспашку, стало холодно, но она любила легкий ночной осенний холод, который, казалось, выскабливает с кожи грязь и все внутри сдувает – очищает... Чтобы выгнать себя из расслабляющего выветривания, Маня закрыла глаза и закусила губы – сейчас она вступит в тоннель и полетит к догадкам...

Вдруг Маня очнулась и вздрогнула – ей показалось, что кто-то поворачивает ключ в замке входной двери. Она прислушалась – тихо. Мания преследования – кто может прийти? Она совсем недавно купила и обставила себе эту квартиру – свой, отдельный от Аввакумова, дом – мало кто успел побывать здесь. А ключ не доверяла никому. Маня опять зажмурила глаза... Нет, все же кто-то отпер дверь и теперь открывает... И вот уже шаги в коридоре, негромкие, но и не крадущиеся... Даже у Аввакумова нет ключа...

Маня прыгнула к столу, выдвинула ящик, пытаясь отыскать полученный как-то в подарок пистолет, дверь открылась – она повернулась и навскидку выстрелила в незнакомый серый силуэт, промахнулась от спешки, выстрелила второй раз, но вошедший в комнату человек успел ударить ей по руке – пуля ушла в стену, пистолет выпал на пол, а человек сильно пихнул Маню в грудь, и она полетела в угол. Маня ударилась затылком об стену, но быстро вскочила. Пока человек поднимал пистолет, Маня хватала и бросала в него и в других входящих в комнату людей все, что попадалось ей под руку – они смеялись, но лишь до тех пор, пока Маня не швырнула кофеварку. Колба вылетела, и брызги только что вскипевшего кофе ошпарили им лица и руки. Громко ругаясь, тот, что стоял поближе, подскочил к ней и ударил по лицу, лишь в самый последний момент расправив кулак в пощечину. Но и от нее Маня кубарем покатилась на пол.

На этот раз она не стала даже подниматься на ноги – лишь прислонилась спиной к стене и снизу посмотрела на приблизившихся мужчин:

– Зачем вы пришли?

– А как ты думаешь? Два года ты не платила с девочек. Теперь – пора.

– Я никогда никому не платила. И не буду...

У Мани немного отлегло на сердце. Да, девочки – это такое, что стоило ожидать. Почему еще не избавилась от них? Два года к ней не подступались. Отвязаться бы сейчас, и все можно будет решить двумя звонками по телефону... «Как они нашли меня здесь? Выследили? Кто-то из девочек проболтался?»

–... Я скажу вам, у кого обо мне распросить. Уходите, как бы самим не пришлось расплачиваться со мной...

– Мы расспросили о тебе. Нам сказали, что ты – ничья. Вот он сказал, – один из них протянул Мане такую же визитную карточку, что показывал ей в ночном ресторане Генри, – он отдал нам тебя, совсем. Но, заплатишь деньги – отпустим...

– У меня нет денег сейчас, – попробовала увильнуть Маня, – мне нужно несколько дней, чтобы собрать. После завтра..

Один из них нагнулся к Мане и сильно, так что затрещала ткань рубашки, дернул за ворот вверх:

– Тогда мы вместе проведем время до послезавтра. Звони же, вот телефон. А не будет получаться – развлечемся. Ты – миленькая.

Он толкнул Маню к столу и вдогонку звонко шлепнул по ягодицам. Они рассмеялись.

Огрызнувшись как-то невнятно через плечо, Маня добрела до стола. Она уже не могла стоять на ослабевших ногах и рухнула на стул. Они включили свет. Маня открыла глаза и осмотрела их лица. Притворно роясь в записных книжечках якобы в поисках телефонных номеров, она никак не могла избавиться от мысли о наваждении. Так скатиться – за пару дней!.. И кому позвонить – некому! Все отвернулись. Конечно, деньги она наберет. Но сейчас это ни от чего не избавит. Два года была недоступной им, а теперь – хуже, чем проститутка. Ничтожнее вокзальных шлюх, побирушек на помойках. Не пожалеют. Случая не упустят... Как мог человек, в котором она была безусловно уверена, продать ее этим подонкам?! Значит, дела еще хуже, чем казалось... «Если только Аввакумов! Позвонить ему, попросить деньги – он сразу догадается об опасности. Поспешит, избавит от них».

Со вздохом облегчения Маня схватила телефон, стала тыкать пальцами в кнопки... Вдруг тяжелая рука прижала ей ладонь к телефону. Маня вскинула глаза. Мужчина лет сорока, видимо, главный среди них, сверил набранные цифры с записями в блокноте. Потом поднял и вновь опустил трубку.

– Ты набрала один из ненужных тебе номеров, малышка. Больше не набирай.

И он с размаху ударил Маню по лицу тыльной стороной ладони. Вместе со стулом Маня полетела на пол, упала на спину, замерла. Мужчина обошел стол и низко нагнулся над ней. Маня попыталась резко ударить его в пах, но он перехватил ее ногу, больно вывернул и отбросил в сторону. Потом скомкал в кулак Манину рубаху на груди и дернул вверх. Пуговицы полетели в стороны, как бисер. Маня дернулась от него назад, сжала пальцами полы рубашки, чтобы прикрыть оставшуюся лишь под тоненькой черной маечкой грудь, попятилась в угол. Но мужчина не стал преследовать ее:

– Не бойся. Мы потерпим пока. Я же сказал, что нам деньги нужны. Звони!

Он сорвал и бросил ей в грудь телефонную трубку. Гудящую едва слышно для них. Трубно ревущую для Мани.

 

Да если бы Маня и набрала заветный номер – что толку? Еще блуждая по захламленным чердакам, еще путаясь в незнакомых подъездах, Аввакумов выключил бьющийся в кармане сотовый телефончик. Даже выскочив на людную улицу, он продолжал бояться его внезапного зуда. Там, на чердаках и в подъездах, ему ступить опасно громче, чем мышь, заметнее, чем мышь, присмотреться и принюхаться. Здесь, в толпе одинаково шевелящихся людей, тем более нельзя выдать себя ни единым отличным жестом – нельзя ни слишком выпрямиться, ни слишком ссутулиться, слишком поднять или слишком опустить глаза, слишком сильно толкать и слишком безразлично терпеть, когда толкают. А что будет, если в кармане завизжит телефон? Вдруг он не удержится, дернется, не говоря уже о том, что махнуть к уху трубочкой равносильно воплю в громкоговоритель: «Вот я – Аввакумов!» Более, чем достаточно для тех, кто выискивает малейшие его признаки в людском потоке, когда невозможно присмотреться к одежде, уловить лицо:

Скосив глаза на дорогу, он наконец заметил такси. Слава богу, остановилось. Щепка в сумерках, в реке машин – невидимка... Только что он пережил полнейший провал. Потерял нить. Что это было – засада? Но удобнее устроить засаду в квартире, там наверняка взяли бы его. Совпадение? Но кто подстроил совпадение и что за люди там были? А может быть, это такая засада – слоеный пирожок, его впустили, чтобы произвести впечатление?

Картинно повешенный труп Червяка – спектакль. А вот облава навряд ли, стреляли-то по-настоящему. Тесто и начинку готовили разные люди, пирог получился случайно. Кто-то хочет ослепить его, вывести из себя. Кто-то другой – пристрелить или утащить в тюрьму и там, проще простого – прикончить.

Но если они так быстро решили избавиться от него – не верный ли нащупал путь?.. На этот вопрос можно ответить, лишь сделав следующий шаг. А единственно возможным шагом будет возвращение к лысому старику. Может быть, он что-нибудь скажет? Скажет, если там не ждет засада... Хотя такую пустяковую цену, как попасть в засаду, Аввакумов готов заплатить. Лишь бы ниточку не обрубили, лишь бы волосок не оборвался.

Сейчас, когда враги внезапно посягнули на те две безмятежные недели жизни, которые он легковерно посчитал своими, важность любых догадок стократно возросла. С ним перестали играть по правилам. Враги не намерены проигрывать из-за каких-то там правил. Лучше никудышная победа, чем блистательное поражение. Для них. И для него.

Они не станут убивать его, пока есть шанс списать на него смерть Костицына. То есть не подстрелят глухо, у подъезда, без легенды. И ничего больше, чтобы выжить. За исключением еще двух сказок – о золоте Романовых и о третьей России. Когда и жизнь и смерть мечутся в узком треугольнике сказок, зависят от басен, от легенд – что может быть ужаснее?! Сколько можно брыкаться: сутки – двое – неделька: все, отпущенное ему. Дай бог успеть!

У дома старика Аввакумов поосторожничал, но не слишком. Он спешил перехватить старика перед самым носом у неизвестных преследователей – выжать то, что знает. Старику незачем молчать. Его все равно убьют – они с корнем выкорчевывают даже самые смехотворные подсказки. Успели ли выйти на старика? Ведь у него нет того клейма, что выдало Червяка. Он никогда не искал золото Романовых по личному поручению Андропова.

Аввакумов спешил, но приготовился к засаде. Внимательно изучил двор, стоящие под окнами автомобили, посмотрел за окнами и подъездами, и только потом, дождавшись других жильцов, вошел. Дверь квартиры была заперта. Аввакумов не стал звонить, пока не осмотрел лестницу до последнего этажа, убедился в том, что выход на чердак – открыт. Спустился, позвонил единственным на этаже соседям старика. Никто не ответил, за дверью было тихо, в глазке не мелькнул свет. Только тогда Аввакумов достал отмычки и отпер закрытую на три замка дверь.

Вместо того, чтобы распахнуть ее, Аввакумов отошел за угол, спрятался и тихонько толкнул ногой. Она открылась плавно, бесшумно, за нею было тихо, гулко и темно. Лишь слабые отблески света падали откуда-то из глубины в прихожую... или так устали глаза? Где-то с шипением плескалась вода: то ли здесь, то ли у соседей включен душ. Аввакумов вошел в прихожую и постоял несколько секунд, пока глаза не привыкли к темноте. Потом, не закрывая на замок, поставил к входной двери табуретку – грохнется, если кто-то придет, и двинулся вглубь.

Аввакумов обошел все комнаты – квартира была совершенно пуста. Он обыскал ванную, туалеты, кладовку и кухню – нигде не было ни старика, ни следов его присутствия. Если он вышел – есть смысл подождать. Но снаружи – у подъезда. Аввакумов уже приготовился уйти, как внезапно его охватила неодолимая слабость еще раз постоять в комнате, где был ночью, зажечь какой-нибудь укромный свет, поговорить с иконами. Желание глупое, но нельзя не поддаться: когда обломана логика – пора следовать за необъяснимым.

 

Комната, как и прежде, была громадной и совершенно пустой. Стулья из нее вынесли, стол до упора задвинули в угол. Аввакумов обошел все вокруг в поисках настольной лампы, но тщетно. Придется включать большой свет. Он потянулся к выключателю и только тут почуял какой-то кисловатый, едва уловимый запах. Аввакумов зажег свет – и мгновенно отлетел на середину комнаты.

Запах высохшей крови. У Аввакумова перехватило дыхание – все стены в комнате были исполосованы кровью, словно кто-то выводил на них перерезанными запястьями какие-то каракули или узоры. Аввакумов осмотрел свои ладони – они повсюду были испещрены коричневатыми следами запекшейся крови. Брезгливо потерев их, он поднял глаза к окну: на подоконнике проступал какой-то силуэт. Аввакумов подбежал и откинул шторы – на подоконнике, вытянувшись во всю длину, лежал старик, как мумия, замотанный в простыню. Он покоился на спине: веки полуоткрыты, руки сплетены на груди, в замке пальцев – выгоревшая свеча. Аввакумов дернул одну из рук – запястья исполосованы косо, ожесточенно – так не убивают. Умирая, старик был в панике – никто так не вскрывает вены, заранее задумав самоубийство.

Кто же положил его на подоконник? Кто позаботился о позе, как нельзя ярче завершившей ночную проповедь? Аввакумов склонился над трупом, зачем-то рассматривая ладонь старика... Ниточка оборвалась... Труп еще теплый. Кто-то успел раньше. Опять спектакль... Опять засада!

Аввакумов выпрямился, дернулся от подоконника – тут же зазвенело разбитое стекло, и прямо в том месте, где была его голова, с мягким шлепком пуля вошла в тело трупа. Осыпанный осколками, Аввакумов прыгнул от окна и хлопнул по выключателю, а потом стремглав бросился бежать к входной двери... Но там уже грохнулась табуретка...

– Рано! Ой рано, – медленно процедил сквозь зубы Анатолий Алексеевич, – не успеет уйти к балкону.

Перед ним, на экране телевизора, расчерченном белым крестом на четыре квадрата, инфракрасные пятна людей бежали из прихожей по коридору, а пятно Аввакумова еще не выскочило из комнаты.

Он действительно не успевал. Выскочив в коридор, Аввакумов увидел перед собой двоих. Ни он, ни они не успели выстрелить. Первый лишь замахнулся пистолетом, но Аввакумов уже схватил его за руку, скользнув вбок, подбил ему ноги и вытолкнул головой в шкаф. Второй попытался сбить выставленными вперед ладонями, но Аввакумов успел согнуться, скрутился под удар – человек полетел вслед за первым. Аввакумов стремглав понесся к выходу из квартиры, не забыв, однако, вытащить пистолет и выстрелить наугад в копошащихся на полу преследователей. Входная дверь была распахнута настежь – Аввакумов выскочил в подъезд.

Зря. Анатолий Алексеевич приготовил для него другой выход. Предлагал воспользоваться балконом. А в загонной ловле охотник выбирает пути бегства зверю. Ни с кем на свете Анатолий Алексеевич никогда своим правом не поделится!

В подъезде Аввакумов, не задумываясь, побежал вниз – трюк с чердаками дважды не пройдет. Лестница оказалась свободной, двор – безлюдным, и Аввакумов помчался к ближайшему проходу. Прочь...

– Что там? – спросил Анатолий Алексеевич.

– Один – нормально. Второму попал – худо.

– Кто сунул их туда раньше времени?! Он же озверел... – Анатолий Алексеевич осекся.

В телевизоре хорошо было видно, что Аввакумов, уже не так размашисто, как на крыше, а сосредоточенно, собранно, умело уклоняясь от возможных выстрелов в спину, прижимаясь к стенам или скрываясь в тень, бежит по длинному сырому проходу. На мгновение Анатолию Алексеевичу показалось даже, что различает глаза – хищные рубиновые пятна на пугающем в инфракрасной съемке лице оборотня.

– Не может быть, – тихонечко, для себя, пробормотал Анатолий Алексеевич, – уже все. Готов...

«Зверь! Не человек... Недолго гонять осталось!»

– Подстрели его! – с неожиданной силой, словно лопнувшая хлопушка, рявкнул он в микрофон, но, спохватившись, быстро успокоил голос: – Немножко... и пусти...

Силуэт на экране пробежал еще несколько шагов, шарахнулся вдруг к стене. А потом, сжимая раненое плечо, Аввакумов исчез за углом.