Ловцы. День четвертый, ранний вечер

День четвертый, ранний вечер

 

Жалкие остатки дня Варенька, брошенная Анатолием Алексеевичем, провела одна. Пытаясь вцепиться в постоянно ускользающие мысли, удержать их, выжать хоть что-нибудь понятное и законченное, она металась между подушками и проигрывателем – поминутно меняла диски, бросалась поперек кровати и жмурила глаза: вот в этом бы настроении остаться, на той догадке сосредоточиться... Но ничто – ни музыка, ни онемение всех чувств, чтобы не слушать, кроме себя, ничего, – не помогало. Варя никак не могла решить: в чем участвовала, где присутствовала – при подлом убийстве или на проповеди, на очищении? Задавленные ладонями глаза, повсюду разбросанные диски с любимой и нелюбимой музыкой не помогали. Мысли как бешеные скакали из одной крайности в другую, постоянно ожесточая вопросом: ближе она к желанному откровению или дальше, уже наделена им или навсегда отлучена?

В злобе Варя яростно метала по комнате подушки и одеяла, пинала разбросанную по полу одежду, плевала в свои отражения в зеркалах.

В страхе и жалости к себе Варя целовалась с ними, ползала на коленях и собирала тряпки на кровать, зарывалась в них и, обмотав простыней голову, кусала подушки.

Варя была вполне, совершенно безумна. Полностью подготовлена к тому, чтобы безропотно склониться в любую сторону, ступить в любую ловушку, которую ей укажут. Ее не надо даже обманывать – только помани. Ничего сложного – что-нибудь простенькое, – лишь бы прошедший денек оправдать. И Варечка побежит, как теленочек за своей мамкой, как дворняжка за хозяином. Кто бы поманил, увел ее... Бери! – но именно сейчас никто на Вареньку не польстился, никто не удосужился подобрать.

Подобных провалов Варя еще не переживала. В конце концов – чем прежде была ее жизнь – прозрачным полным развлечений ручейком, лишь иногда натыкающимся в своем беге на острые неприятные камушки. Но разве те царапины можно сравнить с мучениями, которые навалились сейчас? Чем были ее прежние надрывы – легкими напоминаниями, что живет так себе: ни солнцем, ни морем, а бликами с поверхности волн. Вот она и пыталась заставить себя или взлететь повыше, или нырнуть поглубже – или вознестись или пасть, но раскачать заветный маятник. Тогда, ей казалось, жизнь побежит по-другому. Но ни вознестись, ни пасть – не получалось: Варенька охотилась за страстями и давила влюбленности, распускала себя и издевалась над собой, искала приключения и удалялась в затворничество – тыкалась и тыкалась, как слепой котенок, получая иногда по мордочке не больные, в общем-то и не обидные даже, щелчки. Разве это мучение?

И сразу пропасть... или пик... непонятно, но так резко, что всю вывернуло от рывка. Вот оно – мучение!.. Оно будет жить в ней завтра, послезавтра... хотя это не страшно: с чем угодно внутри можно приучиться ходить как ни в чем не бывало. Ужасно другое. Случившееся требует продолжения, настаивает на повторении или на отмене, на «да» или «нет». Надолго, может быть – навсегда, Варя выбирала себя: еще не поздно отступить и зачеркнуть, но тогда – выбери противоположность. А не отступишь – значит, наверняка навсегда... Страшно застыть в точке равновесия, зная, что качнешься, что определено в следующее мгновение скатиться с гребня крыши, но в какую сторону – тебе решать... А Вареньке не хотелось решать... Кто бы поманил, подсказал, да хоть бы кашлянул или взглянул в ее сторону – но нет никого.

Варя изломала ногти, войлоком скатала волосы об кровать, измочалила на себе одежду, но не качнулась. «Позвонить бы... » – но кто подскажет? Аввакумов? Не верится, что к нему приходило такое. Ему самому еще предстоит выбирать – не поймет.

Андрюша? Для него это смешно. Он переживает похожее ежедневно. Может быть, не менее жестоко, но выбирает-то между выдумками. У Андрюши такая болезнь – он этим живет. И не ищет выхода. Вечная нерешенность – его пещера, гроб, в который заживо лег отгородиться от мира. Как даст Андрюша совет, не осмелившись выглянуть наружу и не понимая, что ее выбор – в конце концов! – не просто внутреннее блуждание?

Папа? Слишком предан раз сделанному выбору, настолько, что кажется – в нем родился. Помнит ли он что-то? А если помнит, то не был ли ему выбор легче – внешние обстоятельства гораздо злее давили его? Может быть, он даже не осознал свой перекресток. Теперь папа – робот. С удовольствием уведет за собой, но на просьбу о выборе – разведет руками. «О чем ты говоришь? Выбери, и пошли!» – будет его совет.

«Так надо еще выбрать!»

Некому позвонить...

Как подстреленная, Варечка ползала и перекатывалась по кровати. «Никому-то я не нужна», – захотелось ей зареветь, но она немедленно задавила это. Ни к чему – уход в сторону, можно изойти жалостью к себе, но возвратиться придется. Варя решилась взять себя в руки и отогнать все лишнее, от всех помех отмахнуться.

Для собственной острастки она немного, но яростно поцарапала себя – колени, плечи, живот: ее свежеизломанные о кровать ногти оставили пурпурно-красные следы. Этого было достаточно, чтобы овладеть собой. Чем она занимается с тех пор, как пришла? Только тем, что дерет себя! Так можно насмерть задрать, изуродовать до неузнаваемости, вкровь исполосовать лицо и вырвать с корнями волосы, но ничего не добиться! Хватит!.. Варечка любила себя, дорожила собой: надо на чем-то остановиться, к чему-то пригвоздить душу... Ради себя!

Медленно, то – отступая, то – прыгая вперед, ей удалось наконец-то свести мысли к упрямому «или – или». Чистота выбора. Хорошо, что, как и многих русских, природа щедро наградила ее бесценным даром упрямства. Потому что «или – или» оказалось пустым. Без содержания. Как только Варя пыталась нащупать какие-нибудь аргументы, эмоции, наклонности, удобства и неудобства – безупречная точка, в которую она себя загнала, начинала неудержимо расползаться, превращаться в липкую едкую картину: в каждом варианте выбора сидела, кроме отвлеченного будущего, вполне реальная половинка прошлой жизни, которую требовалось назвать не просто хорошей или плохой, а зряшней или незряшней. Попробуй выбери! Легко ли наклеивать на свои половинки таблички «Зря»?

Варя изгрызлась, изломалась в неспособности выбрать, пользуясь одной лишь пустотой, и... угадала; Бог не терпит пустоты. Даже такие полезные мучения он все же прекращает. Бесчувственная, потому что не подпускала чувств к перекрестку своего выбора, Варя быстро лишилась сознания. Наверняка это не было сном. Бог просто прервал ее жизнь на несколько часов, пока другие люди не подступят за Вареньку состязаться. Варя не использовала права выбрать /себя. Что делать – с этим пришлось смириться...

На короткое время Варя была уничтожена, но все вокруг нее – жило и вертелось. Аввакумов искал ее по телефону, подолгу без толку слушая пустые длинные гудки, и зло бросал потом трубку, словно понимая – труп не тронуть, не оживить телефонной щекоткой. Ему бы поехать к Вареньке, растормошить, оживить, воспользоваться той властью над ней, которую она первому встречному – а уж ему тем более! – предлагала, но – нет! Разве он задумывался сейчас о Варе? Разве его телефонные звонки не были просто отсутствующими механическими рывками, нужными лишь для того, чтобы самому себе подтвердить: время идет, а не стоит в нескончаемой паузе между возвращением от желтого старика и вечером, чтобы броситься к Червяку. Своим телефонным жестам Аввакумов не придавал большого значения – он за многое хватался, не отдавая отчета: пытался есть, читать, делать спортивные упражнения, смотреть в потолок и спать. К тому же Варя все еще жила для него в другом мире, ее очень приятно иногда извлекать оттуда и развлекаться с ней, но какое она имеет отношение к его войне? Почти никакого. Так Аввакумов бросил Вареньку одиноко болтаться между взлетом и падением...

Андрюша тоже пытался дозвониться – «Неспроста же она оставила номер?» – но трубка под ладонью примерзала к телефону, а пальцы отказывались крутить диск. Андрей явно чувствовал что-то. Словно взгляд Вари продолжал колко кружить по его лицу, словно еще впивались в тело иголки ее случайных прикосновений. Но довериться этому безотчетному чувству он не посмел – «... что она может у меня искать?» – Андрюша отрывал ладонь от трубки, выпутывал из диска пальцы, возвращался к обычным попыткам объяснять все собой. Но уж больно нестройное получалось объяснение! «Что я скажу, когда Варя поднимет трубку: мне почудилось, что ты позвала меня? мне показалось, что нужно тебе позвонить? Идиотизм! В собственных глазах надолго выглядеть идиотом!» Отвлекшись на эти вопросы, однажды он поднял-таки трубку и набрал безотчетно номер, но, услышав под ухом длинные ожидающие гудки, бросил, будто змею. Словно ему было, что терять, и их случайная, в воле другого человека, встреча могла вылиться во что-то. Нет, только в воображении... И Андрюша пренебрег неудобными догадками ради приятного воображения. Он представлял... бог знает, что представлял – и оставил Варю в ее выборе на произвол случаю... с одним возможным исходом.

Аввакумовым и Андрюшей Варя была пожертвована...

Анатолию Алексеевичу. Кто еще так же внимательно, как он, обхаживал свои жертвы, ласкал, подкармливал и обольщал их? И на этот раз его ставки оказались верными – он без особого труда отыграл человечка. Вдесятеро важного, потому что – собственную дочь. Потерянную и обретенную вновь. Отчужденную и сторонившуюся прежде – льнущую и податливую сейчас.

Анатолий Алексеевич не успел даже усомниться – хотя, прояви Варя чуть сопротивления, даже равнодушия, – вполне мог бы споткнуться. Анатолий Алексеевич вовсе не был человеческим обрубком: какие только мысли и догадки не шевелились под тяжелыми плитами его рассуждений, какие образы не поднимались над прочно скованной душой. Если бы Варя отрезала: «Куда угодно, папа, но не к тебе!», даже если бы подмешала к согласию колебания и медлительности – надломился бы, потому что его взгляд на себя и людей в самом тонком и значимом месте оказался ошибочным, порочным... Но Варечка бросилась к нему в объятия, как к спасителю... Кто упрекнет ее за это? С кем оставалось идти?

Когда она очнулась и увидела стоящего над кроватью Анатолия Алексеевича, которому пришлось из-за бесчувствия дочери открыть дверь отмычкой, Варя действительно бросилась ему на шею. «Папочка, папочка!» – наверное, впервые за многие месяцы она чмокнула его в щеку. Анатолий Алексеевич не знал, что с ней делать – с красивой полуголой едва знакомой девушкой, набивающейся к нему в дочери, он даже не мог понять: искренне это или притворно, от радости или от отчаяния. Но в конце концов нашелся – вспомнил, что делал с Варенькой, когда та была еще совсем крохотной девочкой: усадил на кровать, подоткнул под плечи одеяло, пошел на кухню и намешал чаю с вареньем. Там он чуть-чуть задержался, сообразив все-таки, что дочь – вполне взрослая женщина и ей, ободравшей на себе одежду, спутавшей волосы, измявшей в подушках лицо, нужно немножечко больше времени, чтобы прийти в себя, чем ребенку и, в отличие от ребенка, лучше собираться в одиночку.

Анатолий Алексеевич был на кухне, но Варечка уже приоделась, подкрасилась, расчесалась. Она улыбнулась ему, и он вновь оценил, насколько красива его дочь, той самой заброшенной деревенской русской красотой, которую напрочь умертвили в городе навязанными извне и наворованными у других народов обычаями. Ее прелесть высвечивала изнутри, как бриллиант. Анатолий Алексеевич улыбнулся Варе навстречу. В этот момент ему в голову пришла логичная для привычки размышлять противоположностями мысль: «Тогда почему кажется, что мужчины шарахаются от нее? Почему я не знаю ни одного из ее мужчин?» Но ради этих минут Анатолий Алексеевич позволил себе редкостное удовольствие: зло и точно раздавил мыслишку, как ожившую по весне муху.

– Попей чаю, Варя. Ты не обедала еще? Я тоже. Но сейчас мы не успеем. Собери-ка несколько своих картинок. Они понадобятся нам. К утренней встрече будет продолжение... Поедешь?

Анатолий Алексеевич спросил на всякий случай. По неморгающим почти глазам, по глоткам, которыми Варя жадно проталкивала горячий чай в горло, он уже знал – поедет. Не сбежала – значит, готовилась к продолжению. Варя подняла взгляд и ненужно кивнула. Она ожила. Пусть уводит! Варечка отказалась выбирать и не погнушалась – ему в руки поскользнуться.

– Да, папа. Уйди на пару минут. Мне надо собраться.

Когда они вышли из подъезда, только-только начало смеркаться. Их утро начиналось в сумерках между ночью и днем, вечер – в сумерках между днем и ночью. Привыкшая лепить в голове образы из чего попало, Варечка уравняла Анатолия Алексеевича и сумерки. Такой же внутренне полный. Такой же внешне бесцветный. Она даже хихикнула от удовольствия удачной выдумки. Ей захотелось остановиться, посмеяться вдоволь, но, когда она выпустила локоть Анатолия Алексеевича, за который держалась, тот резко замер и повернулся к ней:

– Чему ты смеешься?

Вопрос прозвенел уже от совсем другого человека. Отстав от Анатолия Алексеевича всего на полшага, Варенька не заметила изменений в нем, а между тем он уже вернулся к прежнему себе. При взгляде ему в лицо она быстро сообразила, насколько ее смех был неуместен. Улыбка стерлась, как кислотой, ей стало больно, тошно. «Но ничего не дается легко. Правильно: главное – не соблазниться легкостью». Варя прикусила губы и засеменила вслед Анатолию Алексеевичу, пытаясь не отстать от его размашистых шагов.

 

Когда они прибыли на место, сумерки уже сгустились в непроглядное серое марево, приправленное густым автомобильным смогом. В безветрии, как сейчас, на забитых машинами центральных проспектах, становилось непроглядно тошнотно. Опасаясь вытащить мигалку и включить сирену, они подолгу дышали угаром на перекрестках, а потом глотали его в пробке, не доехав лишь сотню метров до нужного им поворота. Заметив, что Варя начала уже кашлять и затыкать рот рукой, Анатолий Алексеевич приказал выходить и добираться пешком. Перемазавшись в грязи и натолкавшись в потоке пешеходов, оглохнув от громких автомобильных гудков, они наконец-то добрались до двора. Уже здесь, за высокой плотиной массивных сталинских домов, дышать было много легче, а неистовство улицы осталось словно по другую сторону земли. Те же самые люди, что и утром, быстро открывали перед ними двери. В стылой громадности подъезда Варенька уже совсем пришла в себя, только горло не унималось першить.

Анатолий Алексеевич выглядел уверенно, словно досконально знал, что происходит в квартире. Неслышно открыв дверь, он толкнул Варю впереди себя. Это было неожиданно, Варя запнулась о порог, а выправившись, тут же звонко хлопнулась в какой-то угол сумкой с картинами. Спохватившись, она замерла, прикрыла рот ладошкой, умоляюще обернулась к Анатолию Алексеевичу, а тот, пошарив на стене выключатель, громко ответил:

– Ничего страшного. Он не слышит.

И включил свет.

Видимо, Анатолий Алексеевич нажал не там, и в прихожей осталось темно, а яркий белый хирургический свет загудел в лампах впереди – в коридоре. С непривычки он резал глаза, от рези и треска электрических разрядов в длинных лампах Варю замутило. Поэтому она задержалась на несколько секунд, не последовав сразу вслед быстро юркнувшему в коридор Анатолию Алексеевичу.

Пытаясь справиться с собой, Варя зажмурила глаза, затаила дыхание, а когда открыла – кривые отвратительные кикиморы закивали ей со всех сторон: от ужаса она чуть не упала в обморок. Ее спасло то, что в них она нашла подозрительно знакомые черты, да и двигались они удивительно похоже. Присмотревшись, Варя заметила, что кикиморы копируют ее жесты – зеркала! – «... что они передразнивают?! – о боже! – мое лицо... ». Она попыталась приблизиться к отвратительным рожам, но они убегали от нее, кивали жирными головами на тощих телах, таращили выпученные глаза, фыркали мясистыми носами. Варя умерла бы от ужаса, если бы не вспомнила комнату смеха из детства, но... далеко не смешно: зеркала не были кривыми. Приблизив к каждой из широких граней лицо, она видела себя, отступив немного назад – получала ведьму. Свет падал так, чтобы подчеркнуть, выпятить тенями все наиболее отвратительные из высмотренных зеркалами уродств?.. Варя попалась. С зеркалами, как и с людьми, так много зависит от того, откуда и какой падает свет.

Постепенно продвигаясь вдоль зеркал, то приближаясь к ним вплотную, то отступая назад, Варя прошла прихожую по кругу и остановилась – захотелось повернуть на второй. Заколдованная. Запутанная зеркалами. Они успели внушить, что видят душу, какой стала после недавнего выбора, всколыхнули в Варечке еще не устоявшиеся волны, но... Анатолий Алексеевич вовремя успел ее позвать:

– Где ты, Варя? Поспеши же к нам!

Варя очнулась. Она вспомнила себя и плюнула в ближайшее из зеркал. «К черту!» – она нарочито громко зашагала по коридору, не замечая противного розового света обтрепанных обоев. Но душа не могла не впитать этот отталкивающий цвет – уж больно схож с заношенным грязным бельем.

Еще не дойдя до комнаты, Варя наполнилась предубеждением – никогда прежде не слышала такого скрипучего машинного голоса, урчащего сбивчивой скороговоркой, в которой нельзя разобрать не то что слов, а даже отдельных звуков. Комната, куда Варя вошла, была большой и вонючей, но совсем не такой, как спальня того мерзкого человечка утром. Та комната воняла отвратительно, но по-простому: прелой мочой, перегаром, блевотой, почти как туалет на вокзале или в общем вагоне – кого в России этим удушишь? А здесь запах был непривычным, похожим скорее на выхлопные газы, на смрад подгорелого жира. Лишь присмотревшись, она поняла его источник: тут жгли до угольков десятки свечей, выкурили множество табака в нескольких опаленных трубках, не одну пачку бумаги сожгли в железном тазу на столе. Комнату не проветривали, и въевшаяся в мебель и стены вонь выворачивала наизнанку. В углу Варя увидела сложенные в стопки десятки икон – целая коллекция! Варя увлекалась иконами, они сводили ее с ума, но на этот раз она не сделала к ним ни шагу. Мелькнувшее сквозь открытую в небольшую спаленку дверь удержало.

Напротив Анатолия Алексеевича, на кровати, наспех замотавшись в простыню, сидел высокий здоровый старикан, совершенно лысый, почти без бровей, без единого волоска на теле желто-землистого цвета. Его кожа казалась толстой и выдубленной, как овчина. Он сильно сжимал ладонью собственную челюсть, чтобы та не дрожала.

– Стоп! – громкой командой прервал его скороговорку Анатолий Алексеевич с появлением Вари. – Остынь! – с размаху он плеснул старику прямо в лицо воды из стакана, куда тот положил перед сном свои розовые вставные челюсти.

Вода действительно произвела на старика успокаивающее впечатление. Он вытянул из-под подушки полотенце, вытер лицо и грудь, потом взял оставленный Анатолием Алексеевичем стакан и вставил протезы в рот. Получив их, он даже фыркнул, как показалось Варечке, от удовольствия и весело оскалился, широко показав зубы. Варя оценила его улыбку: «Он удивительно быстро избавился от шока», – и растянула губки в ответ. Но Анатолий Алексеевич не оценил:

– Ну что пялишься на нее, Поп? – и объяснил Варе: – Такая у него была кличка. Очень долго он был чином в патриархате, потом чуть не попал в психушку, когда принял свое духовное наставничество слишком всерьез, и спасся только назначением в какой-то приход за границей... Тогда у него росла роскошная борода... Где твоя борода?! – рявкнул Анатолий Алексеевич на старика.

Варя тут же обратила внимание, что на щеках и подбородке Попа пробивается мощная рыжая щетина. Старик размашисто почесал ее ногтями.

– Тебе-то, Толик, что до моей бороды?

И, передразнивая Анатолия Алексеевича, обратился к Варе:

– А у него, девушка, не знаю, как звать, никогда не было клички. Не придумать. Не приклеилась ни одна. Он всегда был ничем, никем, невидимкой – это невозможно для клички. А смотри-ка...

Анатолий Алексеевич прервал его, не поддался игре, в которую втаскивал старик. В совсем другое русло он загонял разговор:

– Что-то вспомнилась мне та история, которую ты любил рассказывать по пьяне, что-то о России и попах, о России и вере. – Анатолий Алексеевич притворно потер ладонью наморщенный лоб. – Слышал я, что ты ее додумал. Расскажика опять, с продолжением.

Подсмотрев, как дернулся, напрягся старик, Анатолий Алексеевич почти на целую минуту удлинил паузу.

– Расскажи нам о третьей России!..

С неожиданной стремительностью старик бросился на него, выбросив перед собой руки, но Анатолий Алексеевич удивительно ловко увернулся, зацепил старика за плечо, подбил ноги и бросил на пол, далеко вперед, головой почти в стопку икон. Старик плюхнулся тяжело, плашмя, со стоном. Когда он поднялся на колени, Варя заметила, что у него в кровь разворочены губы и нос. Анатолий Алексеевич не помешал ему взять полотенце и приложить к лицу. Не делая больше попыток напасть, придерживая покрывающую тело простыню, старик уселся обратно на кровать и долго сидел, запрокинув голову, чтобы остановить кровь. Сдавленно, из-под полотенца, он все же бросил несколько фраз, адресуя их скорее Вареньке, чем Анатолию Алексеевичу:

– Зачем повторять, Толик, раз ты подслушал меня? Ты же вырос на подслушивании... Разве только девочке?.. Дочка, посмотри, нам уже не помочь – вот мы какие... А тебе жить. Не поверю, что ты согласна жить в блуде, среди людей с головами без веры, с сердцами без душ. Разве это кровь, – он отнял от лица и показал Варе покрытое красными пятнами полотенце, – как не густеет долго: это химический состав, раствор. Настоящая кровь должна настояться на убежденности в своем предназначении, на вере. Та кровь – она как водка, согреет в любой мороз. Не вымерзнет – не вода... Говорил я о том, дочка, что скоро наступит в России другое время – в людях поднимется кровь. Два раза Россия уже гибла и воскресала – воскресит ее Бог и в третий. В нас уже нет, – показал он полотенцем на Анатолия Алексеевича, – а в тебе – воскреснет!... Вот и все.

Он опять сел прямо. Кровь перестала бежать, но было видно, как маленькие ее сгустки засыхали у него на ноздрях и губах.

Зачем-то пытаясь понять Варю, старик внимательно разглядывал девушку. Варя сидела напряженно, сгорбившись, тщательно одернув свою коротенькую юбочку, плотно сомкнув колени, упершись в них локтями. Старику, видимо, показалось, что она смотрит ему в глаза, что по ним пытается выудить что-то недосказанное за каждым из его кратких слов – польщенный, он попытался продолжить... Но у спектакля был другой режиссер.

– И все? – пожал плечами Анатолий Алексеевич. – А ведь у тебя было время домыслить недостающее. – Две было России, и скоро бог третью явит своим посланцем, – передразнил механический голос старика Анатолий Алексеевич, – вера в предназначение вернет Россию!.. Ты рехнулся, Поп! Ты помешался на собственном величии. Москву – «третий Рим» перепрыгнул. Рим и Константинополь пропали в ересях, достались язычникам и еретикам, а Москва – «третий Рим», и четвертому – не бывать! Ерунда! Загнул ты несчастного псковского старца Филофея в гробу на лопатки! Он не смог доказать – почему не бывать четвертому. Убого. Ты – нашел, очень просто: русские – второй богоизбранный после Израиля народ, и избранный навсегда. Потому, что русские молятся о знамениях и помощи в выполнении своего предназначения... Гениально, да? Но и это еще не все – патриарха Никона обогнал. Подумаешь – его писульки о том, что духовная власть выше государства и царя. Ничтожно по сравнению с твоим: Россия – не государство, а окно богово... Всех низложил, поп? Никого не забыл, всех превзошел?

– Что бы ты понимал, Толик, у тебя же нет души? А вот она... – старик кивнул на Варечку и проглотил приготовленные слова.

Ему показалось, что Варя как-то ослабла Она закинула ногу на ногу, не стесняясь видимого чуть ли не до самых ягодиц подъема бедра, выпрямилась и, сложив друг на дружку ладони, растопыренными пальцами гладила голые коленки. Она уже не читала его губы. Ее глаза бегали по нему – придирчиво, изучающе. Старику унизительно захотелось прикрыться, тем более что, выпрямившись, Варя наконец-то подставила свету лицо, расправила плечи, показала, как свободно дышит под рубахой ничем не стесненная грудь... Старик к чему угодно был готов, но только не к такому нападению.

– Конечно, – продолжил Анатолий Алексеевич, – в нашем стаде, в нашей не-России только у тебя есть душонка. Где она была, когда ты воровал из приходов книги и иконы, когда за ничтожные словца о боге отправлял людей в лагеря, когда прикрывался рясой, чтобы убивать? А может быть, это – бред? Может быть, ты действительно слишком серьезно отнесся к своему сану и напрасно тебя не упекли тогда в психушку? Ведь других-то людей, действительно верующих, за несколько дней доводил до настоящего безумия... Может быть, ты просто вогнал в сумасшествие себя? Или пытаешься это проделать с нами сейчас? Может быть...

– Нет! – истерическим воплем оборвал его старик. – Нет! Я понял истину, я прочитал сотни книг, я пересмотрел тысячи икон, я – знаю!..

– Ничего ты не знаешь... В нас не воскреснет? Ты думаешь, наше поколение – стадо без Бога, без веры, без предназначения. Дрова, как ты говоришь, стадо, из которого половина сбежала сыто поносить родину за границей, другие хоть за какое-то подобие сытости воспевали мерзости? Дурак, наше поколение – последнее, еще помнившее о предназначении. Мы с тобой, Поп, и были Россией. Разве не мы пытались сделать из нее чистое служение богу, чистую жертву, без примеси самолюбия? Мы с тобой и были третьей – последней – Россией! А теперь она иссякла! Никто больше не служит никакой вере – только себе...

Вот девушка, посмотри на нее, – Анатолий Алексеевич ловко воспользовался тем, что старик частыми взглядами пытался, видимо, привлечь Вареньку в посредники, в судьи, – красивая, да? Что-то нерусское ты заметил в ее красоте, Поп?! Не бывает более русских лиц, глаз, более русской крови. Думаешь, ее извратила Москва? Как бы не так: свою жизнь, кроме двух последних лет, она прожила в глухой деревне, вдали от города. Русская – да?! Нет! Вот, посмотри, Поп – вот что она рисует! Есть в этом что-нибудь русское? Смотри... В ее гнезде никогда не поселится вера, даже та, что была у нас!

Анатолий Алексеевич вырвал из сумки и ткнул ему в грудь картины.

Вареньке было хорошо видно, как расширились глаза старика, как набычилось лицо, когда он рассматривал картинки. Как бегал по ним взглядом, вертел их, наклонял, выискивая что-то, но не нашел – бросил на пол и тяжело, потно задышал. Варя не стала их собирать, вновь неотрывно смотрела на старика. Но как! С неожиданным наслаждением она съехала вниз – кошачьей дугой вытянулась на жестком прямом стуле. Чтобы не соскользнуть на пол, Варя широко разбросала ноги, уперлась каблуками в пол и, не стесняясь высоко задравшейся юбочки, просто и небрежно прикрылась, прижав ее край между ног ладошкой. Издевательски бесшумно Варенька сдувала с губ липнущие к ним волосы. Ей хотелось зрелища, развязки.

И все? – только и уронил старик.

– Да, – обыденным голоском подтвердила Варя, – у меня не получается другого.

Анатолий Алексеевич молчал и смотрел на старика своими немигающими глазами.

– Псу под хвост твоя жизнь. Да ты и сам это понял – иначе не жег бы свои листочки. Куда ты собирался, Поп?..

– Куда собирался, туда уйду! – выкрикнул ему старик. – При тебе уйду, для нее уйду, – дрожащим пальцем он долго указывал на Варю, – пусть!.. Дознается когда-нибудь...

Старик схватил со стола стакан и так сильно его сжал, что стекло лопнуло с хрустом. Из пальцев брызнула кровь, но он не обратил на это внимания. Старик собрал в ладони самые крупные осколки и криво, неверно, принялся вскрывать вены на запястьях. Очень долго он скорее мучил себя, чем резал, Варе показалось, что он или придуривается, или его задубевшая кожа не поддается, но вот получилось – и темная, непонятного в сумерках цвета жидкость потекла с его пальцев. Сначала Варя даже не поверила, что это – кровь, настолько она была неестественно темной и густой. И только после того, как широкое бурое пятно расползлось по простыне, Варя вскрикнула: кровь! Из исполосованных запястий старика текла обильно, жирно... Доказывая что-то, нужное ему одному, старик вытянул руки и показал запястья сначала Анатолию Алексеевичу, затем – Варе. Трясясь, он твердил одно:

– Придет! Явится!

Подождав, пока заклинания не перехватят старику дыхание, Анатолий Алексеевич все же возразил:

– Нет. Потому что ты – последний.

И сунул ему в лицо маленькие цветные моментальные фото. Краем глаза Варя разглядела там болтающегося под люстрой Червяка.

– Сегодня утром, – подтвердил Анатолий Алексеевич, – ты не успел, не успел! Мальчик тот не успел. Напрасно засорял ему мозги, Поп.

Услышав это, старик упал лицом на кровать и замолчал. Его давили судороги, он хватался за сердце, за горло, повсюду брызгая кровью. Варя шарахнулась в сторону. Чуть не упала вместе со стулом, вскочила. Но не сбежала – старик все еще намертво приковывал ее.

– Собирай свои картинки, идем, дочка, – поторопил Анатолий Алексеевич.

– Так она твоя дочь! – истошно заорал старик. – Ты никогда не говорил, что у тебя есть дочь!..

– И в этот момент следившей за ним неотрывно Варе показалось, что она отчетливо увидела, как жизнь прекратилась в нем. На кровати валялся сломанный от удара часовой механизм, лопнувший от кипятка стакан, перегоревшая от замыкания лампочка – кто угодно, но не человек уже. Старик был для нее как прозрачный: что-то напряглось, затем треснуло и, наконец, – вдребезги разлетелось в нем. «Душа? – подумала Варя. – А что еще есть жизнь? Почему она разлетелась? Он больше жить не хотел? Да – а на каком еще гвоздике все держалось?!»

Старик сломался, перегорел, лопнул – умер мгновенно, даже кровь не успела стечь. Посмотрев на окаменелую Варю, Анатолий Алексеевич сам собрал картинки и, старательно обтерев простыней, засунул в сумку.

– Вот и все, пошли, – опять, как на выходе из квартиры Червяка, он толкнул Вареньку меж лопаток.

Но на этот раз ему пришлось подгонять дочь постоянными толчками. Варя уходила, оглядываясь, запинаясь – старик никак не отпускал, желтый на бело-красных простынях: знамя? «Нет, неверно! – поправила себя Варя. – Тряпочка!»... Прикрыть мерзость... Затаить стыд...