Ловцы. День третий, поздняя ночь

День третий, поздняя ночь

 

Одинокую ночь вслед за разговором с грязным бродягой на помойке Аввакумов начал между бессонницей и сумасшествием. Мани не было с ним – она пыталась спасти свои дела, уединенно ломая по ночам голову над хитрющими комбинациями, которые утром рассыпались, как высохшие на солнце песочные замки. Аввакумов, конечно, жалел, что ее нет рядом, но что поделать – потрясения очень часто разлучают людей: сейчас у нее свои кошмары, у него – свои. Они догадывались, что у тех и других общий источник, но как Аввакумову признаться, как Мане вынудить его к откровениям? Они еще не настолько опустились, чтобы пытаться выжить, подталкивая к краю пропасти друг друга.

Мани не было рядом, и Аввакумов отдался обрывочным, желтушным, электрическим снам, которые постоянно всплывали к самой поверхности пробуждения и тянулись там, вовлекая мозг, чувства и тело в сочную бредовую трясину, которая казалась почти реальной. Какие-то жидкие струящиеся женщины обольщали-щекотали его, гнались-царапали когтистые косматые хищники, меняясь с калейдоскопической быстротой, – он чувствовал все, как наяву: извивался, дергал руками, стонал и кричал... «Нет, так невозможно! – приказал себе Аввакумов на гребне одного из пробуждений. – Что угодно другое будет легче!» Любая бессонница даст лучший отдых к завтрашнему дню: через пару часов таких снов глаза ломило, как при жестокой простуде, сердце бешено колотилось в груди, чуть не выскакивая горлом.

Аввакумов оборвал липкий поток – заставил себя встать и закружил по комнате, чтобы размяться. Не зря такие сны – недаром. Вчерашний разговор с Червяком куда уж лучше дал понять, в какую его загнали крысоловку. Крысы, конечно, умнейшие создания – кто лучше их обманывает людские ловушки? – но и они, бывает, в панике разбивают морды и выламывают ребра, попавшись в неведомый механизм... А между тем – какой простой запор и, зная, как легко освободиться!

Его положение сейчас – разве не столь же нелепо и ужасно?! Конечно, он еще не разодрал себе морду и не обломал бока, но далеко ли до этого? Можно считать все разговоры вонючего бродяги в углу за помойным контейнером – бредом, но так же и крыса в ловушке может пренебрежительно скалиться на то, что человек – изощреннее ее, пока не сдохнет. Бродяга принес первую и единственную подсказку, так не последовать ли ей? Изгрызть зубы и измочалиться в кровь в своей ловушке он всегда успеет. К тому же, заветные истины часто выпадают на самом неверном пути... Аввакумов пришел к решению и уже не мог дождаться утра, чтобы отправиться к тому человеку, на которого показал Червяк, а впереди еще оставалась долгая осенняя ночь. И хотя Аввакумов немножечко успокоился, сил, чтобы загнать себя в сон, – не собрать. Но как-то же надо скоротать ночь!

Первое, что приходило в голову, – порассуждать об опасности, о возможных планах врагов, о собственных ошибках, но угроза была настолько ощутима, что глупо о ней рассуждать. А ее источник – настолько неразличим и непонятен, что от рассуждений не останется ничего, кроме панического страха. Как у той крысы... Не этого ли всеми силами нужно сейчас избегать?

Следующее, чем он мог забыться, – задуматься о Мане. Столько старого мгновенно отмерло в их отношениях и столько нового вторглось, что разобраться в этой путанице стоило остатков неласковой ночи. Но разве подступишься? Когда паническое желание все сохранить заставляет закрывать глаза на очевидное и придавать спасительное значение ничего не значащим мелочам? Лед перед ледоходом – вода подмывает и пучит его, но как приятна кажущаяся безжизненность переходящему реку: лед выглядит таким же толстым и твердым, как в сорокаградусный мороз. И веришь ему, пока не затрещит, не закрутит под ногами... Так и с Маней – ну что гадать о прочности льда? Нужно ледоход предчувствовать...

Остается Варечка... Остается то неотделимое от нее, о чем с утра предупреждал Андрей. Но разве не бесполезно мучение жонглировать обжигающими тайнами? «Кому наговорил с утра своих загадок Андрюша – скорее Варе, а не мне». Почему она вдруг показалась Андрюше важнее для Аввакумова, чем сам Аввакумов? Лесть перед ней, ложь для него? В тех словах, которые сказал Андрюша, было много правды, но мелочной, бытовой. Где обещанный им судьбоносный смысл? Он и сам не знает – у него бывает такое... умопомрачение. Тогда его неделями нужно раскачивать, чтобы добиться ясности. Нет их...

А Варя – вот чем обернулась случайная девчонка, подобранная на дороге, с которой он немножко выпил и потискался в пути. Она попыталась натянуть на себя какое-то феерическое платье. Но оказалось – сама запуталась в нем, растерялась в его пестрых оборках, застежках и бретельках. И теперь уже не только она, но и никто вокруг не понимает – что это? рукава или подол? в чем смысл пуговиц, лоскутков, ремешков? кем она вырядилась?.. Сколько будет Варя еще копошиться? Что рассмотришь в неразберихе? Похоже, Варечка долго останется непонятной – она сама и ее игра. Эту женщину нужно брать, брать и брать, пока не вырастет в душе какое-то открытие ее, откровение о ней...

Все – круг замкнулся. Придется проводить ночь, подсчитывая расплывающиеся чуть ли не до горизонта окна и фонари. Аввакумов задумчиво постучал кулаком по подоконнику: «А не слишком ли я открылся? Как легко нашел меня и выследил Червяк! Не пора ли выскочить из оболочки жертвы – перевернуть игру?! И не переступить ли сначала через привычку дня и ночи? Пора, – Аввакумов передернул плечами. – Время сжимается, пора оживать!»

Не в силах справиться с охватившей его нелепой спешкой, Аввакумов неряшливо собрался и выбежал из квартиры. По дороге он подгонял лифт, но в его медленном скольжении тоже был свой смысл: именно там к Аввакумову пришла мысль не брать машину – поймать такси. В центре ночного города это заняло у него несколько минут на ближайшем перекрестке. Но и они не прошли зря: в последовавшем из соседнего подъезда человеке, в затаившейся за углом машине с выключенными фарами, по одному ему известным приметам он распознал слежку. «Чья бы она ни была, – подумал Аввакумов, – мне нечего скрывать».

Не избавившись, не прикрывшись от слежки, он отправился по адресу, который оставил Червяк.

 

Под тряску и треск мотора Аввакумова разморило теплом. Тепло поднималось медленно – с ног. Как сильный восходящий ветер, забивалось под одежду и волнами катило по телу колючую щекотную дрожь, вялую усталую слабость и беспричинный возбуждающий жар. Вместе с жаром и темнотой под одежду змеями пробрались Варя с ее мыльной, розовой, горячей под душем кожей и Маня, в трусиках, озябшая в прихожей, но сохранившая жар в бедрах, на груди, на губах, под языком... То – сливаясь во что-то одно: в горячий на морозе снег, в бело-черную птицу, то – раздваиваясь на воду и сухость, на лихорадку и лед, они растекались по коже, ласкались, царапались, кусались, лакомились им, они им хвалились друг другу и его друг перед другом презирали. Аввакумов пытался окликнуть их, рассудить, выбрать, но они были глухи к нему – для них он словно не был живым, так – просто гнездо. Змеи любили гнездо, играли и нежились в нем, дрались из-за него, но неужели можно надеяться, что они считают гнездо живым? А что может быть страшнее ласки, на которую не нужен ответ? Тем более, что сам Аввакумов, залитый струями теплого воздуха, наполненный жаркой от тряски кровью, хотел выбрать, хотел ответить, но...

Но водитель ночного такси отчаянно тряс Аввакумова за плечо, отчаявшись уже разбудить:

– Приехали, парень...

Не успев до конца еще опомниться, Аввакумов сунул ему деньга и выскочил из машины. Он стоял у обочины, а повсюду вокруг ярко горели огни, даже грязь на дороге горела огнями. Как будто повсюду натыканы тающие воском свечи. Аввакумов поежился. Видение показалось знакомым, но откуда? Он нигде не видел такого... Разве только в церкви? Но в тех церквях, куда он заходил, высокий яркий свет всегда давил огоньки свечей. А сейчас: мрак утыкан гвоздями огней, но тьма не становится реже – каждого огонька хватает, чтобы высветить только себя... Аввакумов вдохнул побольше воздуха и дернул плечами – холодно. Стараясь не ступать в лужи и не поскользнуться, по ближайшему проезду он нырнул во двор. Уже оттуда, скорее по привычке, Аввакумов оглянулся – через плечо. «Никому я не нужен», – вновь опрометчиво заключил он.

Только перед дверью нужной квартиры Аввакумов задумался: позвонить или войти самому? Конечно, слова Червяка о том, что придется просить, останавливали – кто же выполнит просьбы взломщика? Но, начиная с просьб, можно не добиться разрешения даже войти. А миновать нельзя. Поэтому Аввакумов воспользовался отмычкой.

В квартире было тихо, но тусклый свет из-за двери просачивался сквозь щель, несмотря на позднюю ночь. Аввакумов медленно, осторожно открывал дверь и чувствовал, как расползается желтая липкая полоса, как свет течет с плеч на колени и ботинки, течет по лицу как мед – что это?! Никогда прежде он не пробовал свет на ощупь, никогда еще свет нельзя было вдыхать, пить... Что за дверью?

Вот Аввакумов открыл ее достаточно широко, чтобы переступить порог и... увидел за дверью самого себя. В тусклом свете высокой лампы под потолком сразу же несколько Аввакумовых бросились ему навстречу, настороженные, сжатые, как пружины, но неловкие, как слепцы, они сходились в одной точке, прямо под лампой: «Кто из них – Я?» Аввакумов потерял себя – какое из тел он чувствует, какими из глаз смотрит?

Тот запах, который он уловил еще в подъезде, похожий на застоялый сигаретный дым, вдруг облаком хлынул в лицо. С первым вдохом запах перехватил Аввакумову горло и выел глаза, но затем удивительно быстро стал привычным и даже приятным. Слишком приятным – от него кружилась голова, хотелось опуститься на пол, лечь. Но Аввакумов преодолел себя, уговорил дойти хотя бы до точки встречи с висящими в дыму двойниками – и вот легко прошел сквозь мираж, хотя уже приготовился к физической боли, к страданию при столкновении.

Как только Аввакумов прорвал бесплотных двойников, все стало понятно – зеркала. Повсюду на стенах прихожей были закреплены большие и маленькие зеркала, в которых теперь он видел себя, крадущегося, сзади – да так, что жег спину собственный взгляд. Аввакумов не выдержал этого сверления между лопатками и обернулся – никого. Только сам во множестве зеркал.

Прихожая была похожа на студию фокусника или лабораторию алхимика. Единственным выходом из нее был узкий длинный коридор, никак не освещенный, если не считать вялого дымного колеблющегося свечения впереди. В коридоре сами стены и пол казались живыми, сложенными трубочкой ладонями, и Аввакумову захотелось шагать по воздуху, плыть, лететь – лишь бы не касаться их загадочной поверхности. С трудом он взял себя в руки – хорошо, что осень – если бы холод и слякоть улиц еще не жили в нем, наверняка поддался бы наваждению.

Словно припадочный, не веря ни рукам, ни ногам, ни спине, Аввакумов медленно продвигался по коридору, ужасаясь, как громко, громоподобно касаются пола подошвы, тычутся в стену пальцы, когда он прижался выглянуть...

Комната была огромной, как зал, и начинена светом и тьмой, как слоеный пирог. Темной внизу – только лакированный паркет иногда вспыхивал бликами. Вверху свет не осмеливался даже на игру – под потолком господствовала ночь, и только по неровным теням на стенах можно было догадаться о том, что ее корни глубоко уходят в массивную пелену дыма. Все стены комнаты были одинаково серы, одинаково изломаны тенями – ничто не выдавало даже намека на окна, на посторонний свет.

Десятки маленьких тонких свечек, повсюду натыканных в широкие большие плошки, давали жизнь разреженному колеблющемуся свечению. Язычки пламени гнулись и потрескивали, как в духоте или на морозе. Он испугался, что это его робкие движения задувают свечки – перестал дышать, но огоньки продолжали волноваться.

Даже привыкнув к неверному мерцанию, глаза Аввакумова не различали ничего, кроме слоеного пирога света и тьмы. Отчаявшись, он вступил в комнату и тут же невдалеке от себя увидел стоящего на коленях человека, который – лицом в угол – скрючился в поклоне.

– Вот он пришел!

Не оставив времени на гадание, относятся ли эти слова к Аввакумову или являются продолжением молитвы, человек выпрямил спину и глянул на него вполоборота. Загипнотизировав взглядом, встал в полный рост, подошел вплотную и взял за плечи.

– Вот ты пришел, – продолжил он, – мы ждем не дождемся тебя.

«Мы» – смысл этого выел Аввакумову глаза: на полу вдоль стен повсюду стояли сплошными рядами разной величины иконы. В неохотно опускающемся вниз свете свечей изображенные на них лики мало отличались от желтого, тонконосого, полупрозрачного лица, смотрящего на Аввакумова в упор. Раздувая ноздри, оно втянуло воздух и произнесло бесцветными губами:

– Ты пришел украсть у нас тайну – мы сами выдадим ее тебе.

Какие губы произнесли слова: вот эти перед ним? те на блестящей лаком новомодной иконке? на том облупленном лице Спаса? Все они кривили ртами, вдыхали и выдыхали враз.

– Подумай, возьмешь ли ты?

Исподволь, нерешительно Аввакумов рассматривал ожившую перед ним икону. Человек был очень высок – под два метра – и не худ, даже наоборот – мордаст, но каким-то заскорузлым внешне, как мозоль. Если он столько лет искал Романовых, что неизбежно ждало его – психушка с выбеливанием мозгов, изнуряющие до безмыслия лагеря? Да он должен сморщиться от страха, сгорбиться, спиться, наконец!.. Но перед Аввакумовым стояло существо, казалось, рожденное уже таким – прямое, несмотря на возраст, с громадным кадыком и сильным, выпяченным вперед подбородком. Единственным признаком того, что существо успело долго пожить на свете, оказалось полное отсутствие волос на голове. Подбородок выскоблен до желтизны, голова – отталкивающе лысой, даже редкие бесцветные альбиносьи брови и ресницы отмерли, оставив едва различимые реденькие волосики. И руки существа были земными – сильными, цепкими – ладони сдавили плечи Аввакумова, как обруч.

Лишь через несколько секунд он пришел в себя. Нужно или поддаваться – и тогда довольствоваться подачками, или нападать – что не лучше, много ли выжмешь из разрисованных дощечек и мумий, не зная их языка? Но позволить растворить себя в мифе, где они живут?! Аввакумов не нашел ничего лучше, чем взбрыкнуть:

– О какой тайне ты говоришь? Мне много не нужно. Все тайны я уже знаю.

Он отшатнулся назад и вырвал плечи из ладоней старика

– Нет уж, мальчик, тебе придется все брать! Тебе придется всех их, – старик обвел руками ряды икон, – всех их впустить в душу. А там они сами сделают с тобой, что им нужно. Сопротивляйся, мальчик, но эту тайну нельзя знать немного, частью, откусить от нее кусочек – самый маленький до костей проберет. Смотри, мальчик, еще минута здесь – и ты в пропасти. Что есть в тебе, то определит: сгинул ты или воскрес.

Повесив свои слова в дыму голосом без всяких оттенков, нечеловечески, без чувств, он принялся рассматривать Аввакумова

Аввакумов понял угрозу, но уже отвык от того, что в голову, в душу может закрасться убеждение, лишающее даже в крайностях возможности выбора, который был бы легким прежде. Аввакумов посчитал угрозу старика несбыточной для себя: что в мире затмит для него инстинкт выживания и мечту успеха? Не было еще такого – нет и здесь.

– Червяк дал тебе кончик ниточки, мальчик. Сейчас мы размотаем клубок. Кивни мне, – махнул пальцами перед глазами Аввакумова старик, – ты слышишь?

Аввакумов мотнул головой, и старик за руку провел его по комнате, усадил на стоящий у небольшого письменного стола в углу жесткий деревянный стульчик, сам опустился за стол, любовно погладил истертую поверхность руками.

– Ты пришел за Романовыми. Я расскажу тебе все о них. И не только... Моя сказка называется «Третья Россия». Эта сказка проста, но все глубочайшие тайны – проще простого: в этом их непостижимость для людей. Для большинства, для толпы, конечно. Сейчас я подниму тебя над толпой...

Слушай, мальчик. Две было на свете России. Эта страна – не то, что Франция или Америка – те возникли однажды, а побыв, уйдут в ничто. Кто помнит, что было на их месте прежде – пустота?! Пустота вернется... А Россия – продолжение того, что было всегда, откуда вышли все великие народы. Россия одна способна рождать. Россия – не государство или территория, она – как посланец Бога, как мессия, исчезает и является вновь, и не один раз еще после гибели, после десятков лет запустения и смерти будет приходить. Потому что Россия – не просто земля, от которой можно есть и пить, не просто камни, чтобы строить, Россия – еще и окно богово. Господь вправе то – открыть его, то – захлопнуть. Так он делал и с первым избранным себе в мессии народом – Израилем, пока тот не выродился и Богу не пришлось рассеять его по всей земле от стыда.

Так вот, мальчик, две было уже России. Первая родилась среди московских болот, где бежавшие от татар и немцев племена нашли свое единственное спасение в вере. В отличие от прочих народов у них получилось верить. И не то, чтобы они как-то по-особому молились. Нет – они совершали бездарные обряды в убогих деревянных церковках среди болот и лесов, они забыли, в отчуждении, многие непререкаемые истины.

Но они просили Бога о другом. Не о дарах и снисхождении, а о предназначении. Они благодарили Бога за милости, но принимали все, что он посылал: не в награду за усердие или в наказание за грех – а как знамение и помощь в выполнении предназначения. Торить в этом мире пути Господни... И не то, что каждый русский помнил об этом. Многие из них и не были русскими еще... Что-то было – общее, невидимое, но ясное для всех.

Господь принял их прозрение и послал на этом пути первой России внезапное для других стран величие. Слабый народ побеждал и сокрушал великие империи не силой, а духом, верой и волей Бога. Московские цари так прямо и отвечали на угрозы турок или поляков: какая разница, кто сильнее, если истинная вера – у нас.

Но в царствие Бориса Годунова народ отошел от веры, вбил себе в голову, что Бог покровительствует ему не для трудов, а за какую-то особость, как награду. Он стал поклоняться обычным человеческим идолам – власти, славе, богатству. И исчез! Господь отнял свою руку, и первая Россия утонула в Великой Смуте, без остатка. России не стало – просто поля и леса, по которым бродили поляки и татары, жадно грабили оставшийся прах.

Годы прошли, пока те, кто остался, не вспомнили о своем Боге, о вере, как о единственном состоянии, в котором могут выжить. И этому почти уже несуществующему, вырезанному, вымученному народцу Господь послал воскрешение и империю чуть не на четверть земли. До тех пор, пока в начале этого века Россия не отравилась ядом все тех же соблазнов: жить для себя. Для самодовольства и обыденности мыслить свое предназначение... Но здесь Господь всегда сокрушает бесцельное величие. И Россия вновь перестала быть.

Она захлебнулась кровью похлеще Смуты. Семьдесят лет ее пытались заставить служить тем же целям, которым другие страны, в конце концов полностью доказав, что им она служить неспособна. Россия не может быть ни богатой, ни победоносной, если служит себе. Даже нарядив это Лжебогом.

Потому что Россия – не государство. Нет веры, нет предназначения – и нет ничего: ни силы, ни разума. Без этого можно какое-то время использовать живущих здесь людей как дрова, в чем большевики и преуспели, но старые – быстро сгорают, а новые – не дают ни пользы, ни тепла. Ничего! Без веры здесь нет ничего – бесплодие, пустыня.

Последние годы второй Смуты уже уходят. Бог опять, я вижу, распахнет свое окно. Опять нарядит эту страну своим посланцем. Но в прошлое трудно смотреть – издалека не видно мелочей. А люди думают простым умом – мелочами. Какие мелочи соткут в их умах предназначение? В простой ум нужно заронить какое-нибудь невзрачное, но понятное семечко, из которого взойдет урожай. Нужен обычный грязный камушек, из тех, что свергают лавины.

Вот мы и подошли к Романовым. Романовы могут стать камушком. Золото – надежная шелуха, сквозь которую никто не проникнет в их тайну: такой соблазн убьет любой разум, и тайна зернышка уцелеет. Пока есть миф о золоте – а есть ли оно?! – Романовы в безопасности. Ведь нет государства, которое не пошло бы на все – любую гнусность и жестокость, чтобы не дать России зернышко. А Романовы легко могут построить для людей совсем другого уже поколения мостик от второй России – к третьей. Хотя бы тем, что подтвердить – Империя есть, она не прервалась. Есть династия, которой принадлежит все, посланное России свыше. Династия, при которой триста лет выполнялось предназначение. Россия взлетит выше сегодняшней убогой роли обычного государства, и тогда вся клоунада последних десятилетий окажется ничем, все Украины и Эстонии окажутся смешными мыльными пузырями. Потому, что не будет России, как государства, от которого они пытаются отрезать себя, а будет Россия – Божья воля. От которой не уклониться. Третья Россия!

Если вера вернется – из жалкого городка, за десяток лет, она станет недостижимо великой. Романовы не принесут самой веры, но могут соблазнить ею, натолкнуть на нее. И совершиться то, что кажется невозможным – но повторялось дважды, и также не было объяснений. Потому, что от Бога... Только верящий прозреет пути его...

Романовы, которых зачем-то сберегли большевики, – клад, взрывчатка. Большевички и берегли их как клад и взрыв, но испугались и использовать и уничтожить. Сейчас пора осмелиться. Иначе, когда в России все начнется, многие вспомнят. И попытаются уничтожить. Надо подтолкнуть Романовых, открыть им глаза. Они ведь сегодня – слабые, загнанные люди, почти юродивые. Ты – новый. Мы поможем до них дойти. Попытайся. Если твое – Бог тебе откроет...

Все это время лысый старикан внимательно следил за глазами Аввакумова: где бегают, куда прячутся, что ищут? Но и Аввакумов смотрел ему в глаза – и постепенно его догадки смещались от подозрения в сумасшествии до убежденности в прозрении. Или это был фокус, обман, гипноз – и старику удалось навязать Аввакумову настоящий букет маний преследования и величия? Так соблазнительно связать себя с чем-нибудь высшим на краю пропасти, так утешительно быть гонимым за истину, да еще и не теряя уверенности пострадать... Аввакумов молчал, но старик вплотную приблизил к нему лицо:

– О чем ты спрашиваешь?

– Как их найти? – не удивился течению его мыслей Аввакумов.

– Вернись к Червяку, он даст ведущие к ним имена. Мы знаем, с ним две разные половинки: сложишь вместе – получишь яблочко. Я отдал тебе свою половинку. Иди завтра же вечером, я предупрежу...

Старик встал. Аввакумов вскочил, попятился, уронил стул. Наклонившись над столом, старик взглядом выпроваживал его. Бочком, бочком, на цыпочках, боясь дышать, чтобы не закашляться в едком дыму догорающих, змеино шипящих свечей, шарахаясь от всюду мигающих под ногами икон, Аввакумов выскочил из комнаты. Старик не стал преследовать. Добежав до прихожей, Аввакумов прыгнул, не обращая внимания на мчащиеся к нему со всех сторон отражения. Столкнувшись с ними, он почувствовал толчок и отпустил дыхание – слава богу, дверь осталась незапертой и Аввакумов выбросился в подъезд, задышал, как загнанная собака. Он навалился лицом, грудью, животом на перила и так съезжал по ступенькам, вяло перебирая ногами.

Вот сейчас из него можно вить любые веревки, любые скобы гнуть – что угодно, но... некому оказалось.