Ловцы. День третий, ночь — день четвертый, утро

День третий, ночь – день четвертый, утро

 

Всю ночь Вареньке не спалось. Всю ночь она то – плакала, то – Смеялась. Приторный запах красок и твердые ребра поношенного диванчика в студии заводили ее как наркотик. Даже закрывая глаза, она различала в зажмуренных веках всю свою комнату пестрыми пятнами несуществующих расцветок: багровые окна в серебряных рамах, мертвенно-лунные стены, пронзительно-синий потолок, черную лампу и застывший коричневый конус выпавшего из нее света, лимонно желтый, едкий качающийся паркет, бесцветно-пустующие провалы расставленных картин, похожие на дыры в пространстве – на ничто, ярко-зеленый диван и себя, золоченую, на этом диване – без одеяла, без футболочки, без единого на коже волосочка – телесно-голую восковую куклу: размягченную, измятую, томную.

Странный собственный взгляд ниоткуда был бесконечно реальнее едва освещенной тонкими щелями в шторах тьмы, да и сама, безвольно, сочно распяленная на зеленом диване, Варя была в те минуты много привлекательнее для себя, чем дрожащий под одеялом худенький костлявый комочек, завороженный то жарящими, то леденящими волнами мыслей.

Веселые мысли щекотали до слез. Удивительные мысли доводили до гукающего совиного хохота. Страшные мысли кляпом заталкивали в зубы угол подушки. Черные мысли тешились брызгами слюны. В начале ночи Варечка еще пила горячий чай, куталась в одеяло, забивалась под подушку головой и мерила температуру. К середине – уже металась, голая, распахивала форточки и, забравшись на подоконник, высовывала, вытягивала голову подальше под мокрый снег.

Варенька давным-давно наглоталась бы снотворного, которое всегда пачками таскала с собой, чтобы душить такие ночи, вытравливать бред и бессонницу, – наглоталась, если бы не предстоящее утром. Утро присудило ей рисовать. Она знала это и всегда была готова любым пожертвовать – лишь бы изрисованные холсты не огрызались упреками, а вина и стыд перед собой не захлестывали такими ночами одурью бросаться на картины – стирать тряпками и замазывать наобум те из них, которые не успели спастись на какой-нибудь выставке или у немногих приятелей. Лишь бы не пришлось выпрашивать, вымогать обманом и воровать попавшие на выставки картины, чтобы все-таки уничтожить. И чувствовать сосущую внутри истерику, когда ее выставляют одной из лучших учениц чуть ли не на всех вернисажах... Лучше уж поступиться ночью!

Что оставят на утро провалы снотворного – мятую в складки кожу, безобразно отекшие веки и кислую клейкость во рту. Лучше уж предаться подмешанным к бреду мыслям – их хвостики и следы целый день потом будут мелькать, лови-подбирай. Мыслям об Аввакумове, об Андрюше, о провокации, что она разыграла сегодня и сама же попалась: до сих пор ей было возбуждающе-сладко, так же, как в детстве, когда сосала разноцветные сахарные петушки на длинных деревянных палочках, а сладкая слюна текла по губам, по языку, по рукам, по подбородку: хотелось наизнанку вывернуться, подвиснуть вниз головой – всю себя облизать, целиком превратиться в губы и язык.

Еще бы не сладко – как Аввакумов смотрел на нее, а как той ночью мыл и раздевал, как она сумела тогда – зачем?! – оттолкнуть его от тела, и как он сегодня проникал в душу, вынудив в ответ на такое, что не заставишь женщину никакими ухаживаниями, принуждением, подачками... Лишь встречным желанием... Любовью?

...Как красиво и невидимо, как увлеченно сегодня перед ним раздевалась, для него оголялась душой, бесплотно отдавалась, обольстила-вынудила на такой всплеск, на такую развязку!.. Варенька потянулась на диванчике, улыбнулась, облизнулась. Стало жарко, комочек тела разжался, она распустила руки – нет, не всюду они натыкались на худенького подростка, не везде выпирали косточки: бедра были плотными, ягодицы – выпуклыми, грудь – высокой, круглым и жадным – живот... и тут же Варя позабыла о теле... Какая постельная близость, какие телесные ласки могут ей подарить то неповторимое, что получила от Аввакумова сегодня?

А Андрюша! Как он смотрел! Как эротический журнал, как порнографический фильм. У него, похоже, вся жизнь состоит из таких наблюдений, ожиданий, охоты за ними – ни одну же ее приводил к нему Аввакумов, не с ней же одной проделывал подобное у него на глазах! Как смотрел!.. Не зря отказала тогда Аввакумову в горах – он бы не докатился иначе ломать и насиловать ее в подъезде. И все же остановился. Оказался сильнее, чем предполагала. Значит, что еще будет впереди! Сердце Вареньки забилось так, словно в груди поселилась дюжина жадных вылупиться цыплят.

Забывая дышать, она тонкой стрункой вытянулась на диванчике – от спинки к спинке – зазвенит, запоет, только дотронься, но – увы! – сейчас было некому к ней прикоснуться. Полежав так с открытыми глазами, вся взмокшая от пота, она немножечко продрогла и пришла в себя. Ей захотелось закутаться обратно в одеяло и уснуть. Захотелось пойти и напиться. Ей захотелось, наконец, залезть в горячую ванну, напустить мыльной пены и безнаказанно, бесстыдно гладить себя, мокрую и скользкую, разопревшую и розовую – перед зеркалом, в пару, своими руками, как чужими... Все три желания были неистовы, непреодолимы.

Они врывались и льстились к ней, и вынудили Варечку искуситься всем одновременно – она спрыгнула с дивана, закуталась в одеяло, запуталась в нем – упала, больно стукнулась коленками и локтями. Пошла к холодильнику и достала бутылку вина – пробка долго не открывалась, а в ванной: яркий белый свет и холодный кафельный пол настолько резко столкнулись с ее томно-пьяными мыслями, с растревожившим ноздри запахом, когда она зубами вытянула пробку, что бутылка не вынесла – вырвалась, грохнулась об пол, разлетелась вдребезги. Варя села на корточки и дрожала, не решаясь двинуться, в страхе ступить на острые осколки и изрезаться или хуже – поскользнуться в душистых лужицах и растянуться на стекляшках. Чего уж проще – ее и так уже мутило и шатало.

Собрав все силы, чтобы добраться до спасительного диванчика, Варенька робко уселась на краешек, нащупала ногами тапочки, успокоила в них ноги, но лечь не решилась – ей показалось, что место на диване занято той – другой, которая хотела остаться здесь спать. Она схватила с пола и прижала к себе бесценное одеяло – лишь бы не отобрали. В одеяле сейчас было спасение – согреться, смириться, заснуть. «Разве не жесток этот мир от сотворения его? – некстати вспомнила Варя какую-то нелепую книжонку. – Разве все красивое и доброе не оборачивается болью, червяками и смрадом?» Ее вырвало бы, если б она удосужилась как следует поужинать, но желудок был пуст, и поэтому глухие толчки тошноты только выворачивали и валили с ног.

«Что бы изобрести такое – отвлечься?» – подумалось Варе, и она вздрогнула. Странно: как эта идейка не пришла в голову раньше – взять да и нарисовать бред своих бессонных ночей. Не стыдиться его, не душить снотворным, не унижаться потом перед красками и кистями, выпрашивая у них портретики и пейзажики. А наплевать: зеленый диван, коричневый свет и сама – томная, голая, золоченая, восковая... Автопортретик!

Взять да и намалевать то бесстыдство, чем они занимались с Аввакумовым сегодня на глазах у Андрюши – невидимое, но он разглядел, значит – можно изобразить. «А я смогу? Нет!» Нет – внутри Вари раскрылась холодная и злая пустота.

Другие облизали ее леденец!..

Другие зажали его своими губами, обволокли языками. Она чувствует все. Но нарисовать? Как?! Если никогда не видела.. Нет, видела многое, но всему нужно какое-то устройство, похожее на взрыватель к бомбе: даже бомба не взрывается сама по себе, что в нее ни пихай. Многое уже напихано в Варечку, а все – никак, все – фальшь, надуманный, театральный блеск...

Варечка с усилием топнула по полу ногой. Многократное эхо отозвалось в комнате. Варя вздрогнула – не может быть! Она топнула тихонечко, почти шаркнула еще раз. И опять к ней вернулась целая дробь звонких раскатистых ударов. Тогда она совсем замерла. Но удары опять зазвучали убийственно, грубо, как стук молотком по шляпкам гробовых гвоздей. Варя упала головой на диван, забила голову под подушку, но уже перед тем, как заткнуть пальцами уши, услышала едва различимый крик – свое имя. Еще секунда, и она вскочила. «Да это же просто стучат в дверь!» Как же глубоко спала... Варя поразилась: снотворное на столе нетронуто, не видно винных бутылок, мужчин с собой не приводила. Откуда сон?.. Да и сон ли?.. На ходу, натягивая хотя бы свою обычную футболочку, Варя все же успела заглянуть в ванную – нет, не сон! На белом кафеле валялись зеленые бутылочные осколки, густо растеклось по полу розовое вино...

Но кто же это может быть? Что продолжит гость – сон, явь, бред? Футболка комом задралась на взмокших от пота лопатках и никак не лезла вниз. Онемевшие руки застряли в рукавах – Варя с трудом обтянула тканью хотя бы живот и ниже, уже у самой двери с ужасом обнаружив, что без трусиков. Но футболка к тому времени сдалась и прикрыла бедра – Варя не стала возвращаться. Недовольная собой – «А что если Аввакумов вернулся?!» – в спешке даже не заглянув в глазок, дернула дверь. И только щелкнув уже замком, с ледяной ясностью поняла – «Папа! Вот кто пришел!» Вот перед кем бы притворилась, что ее нет! Вот кого бы не впускать!

Чуть приоткрытую дверь Анатолий Алексеевич лягнул ногой – Варя едва успела отскочить, иначе дверь рассекла бы ей лоб. Она отпрянула к шкафчику и встала там, неловко и смущенно натягивая футболку на покрасневшие колени, не замечая, как высоко – почти до поясницы – она задралась на спине. Еще и не успев как следует взглянуть на Вареньку, Анатолий Алексеевич металлическим голосом лязгнул:

– Спишь? А который час, знаешь? Уже за десять.

Варя в ужасе оглянулась на висящие за затылком часы. И вправду – не врет. «Сколько же я спала или не спала?» Не снимая ни ботинки, ни плащ, лишь выдернув из-под воротника шарф, Анатолий Алексеевич стремглав побежал через пустые комнаты в студию, все так же металлически взывая к босо шлепающей вслед Варе:

– Не помешал? Надеюсь – одна? Никого еще не успела притащить? Я очень долго трезвонил и стучал, думал – нет тебя, думал – что-то случилось. Неужели не слышала? Почему не позвонила мне, как приехала? Я ведь ждал тебя. Очень ждал!

На этих словах Анатолий Алексеевич обернулся к Варе и оглядел ее так, как, наверное, хозяин изучает давно угнанный и вдруг нашедшийся автомобиль. Потом отвернулся и рывком раздвинул шторы. Варя зажмурилась. Как ножом – как кислотой!..

– Ты стала совсем как мать, Варя! Ты так же...

Анатолий Алексеевич замер. Он увидел в углу несколько картин. Ценители и учителя считали их лучшими. Здесь, в России, Варя намеревалась проверить: достойны ли они уцелеть. «Недостойны!» – решила она, когда постыдилась показать Аввакумову. Но замазать не успела – было недосуг, этому требовалось особое вдохновение. Вот сегодня бы утром...

Анатолий Алексеевич подошел к картинам и стал перебирать. Каждую поднимал, ставил на подоконник, подыскивал такой угол зрения, чтобы масло и лак не отсвечивали, и рассматривал, наклоняя голову, рыбьи шевеля губами, снимая очки и щурясь. Он смотрел картины механически, одну за другой, через равные промежутки времени, молча. Но было видно, как на третьей или четвертой – начал срываться, движения стали слегка агрессивными, резкими, Варе даже показалось, что глаза его перестали видеть и он досматривает оставшееся только по инерции, вполне бездумно.

– И это ты рисуешь? И эту дрянь ты называешь картинами?..

Анатолий Алексеевич хотел сказать что-то еще, но заставил себя промолчать. Наверное, ему просто стало жалко Варю – худенькую, еще не оформившуюся как следует в женщину, сутулившую плечи и ненужно натягивающую на ноги прозрачную на свету футболку, сзади доверху оголив ягодицы... Нет, скорее он задохнулся от бесполезности, от очевидной невозможности поправить что-либо словами – это больше похоже на Анатолия Алексеевича, который с привычным автоматизмом в любой ситуации искал выход. Он и Варю попытался втолкнуть в коридор, который ему показался выходом для нее. В конце концов, кто, как не он, обязан загнать дочь к выходу?

– Посмотри, что ты рисуешь! И зачем отправил тебя в Париж? Теперь понимаю, почему тебя хвалят, а я не видел ни одной уцелевшей картины – самой стыдно. Доченька, ты рисуешь красивости. Рисуешь слащавое. Самый трагический, самый мрачный твой сюжет – выдумка, сахарная пенка А как подбираешь краски – ну что за ними? Что в твоих лицах? Лучше раскрашивай фотографии. В твоих картинах нет ничего оттуда – свыше, из глубины. Поэтому они нравятся в Париже. Нравятся убогоньким западным человечкам, для которых вся радость – быт, для которых все счастье – цветочки на лужайке перед собственным домиком. Ты попалась на простоту, ты рисуешь рыбок в аквариуме, забыв о том, что есть глубины, куда даже акулы боятся опуститься. Забыла, что ты – из России... Ты пошла по накатанной дорожке – очнись! Замахиваться надо на то, что не выходит. Не щекотать и ублажать себя, а ломать и истязать. Не облизывать, а выворачиваться наизнанку... Ладно – кому я говорю? Бог с тобой... Ты меня уже, наверное, не понимаешь. Не слышишь? Варя? Варя?!

Минуту Варя постояла бесстрастно, молча. А потом вдруг задрожала и, брызгая слюной, заорала ему:

– К черту! Я не могу так рисовать! Иди к черту! Не могу как ты хочешь! Как я хочу!

Не стесняясь задравшейся футболки и разлетающихся голых ног, с коротеньким, но уже вьющимся и подбритым пушком между ними, она начала пинать мольберт и оказавшиеся на полу картины. Разбивая колени, ломала об них подвернувшиеся под руки кисти, выламывала холсты, но все рвалось из покалеченных истерикой рук – веером разлеталось по сторонам.

Первые несколько секунд Анатолий Алексеевич не стал вмешиваться. Он словно присматривался к Варе – что-то неведомое прежде открылось ему, и он, видимо, гадал: игра, не игра. Приняв, наконец, какое-то решение, он подскочил к дочери и, ухватив сзади за локти, с неожиданной в нем силой приподнял над полом и бросил, бессильно брыкающуюся на диван. Упав на холодную взмокшую простыню, Варя мгновенно замерла. Она смотрела то на Анатолия Алексеевича, то на свои голые бедра и ноги, полностью открытые задравшейся к животу футболкой. Потом стремглав прикрыла их первым, что подвернулось под руку, – подушкой, а сама – прижалась спиной к жесткой, без обоев, оштукатуренной стене.

– Да, мне стыдно, – удивительно спокойно ответила Варя, – но что я могу поделать? С мамой я увидела достаточно России, но как ее выразить, чем?! Мне отвратительны мои картины, но не получается другого. Нужен толчок. Кто его даст? Вчера показалось, что я нашла что-то – только поэтому не позвонила, поверь, папа, – она так редко произносила это слово, и Анатолия Алексеевича разбил даже какой-то секундный паралич, – папа, мне надо как-то дотянуться туда, иначе я повешусь. Я на любой удар согласна. Как мою душу пробить? Не обмануть водкой или наркотиком, а так, чтобы получилось. Я не возвращалась бы сюда, если бы на это не надеялась. В Париже есть много чем травиться. И там научат рисовать... как ты говоришь – аквариум. А вот как бы глубь схватить, как бы взорваться...

Анатолий Алексеевич встал и несколько минут молча ходил по комнате туда-сюда, заложив руки в карманы брюк под развевающимися полами пальто. Варя не мешала ему, она не издавала ни звука. Потом Анатолий Алексеевич, словно чего-то не хватало для решения, прошелся по всей квартире кругами, заглянул в кладовку, в туалет, в ванную. В ванной задумчиво попинал разбросанное по полу бутылочное стекло. Потом быстрыми шагами вернулся к Варе и встал над нею, почти вплотную к лицу – сильно, больно погладил-поскреб по голове.

– Одевайся. Я кое-что дам тебе похлебать. Будет страшно. А ты – пей! Авось поможет... Дай только слово, что раньше срока не увильнешь.

Он отошел от нее на шаг, и Варя подняла глаза. Что-то промямлила губами, но Анатолию Алексеевичу вполне хватило ее глаз – острых, все презирающих глаз. Даже он удивился: «На что она готова!»

 

Варенька оделась быстро, небрежно набросала косметику на лицо, густо обвела глаза, жирно накрасила губы. Сначала Анатолий Алексеевич хотел поправить, но удержался – понял, что она надевает маску. Все подряд женщины надевают маски – что никак не спасает их. Наоборот – он знал – в маске женщина много уязвимее, потому что теряется осторожность, притупляется страх... Варя еще не раз обожжется... Анатолий Алексеевич жалел, что ушли в прошлое карнавалы с масками. Столько людей можно успеть проткнуть до самого позвоночника – сами садятся на вертел, как куропатки. Все люди – вполне беззащитные существа, когда считают себя безупречно укрытыми, и женщины – в особенности. Так и Варенька сейчас – наденет маску и все без остатка впитает, что ей преподнести. А Анатолий Алексеевич надеялся показать то, за что никак уж не будет стыдно. Отвратительно, жутко – может быть. Но не стыдно. То, что нужно ей. Ему захотелось хоть разок провести дочь сквозь человека.

На улице Анатолий Алексеевич выгнал водителя и охранника на заднее сиденье, сам сел за руль и пригласил рядом Варю. Через полчаса молчаливого пути они свернули в один из старых дворов. Как только въехали туда, Варя увидела, что какие-то люди впереди быстро метнулись в подъезд. Там Анатолий Алексеевич пренебрег тесным и вонючим лифтом за железной сеткой, и им пришлось подниматься на пятый этаж пешком по обшарпанному и забросанному окурками подъезду. У широкой железной двери одной из квартир их уже ждали те, кого Варя видела внизу. Обыденность и скука на их лицах удивили Варю, а Анатолию Алексеевичу это был знак, что дверь – открыта и хозяин – дома.

– Не входить без моего приказа, – скомандовал он и, ухватив Варю за руку, почти беззвучно отворил дверь.

Внутри они попали в большую, но грязную и вонючую захламленную прихожую, немного подождали, почти не дыша, пока глаза привыкнут к сумраку. Потом пошли: Анатолий Алексеевич впереди, он словно парил над разбросанным хламом и обтекал выступающие углы – Варечка следом, все больше от него отставая, ей с трудом удавалось так ступить, чтобы уклониться от какого-нибудь свертка или стула и не сбить плечом какой-нибудь пыльный шкаф.

Слабое мерцание дня из-за застекленных дверей позволило им разглядеть, что прихожая была не больше, чем камуфляжем, парадным подъездом наоборот. Большой холл, который они прошли потом, был заставлен старой, пыльной, но дорогой мебелью, застелен давно не чищенными, но роскошными коврами. Особенно Варю поразила огромная хрустальная люстра, которая висела так низко, что пришлось обходить ее на цыпочках и сторонкой, в страхе, что зазвенят большие потемневшие подвески. Пройдя чуть за середину холла, Анатолий Алексеевич остановился и прислушался... – нет, Варе показалось, что он принюхивается, и она последовала его примеру. В застоявшемся воздухе сильно чувствовался запах,

Варя сначала испугалась, что трупный, но скоро отбросила свою догадку – запах был не приторно-сладкий, а едкий, живой. В ту комнату, откуда он доносился, и повернул Анатолий Алексеевич. Сначала он тихонько, чтобы заглянуть в щелочку, приоткрыл дверь, потом пинком распахнул ее и ступил внутрь, громко хлопая по полу подошвами. Уже войдя, повернулся и предупредил Варю:

– Это уж слишком – ты подождала бы здесь. Сходи на кухню, найди чего-нибудь, сделай ему хоть чаю.

Пока он говорил, Варя успела скосить взглядом в широко распахнутую дверь и принюхаться. В комнате на большом кожаном диване прямо в одежде и ботинках спал какой-то человечек – от него доносилась вонь прелой мочи, рвоты и густого перегара.

Анатолий Алексеевич наклонился и брезгливо дернул человечка за шиворот, приподнял над диваном и бросил вниз. Тот упал так, что лязгнули зубы, но не проснулся, а лишь промычал что-то матерное в ответ. Анатолий Алексеевич несколько раз пнул человека в грудь ногой, но и это не привело его в чувство. Тогда Анатолий Алексеевич схватил с тумбочки большой стеклянный графин с позеленевшей водой и залпом вылил в лицо спящему. Тот заглотил часть воды на вдохе – носом и ртом: Анатолий Алексеевич едва отскочил, когда человечек фонтаном выдохнул ее обратно и, истошно кашляя, попытался сесть. В эту минуту в комнату вошла Варя с заваренным прямо в стакане горячим чаем – другой посуды она не нашла. Анатолий Алексеевич взял у нее стакан и поставил на тумбочку перед продирающим глаза человечком. Варя попыталась было в порыве брезгливости выбежать из комнаты, но Анатолий Алексеевич изловчился поймать ее за локоть и втащил обратно:

– Смотри, Варенька, смотри!..

– Ну что, проснулся, Червяк? – спросил он человечка на диване и издевательски пихнул в голову. – Обмочился? Прилип? Не можешь сесть?

А человечек действительно не мог оторвать от дивана брюки и, поглядывая на Варю, зачем-то смешно отряхивал с груди засохшие лохмотья рвоты. Побарахтавшись так несколько минут, он вдруг неожиданно громко и визгливо закричал на Анатолия Алексеевича:

– Зачем ты привел сюда девку? Что показывать? – и отпустил в дополнение густой набор матерщины.

Не раздумывая ни секунды, Анатолий Алексеевич с размаху ударил человека ладонью в затылок. Тот упал на диван лицом вниз и смолк – Варе показалось, что, возможно, откусил язык. Но вскоре по подергиваниям шеи она поняла, что человечек – плачет. Постанывая, он поднял руки к лицу и, размазывая слезинки, повернулся к ним:

– Убери эту девку, Толя... Ну прошу тебя!..

– Хорошо. Раз уж просишь. Пойди, Варя, подожди в холле, – согласился Анатолий Алексеевич.

Как только некого стало стесняться, проснувшийся человечек расстегнул брюки и выскользнул из них, как уж, оставив намертво приклеенными к дивану. Обрывая пуговицы, он избавился от заблеванной рубахи, трясущимися руками натянул и завязал халат. Растерев рукавами по лицу воду, которой его окатил Анатолий Алексеевич, человек жадно схватил с тумбочки стакан с чаем и, обжигаясь, хлебнул. Не отрывая губ и глухо звякая по краям зубами, он промычал:

– Зачем пришел, Толя? – задавать длинные вопросы ему мешала жадность проталкивать и проталкивать сквозь непослушное горло терпкую обжигающую жидкость.

– Поговорить, – ответил Анатолий Алексеевич, – на что еще ты годен?

– Так говори... Говори скорее, – уже опорожнив стакан, прикрикнул на него человечек.

Пойдем, – не обижаясь, пригласил его Анатолий Алексеевич взмахом руки в холл, – пойдем, я пришел не один.

Здесь так мерзко воняет...

Человечек застыл с открытым ртом – он что-то хотел приказать, но горло уже пересохло вновь – не выпускало. Анатолий Алексеевич схватил его за руку и рывком выбросил в дверной проем. Уже вылетев в гостиную, смешно подбирая разлетающийся халат, человечек сумел взвизгнуть:

– Ей мало?! Мало, что видела? Зачем толкаешь меня к ней? Кто она?!

– Моя дочь. – Тихо, так тихо, что почти не расслышала Варя, доверился Анатолий Алексеевич.

Выброшенный из спальни человечек молча рухнул на подвернувшийся стул. Хотя он и переоделся, все та же едкая вонь испарялась от него и преследовала Варю. Человек натужно часто дышал и обильно потел. «Зачем он привел меня сюда?» – брезгливо дернула плечами Варя. Но в то же время где-то в глубине души уже скреб непреодолимый интерес, сродни тому, что сводит с ума выкапывающих трупы. «А где еще и когда я увижу такое? – Варенька напряженно укладывала в памяти каждую мелочь. – Он прав! – ее вдруг охватило какое-то подобие вдохновения. – Что-то еще мне покажет! Не только ведь это...»

– Миленький мой, – неожиданно ласково обратился Анатолий Алексеевич к человечку, маленький мой Червяк, расслабься. У нас недолгий будет разговор. Если сможешь...

– Что смогу? – с усилием выдохнул человечек.

– Ты спрашиваешь, Червяк?.. Варечка, двадцать лет его кличка была Червяк. На кого он похож, как не на червя?! Двадцать лет подгрызал самое сладенькое яблочко и еще спрашивает у меня, что сможет... Сможешь вылезти из падающего яблока по черенку? Или объелся – упадешь, лопнешь? ...Откуда эти запустение, нищета, – Анатолий Алексеевич картинно повел по сторонам руками, – от бедности? Нет – от скрытности. Ты же один из самых богатых людей, стоит только сказать, стоит только намекнуть, что умеешь говорить... Утонешь в деньгах... Не говоришь? Почему не говоришь?

– Что? Что не говорю, Толик? Я не понимаю тебя?

– Как ты называешь меня, Толик? Ладно. Бог с тобой. Этим ты кое-что напомнил мне. Ты всегда меня дураком считал. Только себя – достойным истины... О золоте Романовых я говорю, миленький мой, о деньгах в английских банках, о собственности в Европе...

Анатолий Алексеевич не успел договорить, как человек визгливо прервал его, вскочив со своего места:

– Нет ничего!..

Он бросился к Анатолию Алексеевичу, протягивая вперед скрюченные руки то ли в мольбе, то ли в бешенстве, но Анатолий Алексеевич небрежно и даже картинно отправил его ударом в грудь обратно на стул. Хорошо еще, что стул был прислонен к массивному книжному шкафу, иначе маленький человечек кувыркнулся бы через затылок на пол. Даже больно ударившись о стул, он продолжал повторять скороговоркой:

– Нет ничего... Нет ничего... Нет ничего...

– Конечно же, нет ничего, конечно же. Действительно, нет?.. Что так на меня уставился?!

Анатолий Алексеевич демонстративно нарочно забыл про него и повернулся к Варе:

– Ты знаешь, доченька, кто этот обмочившийся и облевавшийся пьянчужка, который бродит по улицам в лохмотьях и собирает по помойкам бутылки? Десять лет по разным архивам он выполнял личные поручения Андропова. Он был его второй половинкой, искал по заданию хозяина то, что уступало только трону высшей власти. И что ты думаешь? Андропов добыл трон – но не получил золота Романовых. Потому что Червяк показал ему далеко не все, до чего докопался... Знаешь, почему его зовут Червяком? Не ради сокращения фамилии или уродства, даже не ради склонности копаться в бумажках, а потому, что для своей идейки не одного человека изгрыз, невидимо, медленно, выгрыз, как орех, как яблоко... Люди становились: разломишь – и только прах, разрежешь – и лишь гниль. Он выедал их. Он и себя высосал, посмотри: нищим бродягой стал не по бедности и не для маскировки – та страсть выгрызла в нем душу, просто-напросто не оставив человека. Его уже нет – жалкое создание перед нами, червячок, сам себя переваривает. А вчера попробовал найти себе новое яблочко – сочное, молодое... Ну что, вышло?

Видно было, как страх передернул лицо Червяка, и он мгновенно съежился – упоминание о вчерашней встрече с Аввакумовым пригвоздило его, как булавка к обоям сушеную стрекозу, нет, смелее – насадило, как червяка на крючок перед кружащей у самой поверхности голодной рыбиной.

Он и так уже был разворочен Вариным приходом, как молнией, – впервые за многие годы так близко к нему подкралась женщина. Из тех обольстительных оборотней, что, только доверься, выманят, выкрадут и растранжирят его тайну по белу свету. Но как ни крестись – не устоишь. А Анатолий Алексеевич приготовил ему еще один сюрприз. В полной пыльных шкафов комнате, среди никогда – можно было поверить, – никогда не читанных книг, вызывая эхо пожелтевших на низкой люстре хрустальных подвесок, Анатолий Алексеевич бросил полуразвалившемуся, выгнившему внутри человечку:

– Все было у тебя – роскошные дачи, красивые женщины, любые извращения – где это сейчас? А Варенька тебе кого напомнила? Наверное, ту актриску с внешностью вечной девочки, которая была твоей, пока не влюбился в злую сказку и не выгрыз себя. Пока не отдался тому гадкому бесу – он охотно забрал твою душу, а что дал взамен?

На минуту, казалось, Червяк оправился, повеселел. Даже рассмеялся Анатолию Алексеевичу в лицо:

– Ты открылся, Толик, – тебя привела ко мне зависть. Я успел получить больше и израсходовать лучше. У меня есть то, чего у тебя нет. Я добрался до своего. Я до точки себя прошел. И ты пришел у меня спросить – как? Ты прав, того, что есть у меня, – на десять, сто, тысячу жизней хватит!.. Но тебе... Даже в обмен на твою дочку не отдам!

Он дергался в хохоте, Варя – тряслась в растерянности от его гнусных намеков. Она вскинула глаза на Анатолия Алексеевича, но не нашла там ни малейшего оттенка злости или замешательства. Анатолий Алексеевич выждал и равнодушно предложил:

– Я пришел не просить у тебя. Я пришел поделиться...

– Чем, чем ты можешь со мной делиться? Ничего нет у тебя!

– Червяк, я знаю не только имя твоей тайны – я знаю всю ее целиком. Я знаю номера счетов, каждое движение денег, кто – когда – какой отдавал приказ. Ты думаешь, те, кто украл эту тайну у Хрущева, не отдал ее вместе со всеми секретами Берии, – живут на необитаемом острове? В мусорных контейнерах, как ты? Нет – они среди нас. Я – один из них. Я знаю все.

Раздутый перед очередным взрывом неудержимого хохота маленький человечек хрипяще опустел, сморщился, сплющился на стуле. Он задрожал, ослаб, беспорядочно почесываясь пальцами по коленям, потирая ступни и кивая подбородком, взмолился к Анатолию Алексеевичу:

– Тогда зачем...

У него не хватило мужества договорить, он отвернулся от настойчивых глаз Анатолия Алексеевича, взглянул на Варю, словно выпрашивая у нее поддержку – ей даже показалось, что он подмигивает и нашептывает ей: нет, просто судороги передернули ему губы и щеки.

– Так ты кончишь меня?..

– Зачем, Червяк? В тебе живет болезнь, вирус – пусть размножается, заражает других, как того мальчика вчера. Для меня это – пустое. Для всего на свете ты – не значительнее, чем глупая басня. Потому, что нет никакой тайны. Нет золота Романовых. Ты не догнал – мы догнали, не удержались – больно сладкий вкус у тех денег, если надкусишь. Но их больше нет. В двадцать первом году большевики секретными протоколами отдали все, что было у царской семьи за границей, западным правительствам в обмен на отказ от долгов Империи. Ленин и Сталин выскребли кое-какую подачку – лично себе, как взятку, ничтожные деньги. По фальшивым подписям царя – дворы, правительства, банки знали о подделке, но ради баснословной выгоды... А на Романовых они плевали, загоняли их в могилу, отказывались предоставить убежище, толкали, подсказывали большевикам – бейте! И те убили. Действительно, убили. По-своему – в суете, без суда, в страхе – поэтому без следов... Громадные деньги были ставкой, да еще на исходе мировой войны, в разруху – какая тут совесть!.. Вот так, едва начавшись, закончилась сказка, ради которой ты стал Червем. Видишь, мне нечего у тебя просить. Я пришел поделиться с тобой. Тебе умирать скоро – доживи хоть немного без своей занозы... Посмотри бумажки–в них вся история тех счетов. Ты связался с призраком. Но оказался ничтожеством, чтобы его оживить. И тебя ничто не оживит. Оглянись – ты не существуешь. Нет тебя – нет!

И Анатолий Алексеевич аккуратно опустил на его дрожащие колени стопку тонкой белой бумаги, прижав ее, чтобы листочки не разлетелись, потными до блеска ладонями Червяка. Минуту тот посидел неподвижно, потом спохватился и, дергаясь, стал перебирать бумажки и сбрасывать на пол – быстрее, быстрее – уронил все и закрыл лицо ладонями. Из-под них он заорал так дико, что в первое мгновение даже Анатолий Алексеевич подался назад – прочь, прочь! – но потом звон взбитых эхом хрустальных подвесок над головой развеселил его. Анатолий Алексеевич сладко зажмурился, как от щекотки.

– Ну вот видишь: ты вылюбил сам себя...

И вновь резко замолчал. Как и Варя, Анатолий Алексеевич был внезапно удивлен изменениями, происходящими в лице скрюченного человечка. Вплоть до этого момента, несмотря на всю опитость, сыпную красноту и вонь, его лицо казалось лишь отвратительной маской – за ним словно просвечивало что-то ясное, голубое, лишь слабо прикрытое воспаленной чешуйчатой коркой. А сейчас вдруг – свечение иссякло. Перед ними осталась лишь сморщенная оболочка. Ничего, кроме гнилой обмороженной картофелины – ничего. И нелепая прежде вонь, как-то не совсем вязавшаяся с ним, вдруг стала естественной, Варя вспомнила этот запах – так пахнет в погребе к весне гниющая прокисшая картошка. Не в силах совладать с собой, Варечка даже зажала ладонью рот, да так и застыла, потому что последовавшее дальше словно сковало в ней все, кроме бегающих по Червяку зрачков.

Она увидела, что Червяк выпрямился, сел, его лицо грузно вздулось кровью, со спутанными вокруг розовой плеши на темечке плеши волосами он стал подниматься на неверных, подкашивающихся ногах. Вдавливая себя в шкаф, он отталкивался от пола пятками со всей оставшейся силой – опрокинув стул, задрав ковер, пытался пятиться от Анатолия Алексеевича и Вари, причем даже больше от Вари – в сторону, подальше от нее, прочь. Руками хватался за книги над головой, словно надеясь оторваться от земли: «Наташа... На-та... » – он натужно хрипнул что-то еще, но Варенька не слышала больше – все заглушила лавина падающих на Червяка книг.

Книги твердо клевали ему голову, непосильной тяжестью оседлали плечи, подкрадывались под ноги, предлагая обманчивую опору, пока ноги наконец не поддались, не разъехались вперед, дрожащие колени не подогнулись, а большой альбом с фотографиями не засыпал его помутневшими отпечатками... жизни?.. не жизни?.. чего же тогда?.. Человечек грохнулся на пол и, пытаясь как-то бороться с сумерками, подносил фотографии к глазам, ерзал по ним носом, зачем-то вылизывал языком. Что он искал? Какой запах, чей вкус?

Вдруг лицо Червя исказилось, как от ожога. Он вскочил и бросился на Варю. Анатолий Алексеевич успел оттолкнуть его, но, отброшенный обратно на гору книг, он настойчиво вскакивал и бросался к ней. Варя отскочила в сторону, спряталась за спину Анатолию Алексеевичу, а того что-то в увиденном заставило попятиться и не мешать Червяку.

За креслом, с которого слетела Варечка, стоял старый торшер, и человечек, уже не глядя на Варю, вцепился в него, стал рвать змеящийся провод руками, а когда не удалось – плашмя бросился на пол и зубами грыз его, как рассвирепевшая голодная крыса. Потом, сплевывая изоляцию, по креслу и книжным полкам полез к люстре, закинул на нее провод, завязал на конце неумелой широкой петлей. Люстра звенела, руки человечка дергались, халат развевался, как измочаленные крылья. Уже просунув голову в петлю, он вдруг замер... Свет! Свет – внезапно всколыхнувшийся в тонкой щели между шторами свет – озарил, ошпарил его. Узко сощуренными глазами он уставился в щель, а потом весь подался вперед, к окну...

Анатолий Алексеевич напрягся, затаил дыхание. Варе показалось, что сейчас он бросится к шторам, чтобы захлопнуть эту неожиданную трещинку, внезапно вспыхнувшую поперек безукоризненно проложенного мостика от одной темноты – к другой, от поклонения идеи – к смерти, по которому гнал Червяка. Но вдруг Анатолий Алексеевич успокоился, расслабился, ровно и глубоко вздохнул, ухмыльнулся. «Что я пропустила?» – судорожно спохватилась Варечка.

Ее взгляд метнулся к щели между шторами, но – слишком далеко, в отличие от вскарабкавшегося под потолок человечка ей ничего не увидеть. Она прислушалась – да, вот оно! – так же, как Анатолий Алексеевич, Варя уловила хруст какой-то ткани и слабый еще щелкающий скрип. Варя догадалась сразу – лопнул и пополз под ногами Червяка засаленный белый чехол на спинке кресла, скребнули и покатились по паркету старые железные колесики – Червяк слишком жадно пожелал света, слишком доверился его близости, слишком на него положился – пренебрег неверной под трясущимися ногами опорой...

И кресло дернулось, поехало, выскочило из-под ног, Червяк удивленно крякнул, почувствовав под собой пустоту – не сразу разглядел ее глазами, ослепленными, обманутыми уличным светом. А когда увидел – было поздно: «Как же я?! Как же я?!» – завизжал он, но люстра наклонилась, жадно приняв одним из ажурных медных ребер его вес, ноги самоубийцы неистово вытянулись носочками вниз, как хвостики рыб, которым живьем потрошат брюхо, руки заскребли по воздуху – он выкрутился юлой, раскачался, как ухваченный за хвост дождевой червяк, и в скрежете люстры на крючке Варя не ушами – всем своим телом услышала хруст выламываемых в шее позвонков...

Она вдохнула воздуха для крика – но не крикнула. Хлынувшая от висельника вонь перехватила горло. Глаза Варечки остекленели. На перекошенном лице парящего под потолком, как... как тот залетевший в подъезд после поездки к Андрюше ангел... человечка – ей почудилась гримаска какого-то неведомого еще счастья. Открыв рот, она как завороженная раскачивалась в такт движениям висельника под потолком...

Варя очнулась уже в передней, от ударов в спину – Анатолий Алексеевич выталкивал ее в дверь под лопатки и одновременно пытался растормошить в ней опасно застопорившееся дыхание. Уже на лестничной площадке, когда в виду ждущих здесь людей она наконец-то зашлась тем звуком, как выбрасывается из бутылей перебродившая брага, Анатолий Алексеевич заглянул ей в лицо:

– Напрасно я взял тебя с собой. Прости меня, Варенька, доченька.

И уже после того, как он отвлекся, чтобы приказать своим людям приготовить помещение по плану – получил ответ Вари, с неожиданной смелостью чуть не зубами вцепившейся ему в лицо:

– Как ненапрасно! Все верно! Я смогу. Уже скоро... папа...