Flash-версия сайта доступна
по ссылке (www.shirogorov.ru):

Карта сайта:

Ловцы. День третий, вечер

День третий, вечер

 

Прошло полчаса, не больше, как Аввакумов позволил уйти стонущей, дергающейся, огрызающейся Варе. Но ночь уже успела заполнить улицы тьмой, грязью, неосвещенными зевами подъездов – лишь падающий снег немного подмешал к ней свое белое молоко.

С тех пор, как он выволок упирающуюся и брыкающуюся девушку к машине и впихнул туда, Варя не проронила ни слова. Она даже не промычала ни звука, почти ни взгляда не подарила – ей было некогда: Варя изгрызла ногти и обскребла рот, Варя испортила прическу, беспорядочно то – натягивая волосы на лоб, то – отбрасывая. Помаду с губ, краску с ресниц и век – размазала по лицу, пытаясь нащупать ладошками слезы, которые, ей казалось, ручьями заливали. Хотя на самом деле глаза и щеки были отвратительно сухими.

Вареньке было некогда говорить. Она ждала. Каждую мельчайшую дольку секунды ждала, что Аввакумов позовет ее, попросит, прикоснется к ней – как-то даст знать, что хочет вместе провести остатки вечера и ночь. Слабой просьбы было бы достаточно, чтобы Варечка на все согласилась, на любые предложения и намеки ответила взаимностью. Пыток Андрюшиной кухоньки, борьбы взглядами в коридоре, бессловесного остервенения в прихожей и в подъезде, когда Аввакумов рвал, ломал, насиловал хрипящую и цепляющуюся за перила Варю лишь затем, чтобы вытащить и затолкать в машину и тут же позабыть – было мало. Вареньке требовалось еще оскорблений, унижений и издевательств. Белое утро, когда она, не проснувшись еще, позвала Аввакумова, томность и нерешительность – должны быть сломаны об колено. Варя ничего с собой не хотела делать – пусть все закончится грязью. Лучше бы он изнасиловал ее в машине, когда вытащил из подъезда, – она так на это надеялась. И чем больнее и отвратительнее – тем лучше.

Тогда бы нарастающее напряжение оборвалось, поток иссяк. Ей бы наверняка удалось вывернуться, ускользнуть от угрожающего продолжения. Никакие картины не стоили того, куда пытался вовлечь Аввакумов. Пока это были только предчувствия, но где еще, кроме глухих беспутных окраинных подъездов, верить предчувствиям?

Варенька поверила, испугалась, озверела, ее первым порывом было освободиться от Аввакумова, спрятаться подальше от него, забиться в какую-нибудь тараканью щелку, пусть даже обратно в Андрюшину кухоньку, переждать, перетерпеть. Но прятаться негде, а здесь: слова Аввакумова, взгляды и прикосновения – в прихожей Варя взбесилась, отказалась одеваться. Взвилась под потолок и бросалась на Аввакумова с кулаками. Падала на пол и цеплялась к подставке для обуви, липла в ноги Андрюше, когда Аввакумов пытался поднять ее и успокоить.

Припадочную, едва одетую, он выпихнул Варю в подъезд, протащил по лестнице, обрывая пальцы на перилах, сдирая по ступенькам ноги, и уже только на улице, охваченная холодом и ночью, девушка немножко отошла. От чего она бежит, что отталкивает? Она же отвергает развязку. Лучше принять ее сейчас, лучше немедленно закончить отношения с Аввакумовым, все равно чем – болью, грязью, стыдом, лишь бы освободиться. Чем оставить в душе росток сорняка, который всю наверняка заполонит. Варя ухватилась за эту мысль – ее тело обмякло, перестало сопротивляться, омертвело – Аввакумов легко впихнул его в машину.

Но она еще не решалась сама клянчить боль и грязь, умолять унизить себя – ей показалось, что Аввакумов и так к этому стремится, что надо только отдаться ему в руки, устраниться – пусть делает, что хочет – и развязка наступит сама собой. Но пребывала она в уверенности, лишь пока машина не выскочила на проспект. До самого последнего темного уголка, до самой крайней обдрипанной аллейки Варя надеялась, звала: «Вот сейчас! Уже нашел! Теперь!» Но оказалось, что Аввакумов ничего не искал.

Обгрызая ногти, Варя кинула на него несколько робких взглядов – Аввакумов не заметил, промолчал. Он, казалось, был занят чем-то отдаленным, чем-то сокровенно своим. И ладно бы, но Варя испугалась: неужели все издевательство над ней, вся спешка и ярость нужны Аввакумову просто поскорее избавиться от нее – свернуть разговор, отодвинуть в сторону, чтобы не мешала нахлынувшим размышлениям. Очень похоже. А Варя не решалась сама попросить, была готова допустить что угодно, на все согласна, но самой остаться при этом безучастной. Иначе захлебнешься брезгливостью к себе.

К тому же, вплоть до самого последнего момента, когда Аввакумов остановил машину и, не заглушив мотор, выволок ее к подъезду, вплоть до того, когда спиной перестала чувствовать его взгляд, у Вари оставалась надежда, что Аввакумов окликнет, догонит, проводит, поддастся – ведь она нужна, Варю трудно обмануть, очень нужна ему сейчас... Но все же Варенька обманулась. Медленные шаги до подъезда растаяли, дверь хлопнула у нее за спиной, а он все не звал. И вот уже сыро взвизгнули колеса – лишь теперь Варя прозрела: «Догнать!» Она кинулась на дверь, выскочила из подъезда, бросилась к дороге, споткнулась, полетела в грязь, едва уцепилась за металлическую оградку и остолбенела – только два исчезающих в потоке машин красных уголька оставил ей Аввакумов: мгновения – Варя их потеряла...

Покачиваясь, она вернулась в подъезд. Было бы легче, но сегодня – никак не плакалось. Еще в машине Вареньке не хватало слез. Так хотелось надорвать, обезволить Аввакумова слезами, но глаза не слушались ее. Вот и сейчас – не получалось плакать. Варя обмерла, склонилась к перилам, приложила к их истертому лоску лоб. «Как бы хорошо поплакать!» – простонала она вслух. Зачем не сдержалась? Надо было молча все смять, утопить. Она зажмурила глаза, съежилась, стиснула голову руками – но напрасно. Поздно спохватилась. Варино тельце непроизвольно пружинно выпрямилось, шея вытянулась, лицо дернулось вверх, как на какой-то близкий зов, истертыми до красноты глазами в мыльном четырехугольнике света, пролитого на темную стену узким в высоте окном, она увидела ангела... Нечто подобное, конечно... Судорожно, рывками, прикрыв растопыренными пальцами рот, она вдохнула полные легкие и застыла. Подобие ангела скользило перед нею, и Варенька могла поклясться, что видела тени на полу, чувствовала дуновение крыльев, слышала проклятия о том, что она надолго лишена слез и благословения плакать навзрыд, когда время придет...

Видение было мгновенным. Потом Варя пыталась объяснить его испугом, блеском снующих неподалеку фар, снегопадом и ветром, но тогда – сколько она простояла, бездыханная, замершая в рывке, без опоры, без равновесия. Умерла бы от удушья, но дверь хлопнула внизу, и Варя ухватилась за перила. Она ожила, двинулась, задышала, хотя и была отделена от реальности, словно обернута целлофановой пленкой. Варя обреченно добрела до квартиры, подталкиваемая эхом чужих шагов. Удивительно метко для ватных рук попала в замочную скважину ключом, запинаясь, ввалилась в прихожую и поспешно захлопнула дверь.

Дома она осмотрелась. Прибрано и чисто. Папочка догадался о ее приезде. Сама себе показав в зеркало язык и вяло махнув рукой, Варя пошла на кухню есть – не раздеваясь, оставляя на полу сочные грязные следы.

Если бы Варенька догадалась, что не для нее хлещет крыльями ангел. Если бы послушалась, смирилась – услышала слова и передала их тому, кто действительно почти безнадежен. Но... как часто бывает, Варя присвоила ангела себе.

Раздетая кое-как, она уснула беспомощной и жалкой – окончательно пропащей.

 

А Аввакумов в это время уже приближался к дому. Перед тем, как поставить машину, он сделал несколько контрольных поворотов, чтобы убедиться в отсутствии слежки. Именно так – не сбить слежку, а подтвердить себе, что ее нет: Аввакумов оказался опрометчиво беспечен, глух и слеп – его реальность слишком густо была приправлена миражами.

Уже у самого подъезда, из-под редких кустов, от темной стены, выскочило из мрака и уткнулось Аввакумову прямо в живот что-то рыхлое и грязное, похожее на большую собаку. От неожиданности Аввакумов пнул этот комок ногой и шарахнулся в сторону. В ответ на удар мягкий комок выпрямился и, жалобно повизгивая, посмотрел Аввакумову в лицо. «Бродяжка!» – он облегченно достал из кармана, бросил под ноги несколько смятых бумажек и пошел было дальше, но бродяжка, не прельщаясь подачкой, мертвой хваткой повис на рукаве. Аввакумов развернулся и уже приготовился брезгливо отбросить нищего подальше, как что-то остановило его. В визгах бродяги ему послышалось свое имя. Аввакумов схватил нищего за шиворот, поволок за угол и картинно швырнул к мусорным контейнерам. Нищий нарочито громко загрохотал по их железным бакам, а Аввакумов, украдкой оглянувшись по сторонам, последовал за ним. Бродяжка забился в угол и молчал, в кромешной темноте только гнилостное дыхание выдавало его присутствие. Когда глаза начали привыкать ко мраку, Аввакумов нащупал голову, шею и рванул к себе, чтобы хоть немного рассмотреть. Несколько секунд бродяга молчал, тяжело дышал, а потом, предваряя всякие вопросы, задал свой:

– Неужели ты убил Костицына, парень? Неужели раздавил золотую рыбку?..

Не побрезговав вдохнуть гнилого смрада и застоялого перегара, Аввакумов подтянул бродяжку почти вплотную. Под грязными космами и облезшей обветренной кожей он начал узнавать. Где-то уже видел этого человека. Причем не очень давно. В задумчивости Аввакумов слегка ослабил захват – нищий стремительно вывернулся и отскочил в сторону. Аввакумов дернулся, но догонять не стал?.. Он сам тогда напросился на встречу – не с нее ли все с Костицыным начиналось?.. Вспомнить в деталях Аввакумов не успел – нищий с неожиданной в скрюченной фигурке силой потянул его за рукав, так что треснули швы.

– Что ты нашел у него?! Что нашел?..

Нищий не успел договорить – чтобы самому удержаться, не упасть коленями в грязь, Аввакумову пришлось подбить ему ноги, и от собственного рывка тот плашмя полетел животом на землю. Пару минут бродяжка, кряхтя, поднимался, отряхивал лохмотья от комьев грязи и мусора, а потом, как ни в чем не бывало, продолжил:

– Без меня не поймешь – к чему все то, что хранил Костицын. К чему – ключик. Ты охотился за мелочью, но ведь не дурак, да? Ты все у него забрал? Вместе с мелочью получил сокровище. Только я объясню тебе про сокровище!

Из соседнего двора по ним полоснули какие-то фары. Бродяжка суматошно шарахнулся от света, упал на корточки, забился в угол. Несколько секунд – и он больше похож на кучу мусора в углу, чем на человечка. Но и этого короткого света оказалось достаточно, чтобы Аввакумов все вспомнил – именно таким показался он прежде и так же быстро исчезло его лицо за ширмой, после того как хозяин кабинета включил яркую настольную лампу. Аввакумов видел бродяжку в тайном архиве, где хранились самые важные документы, оставшиеся после развала госбезопасности.

У этого человека не было имени – его называли «Червь», «Червяк»: он знал каждую бумажку из тысяч и, быть может, каждую строчку из сотен тысяч, хаотически сваленных в архив – он был единственным указателем, по которому что-то удавалось откопать. В архив они пришли тогда с Анатолием Алексеевичем – даже ему пришлось потратить месяцы изощренных интриг, чтобы получить разрешение порыться. Но, попав туда, они растерялись – разрешение дано на недельку, а что такое десятки недель в полном хаосе бессчетных бумаг? И тогда человек, которому подчинялся архив, позвал Червя. С Червем им не позволили перемолвиться даже парой слов – просто написали просьбу на листочке, передали ему – и через пару минут, лишь на мгновение высунувшись из-за ширмы, он вернул листочек с кривыми крестиками напротив тех бумаг, которые можно найти.

Еще тогда Аввакумова поразила внешность Червя: лохматые волосы, опитое лицо, желтые щербатые зубы и глаза – такие глаза бывают только в глухих деревнях у старух. Безобидные, без всякой соринки глаза, в которых можно разглядеть только близость небес. В детстве Аввакумов видел много таких старушечьих глаз, совершенно неожиданных у Червя. Вот почему не сразу узнал – глаза тогда затмили, все остальное стерли в его лице, а сейчас долго не было света – увидеть глаза.

– Не убивал я, Червяк. Я нашел Костицына уже мертвым, выпотрошенным – мне ничего не досталось...

Почувствовав, что вокруг опять воцарился мрак, бродяжка выдернул голову из лохмотьев, уселся поудобнее, поманил Аввакумова опуститься, присесть рядышком на корточки.

– Это странно... Но я верю тебе. Иначе ты давно бы искал меня. Ты ведь не оставишь темных пятен. А я – последний, кто знает. Из тех, кто только догадывается – почти последний. Я цел просто потому, что узнал сам – насобирал, наскладывал бумажки. А те, кто хранил тайну, – давно исчезли. Еще Берия с Хрущевым извели их. Остался архивчик – он был у Костицына. И слухи – вы все охотились за слухами. За выдумками – сокровище прикрыли дешевой мелочишкой, нелепицей, которая надежно отвлекала далеко в сторону. Кто же знал, что настанут времена, когда люди на все готовы ради вымыслов, ради чепухи?

Бродяжка мог нести подобную неясную околесицу еще долго – Аввакумов с трудом различал его слова, едва улавливал намеки, он напрягался, судорожно выкладывал их, но ничего не понимал. Разозлившись, он схватил нищего за подбородок и, царапаясь о жесткую щетину, потянул к себе:

– Что ты несешь, Червяк? Бредишь?

– Вот видишь, какой ты глупый, – с трудом выговорил бродяжка, – жизнь твоя сейчас в моих словах. Слушай лучше...

Глаза Аввакумова опасно блеснули, ноздри вздулись.

– Ладно, ладно, погоди... Ты же понимаешь – Костицына спишут на тебя – ты удобно им подвернулся, а может быть, тебя подставили, чтобы не полагаться на везение. Тебя как-нибудь пристойно уберут недельки через две, и все – сундук закрыт, клад зарыт. Очень хорошо, когда никто не знает не только место клада, но и не верит в его существование. Подождать десяток лет – ручеек вновь потечет, корова опять даст молочко. Сладкое, золотое... И никто не знает, что я по клочку собрал все бумажки... все!

Аввакумов уже успел привыкнуть к темноте настолько, что в сером пятне лица, которое завлекало его, начал различать два бесцветных провала – глаза. Каждый человечек, носящий в глазницах такие колодцы, знает больше, чем даже первоапостолы: знает богово? знает дьяволово?.. Чье знает Червь?!

– Чье ты знаешь? – вырвалось у Аввакумова.

А Червь, оказалось, и не удивился вопросу. Хотя он напутал – Аввакумов спрашивал не о том:

– Ишь чего захотел! Выбирай, дружок, «Что знаю?» или «Чье?». Одно из двух.

И бродяжка улыбнулся Аввакумову кривой гнусной ухмылкой. «Прекратить этот разговор?» – останется только спать, а заснуть не получится. Сны измучают. Выбить из Червя все, что он знает, выдавить, вымучить? Пустое: какие мучения страшны человеку, годами истязавшему и все-таки загнавшему себя в грязного, опитого, завшивленного, полусгнившего зверька, лишь бы исчезнуть, лишь бы в те муки не возвращаться?.. Зачем он пришел?

– Зачем ты пришел? – вместо ответа потребовал Аввакумов.

– Зачем? Не догадался еще? Посмотри на себя – мы похожи. Ты – яблочко. Я – гнилье. Посмотри, какие мы одинаковые. С разницей лишь в несколько лет. Я – последний, и ты – последний. Только я знаю, только ты можешь воплотить. Ты – последний, кто может. Я – твой последний шанс смочь. Если не сумеешь взять – умрешь. Мне пришлось исчезнуть и превратиться в это потому, что они насторожились: мог узнать. По случайным письмам, путаным отчетам, из архивной гнили. А тебе достались те бумажки, где все прямо изложено – от Костицына. Угроза! У меня ничего не было всю жизнь, кроме того, что я – знал. Меня не было – так пусть я буду... Поможешь!

И дальше, надорвав, видимо, вечно больное, вечно обожженное горло, бродяжка закончил чем-то непонятным, нечленораздельным. Осекся, отдышался, с видимой болью прокашлялся, отплевался и повторил:

– Так что выбрал, дружок?

– А почему бы тебе не рассказать все? – попытался схитрить Аввакумов. – Я могу обещать...

– Чтобы я поменял себя на обещания? А что тогда останется от меня? Отдать душу свою за обещания? Стать пустышкой? За обещания даже не князя тьмы, не дьявола – человечишки?!

– Хорошо, я хочу знать – кто? Чья тайна?

– ...А ты пошел по простому пути, мальчик. Я, видимо, переоценил тебя. Ты думаешь – так просто избавиться от своей судьбы? Избежать того, что предписано? Ну получишь имена. Далеких, невидимых, неизвестных тебе людей. Ладно – ты сумеешь как-то связать их с Костицыным, узнать исполнителей – тех, кто загнал тебя к обрыву. И дальше? Обрыв никуда не денется. Убьешь всех? Невозможно. То, чем является эта тайна, делает убийство всех невозможным. По пробуешь найти им противовес? Найдешь, даже на ту мелочь, которой они прикрыли тайну, – найдешь. Люди испортились сейчас – жадные, на все готовы. Но под мелочь ты не вызовешь того демона, который бы совладал с ними, сберег тебя. Те, кто пользуется этой тайной, – необоримые гиганты. Раздавят... Подумай еще немного, мальчик. Я скажу тебе имена – раз обещал. Но – подумай.

«Если бы заглянуть ему в глаза-колодцы!» Аввакумов с силой зажмурился, надеясь заставить потом взгляд просочиться сквозь мрак. Бесполезно. Немного подождал, надеясь на случайность, – вдруг опять мелькнут фары, мигнет как-нибудь луна, зажжется случайная спичка... Нет. Глупо. Надо выбирать. Червяк почти исповедался ему. Он хочет, чтобы у него забрали. Пусть отдаст. А имена – Господи! – в газетах, по знакомым, можно набрать, скупить по дешевке любые имена. Было бы зачем. К чему вязать. А так – что делать с именами? С десятками, с тьмой?.. С теми, которые выдаст Червяк?.. Он прав!

– Расскажи мне свою тайну.

Откуда-то из-под полы грязнущего пальто бродяжка достал и откупорил какое-то пойло – из тех, что они собирают на помойках и остановках, сливая осадки с донышек попавших под ноги бутылок. С наслаждением, причмокивая и покряхтывая, отхлебнул. Аввакумова пробила дрожь. Это не маскарад. Он действительно превратил себя в такое. Страх узнавать, страх знать. Страх быть узнанным. Страх, что знание не воплотиться. Тайна, которую он выносил, разъела, выскребла ему душу. А самой – все равно, в каком теле быть, где храниться. Главное – преданность. И чуткость – чтобы только раз, вовремя открыться. Этого здесь в избытке. Бродяжка утерся, прокашлялся и быстренько, удивительно звонкой и гладкой скороговоркой поведал:

– Давно-давненько в одном из отчетов о финансировании загранопераций я нашел следы каких-то счетов в английских банках. Ничего особенного – у большевиков по всему свету были счета, но подписи и шифры, чтобы пользоваться этими, заверялись почему-то королевским двором. Через королевскую семью выдавали золото большевикам? Абсурд. Только одно возможно исключение царская семья, близкие родственники английской династии. Живая царская семья могла получать таким способом деньги. Бессчетные деньги. Вклады в банках, зарубежная собственность, все, что принадлежало Романовым за границей, что принадлежало заграницей Империи, ведь Россия сама – вотчина, собственность царствующих Романовых. Вот большевики от их имени и получали. Царь был жив, живы и его прямые наследники. Ленин знал. Сталин знал. Берия знал. А у банков, королевских семей и правительств Европы было, видимо, какое-то соглашение с большевиками – поделили, всем хватило.

Счетами пользовались тридцать лет, но когда уничтожили Берию, – те, кто обеспечивал эту операцию, сумели оторваться. Хрущев уже не знал. Андропов десятилетия потратил, чтобы выследить, но воспользоваться не успел. А потом, в девяносто первом, Костицын украл собранный Андроповым архивчик. Его убрали – изоляция стала герметичной. Те трупы, что нашли под Екатеринбургом, признают царскими и похоронят, от дальних родственников, что объявили себя наследниками, откупятся малым, им не выбирать – секрет навсегда сохранен. Грандиозный заговор, мирового масштаба, не правда ли? А Костицына прикрыли какими-то ничтожными партийными счетами.

У тебя есть один шанс спастись – найти Романовых, живую царскую семью. Тогда такая заиграет буря, что о тебе просто позабудут?.. А имена, что я знаю, – десятые звенья в цепи. Не успеешь перебрать... за две недельки. Ищи сердцевину.

«Сумасшедший! – подумал Аввакумов. – И это ты носил всю жизнь!»

– Не веришь? Мальчик, ты мало пожил. С большевиками и не такие чудеса случались. Восемьдесят лет. Западные правительства и королевские дворы все засекретили, что касается Романовых. Странные появляются самозванцы – Анастасия, Алексей. Трупы найти не могут. Фотографий расстрелянных нет. Оставшимся Романовым все равно кого хоронить – к деньгам рвутся, пока семья Николая не похоронена – династия не прервалась, на все есть хозяин. Безумие? Но миллиарды долларов, а?.. Ладно, тебя бесполезно убеждать. Берешь это? У тебя есть какая-то другая догадка? Нет, ты – гол, выставился кабанчиком на полянке в кругу охотников. Сколько уложишь перед тем, как пальнут? Одного? И то, если добежишь.

«Действительно, – подумал Аввакумов, – что я потеряю?» Бродяжка не требует платы. Только бери. Аввакумов пожал плечами – будет какое-нибудь занятие. А может быть, что-то полезное подвернется по пути...

– Как я могу добраться до сердцевинки, если ты не даешь имен? Ты просто водишь меня за нос, Червяк... Смеешься надо мной?

– Над тобой? Скорее надо мной посмеются. Ты со всех сторон обложен. Дай бог бродяжке незаметно проскочить. Я дам тебе адрес одного человека. Как я – те деньги, он так же нашел Романовых. Однажды я спас его – он получил безобидный диагноз в психушке. Псих и псих, от него отстали. Сходи к нему. Понравишься – отдаст Романовых. Не понравишься – получишь хотя бы уверенность в том, что я рассказал.

Видно было, что бродяжка начал выдыхаться – дергаться, ерзать, ненужно оглядываться по сторонам. Высокий звонкий голос сменился слабым шипением, глаза погасли – Аввакумов опять безнадежно потерял их в темноте, на лицо нищего вновь налипла серая тусклая маска. Исповедь стоила ему, видимо, много сил, и он вновь потянулся за бутылкой. Уже поднес ее ко рту, но руки дрогнули, стекло звякнуло, когда он попытался поймать выскользнувшее горлышко зубами – бутылка шлепнулась на землю, в грязь. Замерзшими, окаменевшими руками бродяжка пытался подцепить ее, но она выскальзывала и только каталась по земле, теряя заветную жидкость с каждой секундой. Когда из бутылки выплеснулось почти все, бродяжка с размаху пнул ее ногой, в угол дома, но она не разбилась. С хриплыми воплями он пинал и пинал опять, пока наконец бутылка не разлетелась, ядовито хрустнув на холоде, а сам не плюхнулся на землю, обессиленный – Аввакумов едва успел выбить из-под него один из крупных острых осколков.

– Дай, что ли, на выпивку, – простонал бродяжка, – дай денег! – заорал он вдруг резким и визгливым голосом. – Дай, я тебе отдал все!..

Аввакумов выгреб из кармана смятые там купюры и сунул бродяге за пазуху. Пока тот, охая, собирал в горсть разлетающиеся бумажки, Аввакумов, не оглядываясь, побежал в подъезд. Подумаешь, сотню долларов сунул туда, где свили гнездышко миллиарды. Пригрелись и выпили, высосали человечка. Не достойного такого соблазна. Не посмевшего даже потянуться к ним.

Проекты

Хроника сумерек Мне не нужны... Рогов Изнанка ИХ Ловцы Безвременье Некто Никто

сайт проекта: www.nektonikto.ru

Стихи. Музыка Предчувствие прошлого Птицы War on the Eve of Nations

на главную: www.shirogorov.ru/html/

© 2013 Владимир Широгоров | разработка: Чеканов Сергей | иллюстрации: Ксения Львова

Яндекс.Метрика