Ловцы. День третий, день

День третий, день

 

Андрюша встретил в прихожей, смешно заминаясь и неловко предлагая Варе помощь снять и повесить куртку. Он оказался невысоким худеньким брюнетом, замершим – ей показалось – в возрасте лет двадцати семи. Его движения, слова и взгляды были смущенными и в то же время прилипчивыми, навязчивыми – Варе не верилось, что он не ждал ее, она с трудом отгоняла подозрение, что между Андреем и Аввакумовым существует какой-то сговор. Варенька так и увязла бы надолго в предубеждениях, но ей повезло – она оглянулась. Аввакумов дрожал. Не той мелкой дрожью, что трясутся испуганные – его охватил крупный трепет предвкушения. Неверные шаги, неловкие движения, не находящие места руки, надолго замирающие глаза – прозрачно выдавали то, что Аввакумов пытался скрыть. Себя. Он крутился в прихожей, как школьница у зеркала перед первым свиданием: и хочется – и боязно заглянуть... Конечно – чем еще может быть этот невзрачный человечек для Аввакумова, как не зеркалом. А свидание втроем – лишь повод перед зеркалом поплясать?.. Варя успокоилась – заговора нет. Она сама с удовольствием взглянет на отражение Аввакумова – часто там видно больше и глубже, чем на лице... Лишь бы, подсматривая, самой ненароком не вляпаться в зеркало.

Скорее всего Андрюша окажется для нее кривым, запотевшим, исцарапанным зеркалом. Но вдруг в нем действительно живет талант обнажать людей? Аввакумов вряд ли упустит случай вкрасться к ней через Андрюшу. Тогда лучше поберечься – поглубже спрятаться в себя, напялить побольше ложных лиц?.. Если прицелилась на долгую с Аввакумовым игру. Но господи! Какая с ним игра, тем более надолго? Он относится к мужчинам, заранее и полностью исключенным для нее... Просто его требуют картины. И получат. Может быть, заодно им воспользуется тело. А остальное – самое главное в ней – никак, ни в коем случае, не претендует на него. Зачем тогда прятаться? Пусть рассматривает! «Сам подводишь к зеркалу, миленький, – не вини за отражение!»

В маленькой однокомнатной квартирке Андрюша жил один и наслаждался огромным полигоном из обшарпанной комнатушки, крошечной кухоньки и коридорчика. Пятясь, торопливо, он пихнул зачем-то дверь в комнату – что было скрывать? – и повел на кухню. Ничем не лучше, но кто осмелится спрашивать с кухонь? Получив по большой кружке некрепкого сладкого чая, они подольше помолчали для начала. Если кто-то из них молчал нарочно, держал паузу – то Андрей: ему было неловко, он не знал, зачем Аввакумов привел эту красивую девушку, зачем пришла она. Андрюше нужно получить от кого-то из них задание, какой-нибудь намек – уже пора говорить, а они только пили чай и бегали друг от друга глазами. Это постоянное бегство глаз Андрей хорошо уловил: Аввакумов и Варя, похоже, слишком далеко уже зашли, чтобы начинать разговор с пустяков – его еще тяжелее будет ломать, чем молчание. А придется.

К тому же Андрей помнил, что сам позвал Аввакумова, значит, и Варю вместе с ним: на нем лежала ответственность за разговор. Но главное – ему нужно выговориться, сделать то, зачем так срочно позвал Аввакумова, зачем Аввакумов поспешил, не успев отвязаться от девушки. Начинать придется самому – не поломать бы того, что между ними сложилось, с чем они пришли... ну это уж как получится: не думают же, что он умеет видеть насквозь, а значит, если что-то лопнет, что-то пойдет не так – сами не уберегли, их вина, а не его.

– Ты помнишь, чем кончился последний наш разговор?.. – начал Андрюша.

...Их последний разговор. «Почти месяц назад. Перед Швейцарией. До Костицына, до Вари – в другой жизни был тот разговор, дружок», – подумал Аввакумов. Он был непростительно привязан к Андрюше, но часто проявлявшаяся в нем способность застывать, на месяц-два не чувствовать времени раздражала Аввакумова. Мир перевернулся после того разговора, но для Андрея – словно полчаса назад.

– Подзабыл? Жаль. А я запомнил. Ты хорошо тогда по мне прошелся. Но я помню не от обиды, нет. Я проверил на себе то, что тогда услышал от тебя – ты оказался прав. Не на что обижаться. Но что-то толкнуло меня дальше – я проверил твои слова на тебе самом. И что ты думаешь – все совпало, до мелочей... Не может быть? И я так подумал. Ведь, было, что-то отдалило, развело нас. Так сильно, что наша дружба осталась не больше, чем тоской или болезненной привычкой. Ты видишь во мне то, от чего отказался, я в тебе – что не приобрел. Зря ухмыляешься. Разве не так?!

Андрюша разошелся, забылся: бросал слова не Аввакумову – себе. Он-то хорошо знал, что ухмылка Аввакумова – не более чем запоздалая и внешняя защита. Если воспользовался ею, значит, душа глубоко поражена

Аввакумов ухмылялся, Варя шуршала тапками, терла коленями, крутила чайную ложечку в пальцах, бегала по их лицам глазами. Ей бы почувствовать себя чужой и незваной, ей бы укоризненно потупить взгляд и глотать раскаленный чай, крошечными, как комариный укус, упреками искажая ротик, но то место, которое причиталось самолюбию – вдруг оказаться лишней, какое оскорбление! – место самолюбия она отдала жадности. На прямой вопросительный взгляд Андрюши – отводила глаза, кусала губы и скребла ногтями по столу. Разговор неудержимо валился с верхушек незнакомых ей отношений – и она торопилась: в чащу, вглубь. Вареньке хотелось выкорчевать и изучить Аввакумова с корнем. А Андрюше уже мелькнуло мимолетное, но яркое подозрение, что сам Аввакумов ей не нужен – нужно что-то связанное с ним, стоящее за ним, ожидаемое через него. Мелькнуло и погасло – пока. А как скоро он утвердится в догадке!

– Я никогда не скрывал, что завидую тебе, – продолжал Андрюша, – не деньгам и не яркости жизни. Я завидовал тому, что тебя оторвало. Кто-то другой, очень сильный, возник тогда в тебе, мгновенно, я не заметил даже, когда зародился, где рос. Он подарил тебе простоту жизни – захотел и сделал. Я мечтал о таком приобретении. Я жил как полный слепец, постоянно выискивал себе подсказки: собирал в книжках, складывал по приметам, искал в знамениях – по десять раз на дню убеждался до восторга и разуверялся до самоубийства. Ты, наверное, позабыл уже, как это невыносимо. В тебе не было места сомнениям – одна лишь не требующая подтверждения уверенность. Удачи сыпались на голову, и ты даже не задумывался – за что? Возомнил, что везет не «за что», а «для чего» – чтобы дальше, не оглядываясь, мчаться, куда подсказывает уверенность. Засевшим внутри тебя стержнем ты отличался от меня.

А в прошлый раз я вдруг заметил – стержня-то нет! Все цели, которые мог ставить, – достигнуты, уверенность ослепла и обросла сомнениями, и не знаешь уже – зачем так много удач насобирал. Ты, как и я, стал нуждаться в подсказках. У меня! – клянчил подсказки. И ее! – Андрюша кивнул на Варю и схлестнулся глазами с Аввакумовым, убежавшим взглядом с груди на бедра, – ее подобрал как примету. От меня, от нее, отовсюду вокруг ты много выловишь – мир щедр на подобные угощения. Но... останешься голодным. Ты попробовал другую пищу. Ты – проснувшийся зимой от голода медведь, вкусивший человечины... Хуже, ты – ведьма, которая вдруг лишилась дара колдовать, и ничто, никакие мучения, никакой костер не заставят ее вновь и вновь не пытаться свое ведовство вернуть. Наоборот – с радостью выйдет на казнь, если хоть намеком почувствует, что волшебство вернется к ней на костре?.. Берегись, Аввакумов, ты отвык от неудач, ты был заколдован, а они ждут тебя. Ты не сможешь уклониться от самого страшного вызова – в поисках прежней уверенности погонишь себя на костер. Не знаю, суждено ли тебе вновь свой стержень найти, не найти – смертельно...

Андрюша выговорился и умолк. Резко, как будто не хватило дыхания. Хотя воздуха в легких и мыслей выговорить – предостаточно. Просто он посмотрел на Аввакумова. А у того – бездушно-злые, желтые какие-то глаза, дрожащие губы, вдавленные, казалось, в столешницу пальцы. Протрезвевший от экстаза Андрей искал и все не мог найти слов, чтобы предупредить или в зародыше погасить приближающуюся вспышку. Он так и не успел их найти.

– Да тебе, Андрюша, надо проповедовать, – высунуться из окна и вопить на прохожих пророчества. Будет успех. Зачем ты это вывалил? Понравилась Варенька? От себя стало тошно? Захотелось за свою убогость оправдаться? Свои шатания, безделие, безволие...

...Нет ничего подобного!... Ничего подобного...

Ну есть же другие разговоры, кроме как лезть в меня, выворачивать меня, копаться во мне?!

Аввакумов зашелся в шипении и еще долго бы продолжал. И, может быть, допустил бы такое, от чего Андрюша закрылся. Он ведь препарировал Аввакумова, пропуская сквозь себя, собой исследовал, нещадно ломаясь и выгибаясь, чтобы до всякой щелочки добраться. Получив за свою боль неблагодарность – вполне мог закрыться, как ракушка. Если бы не Варя.

Так же, как минуту назад отошедший от экстаза Андрей взглянул на Аввакумова, так и Аввакумов, перед тем как погрузиться в транс, искоса посмотрел на Варю. Нехотя, на всякий случай, просто потому, что в его поездке сюда были какие-то теперь далеко второстепенные цели, связанные с ней. Но то, что увидел в Варе, заставило проглотить уже вертящиеся на языке слова...

Наплыв стянутых губ, нетерпеливо облизанных быстрым кончиком языка, покусанных зубами в жажде исступления, угольный провал глаз – этим мог бы еще пренебречь, но внезапно сжавшееся так, что, казалось, слезет одежда, гудящее от напряжения тельце Варечки, одернуло, подчинило Аввакумова. Встать сейчас у нее на пути – разобьет вдребезги, разнесет в клочья. Не успев даже как следует испугаться, Аввакумов уклонился, отступил, промолчал. И лишь задним числом оправдал трусость. Уступить нужно – похоже, девочка в таком состоянии, что не заметит слабости... Варенька действительно ничего не заметила, но в ее душе, тайно, все укладывалось кирпичик к кирпичику, наполнялось капелька к капельке.

– Не может быть, Андрюша! – не постеснялась Варя. – Ты никогда не чувствовал провала? Не был трубой, по которой врывается потустороннее? Не поверю! Всем это приходит, и не однажды. Каждый, бывает, чувствует себя озаренным, на каждого находит умопомрачение, когда душу словно забирают из тела и вселяют какого-то демона. Невозможно бороться... Со мной бывает, когда я рисую картины – плохие наверняка картины. И слишком дорогой ценой они достаются, слишком многими жертвами: выжатое тело, нервы, доведенные до припадков, сбежавшие друзья. Но разве можно отвязаться? Многих моих знакомых, всех, кто добивается в жизни чего-то – деньги, или искусство, или власть, или любовь приводят в исступление. Если присмотреться – у них исступление обязательно заметишь. Неотступное – какой-то внутренний бес!

Он покидает людей только после потрясений, жестоких, как смерть. Мне еще повезло – от меня бес отступает, когда я измалюю десяток-другой холстов, но совсем – никогда не уходит... Если однажды заметил его в Аввакумове – там сидит, не уйдет. Что-то жуткое для этого должно случиться...

Все трое, они одновременно вздрогнули – неужели случится?!

– ...И я никогда не поверю, Андрюша, что этот бес не вселялся в тебя. Что ушел из Аввакумова. Не верю. Надеюсь – врешь. Мне кажется, постой, не бес ли втягивает врать?! Правильно сказал Аввакумов – «бес проповедовать»...

«Сумасшедшая! А ты – сумасшедшая!» – разом, наверное, подумали Андрюша и Аввакумов. Но что скрывалось у каждого из них за этой простенькой догадкой? Радость? Испуг? Да – на долю Аввакумова достался испуг – не за Вареньку, за себя. В ее словах он почувствовал нестерпимо горячий, уксусно-едкий вкус надвигающегося кошмара. Уже третий раз за пару дней, но еще сильнее потому, что на незажившие ожоги предупреждений Анатолия Алексеевича, Маниных страхов и собственных предчувствий. Варины признания не оставляли ни малейшей впадинки, ни самой убогой пещерки – негде спрятаться, некуда забиться.

Варенька, тихая светлая девочка, так сладко, чисто и славно отказавшая ему на горном гостиничном ночлеге, оказалась вдруг сродни всему остальному, превратилась в неистовую, плюющую гоготом, кликающую шторм птицу. Без сомнений – даже если себе на погибель. Эта картина так реально встала перед глазами Аввакумова, что ему захотелось забиться в угол и закрыться руками... Вместо этого он вскочил со стула и, не зная, куда деться, чем закончить рывок – безжалостно, брызгами по пальцам, плеснул в кружку кипятка.

Но и доставшаяся на долю Андрюши радость была двусмысленной, как болото, опасной. Ее первый легкий слой, радужные маслянистые пятна весело переливались – Варечка казалась своей, игрушечной, кукольной: ее можно легко завести и долго потом наслаждаться мяуканьем. Но в глубине, под сальной пленочкой радости, лежала, как и всегда на болоте – трясина. Андрюша отдавал себе в этом отчет: Варя призналась – нельзя откровеннее, что сейчас ею владеет бес исступления, бес безумия. Незахваченная им, она никогда бы не осмелилась ничего из только что сказанного сболтнуть – простые женские расчеты запретили бы дважды: очень редко и редко кому нравятся женщины, признавшиеся в умопомрачении... Аввакумов нашел себе не женщину – трясину.

Призналась же Варенька, что ее, женщины, – нет сейчас. Аввакумовым увлеклось то жуткое, что вселяется в нее ради картин. Бес съест Аввакумова, чтобы проступить на картинах...

Варя равноправно вступила в их клуб поглощающих друг друга из-за каких-нибудь маниакальных идеек – чем прежде они увлекались с Аввакумовым вдвоем... Варя стала третьей. Слишком быстро. Слишком своей, чтобы этому обретению радоваться без сомнений и оглядок, глубоко, до дна. Потому, что где у нее – дно?..

– Варя, – ответил полушепотом Андрюша, – как можно спорить с Вами, Варечка...

От смущения за свои слова Андрюша чуть не прикусил язык. Но сразу все поставил на место. Смущение было еще одним чувством, постоянно преследующим его в разговоре, а сейчас оно пятнами высыпало на лицо. С первого же взгляда Варя походя зацепила в нем эту струнку, а когда оказалось, что, в отличие от подавляющего большинства женщин она может свободно, как рыба в воде, жить в том же мире, что и он, питаться той же пищей обмусоливания, обгладывания людей и мыслишек – струна смущения зазвучала в нем нескрываемо громко. Потому, что общей дичью они выбрали Аввакумова. Добыча сблизила их – один бог ведает, что мерещилось Андрею вслед за первыми шагами навстречу... Как теперь сохранить дистанцию? И в то же время – не оборвать? Никогда он не решал таких задач. «Заметила ли? Смеется ли надо мной?»

– Ничего, что я назвал вас Варечкой? Ничего... Вы верно меня поправили. Но Аввакумов слишком далеко зашел. Много приобрел – от многого отказался. У меня бывает ослепление, бывает, что в наваждении считаю себя солнцеподобным, как египетские цари. Но когда оно уходит – я не нахожу ничего... полезного, что мне осталось: так, пара интересных мыслишек, ярких образов, не больше. Аввакумов был захвачен много сильнее. Он успел построить совершенно нового себя и целый большой мир вокруг. Все вдребезги теперь, он многое теряет – себя, наконец. Вот – угроза!

Он расскажет, как первые ночи в Москве перед университетом – спал на вокзале. А окончил – одним из лучших. Пять лет назад, в аспирантуре, унижался, чтобы пустили в общежитие. Но такое писал!.. Потом вдруг перевернулся – и сказочно богат. А спроси – чем добывает деньги!.. Лучше не спрашивай... не важно. Безумный, но два законченных мира себе, из себя же создал.

А сейчас я смотрю – все вдребезги. Поэтому позвал сегодня – потерять испугался. Не бойся, я не о смерти. О том, что мы близки с ним. Его душа разлетается на кусочки, испаряется. Он может перевернуться. Если ничто их не слепит: за каждым не уследишь – предаст. Он может превратиться в убогое, примитивное какое-нибудь существо, тающее от мелких пороков, прельщенное жалкими удовольствиями. Потеряет способность летать. А зачем он мне тогда?

– А с чего ты взял, дружек, что я живу для тебя? – не дожидаясь вмешательства Вари, возразил Аввакумов. – Не для себя – быть может. Готов согласиться. Но и не для вас. Мы – так, слипшиеся камешки в лавине. Дай бог подольше лететь вместе. Дай бог, чтобы наши прикосновения были вызваны чем-то еще, кроме ударов по бокам. Правда, Варя? Аввакумов жадно схватил и с силой погладил Варину ладонь.

– Разве вся жизнь – в разговорах, девочка?.. Разве нам нечем больше заняться?

Аввакумов тут же получил когтистую кошачью пощечину свободной Вариной рукой. Хорошо еще, что, замахиваясь, она сшибла со стола локтем чашку и едва остывший чай успокоительно пригрел ей колени, а то долго бы не очнулась – бесилась, взвитая оскорблением. Как может Аввакумов спасаться, так ее унижая? «Болтай, девочка, но знай меру – твоего тела и отдаленно не стоят твои словечки!»

Ожог оказался пустячным, и она даже засмеялась, когда Андрюша бросился стряхивать воду и сушить ей колени полотенцем. Смущенный, но не упустивший неожиданного шанса притронуться к Вариным ногам. Во всех возможных смыслах он был сейчас у ее ног – победа льстила Варе.

А Андрюша обтирал ей колени полотенцем и вспоминал, как три года назад нечто подобное вытворял с Манечкой. Происшествие было почти зеркальным. Тогда Аввакумов впервые привел Маню к нему. Правда, Маня не захотела вмешиваться в их заумные речи: «Я – голодная, – чуть не с порога закричала она, – дайте что-нибудь поесть, мальчики!» А когда из всей еды у него оказался только чай и хлеб с вареньем, под недоверчивыми взглядами Аввакумова Манечка быстро приготовила суп, смешав почти все, что отыскалось в холодильнике и шкафах. Именно тогда, хоть и услышав за все время от Мани только несколько посторонних фраз, но хорошо распробовав ее суп, Андрюша безоговорочно присудил Аввакумову шепотом в коридоре: «Бери ее, хоть женись – не упусти!» В тот день, совсем как сейчас Варя, Манечка облилась горячим супом, когда несла от плиты тарелку – фартук выручил – на ноги попали уже остывающие брызги. Быстро, как сейчас, Андрюша бросился к ее ногам с полотенцем и так же смущенно тянул удовольствие, тем более, что Маня не любила джинсов и брюк – коротенькие юбочки были ее причудой... «Где Аввакумов ворует таких девушек, – подумал Андрей, – как они ему попадаются? И главное – за что?»... Что сказать Аввакумову, если спросит, как и тогда, в коридоре? Ведь он ищет место для Вари. В нем появилась еще одна пустота, о которой Андрюша не задумывался прежде, – Маня уходит. Варя – очень опасная подмена.

Вот посмотрите: сейчас она – растерянная, смущенная, прячет подальше разогретую пощечиной ладонь, потирает мокрые колени, отводит глаза, и в то же время – как в ней сквозит радость от собственной несдержанности, как она наслаждается: «Я все что угодно могу позволить себе!» Сейчас она в смятении, но преграды уже разбиты, дорожка накатана–в ней никогда не проснется ни терпение, ни сострадание. Что нужно его другу сейчас больше – безрассудство или сострадание?.. Никогда прежде Аввакумов не ставил перед Андрюшей подобных вопросов.

«...Аввакумов – Варин бог. Но на две недели, пока ему поклоняется бес рисовать, пока исступление рисовать требует этой жертвы и молитвы. Какие могут быть советы о двухнедельной женщине?..»

Так Варенька загнала Андрюшу в тупик. Но подозрительность еще не успела полностью захлестнуть его, как девушка вновь начала меняться. Она засмеялась. Она знала силу своего тихого грудного смеха, навернувшихся на вновь голубые и ясные глаза веселых прозрачных слезинок, силу смущенных жестов, показной беспомощности. Ими она мгновенно оторвала внимание Андрюши от себя, от глубины, которую приоткрыла, ловко спряталась за ширмой неловкой девчонки. Варя хорошо почувствовала, как далеко зашла в своей одержимости, как тяжело дается вновь натягивать чуть было совсем не слезшую шкуру. Но рядом с Андрюшей ей пришлось бы дорого заплатить, не измочалившись в переодеваниях.

Ценой кривляния, ставкой притворства был Аввакумов. А за него сейчас она готова платить и не такими жалкими монетками. Вся заложиться – готова. Ради того, чтобы подсмотреть, как втайне от нее Андрюша ответит на коридорный вопрос «Ну как?» – давясь шепотом, глотая улыбку: «Хватай ее! Где ты такую Вареньку сорвал?..»