Ловцы. День третий, утро

День третий, утро

 

Падает снег. Жалкие, осенние, обреченные снежинки отвалятся от низко зависшей серости – поживут неумело и коротко, безропотно умрут на асфальте. В лужах, под колесами, под ногами. Другое дело за городом или на крышах – там они успевают свить себе рыхлые гнезда в укромных от ветра уголочках и доживают, пока не польет дождь. А дождь еще вернется: слижет снег, обдерет Москву до скелета с торчащими на каждом газоне белыми мусорными ребрами.

Дождь разгонит тени – вот эти неуловимые тени, ради которых он почти засыпает на пустом перекрестке, подсматривая, как они густеют и проступают, на краткие мгновения облепленные снегом. Может быть, где-то в лесу тени пляшут – гибкие, плотные, теплые – извиваются целыми днями, а ночью в крошечных жарко натопленных деревенских комнатах подкрадываются вплотную и, искушая, льнут к лицу, к рукам. Даже яркий свет лишь распугает их по углам – застенчивые робкие тени все равно не уходят, дышат, шепчутся, шелестят. И обижаются, и обещают – такое! – только не бойся, только выключи свет... В детстве Аввакумов часто попадал в деревню и там привык доверяться теням, научился гасить свет: тусклую желтую лампочку под потолком и свой собственный внутренний свет. Позже, когда ему остался один город, – почти разучился. Здесь он редко оставался наедине с тенями, да и то – в окружении сотен окон и фонарей, десятков глаз: как заставить их погаснуть, как осмелиться выключить свой внутренний свет? А ведь тени доверяют лишь в ответ на откровенность – никто не чувствует ложь и ловушки лучше, чем они. Никто не обижается так, как они, и ненавидит так стремление приручить, изучить, воспользоваться. Повсеместное в городе. Беззащитность в обмен на беззащитность.

Если доверишься теням, они столько всего откроют: напророчат будущее, раскрасят сны, вовлекут в любовь, напоят тоской по женщине – таким наполнят, что можно упиваться годами... Но теперь годы прошли, и Аввакумов чувствовал себя опустевшим: он выпил и вылизал то, что украл из детства – и не наполнился ничем. Нет, конечно, нет, наполнился: светом, тем самым режущим холодным светом внутри, которого боятся тени, – светом все использовать, ничему не доверять. Столько и стольких перебрал, перепробовал за эти годы – изучить, использовать, выбросить – что построил целый холм под себя. Из гальки, мокрой и скользкой, как черепа, остроконечный. И теперь стоит на нем – да, высоко, но совсем как плакала Маня: «Пусто внутри, и не к кому прислониться!»

А настойчивый ветер сбрасывает вниз, как ни цепляйся. Стоило ли восхождение собственного опустошения? Ведь и себя – осветил, изучил, использовал, а все непонятное, скрытное, стыдливое – разогнал по углам, задавил. Осталось механическое тело, внешняя заскорузлая оболочка, почти ничем не отличимая от оболочек других. И это сейчас, когда его вот-вот сметет. А он даже не чувствует опасности. Нет – оболочка, конечно, боится: дрожит за свою жизнь, цепляется за успех, но действительной опасности – потерять себя, лишиться силы быть собой – не видит давным-давно. Конечно. В ней просто вымерзло все, способное предчувствовать.

Это и есть настоящая опасность: не полуспящему на пустом перекрестке отростку города, а воплощенному на этом свете с какой-то целью существу.

Конечно, душа не умирает так быстро, даже если ее сознательно вычищать, выскабливать из себя. Душа находит провалы в воле, трещины в привычках – и тогда приходят тени. Как сейчас на перекрестке – тени наполнили Аввакумова. Они воспользовались усталостью после разговора с Анатолием Алексеевичем, утренней расслабленностью, слепотой и паникой от собственной беззащитности. Внутренние лампы погасли, а теперь еще и это сумеречное снежное утро. И тени, обернувшиеся снегом?..

Слабость?! Не в чем себя винить, не в первый раз доверяться теням, и не в страхе – причина: разве был он, когда из теней, так плотно сгустившихся в горах, к нему вышла Варя? Разве была паника, когда тень Мани, именно тень, а вовсе не то, что называлось Маней прежде, подкралась – какая примета тени! – бесплотно подкралась к нему на выходе из аэропорта, а он не почувствовал ее приближения – еще одна примета! Разве не был внутренний свет рентгеновски ярким, когда он скользнул в ту комнату с трупом в гостинице и все же сдался сжатому по-углам сумраку? Бежал от полудохлых рыбок, копошащихся, как тени, на ковре, от кого-то неосязаемого в ванной, приметного лишь по мраморным бликам. Но ощутимо побывавшего рядом: одному богу известно, кто там был – душа Костицына, женщина, убийца? – тень! Тени владеют им.

И теперь во власти обвивших, заползших в него теней он полулежал в машине, парализованный, слепой, и ждал – во что они сгустятся на этот раз. Скоро – им нужно спешить: город шевелится, воспламеняется утро, все слабее снежинки, их выживает все меньше... Пора!

И брошенный рядом маленький сотовый телефончик Аввакумова взорвался звонком. Конечно, звук был совсем не громким, но для него, расслабленно вытянувшегося на сиденье и спавшего, – чем еще объяснить малярийный угар мыслей, как не болезненным сном? – для Аввакумова, спавшего с открытыми глазами, полными скользящего по лобовому стеклу снега и извивающихся в нем теней, для лихорадящего Аввакумова, телефонный звонок, с невозможной точностью продолживший сон и бред, стал взрывом. И потянуться рукой к трубке оказалось достаточно, чтобы сердце расколотило грудь. С помутневшими глазами – как бы взрыв не оказался предсмертным – Аввакумов ответил. И услышал голос, который еще не научился узнавать:

– Здравствуй... Это – я, Варя... Ну что молчишь?.. Помнишь?.. Я же говорила тебе, что скоро буду в Москве... Ты слышишь меня?!

– Слышу... Здравствуй... Варя...

«Что говорить? Как допустил, чтобы тени воплотились в такое?! Надо же что-нибудь говорить!» Зачем, столько путаницы и без нее – надо от нее отвязаться... Но как хочется говорить! Аввакумов нервно, запоздало покашлял: «Ну скажи же сама, придумай!..»

– Я хочу встретиться с тобой. Давай встретимся сегодня. Еще утро – целый день впереди. На несколько минут. Просто увидимся. Я не надоела тебе?..

– О чем ты говоришь, Варя? Зачем ты так? Я прямо сейчас могу приехать, если захочешь. Где ты?

И правда, проще прямо сейчас. Неизвестно, что готовит первый после приезда день... Нет – известно. Неизвестность. Потому, что придется ждать, пока вокруг не проявятся те, кто решил воспользоваться им: такие важные ходы совсем не спрячешь – раскроются рано или поздно... Либо самому пытаться искать, тыкаться вслепую: неизвестно кого, неизвестно где, неизвестно почему – не за что зацепиться. Ни одного имени, за которое стоит подергать. Неведение, слепота... Поэтому можно прождать и сегодняшний день, и завтрашний, и еще неделю или месяц – хотя столько ему не отпущено – пока какая-нибудь многозначащая случайность не попадется.

Аввакумов знал с полной определенностью – жив еще просто потому, что те, кто подставил его с убийством Костицына, ждут, пока версия приживется и Аввакумова признают убийцей, будут доказаны причины и придуманы улики – только тогда он станет лишним в игре. Сколько это может продолжаться? Пару недель. Все, что отпущено на Варю, на себя, на то, чтобы выжить. Как просто сложилось!

Конечно, Аввакумов радовался скорой встрече с Варей, но и боялся. Маня уже давно полностью поглощала его, и у Аввакумова не получалось увлекаться никем другим. Бывало, что женщины затягивали обаянием и красотой, но он вытравливал даже недолгие отношения: ему было тягостно назначать свидания, делать подарки, развлекать, заманивать – он никак не мог соскользнуть в женщину с головой, какое-то отвращение сдерживало, обязательное в таких случаях кривляние казалось слишком дорогой платой за то небольшое, что просил – просто немного разнообразия, оттенить, оценить Маню, подтвердить глубину притяжения к ней, ту силу, с которой они срослись, как две половинки. Поэтому обычно Аввакумов бросал на полпути свои увлечения.

Исключения случались только вот так, как с Варей, – вдали от Москвы, от Мани, когда он не чувствовал ее живой, когда она казалась мифом, бесплотной богиней. Тогда его тянуло к девушкам, похожим на нее, – поклоняться Мане. Такие встречи он всегда старался или пораньше оборвать, или завершить постелью: чтобы наверняка потерять к продолжению интерес.

Но Варя, бело-голубой хрустальный ангел, девочка, сыгравшая с ним в чистоту, стала кем-то совсем другим. Внешне полная противоположность Манечке, она показалась внутренне необъяснимо светлой, прозрачной – как будто Маня была мутной и темной! Вдруг возникшее Варино свечение не оттеняло, как обычно, а затмевало Маню. Коварно заставляло сравнивать какие-то мелочи в их взглядах, жестах и словах, пустяки, которые он и уловить-то четко не мог, – и постоянно поворачивало это сравнение так, чтобы отлить из Мани что-то черное, настораживающее, заразить предубеждением. Разве можно отрицать, что именно предубеждение так опасно руководило им в аэропорту? Странная раздвоенность перед Маней и Варей вкралась к нему. Полегче бы и побыстрее с ней развязаться!

Простенькой показалась задачка: слишком многое уверяло в том, что Варя – пустышка, наваждение, плод стресса и усталости. Нервы и случай: труп, ночь, горы и дождь слепили ее такой. Достаточно встретиться, в крайнем случае – завершить неоконченное в постели, поспешить с обладанием ею – все разрушится, она перестанет существовать, вернутся прежняя скука и разочарование, не с кем и нечего будет продолжать. Лучше – закончить. Тем более, что Варя сама позвонила, податливая – попросилась к нему.

Аввакумов едва успел вывернуть машину в названный Варей переулок, как телефон опять затрещал. Он механически и лениво ответил в трубку. Но голос там заставил упереться в тормоз. Только через несколько секунд Аввакумов сообразил, что позади в узкий проезд набилась целая очередь гудящих и мигающих машин – в центре начиналась утренняя давка. Не раздумывая, он выгнал машину на тротуар прямо на скользящих по грязным снежным пенкам пешеходов. Обычно внимательный и осторожный, он даже не взглянул по сторонам, не прислушался к ругательствам прыгающих в лужи людей. Так редко он слышал этот неровный, высокий, тонущий в словах, но отрывистый каждой фразой голос. Первые минуты разговора, точнее – монолога звонившего, он мог позволить себе просто вслушиваться в голос: Аввакумов уже наизусть знал содержание ненужных, но каждый раз проговаривавшихся Андрюшей условностей, которые первое время хлестали и обижали Аввакумова, а вскоре стали желанной приметой, хотя и продолжал увещевать в ответ: «Зачем ты так говоришь... Конечно, свободен... Конечно, приеду... Да, прямо сейчас».

Уже отбросив телефон, рванув машину с тротуара мимо перепуганных прохожих, уже выскочив в поток гудящих на дороге машин и лишь чудом никого не зацепив, Аввакумов вспомнил о Варе. Сначала какой-то адрес всплыл у него в голове и номер дома, мимо которого проскочил, а потом внезапно лицо Вари, точнее – ее извиняющаяся, опасливая, но твердая улыбка, когда отказывала ему, отталкивала, несмотря на щедро проявленное ее телом желание, на скользкую у них обоих спешку хватать первую попавшуюся любовь, несмотря на запущенное ослепление – улыбка осмелившейся все оборвать Вареньки хлестнула по щекам. «Варя! Как я забыл?!» Как мечтал в этот миг раздвоиться, разбежаться с самим собой! Невероятно реальным было чувство, что в его теле живут сейчас две души – и каждая упорно, воинственно, неуступчиво хочет и требует своего: половинка, жаждущая Вари, как срочной пробы себя на неизменность, окружающего–на покорность, и половинка, умирающая без очередного укола Андрюшей, без впрыска наркотиком самооправданий.

Конечно, вторая половинка была полумертвой, истлевшей... но сейчас – не было сил уклониться от Андрюши... А в Варе почти физически нуждался, словно она – последнее, что может собрать его в жалких потугах ожидания, выгнать из убогих укрытий покорности обстоятельствам. Варей смог бы пренебречь, если бы не увидел – примитивным инстинктом или сверхъестественно, что все ответы, которые она даст на его вопросы, будут: «Нет!» Он уже не тот, и жизнь хочет его не таким. И Варя – единственная, не скрывает, а настаивает на этом. Хотя они почти не знакомы. Варя толкает к перерождению, она – необходима.

Аввакумов остановил машину, потер лоб, сдавил виски. «Господи! Как все просто, если не выбирать, если пойти на поводу у двуличности, если подчиниться слабости, безволию». Взять Варечку и поехать вместе к Андрюше. Что может быть проще? Андрей Мане не выдаст. Тем более, что дорожка-то уже накатана: Андрюша был рядом, когда складывались отношения с Маней. И сейчас нет ничего проще, как прокатать Варю через него... Аввакумову безумно, до ломоты в пальцах понравилась идея – у Андрея он ее как песок между пальцами просеет на чистоту... А постель подождет. Тем более, что Варя и не обещала любви при первой же встрече в Москве.

Впору запутаться в ее обещаниях. Варино тело, податливое под его руками, губы, растерявшиеся в его губах, язык, спутанный с его языком – говорили одно. Тело, сорвавшее руки, оттолкнувшие рот губы и взбешенный язык – совсем другое. «Жди непредсказуемого – того, что невозможно обещать». Можно сколько угодно не доверять похожим уловкам женщин и еженощно убеждаться в этом, но Варя так далеко завела и так резко оборвала – её отповедь пришлось принять всерьез... «Хорошо, что Андрей позвонил!» – обрадовался Аввакумов. Он чуть было вновь не потребовал от Вари то, чего она не обещала... Слова малознакомых полублизких девочек так обманчивы по телефону – он едва не допустил непростительную ошибку. Хотя Варенька бы... ее простила.

Поездка к Андрюше должна ей понравиться. Им обоим пригодится. Почти час толкотни на дорогах к одной из далеких московских окраин вырвет их отношения из пасти незаконченной, неудавшейся, обидной и зашедшей слишком далеко горной ночи, вернет в дорогу, в движение, незаметно пересадит из одного автомобиля в другой, перенесет из узких горных лощин в тесные каньоны улиц и проспектов – и вот они опять такие же, как до гостиницы. И можно вновь – намного уже осторожнее, перебирать друг друга, не обжигаясь и не одергивая рук, понемногу учиться друг другу подчиняться... Поездка к Андрюше – удачная мысль, хорошая находка. Развеет то, чем они тяготятся. Можно часами быть рядом и разминуться. Пусть Андрюша посветит им – он подходящий огонек.

Поблуждав в путаных арках и изгибах дворов, Аввакумов нашел нужный подъезд. Не успел подойти, как замок щелкнул. Наверное, Варя подглядывает за ним из окна. Аввакумов поднялся на последний – седьмой – этаж и позвонил в высокую двустворчатую дверь. Но мягкое музыкальное мяуканье звонка оказалось ненужным – он едва успел убрать палец с кнопки, как дверь отворилась.

Варечка, очевидно, ждала его, хотя и оправдывалась с порога – смущенно, сбивчиво, поспешно:

– Прости, я еще не успела прибраться после приезда, у меня здесь всегда бардак – квартира слишком большая для одной. Я сама еще как следует не оделась – едва умылась. Ты так быстро приехал – я еще не ждала тебя. Проходи туда, в дальнюю комнату, не обращай внимания... Я сейчас, подожди, хоть как-то оденусь... Не смейся надо мной!..

А Аввакумов действительно чуть не смеялся. Но не над Варей – от радости. Она встретила его доверчиво, открыто, без предубеждения, без обычной женской брони – не накрашенная, нечесаная, полуодетая, в какой-то очень большой для нее и длинной футболке, в которой, возможно, и спала – без подготовки, без ужимок, без расчета – хотя, может быть, вся эта доверчивость и полуодетость и есть хладнокровная уловка? Нет – не может быть!

Аввакумов старался идти по квартире осторожно, но все равно в темноте больших неосвещенных коридоров и комнат постоянно натыкался на препятствия: то – на отрытую дверь, то – на выдвинутый стул, то – на разбросанные по полу книжки. Квартира действительно казалась громадной и почти повсюду – нежилой.

– Там, в двух дальних комнатах. Остальные – пустые. Квартиру мне отдал отец, когда нашел себе новую. Я живу здесь наездами из Парижа – несколько недель в году, иногда папа присылает домработницу – прибрать что-нибудь, при готовить. Она придет сегодня, позже – я ведь только ночью приехала. Мне нечем даже напоить тебя, кроме растворимого кофе.

Доносившийся из полуприкрытой двери спальни, где Варя одевалась, голос вибрировал и эхом откатывался от высоких стен почти совершенно пустой гостиной. Вся мебель в ней состояла из узкого диванчика, висячего зеркала на стене и большого мольберта. Кое-где на полу вдоль стен стояли незаконченные картины, валялись измазанные краской тряпки и тюбики, кисточки отмокали в небольших стеклянных банках. Едва приехав, Варя не удержалась порисовать.

– Как хорошо, что зашел! Я прилетела вчера вечером и не могла заснуть от ужаса, что' здесь мне даже поговорить не с кем. Я часто бываю в Москве, но слишком недолго, чтобы завести друзей. Поверь, это – жутко, когда некому позвонить. А у меня впереди две недели, что же – только картины? Как хорошо, что ты вспомнился, что не забыл меня...

«Две недели. Опять эти проклятые две недели... Преследуют!»

Варя показалась в дверях. За несколько быстрых минуток она действительно успела привести себя в порядок – расчесать волосы, немного подкрасить веки и губы, приодеться – в пару к просторной ночной футболке натянула голубые узкие джинсики, за ними Аввакумов стал следить неотрывно, завистливо и ревниво – они так плотно повсюду приникли к ее тугим бедрам, как не удалось ему.

Если бы Варя одевалась специально, чтобы соблазнить Аввакумова, – не придумать лучше. Плотно обтянутые джинсами плавные дуги ног и вздернутые закругления бедер, выданные полупрозрачной футболкой груди – такие открытые, когда она наклонялась, махала руками, покачивала плечами напротив окна, такие близкие – дотянись и сорви, когда замирала неподвижно и тонкая ткань мягко ложилась на кожу, едва прибранные светло-русые волосы, свежие со сна пухлые губки, присущая поутру едва проснувшимся женщинам томная теплая вялость движений – без всякой игры Варя сводила Аввакумова с ума. Она задела в нем те потаенные чувства, которые привязывают мужчин к дочерям, к годящимся в дочери любовницам. И хотя Варенька была ненамного младше Аввакумова – без всякого умысла, не нарочно, сумела всколыхнуть в нем этот пьянящий прилив.

– Может быть, ты все-таки выпьешь кофе? Без сахара... – спросила Варя, и Аввакумов очнулся.

«Как ей ответить?» – он лихорадочно домалчивал последние мгновения раздумья. Конечно, не на кофе. Как ей ответить на скользящий вызов бедер и летящий – плеч, на неприкрытость груди, на полудетское спросонья прельщение, чем отвести этот запретный прием? Нечем – нет слепоты, чтобы не замечать, нет немоты, чтобы не проговориться.

– Любой кофе, даже растворимый, даже без сахара, даже без воды или только воду – с тобой сейчас. Только, чтобы ты принесла, – безнадежно пошутил Аввакумов.

«Проговорился! – спохватился Аввакумов. – Как бы уклониться от затеянной Варенькой игры?» Она безнадежно сильнее – пора прятаться.

– Я приехала сюда порисовать. Не могу в Париже. Только здесь у меня подучается. Что-то находит, кто-то водит руками. Пользуется тем, чему я там выучилась, или пренебрегает. Но получаются – картинки... Давно хотелось вырваться, побыть подольше в Москве. За две недели я нарисуюсь до умопомрачения, до истощения. Уеду потом отдыхать... Знаешь, как тяжело себя заставлять... в это ступать?

Варя наливала в чашку кофе, наклонившись напротив. Сквозь опустившийся ворот футболки ему был виден подъем груди, и вся она чуть ниже просвечивала светлым силуэтом. Аввакумов хотел, но не мог оторвать глаза.

– ...Я что-то не так говорю? Ты – скован. Ты – молчишь. Я не так встретила тебя?

– Нет, все хорошо, – поспешил Аввакумов, – я очень рано встал сегодня, поздно лег вчера, почти не спал.

– И я всю ночь не спала. Всю ночь чувствовала, как что-то зреет, поднимается во мне... Шаталась вокруг мольберта. Но руки дрожат, краски не ложатся. Так всегда бывает, когда не время еще – мучение. Рисуешь потом просто ради того, чтобы избавиться от него. Как родить ребенка?.. Нет, скорее – как выкидыш или аборт... Мужчины не понимают. Нерисующие, нежаждущие, невынужденные рисовать... Тебе не нравится, что я все это говорю?

В ответ на молчание Аввакумова, на лицо, показывающее интерес как будто только к дурному кофе, на взгляд, иногда ощутимо для Вари проскальзывающий по ее телу, липко смакующий ее кругло раскрытые на вдохе губы – она говорила спеша – в ответ на это молчание, не менее обидное, чем взгляд пренебрежения искоса и насквозь на ищущую взаимности женщину, Варя рассердилась. Аввакумов разом взбаламутил самые худые ее подозрения:

– Ты пришел за чем-то другим? За неоконченным?!

Унизительный Варин намек на то, чего он не добился той ночью в гостинице, ослепительное прозрение Варей его утренних слабостей наконец-то вырвали Аввакумова из созерцательного оцепенения:

– Варя?! Я дал тебе повод? Прости, если так... Мне нравится слушать тебя. За этим я приехал. Тащить тебя в постель... мне некогда... – Варя дернула подбородком, бровями, Аввакумов мгновенно исправил ошибку: словечко «некогда» никогда нельзя говорить женщинам, – ...нам некогда сейчас даже пытаться. Давай договорим по дороге. Я хочу поехать вместе с тобой к Андрюше. Он мне что-то вроде друга. Есть ли у тебя время до вечера? Тогда собирайся, я пока посмотрю картины. Налей еще немного кофе. За то недолгое время, пока Варя шуршала одеждой за полузакрытой дверью спальни, Аввакумов успел присмотреться к картинам. «Боже, – подумал он, – как она рисует. Ничего нет. Или все – еще не окончено?» Много было затертых, дорисованных, видимо, но уничтоженных потом холстов, немногие новые – едва начаты. Словно кисти валились у Вари из рук.

– Я не отвлекаю тебя? От картин? – еще раз потребовал он.

– Нет, что ты, я очень рада сбежать. Еще не пришло. Мучение еще не вызрело, чтобы стать картиной.

Варя оделась быстро. Она дополнила наряд свитером без горла и коротенькой по пояс кожаной курточкой. Стиль был сохранен, обольщение осталось, но Аввакумов уже смотрел сквозь нее и двигался рядом бесчувственно, как манекен, даже ноздри не вздрогнули на густой аромат выбранных ею духов. Все стало лишним и мелким, кроме картин: недорисованных, затертых, брошенных черными дырами в душу.

– Почему нет ни одной картины, Варя? – попросту спросил он после нескольких минут в машине, когда суетливая скользкая дорога немного приподняла его из провала. – Или я недосмотрел?

Хорошо, что в эту минуту глаза Аввакумова были поглощены перекрестком. Иначе их выжгли бы мгновенно почерневшие после этого вопроса, обуглившиеся Варины зрачки. Нельзя было его задавать – она еще мало ушла от общей ночи в горах и слишком уже близка к той грани, за которой картины начинают выплескиваться из нее. Неумелые дурные картинки, но живыми из души рождаться. Задавать такие вопросы – то же самое, что умирающего от рака вдруг сделать прозрачным и ему же показывать в зеркало, как множится опухоль – он умирает. Но если вопрос Аввакумова такое натворил с голубыми глазами Варечки, то что сделал с ее лицом? Варино лицо обернулось маской маньяка, увлеченного жестокостью и смертью берсерка?.. Но лишь на мгновение. Потом она овладела собой. Даже укоряла себя. В сущности, Аввакумов не виноват: сама так жестоко отстранилась – его оттолкнула... Но и совсем удержаться Варенька была не в силах:

– Да, да, ты недосмотрел!..

И уже в ответ мелькнувшей в зеркале недоуменной гримасе Аввакумова добавила:

– Не вини себя, что слепой... Это все – почти законченные картинки. Недорисованно только то, что требует сумасшествия. Еще не пришло, вот-вот придет. Оно связано с тобой. Не любовь, нет, хотя, может быть, там есть любовь, но не только?.. Я в самолете это почувствовала. Думаешь, позвонила бы тебе иначе? На ближайшие две недели у меня не будет ни тела, ни души, кроме картин. Но в них и для них – все будет. Потерпи две недели. Или иди со мной... Думаешь, разыгрываю тебя? Простыла, брежу?.. Да ты посмотри на себя! Ты даже знаешь, о чем говорю...

Нагло, пренебрежительно, зло Аввакумов пробирался по переполненной дороге. Скоро – проспект. Скоро – окраины. Скоро она замолчит. Не надо было заговаривать о картинах. Чтобы не слышать созвучных собственным предчувствиям слов?.. Да, да! – она недопустимо рассматривает его душу! Легко, как какой-нибудь альбомчик?.. «При чем тут Варя? Попутная девочка, в чем виновата? Нечего втаскивать ее!»

А все Варечкины провиденья, заглядывания насквозь – выдержат ли испытание Андрюшей?