Ловцы. День третий, предутренние часы

День третий, предутренние часы

 

– Милый мой, кто поверит, кроме меня, конечно, – все же добавил Анатолий Алексеевич, – кто еще поверит, что тебе не в чем признаваться? Уже всем известно, кого ждал Костицын тем вечером. А наши русские девчонки, которые неутомимо пасутся около той гостиницы, – мимо них не проскочишь незамеченным, еще бы – такой парень... Прости. Неудачная шутка, прости... Костицына убили умело. Два выстрела – оба в сердце... Вот только зачем бить навылет аквариум?.. Ладно, я-то знаю, что вопрос – не к тебе. Но те, кто дружил с Костицыным, очень не любят битых аквариумов, дохлых рыбок и вообще всяких взломов у себя и мертвечины среди своих. Уж они постараются тебя прищемить. И те, кто действительно убил, – тоже. Ты оказался комариком, которого шлепнут хлопком в две ладошки. Комарику прощали писк, но от укуса – взбесились.

Платиновые с золотом очки Анатолия Алексеевича – тонкие, прозрачные, изящные – все же до неузнаваемости искажали лицо. Это был тот самый редкий случай, когда Господь лепил, точнее – недолепливал лицо для очков. Без них в нем чего-то не хватало, и, если бы по какому-то капризу судьбы Анатолий Алексеевич не пользовался очками, его лицо выглядело бы не лучше, чем античные головы с отбитыми носами, и собеседнику приходилось бы постоянно отвлекаться на поиски недостающего: где, что прикрепить, повернуть, подмазать, чтобы избавиться от навязчивого ощущения какой-то постыдной взаимной ущербности?

И хотя Анатолий Алексеевич, к счастью, носил очки, взгляд Аввакумова сейчас был именно таким – изобретающим, ищущим. Анатолий Алексеевич сознательно вытягивал его, он знал об особенностях своего лица и часто пользовался ими. Даже простенькая манипуляция с очками – снять их в начале беседы с переносицы, обтереть носовым платочком и вновь напялить – иногда так запутывала и запугивала собеседника, что он становился совсем ручным. Потому что перед ним, за минутку, без всяких переодеваний, проскакивали два неотличимо похожих, но все же взаимоисключающих человека. Дорогие, изящные очки вдруг превращали лицо Анатолия Алексеевича – безобидное, тонкогубое, правильное – в физиономию кибернетического изверга, инквизитора третьего тысячелетия, свободно манипулирующего людьми, играющего на них, как на простеньких несовершенных инструментах, из которых даже гениальный музыкант с трудом извлекает самую простенькую мелодию. Но и такой можно добиться только в крайних, бешеных ритмах: в страданиях, в помешательстве, в злобе, в любви и страхе. А все остальное – сплошная серость, совершенно недостойная маэстро.

Под взглядом Анатолия Алексеевича из-под очков почти каждый собеседник чувствовал себя ободранным роялем, из которого извлекали звуки напрямую, не обращаясь к педалям и клавишам, – Анатолий Алексеевич проникал внутрь инструмента, невидимо цеплялся, подергивал и постукивал, выбирая подходящие из множества струнок, кулачков и молоточков. А удивленному человеку-роялю оставалось только следить за самопроизвольно, казалось, истекающими из него звуками. Испытывать смущение и стыд за их нестройность, и утешаться грустным – «Все мы, увы, убоги и несовершенны» – понимающим взглядом Анатолия Алексеевича из-под очков.

Аввакумов не раз и не два присутствовал в подобных играх наблюдателем. Он знал, чтобы устоять – надо иметь свой собственный стержень разговора, какой-то гвоздь вколачивать и вколачивать – не поддаваясь шарящим и цепляющимся взглядам Анатолия Алексеевича, а наоборот, несмотря на все повороты и перипетии беседы, на все предлагаемые Анатолием Алексеевичем полеты, выходы и тупики, нудно талдычить одно и то же. Тогда он не вытерпит, бросит свою игру, начнет хватать за руку, пытаясь остановить долбящий по гвоздю молоток и добиваться своих целей прямой настойчивостью, а не изуверскими выкрутасами.

Но к этому обязательны гвоздь и молоток, а Аввакумов еще не понял, к чему выталкивать разговор, наоборот – сейчас он лишился даже малой внутренней уверенности. Сейчас он был растерянным сусликом, которого выгнали из норы в голую степь горящим бензином... Но оставить себя на волю Анатолия Алексеевича – как притвориться мертвым, надеясь, что охотники побрезгуют падалью. Словно охотники не усвоили этот беззащитный сусличий трюк. Словно Анатолий Алексеевич – из тех, что брезгуют падалью. Он-то точно подберет и использует. Даже оживит, если потребуется. А Аввакумов уже успел поддаться чувству, что этого допускать нельзя – нельзя доверять себя. Поэтому сидел и прятал глаза, уводил от прямого взгляда лицо – только что изобретенный, требующий дьявольского самообладания, но единственно действенный против Анатолия Алексеевича прием.

Он получил уже слишком много дурных подсказок к сегодняшней встрече. Само ее место – не в кабинете Анатолия Алексеевича и даже не в одном из разбросанных по городу помещений для тайных встреч, а просто в снятом на несколько часов гостиничном номере, словно для свидания с нежелательной любовницей – наводило на недобрые размышления. Как и затяжные вступительные монологи Анатолия Алексеевича, который обычно предпочитал выпотрошить мысли собеседника перед тем, как самому говорить.

Но сейчас он не постеснялся сам столкнуть разговор с ожидаемого отчета Аввакумова о поездке в Швейцарию к обсуждению одной-единственной ошибки, словно остальное неважно. Ошибки, накрепко, по уверениям Анатолия Алексеевича, связавшей его с трупом Костицына... А ведь несложно было догадаться, что у Костицына ночью могла быть женщина, и что женщины часто в подобных случаях моются в ванной. Не говоря уже о том, что не она ли – убийца? «Навряд ли!» – Аввакумову вспомнилась хорошая кучность и удачные углы стрельбы по дергавшейся наверняка мишени: обе пули в сердце, ни одна не разбила навылет окно. «Лихо для девочки!» Конечно, женщина многое могла рассказать?.. Да, оплошность. Но и ее Анатолий Алексеевич использовал лишь как предлог. Он все подступался, кружил и вилял около чего-то.

Поэтому Аввакумов сидел как неживой – прятался в себе, пытался высмотреть, разгадать, подслушать Анатолия Алексеевича. А тому скачущий взгляд и молчание Аввакумова легко и полно выдавали враждебность – вовсе не то, к чему стремился. Точнее – не то, чем должна забиться возникшая между ними пустота. Ему бы хотелось, чтобы она наполнилась оправданиями Аввакумова, но уже не за оплошность с Костицыным, а за всю свою жизнь, за всего себя. И он прямо потребовал этого:

– Все твои ошибочки, дорогой, в общем-то – пустяки. Ну сглупил – ладно. Все бы сошло, все бы поверили, что Костицына убила какая-нибудь подружка. Если бы не несколько допущенных тобою случайных, но кажущихся очевидными уликами обстоятельств. Все грехи твоей неумелости в том, что ты вдруг забыл – мы не одни. Рыли Костицыну ловушки, рыскали вокруг, подкладывали приманки.

Анатолий Алексеевич поправил свое узкое, долгое, костистое, щучье какое-то тело в неудобно жестких углах стилизованного под модерн диванчика. Его лицо исказилось заметным страданием. Диваны, облегающие, мягкие, были его любимым рабочим местом. Но такие – неудобные, Анатолий Алексеевич считал надругательством над собой... Выводя свою линию в разговоре, он вновь пошел на то, чтобы снять очки: нельзя допустить, чтобы Аввакумов закрылся. Его ставшее вновь безобидным и уязвимым лицо мелкого грызуна наконец-то успокоило Аввакумова. Глаза, уставшие от бесконечного шныряния под потолком и по углам, от выдавленного интереса к заурядному гостиничному интерьеру, наконец-то замерли отдохнуть... И вскоре Аввакумов удивленно поймал себя на мечтах об уступчивости и податливости, ему стало совестно за свои озлобленные предубеждения.

– Я не мог предположить, что звенья сложатся в такую цепь. Но даже так – вам не может не нравиться продолжение. Мы ведь вышли на чей-то след, наступаем кому-то на пятки. Разве не этого мы искали?..

– Нет, – резко съязвил Анатолий Алексеевич, – не этого! Ты затащил нас в игру на дне, по самым гнусным законам. А еще учился на философа, ты – нищий философ, у тебя нет горизонта, нет широты, – Анатолий Алексеевич увлеченно показал взглядом и дернувшимися в пальцах дужками очков высоко в потолок, – ты как фонарь, высвечивающий пол неба... А под ногами – помойка… В самое дерьмо вляпался!

Анатолий Алексеевич любил иногда разговаривать на подобные темы. Сам он постоянно искал в книжках всевозможных психологов, теологов и философов рецепты своим успехам; оправдания неудачам. От годами продолжающегося ежедневного чтения оставались груды идей, которые требовалось не только применить, но и выговорить, иначе лопнет голова. У большинства его подчиненных эта потребность не вызывала ничего, кроме тусклого налета усталости на глазах, а у некоторых вдобавок еще и отчаянное подозрение в помешательстве. Если они замечали у Анатолия Алексеевича настроение выговориться, то шарахались от него, как от прокаженного, и тогда ему приходилось насаживать кого-нибудь на стул в своем кабинете и использовать как надувную резиновую куклу – покорного и согласного слушателя. Он мог продолжать эти экзекуции часами, но как редко ему доставалось истинное удовольствие, желанное облегчение!..

Однажды, в такой вот полосе погони за собеседником, Анатолий Алексеевич наткнулся на Аввакумова. Черный непрозрачный ящик мыслей, который иногда – скупо: жестом, взглядом, коротенькой фразой, но покажет, как глубоко его задевает то, что Анатолий Алексеевич из себя изливал. – Очень жаль, дружок, что ты – так молод и не был близок ни с одним из людей, которым сейчас осмелился топтаться по ногам. Они – не так глупы, как кажется со стороны, они могут быть ограничены в интеллекте, лишены книжных знаний, но только не глупы. Просто им было недосуг заниматься умствованиями – они шевелились, двигались, рвались, они выживали. Ты бы знал, с какого дна и какой ценой они поднимались. Те искорки, которые блестят в их глазах, – вовсе не проблески ума, это – следы мощного, темного источника, на котором ум – тонкая пленочка, при дающая форму: грубую, неровную, едва достаточную, чтобы внешне выглядеть человеком. Думаешь, они не видят себя в зеркале? Видят! Но знают свой стержень, верят тому, что их ведет – голосом темного провала. Этот голос такое им говорит – годы умствований, тома логических построений – пустяк в сравнении, ничто. Те люди, с которыми ты столкнулся, – твой фонарь наоборот: темные громады, выходящие на человеческую поверхность малюсенькими подслеповатыми глазками. И этого ты недопонял. Нет – такое невозможно понять. Недочувствовал?.. недопредчувствовал!.. Так получай!

Аввакумов сумел лишь пожать плечами. Загадками говорит сегодня Анатолий Алексеевич, угрожающими загадками. Ну что сейчас люди с выдавленным наружу подсознанием, с забитыми преисподней мозгами? К чему? Он не успел открыть свои вопросы, а Анатолий Алексеевич уже объяснял ему – нежным, приглушенным голосом, медленными, плавными словами:

– Убийство Сережи Костицына удивительно совпало со смертью его брата в Германии и двух близких ему людей – в Штатах. И ничего не известно. Известно только о тебе. Тот самый случай, когда хватаются за самые эфемерные намеки. А уж соблазн оставленных следов так кружит голову... Дорогой мой, ты получил сплошную личную войну, без объяснений, потому что они не объясняют подобных вещей даже себе. То самое, глубокое, темное, выдает их уже не требующими объяснений – обязательными к исполнению. Тебя не убивают только потому, что ты должен пробежать определенный маршрут. Но убьют – бесспорно. Я не могу за тебя заступаться. Если подозрение падет на меня, я наверняка погибну. Быстрее, чем ты. И тебя, и многих за собой утащу. А ведь в убийстве Костицына не было моей руки?! Я мало чем могу помочь – немного растянуть время, которое у тебя есть, и все. Те, кто действительно убил Костицына, выжидают момент, чтобы окончательно связать его смерть с тобой. Остальные – будут ждать, пока ты выдашь тех, кто, по их мнению, направил тебя убивать. У них попросту нет другой зацепки.

Аввакумов хотел сказать что-то, вставить какие-то слова, но Анатолий Алексеевич решительно прервал:

– Помолчи. Спорить не с чем. Соглашаться – зачем мне твое согласие? Что у тебя осталось возразить, не соглашаться? Куда отступать? Твой шанс – найти тех, кто действительно ведет игру. Или хотя бы того, кто убил. И доказать свое... Что замолчал? Уже нечего сказать? Вот так-то, дорогой... Анатолий Алексеевич закрыл глаза и растер виски ладошками. Он не решался надеть очки, чтобы не спугнуть Аввакумова, его близорукие глаза устали щуриться, и теперь он позволил им долгожданную расслабленность. Совсем скоро он спугнет медведя. Поднимет Аввакумова из берлоги – бежать!

– Но это же чушь! Анатолий Алексеевич, я не убивал! Нелепость!

– Ну что ты, милый. По всем законам охоты за Костицыным что-то подобное должно было случиться, а на кого еще выпасть жребию, если есть ты? На муравья, на одного из тех, кто таскает к муравейнику личинки и соломинки? Да для них все уже кончилось бы, почти не начавшись. Что сделает в такой ситуации Генри, любой другой? Впадет в истерику, сломается. Хорошо если потихоньку свихнется – будет есть с ложечки и гадить под себя. А может взбеситься – перекусать, перестрелять... Почти наверняка. А ты – у тебя есть выход. Я верю, – Анатолий Алексеевич звонко хлопнул Аввакумова по колену ладонью, – и ты веришь. В тебе есть какая-то внутренняя тяжесть, хоть немного, как у куклы-неваляшки, равновесия. У тебя получится. Подумай о себе, понаблюдай за собой в зеркало – придаст сил.

Аввакумову давно не было так неуютно, никогда прежде он не чувствовал себя таким догола раздетым, гладко выбритым, бескожим. Заметно содрогаясь, он вышел в прихожую, пристально посмотрел на себя в зеркало. Насколько далеко все зашло! Какой тут центр тяжести?.. Зачем равновесие?.. Все дело только во времени... Неужели не хватит? И в подсказках. Есть же хоть какие-то намеки?

Аввакумов приблизил лицо вплотную к своему отражению, приложил к зеркалу лоб:

– Сколько осталось дней? Какие есть для меня зацепки?

– Сколько? – Анатолий Алексеевич ухмыльнулся и, безоружно щурясь, стал рассматривать свои аккуратные ногти, – думаю, недели полторы-две. У меня нет даже подсказок. Так, кое-какие приметы. Немного по окружению Костицына. Я собрал для тебя, – Анатолий Алексеевич вытащил из внутреннего кармана пиджака несколько листиков и небрежно бросил рядом на диван, – бери. Но не хватайся. Твои шансы – в другом. Ты сможешь заметить их следы там, чего, им кажется, они даже не касались. Если откроешь глаза – они твои. Останется только собрать доказательства.

Аввакумов оттолкнулся от зеркала, вернулся обратно в комнату и плюхнулся в кресло. Анатолий Алексеевич бросил его одного. С единственной к спасению подсказкой: найти в тюремной камере щелочку, сквозь которую можно спичкой расшатать камень и обрушить всю стену – такая щелочка в любой камере есть, даже для смертников, даже в одиночке. Но где?..

Он посмотрел в лицо Анатолию Алексеевичу, который уже успел забросить очки обратно на переносицу. Его губы кривились. Но их розоватый налет не перечеркивал обычного для Аввакумова впечатления от Анатолия Алексеевича – словно на всю нижнюю часть лица под глазами натянули хирургическую маску. Сейчас это впечатление многократно усилилось – маску надели поверх маскарадного резинового лица. Оно лыбится – что хочет выразить хозяин?.. Аввакумов не удержался и улыбнулся в ответ: на маскарадах положено улыбаться, а если тебя застали без маски – не оплошай, выдай за нее настоящее лицо. Короткая, как была минуту назад у него, тренировка перед зеркалом, чуть-чуть наглости и привычки – и непременно получится.

«Пошел, – подумал Анатолий Алексеевич и вскочил с дивана, – бежит! Гони его!»

– Вот так, выше носик, – пробурчал он вслух, закрывая за собой дверь.