Ловцы. День второй, ночь

Часть 2. Гон

День второй, ночь

 

Уже на выходе, в толпе, перед скользящими дверями аэропорта, Аввакумов неожиданно почувствовал чью-то руку на пояснице. Не подумав, не замешкавшись ни на секунду, он ухватил ее запястье и резко дернул вперед. И только потом ощутил слабость и мягкость руки, заметил что-то знакомое в ней, услышал, как падающий рядом человек вскрикнул от боли его именем, с удивлением увидел, что это – Маня, на полу, под ногами, живая, в чем так и не смог себя убедить за три часа полета Чудесно красивая женщина, падающая на заляпанный грязью асфальт со смешанной улыбкой радости и непонимания на лице. Аввакумов едва успел подхватить ее.

– Маня?!

Маня сорвала с себя и оттолкнула его руки. Сжав губы и сощурив глаза, она потирала едва не вывихнутую кисть.

– А ты надеялся поймать вора? Забыл, что я всегда так тебя встречаю!

...И Аввакумов очнулся. Его наконец-то осенило, что он – действительно в Москве. Он не верил, ожидая вылет, не поверил объявлению о посадке, даже тогда, когда самолет выпустил шасси, наклонил крыло и колышущееся чудище Москвы набросилось сквозь иллюминатор, бесшумно подкравшись за предпосадочной глухотой – не поверил. Хотя все подтверждало, что это – Москва: дрожь в плечах, вязкий между лопатками пот и колючие глотки по сухому горлу. Совсем верная примета.

Огненный ежик внизу топорщил иглы – вот-вот еще один с крылышками алюминиевый тюбик выдавит в его жадно переваривающую утробу несколько десятков человечков... И даже тогда он рассосал тошноту леденцом и не поверил в близость Москвы.

Теперь стеклянный колпак неверия разбит вдребезги – Маниной злобой. А вместе с ней вплотную подкралась, проникла и ворвалась в него мокрая, грязная, людная – холодная близость Москвы...

Очнувшись, Аввакумов подобрал ушибленную руку Мани. Поцеловал ей пальцы, ладонь, запястье.

– Прости, дорогая. Меня словно не было здесь...

Но Маня шарахнулась от его оправданий. «Такая примета!» – дурные пророчества изуродованной встречи ошеломили, опрокинули ее. Она надвое разломилась перед Аввакумовым: выслушивающая со снисходительной, уже чуть игривой улыбочкой его извинения и признания – первая, а вторая – невидимо рыдающая навзничь. Аввакумов наврал ей: остался вдалеке и, конечно же, не заметил вторую.

Вообще-то Маня не доверяла приметам. То, к чему она приглядывалась и прислушивалась иногда, было и не приметами вовсе. Ерундой по дороге. Как то, что произошло сейчас. Подумаешь – устал, отвык, задумался. Нет ни страшного сна, ни зловещего совпадения чисел, ни катастрофической выкладки карт. Ни малейшего намека. Но Маня ужаснулась – ей показалось, что выскочил в недобрые руки судьбы кончик ниточки, от которой жутко размотается клубок.

Она почти знала, что из этой встречи прорастет. Многое в предстоящие дни пошло бы иначе, если бы Манечке дали дочитать подсказку хоть до половины. Но сутолочный муравейник людей ломал локтями, а Аввакумов тащил в сторону за рукав, и Мане ничего не осталось, как прогнать подступившее прозрение. Оно уйдет, но будет маячить поблизости мрачным занудным призраком еще несколько часов.

А пока – их захлестнули волны ночной сырости. Лужи, грязь, холод. Перемешанный с воздухом дождь обволакивал горло и легкие, мешал дышать. Дрожа, вжимая голову в плечи от низкого серого неба и черно желтой громадины аэропорта, они поспешили к машине, которую Маня оставила на одной из эстакад. Молча – стараясь лишний раз не вздохнуть, слепо – боясь потеряться, настороженно – чтобы не оступиться в лужи и успеть увернуться от брызжущих грязью машин. Нужда заставила их взяться за руки, хотя еще и не готовых к этому внутренне, душой. Теплая ее, твердая его, ладони быстро успокоили, связали, чтобы не разбежаться дальше. Но в машине, даже не дождавшись, пока нагреется, Манечка сразу выдернула руку.

– Ты приехал, – еще раз для окончательной уверенности, себе и ему, подтвердила она и подставила щеку к его всколыхнувшимся губам, – поехали домой.

Ловко и смело маневрируя, Маня выгнала машину на шоссе. Там их ждал летящий на лобовое стекло ливень грязи из-под колес идущих впереди машин, замазанные тусклые фары, вождение в полуслепую и никак не получающийся разговор, полный давлеными, клейкими, никчемными словечками. Начисто лишенный смелости говорить. Почти никогда прежде – но сейчас они оказались друг с другом до смешного трусливы.

Вывихнутая Манина кисть ныла, обиды еще не прошли, и ей очень хотелось бы зайтись чем-нибудь жгучим и режущим, но язык не поворачивался начать. Начать с того, до чего додумалась всего за день и неполную еще ночь? Не поймет, тщательно просчитанные решения покажутся ему нелепицей. Начать с предчувствий, до ясности проявившихся теперь? Засмеет. Начать рассказывать об облаве, что захватывает и губит все ее дела и связи? Глупо вдвойне: может не вытерпеть, вбить себе в голову решение, еще недослушав и недодумав – гиблое, дурное. А Маня свыклась с мыслью, что его исходом станет или спасение, или?.. Начинать надо с чего-то простого и безобидного, втягивать, втаскивать Аввакумова в круг... но в Маниной душе сейчас все было сложно, безвыходно, все – гибельно и обидно.

Отправляясь в аэропорт, она тешилась надеждой, такой, казалось бы, твердой и очевидной, что их личная близость, никак пока не тронутая обваливающейся лавиной, позволит если не избежать удара, то – смягчить, резко сжать границы ожидаемого разрушения: есть беда, с нами, в нас, но есть наше вместе – прикрытое, защищенное. И что же? Вместе оказалось первым, что пропахала лавина. Лишь страх ее приближения – уже пробил трещины. Чем еще Маня могла объяснить забывчивость Аввакумова в аэропорту, его безобразную холодность? Только отчуждением. Поэтому боялась начать заранее заготовленный разговор – ни один из пройденных по нескольку раз вариантов объяснения не подходил. А экспромт был опасен. Она пережгла себя за прошедший день – боялась сорвать Аввакумова в бешенство, самой сорваться в истерику. Боялась вызвать откровенность – его признания могли неоглядно раздуть опасность.

Блуждания в лабиринтах обиды и нерешительности, ныряния в неровных рядах попутных и встречных машин, непроглядность грязи, беспросветность мыслей сковали Маню до полуобморочного, полупарализованного экстаза И только настойчивые подергивания Аввакумова за рукав ее плащика еще удерживали на поверхности. На секунду она оторвала от дороги взгляд ради лица Аввакумова: подвинулся, наклонился и мнется губами – похоже, долго пытается ей на ухо докричаться:

– Маня, Манечка, что с тобой?!

– Задумалась, как ты у выхода... Нездорова… Я так ждала тебя...

– Как? Как ждала?

– Быстрее, я очень тебя хотела, быстрее. Без тебя...

– Что без меня?

– Я... Я споткнулась без тебя... Ты – упал там, без меня...

– Нам плохо...

– Что-то произошло, Маня?

– Разве не видишь, как нам плохо? Почему ты встретился так со мной?.. Зачем убил Костицына?..

Как всегда, когда взрывается сдержанность, Маня выбросила вопросы широким острым веером, всюду опасным. Аввакумов дергался, ясно так и не выбрав, на какой ответить:

– Я задумался, просто забылся, – и, только поняв опасную двусмысленность своих слов, поправился: – Я не убивал Костицына?.. Манечка, я по-прежнему с тобой?.. Прости мне мою усталость. А Костицын – откуда он у тебя? У кого стащила?

Обшарив глазами серое – только ли от темноты? – лицо Мани, Аввакумов вдруг спохватился: слишком легкомысленно отнесся к ее вопросам, слишком поверхностно, пренебрежительно ответил:

– Маня, мне нечего от тебя скрывать. Я нашел Костицына уже мертвым. Но скажи – кто надоумил тебя на этот вопрос?

Маня в ответ промолчала и, грубо выскочив на встречную полосу для обгона, едва увернулась от истошно трубящего грузовика. А потом опять бросилась на обгон, словно не замечая плотного потока встречных машин. Но Аввакумов не выдержал второго захода – он ухватился за руль и, выгибая цепкие Манины руки, вернул машину обратно в поток на свою половину дороги. И этим обманул молчание Мани, наконец-то спровоцировал ее ответ – одной рукой она вела машину, а другой неожиданно сильно и резко отрывала его от руля и судорожно пихала в сторону:

– Ты врешь мне. Все врешь?.. Ты пренебрег мной. Я давно заметила, что видишь во мне мебель, безделушку. Без своей жизни, без души... Так, захотел: посидел, полежал, попользовался. Не захотел – нет ничего. И никого – липучка, какая-то заноза...

Несдержанный, необдуманный, совершенно нелепый для Мани ответ ошеломил Аввакумова... Просто он подзабыл, какой она была, пока не выучилась быть Маней, Манечкой, каждодневной привычкой. Уже очень давно даже ссоры их были иными – долгими изматывающими паузами, медленно нараставшим, неохотно уходившим напряжением. А теперь перед ним сидела новая Маня, совершенно другая. Женщина, неотрывные глаза которой выпукло блестели в свете встречных фар, сжатые губы содрогались от непроизнесенных слов, пальцы – холодные, тонкие, бескровно скрюченные на его запястье, вялые сейчас, но готовые на все, лишь кровь донесет до них раскаленное нутро.

Отступая, защищаясь, Аввакумов сдался:

– Бог с тобой, Маня! Что с тобой?

– Молчи! Бог всегда был со мной и остается. А теперь со мною ужас, в котором ты виновен. Повсюду преследует меня. Я не верю, что ты не убивал. За что тогда? Все люди, близкие нам, доверявшие мне, шарахаются прочь. Рушится все, что я создавала. И во что я превращусь? В содержательницу притона, в бригадиршу дешевых девок по вызову? В приживалку, которую ты даже не сможешь содержать, потому что тебя забьют? В подросшую жалкую уличную тварь, бродяжку, но уже без всяких надежд – с надежным клеймом проказы? Вот, что ты мне приготовил... Вот, что со мной!

Маня кидалась словами резко, крикливо, быстро – плотно забивала дерганьями и всхлипами промежутки между ними, и Аввакумову не удалось вставить ни одного восклицания, пока она не закончила. А когда ее речь оборвалась, случилось то, чего он боялся: ушли лишь слова, а всхлипы остались. По дрожащему Маниному лицу текли слезы, и она размашисто терла их ладонями – бессмысленно уговаривать, не услышит. К тому же бестолково подчиняясь рулю, который Маня использовала не для того, чтобы держать дорогу, а чтобы было куда вцепиться, машина опасно бросалась из стороны в сторону, вызывая вокруг гудящую, дергающуюся тормозами панику. С трудом преодолев истеричное Манино сопротивление, Аввакумов выкрутил руль на себя и направил машину к обочине:

– Тормози!

А Маня, то ли перепутав педали, то ли охваченная упрямством, еще сильнее давила на газ. Несколько минут они неслись по обочине, поднимая облака грязи, срываясь, соскальзывая в канавы. А когда она догадалась затормозить, то сделала это так грубо и резко, что их едва не выбросило под идущий сзади грузовик. Но, слава богу, обошлось. И вот они уже сидели в темноте, едва различая друг друга в мелькании несущихся мимо фар, безжизненных сквозь толстую корку грязи на стеклах.

Сидели, молчали, не смотря друг на друга и не нуждаясь в свете. Что бы он им открыл? Малодушное нетерпение Аввакумова высказать Мане свои оправдания: «Но – нет, рано, она не отошла...» Лицемерное Манино желание слушать: «Но не сейчас – чуть попозже. Еще не сейчас?..» Свет стал бы мучительной ядовитой приправой к кипевшей в них смеси жалости к себе и неверия друг другу – чужим, злым, отвратительным, убийственным колдовством. И без него Маня вполне уверилась, что Аввакумов, и никто другой, убил Костицына. А Аввакумов – прочно убедился в Манином безумии.

– Что с тобой, Маня? Кто тебя надоумил? Расскажи как следует, наконец!

– Нет, это ты рассказывай – кто тебя надоумил?! Убить и наплевать на меня! Убить и предать меня! Убить и все уничтожить! Все, что было у нас...

Маня навалилась на него и кричала, всхлипывала в лицо, дергала и толкалась руками. К несчастью, Аввакумов не нашел ничего лучшего, как схватить и, забросив их себе на плечи, обнять девушку, потянуть поближе. Он даже поцеловал ее – поймал искривленный дрожью ротик, но ненадолго, недостаточно для того, чтобы окончательно смирить или спровоцировать: Маня жевала губы, мотала головой и гнула шею, лишь бы оторваться. Да, не таким они ожидали свой первый поцелуй после разлуки. Совсем не таким...

Вдруг в радужных кругах слез, на перекошенном тенями лице Аввакумова, в насквозь просвеченных его глазах она увидела смысл всех примет, являвшихся прежде к ней – маленьких копошащихся угольных паучков – не успел ужас затаиться от нее, фары помогли, не успел!..

Маня рванулась прочь, оттолкнулась, ей удалось оторвать губы, увести лицо, но Аввакумов так крепко сжал плечи, что вырваться совсем не получилось. Недолго и слабо она побрыкалась и скоро затихла, обмякла. Вся ее жизнь осталась в хрупком и ломком горле, в неровном, ненадежном дыхании. Стиснутые пальцами Аввакумова Манины ребра резко, судорожно раздувались, пытаясь наполниться спасительным воздухом, потом внезапно замирали и выдыхали медленным хрипом – жалко, болезненно сжимались. И кроме этого чахоточного дыхания – ничего: только отвернувшееся к окну лицо, застывший отсутствующий взгляд, расслабленные губы. Злоба, с которой Маня ответила на поцелуй, была ее последним усилием. Напор обиды и отчаяния иссяк... Но все – унес, все – иссушил. И оставил одну – истерзанную ураганом. Не к кому прислониться. И она жалобно попросила у Аввакумова. Пусть гибельной, но опоры:

– Пожалей меня... Прости меня... Я – разрушена... Все перепахано во мне. Я столько за этот день пережила и передумала. Я заблудилась – в себе, в тебе, в нас. Уже не помню, было ли прежде вокруг столько вражды и отступничества. А может быть – годы с тобой просто избаловали меня? ...Уходит то, что наполняло жизнь – как это вытерпеть, как? Они не остановятся на полпути, меня Генри предупредил...

– Маня, ты виделась с Генри?!

– А кто же, ты думаешь, все это устроил? Он, видимо, встречался не только со мной. Я стала прокаженной – из-за тебя. Никто и никогда не останется рядом с человеком, на которого спущена такая охота. Никто не захочет, чтобы клубочек до него раскрутили. Тем, что сделал в Швейцарии с Костицыным, ты подставил своих в какой-то игре. И они хотят знать, на кого ты работал, прикрываясь их именем. А пока – отсекают тебя. А заодно – меня. Они все с корнем вырвали за сутки, что я годами выращивала?..

Маня смолкла – нечего больше говорить. Аввакумов вплотную посмотрел на ее испещренное темными пятнами лицо, чуть было не выдохнул какое-то слово, но осекся. Задумался на несколько секунд. Маня была настолько уязвимой и хрупкой у него в руках, что он едва не сорвался до фальшивки: «Не бойся, Манечка, я же рядом!» А ведь надо бояться.

Та Манечка, которая живет – хотя и притворяется сейчас, уверяя, что мертва, – живет в этом тельце, прекрасно знает: чего и когда бояться. Чему-чему, а страху – она прекрасно обучилась. Перейти сейчас на фальшивки означало потерять ее, растерять то, чему она доверяла, отделаться от нее, оборвать прочные прежде, но источенные путы, которые еще связывали их в то, что Маня называла «вместе». «Что Маня ждет от меня? Как бы угадать?» Если она не выдумала облаву – впереди трудные, беспросветные дни. Если верны Манины предчувствия – впереди дни, когда он будет нуждаться в ее близости. «Попросить у нее любви?» Этого она наверняка и ждет – зубами ухватится за предложение войти в пожар в обнимку.

На всякий случай, чтобы не поддаться жалости, не утешать, Аввакумов отпустил Манино тело бессильно обмякнуть по спинке сиденья.

– Давай попробуем вместе?..

Но Манечке мало было просто вместе – слабо, жидко, она оборвала:

– Вместе, но ты думаешь о себе. А моя жизнь – больше, чем ты. Я пойду с тобой. Но обещай помнить об этом...

Как настойчиво вымогала Маня из него ответы на свои вопросы, вынуждала извиняться за обиды, навязывала согласия на предчувствия. И тем замыкала разговор. Не для того ли, чтобы не допустить его подумать о лишнем, сказать страшное.

– ...Только не говори мне опять, что – пусть рушится все вокруг. Что главное – тот бог, который во мне. Не дать ему заснуть, не позволить закрыться. Я это наизусть заучила. С самой нашей встречи – верю... Но сейчас не хочу бога в себе. Он – невыносим! Я хочу высшего, спасающего бога... Чуда я хочу. Скажи мне о чуде... О том, что завтра утром...

Маня осеклась. Чудо не состоится. Даже если всю ночь вымаливать и вымогать. Аввакумов ослаб – можно вытянуть любые обещания. И только. Он не поймет. Она уже свыклась с тем, что ей предстоят страдания. И нуждалась не в чудесном избавлении от них, а в чуде оправдания мучениям и мучителям. Ей показалось, что Аввакумов нуждается в том же. В высшем боге. Она готова его дать, им стать. Чтобы он отказался от себя, почувствовал себя кусочком их общей жизни... Способен ли Аввакумов сейчас на такое чудо? Увы – не способен.

Что же, она терпелива, вынослива, дождется. Предчувствия говорили ей – никуда он не денется, не увильнет. Втайне от себя Маня даже ликовала, призывала катастрофу: что еще могло разбить тот однобокий кораблик, в который они превратились. Она переросла быть женщиной при мужчине. Созрела стать жрицей общего бога. Так не лучше ли угождать, а не противиться судьбе?

– ...Скорее, милый, пожалей меня...

Он попытался привлечь Маню к себе в неудобной машине и опомнился: сколько они провели часов на окраине пустеющей на глазах дороги: час, два? В остывшей железке, пропитанной сыростью, облитой грязью. И зачем? Чтобы вернуться к тому же, чем был полон Манин взгляд, когда она падала на пол у выхода из аэропорта: мольбой, вымогательством, воровством жалости. И тогда, и сейчас – нет ничего, чем бы она не поступилась, лишь бы ее пожалели. И проклятия, и пророчества, и бред ушли, как в песок. Манечка попрошайничала жалость. Как удержаться? Еще тогда, при первой встрече, она вытянула из него сполна утешений: только ее телу – в какой малости! – сумел отказать... Осторожно Аввакумов погладил Манечку по голове – она никак не ответила. Он поцеловал щеки, глаза, волосы – лишь прижаться к губам не решился: слишком много значит ее ответ, так лучше вырывать его постепенно. Не зная, что делать дальше, Аввакумов уже слишком увлекся поцелуями, когда Маня с укоризненной, незнакомой еще материнской улыбкой отстранила его. Загадочным глубоким голосом попросила:

– Домой меня отвези. Сядь за руль. Мане показалось, что пусть на несколько часов, но она добьется своего чуда Уж теперь-то распробует на вкус!