Ловцы. День первый, поздняя ночь

День первый, поздняя ночь

 

Ночной ресторан был необычно пустым, она даже сказала бы, пустынным, и добавила, обострив паузой злость – выбитым, словно все его обычные посетители уже отстреляны, обыграны каким-то везунчиком в русскую рулетку власти... Ее плечи встревожила дрожь... Нет, конечно, еще не все. На смену выбитым нахлынут новые, и барабан провернется вновь... но слишком многие уже сумели выкрутить из втиснутого в висок револьвера лишь краткий взлет и смерть. Им некого винить – они хорошо знали, чем револьвер заряжен. В крови еще бродило удовольствие от езды. Она любила ночную Москву – мчаться посреди пустых освещенных бульваров, искушая мрачную враждебность вплотную подступивших домов, без задержек проскакивать одноглазо мигающие светофоры, рискуя нарваться на таких же безумцев среди беспорядочных перекрестков, гнать машину и забывать о дороге, руле и педалях, увлекшись какой-нибудь мелодией.

А сегодня дорогой ее занимали разбросанные повсюду желтые листья, она внимательно смотрела за тем, как они шарахаются от фар и бросаются под колеса – полная иллюзия жизни у мертвецов. Интересно, а сами они понимают, что это – иллюзия? Не могут не понимать. Зачем же тогда дергаются и трутся, выдумывая что-то между собой, что-то с проезжающими мимо безразлично – разве не видно – автомобилями? Изображают какие-то стремления, ненависть или любовь... И если они мертвы – почему так увлекательна их толкотня на обочинах?

Голова была настолько занята этими образами, что, только поднявшись в зал, она поняла: «Попалась!» Пришла неготовой, с невыстроенным разговором, с непросчитанными собеседниками. Она ругала себя – ведь было почти пятнадцать минут в машине, все могла успеть. А вместо этого – бредила листьями! «Как я устала!» Как задавлена той усталостью, которую не снять развлечениями или отдыхом. Усталость въелась в кровь, стала функцией психики, каждодневной душевной привычкой. Избавиться от нее можно лишь, обменяв себя на совершенно новую жизнь. Где то новое прячется, как его угадать, приручить и поселить в себе, как не отторгнуть? А если не выйдет? Закатится жизнь... К двадцати пяти.

В отчаянии Маня как могла надолго задержалась перед зеркалом. Нельзя было выбегать, не проснувшись. Лучше опоздать, но заглушить эту дурь парой чашек кофе. Ладно еще, хоть отражение не прибавило отвращения к себе. В зеркале на нее смотрело свежее лицо высокой и стройной гладковолосой брюнетки. Она улыбнулась в ответ. Многое в средиземноморской правильности черт выдавало происхождение, которого она научилась не стыдиться. Мане нравилось, как быстро откровенность лица заставляет видеть в ней не только красивую обаятельную женщину, близкую некоторым сильным и опасным людям, но и представительницу многочисленного и сплоченного клана, с которым желательно не враждовать, потому что не знаешь, откуда вернется удар. Очень многими связями она была обязана своим имени и лицу.

Особо выделялись сросшиеся на переносице черные брови, которые Маня нарочно подчеркивала, длинные темно карие миндалевидные глаза, породистый прямой нос и большой рот с чувственными яркими губами. Все в отдельности это могло быть не очень красиво, но сколько мужчин – Маня не утруждалась замечать сколько – были заворожены ее глазами, а губами вынуждены к таким сладострастным мыслям, которых от себя не ожидали. Маня знала свои способности и сейчас воспользовалась ими, чтобы смягчить неподготовленность, извинить недалеко отступившую бестолковую сонливость.

Едва она показалась в зале, как один из тех, кто позвал ее, вскочил из-за стола и поспешил навстречу. Он был хорошо знаком: «Сейчас бросится целовать руки, – Маня брезгливо поежилась, – хорошо бы их помыть потом». Картинно покачивая плотно обтянутыми узкой короткой юбкой бедрами – тем, кто на нее сейчас пялится, она сделала несколько шагов навстречу. Приблизившись, Маня привычно приподняла руку, протянула вперед для поцелуя, но он не нагнулся к ней. К изумлению Мани, он схватил ее ладонь и поспешно потянул за собой. «Что-то здесь происходит», – успела выжать Маня из неловкой сцены. На ходу склоняясь к ней, мужчина торопливо прошептал:

– Будь очень внимательной, Манечка. Постарайся отмол чаться. Все, что ты умеешь, делай, но не говори.

Было видно, что он не мог задержаться с ней у входа или отвести в сторону – боялся. Кто-то из собеседников настолько важен, что опасно даже намекать на любую неоткровенность. Маня впервые видела такой испуг у этого человека?..

– Все, что я умею? – упрекнула его Маня. – Мог бы хоть позвонить.

Мужчина молча сглотнул упрек – уже слишком близко. «Ладно, – Маня нервно вырвала пальцы из его отталкивающе взмокшей ладони, – скоро все объяснится».

За столом, к которому она подошла, сидели двое. Несмотря на позднюю, близкую уже к предрассветным сумеркам ночь, они были свежи и аккуратно одеты. Одного из них Маня не знала совсем, другого где-то видела прежде, но не могла вспомнить, несмотря на лихорадочно взрытую память. Отгадка была рядом, но ускользала. «Наверное, – решила Маня, – когда-то еще до черты. Это – неопасно. Скольких тогда перевидала? Кем была?» Мужчины привстали при ее приближении, но не стали ни целовать, ни пожимать рук. Несколько секунд они молча приглядывались к Мане – в их глазах она почувствовала одновременно привычное восхищение своей красотой и какую-то странную тяжесть, после того, как хорошо рассмотрели. В том, кто был постарше и, вопреки ночным обычаям, одет в плотную черную водолазку под дорогим серым пиджаком, Маня быстро и точно распознала человека своей крови. Но не подала вида. Он должен сам сделать первый шаг, а она – разгадать, какой тяжестью засорила им глаза?

После того, как были пройдены необходимые условности и заказан Мане коньяк, они приступили к разговору. Среди первых же тем, предложенных человеком в водолазке – его звали Генри, – была мокрая погода, осенняя грязь и упорный прямой взгляд на встретившего Маню человека. Тот сумел выдержать не больше минуты и уступил, рискнув показаться в глазах Мани ничтожеством, которым помыкают незнакомцы. Он встал и вышел под самым нелепым предлогом – светловолосый спутник Генри помог ему, согласившись вместе посмотреть, как проходит игорная ночь в казино внизу. После их ухода молчание за столом продолжалось несколько минут, очень быстрых для Мани – она спешила пользоваться ими, чтобы потянуть сквозь зубы коньяк, пострелять глазами в лицо Генри и, самое главное, окончательно удавить в себе навязанную умирающими листьями уличную слабость.

– Маня, – сказал наконец Генри и зачем-то поправился: – Манечка. В Швейцарии на горнолыжном курорте, совершенно пустом в это время, убили Сережу Костицына. Только вчера. Думаю – вы еще не знаете.

Медленно и размеренно выговаривая, Генри внимательно разглядывал лицо Мани в очень непривычной для нее манере – не губы или глаза, а именно все лицо целиком. Очень нехорошо. Генри, похоже, не верил впечатлениям, которые производят отдельные женские черты, слишком искушенные в обмане. Он ловил ее лицо на противоречиях. Скоро так же будет ловить слова... Он хотел немедленно получить доступ к Маниным слабостям, поймать душевное эхо своих провокаций, с точностью отделить смятение от кокетства.

– Господи! – спасительно хлебнула коньяк Маня. – Жаль. Я хорошо слышала о нем. Однажды он обращался ко мне. Но вот уже полгода я не встречала его.

Чтобы сделать естественным желание не говорить больше, Маня опять схватила рюмку и, вытянув вперед губы, притронулась ими к душистой подогретой жидкости. Пить больше не хотелось. Бесполезно. Даже терпкий вкус маслянистых струек любимого коньяка не собьет волну нахлынувшей на нее паники. Костицын! Его не жалко. Жалко себя. Дорожка судьбы не часто выводит к таким людям, и удержаться от знакомства было невозможно – нечего себя укорять. Таких людей редко убивают. Но если это происходит – разматывают весь клубок их связей до самого хвостика. А Мане опасно попадать в облаву – как опасно вьющему свою сеточку в углу за форточкой пауку попадать под свет и сквозняк. Каждая паутинка дернется. Ладно – паучок, он крепит к стенам. Манечка – к человечкам. Их потянут. А Мане очень не хотелось прыгать на своих изящных, любящих короткие юбочки длинных ногах по раскаленным углям и ясно видеть себя уж если не совсем, то полу-обреченной – точно...

Но облава может и не последовать. Все зависит от того, кто и почему убил Костицына. И зачем.

По огонькам, бегающим в густо замешенных зеленоватых глазах Генри, Маня поняла, что он сумел выцедить душевное смятение из ее лица. Хотя внешне и отдал должное той маске, которую напялила Маня.

– Удивительно мало это встревожило вас, Маня. Мало испугало.

«Надо, чтобы он объяснил – при чем тут я? Хоть что-то , пусть скажет: хоть ложь, хоть угрозу – легче станет и проще. Надо вынудить Генри на объяснение». Приняв это решение, Маня сыграла резко, с видимой неосторожностью, но со скрытой уловкой.

– Нет, Генри, я испугалась. Вы же знаете, как сильно я боюсь. Вы не пришли бы, если бы заранее не знали. И знаете, чего я боюсь. Хотите, чтобы я устроила истерику? Для этого мало одного лишь страха! Дайте мне что-нибудь еще, и вы получите свое...

Маня споткнулась и нарочито грубо передернула плечами, скрестив на груди руки, словно ее морозило.

– Мне – чаю! – она удачно ударила собеседника резким скачком в сторону от темы разговора.

– Вы хорошо изучили наверное, даже все мои следующие шаги. И то, у кого я в руках, если смерть Сережи – не блеф, не случайность, не посторонний мне заговор – вы, наверное, зацепили.

Она опять вытянула губы, притворно лизнула языком коньяк и обозначила глоточек. Странно, но от этого не становилось теплее. Она торопливо накинулась на принесенный официантом обжигающе горячий чай, даже не подождав, пока он заварится в чашке.

– Вы можете не бояться нас, Маня. Никто скорее всего не пойдет к вам по связям от Костицына, и мы вам не угрожаем. А что касается вашего покровителя – мы получили от него просьбу позаботиться о вас и – вот его просьба принять нашу заботу.

Генри, холеный брюнет лет сорока, протянул ей визитную карточку, на обратной стороне которой хорошо знакомым почерком ей рекомендовали поверить этим людям: «...если сможешь, Маня. Но лучше – поверь».

Она допила чай и отодвинула чашку. Стало теплее. Почувствовав себя уютно, Маня захотела довериться этому человеку – редкое для нее желание, пришедшее очень некстати сейчас. Надо, надо задавить.

– Но если не будет охоты по связям – к чему наша встреча. Зачем вы отняли меня у него, – Маня твердо посту чала ребром визитной карточки по блюдцу, – с остальными пустяками я справлюсь сама. Смерть Костицына не значит для меня ничего, если не послужит толчком к большой облаве. Я, конечно, пореву ночку, но не от этого же вы пришли меня утешать?

– Манечка, – сказал Генри, – Маня, разве я допустил намек, что нужен вам? Нет, и еще раз нет. Я не так навязчив. От любой нашей помощи вы можете отказаться.

Генри зачем-то помолчал, покусал губы, попрятал от Мани глаза, разглядывая ее пальцы с дорогими бриллиантовыми кольцами. Потом вскинул вверх подбородок:

– Наоборот. Я стараюсь повторять, что мы нуждаемся в вашей помощи. Что надеемся на нее. Я думаю, не откажете...

– Почему вы так уверены, – попыталась закрепить успех Маня, – к тому же чем я могу вам помочь? Если у вас получается добывать такие вот записки... – она исчеркала визитную карточку ногтем и бросила ее Генри чуть не в лицо. – ...Я всего лишь женщина. И женщина всего лишь одного мужчины. Даже не того, кто это прислал...

У Мани опять, как водится, волной качнулись плечи, вздрогнули губы, сверкнули глаза. Она потянулась к недопитому коньяку и... резко отдернула руку, когда Генри ответил, совсем не тем, что она ожидала, к чему, ей казалось, уже склонила его:

– Именно этим вы нам необходимы. И никто не заменит вас.

Маню ободрило только то, как Генри просительно улыбнулся. Ее землетрясением разбивали необъяснимые внутренние ощущения тревоги. Предчувствия говорили – что-то неожиданное, дикое, жестокое накатывается на нее. И в то же время зеленые глаза Генри подводили к состоянию, напоминающему транс. Как подопытную обезьянку накачивали каким-то наркотиком – она еще не понимала, каким.

Генри поправил безупречно прибранные волосы и поближе наклонился к ней над столом:

– Что известно вам, Маня, об Аввакумове...

Заметив, как истерично перекосилось Манино лицо, как ее пальцы, лихорадочно рыская по столу, во что бы вцепиться, опрокинули фужер с коньяком, смяли скатерть, с трудом остановились, свернувшись в кулачки и впившись ногтями себе в ладошки, Генри отпрянул от Мани непроизвольно, резко – больно откинулся на спинку стула лопатками.

– Простите меня за пустую игру. Не так надо начинать...

Это был голос крови, к которому Маня так долго призывала. Дань тому, чего между ними нельзя избежать. Побледневшая, Маня с усилием заставила себя улыбнуться в ответ. В благодарность. Качели уравновесились. Она была застигнута врасплох, но и он явно пожертвовал припасенным сценарием – Маня оказалась не той, кому приготовил. Вот откуда тяжесть в глазах при встрече. Отныне ему, как и ей, все . придется сочинять на ходу. Но самое главное – наспех придумывать новую личину себе. И кто знает, Маня внутренне усмехнулась, вдруг промелькнет истинное лицо тех, кто его послал. Слабость врага, которой выгодно будет потешиться...

– Сам Костицын нам уже не важен, – вкрадчиво продолжил Генри, – то, что знал он, с ним и пропало. Но не пропало то, о чем он знал. Говорят, что Костицын вынул в августе девяносто первого те бумаги внутреннего архива Политбюро, где учитывались банковские счета и собственность на подставных лиц. Так это или нет, но документы исчезли, и Костицын – основной подозреваемый. Одна из последних возможностей узнать – кто все присвоил. И вот сейчас от него избавились. Может быть, те, кто нашел его хозяев. Или сами хозяева, чтобы закрыть выходы к себе. Только убийца Костицына может рассказать.

Генри примолк и улыбнулся. Ему показалось, что Маня отвлеклась, ее мысли уже заняты другим, что – женщина, она недотерпела до конца слишком длинного и отвлеченного рассказа. Чтобы привлечь внимание девушки, Генри погладил Манечку по руке – Маня отдернула ладонь из-под его пальцев, как от прикосновения жабы.

– Простите, Маня. Мне показалось, что вы отвлеклись... Я рассказал вам эту страшную историю не просто поболтать. Она имеет самое прямое отношение к вам... Продолжаю. За три дня перед тем, как убили Сережу Костицына, его брата Георгия, точнее то, что осталось от трупа, нашли в подвале одного заброшенного хуторка в восточной Германии. Оказалось, что его продержали там пару недель – добившись всего или ничего не добившись. А за эти недели в США исчезли сразу двое из тех, кто работал близко к Костицыным в августе. Все действительно выглядит так, словно кто-то пытается разрубить узел: навсегда уйти в тень или наконец-то вытащить тайну на свет. Хорошо бы проследить за всеми убийствами, но по ним ничего нет. Только у Сережи Костицына мы знаем убийцу...

Маня слушала Генри невнимательно, обрывочно. Она часто ерзала на стуле, ненужно оглядывалась по сторонам и бессмысленно двигала предметы на столе. Генри и сам все больше отвлекался от разговора – все глубже увлекался Маней. Ему понравилось, как умеет девушка говорить без слов, молча расставлять оценки его доказательствам и открыто пренебрегать тем, что показалось лишним. Как призывает в свидетели своим упрекам пустынный зал, остывший чай, недопитый коньяк, как легко подчиняет их шевелением губ, кончиком языка и прищуром глаз – Генри вдруг почувствовал себя загнанным в угол, окруженным Маней, которую начали поддерживать против него даже внезапно исколовший шею ворот водолазки и неприятно задравшиеся рукава. Маня упрекала за ненужное кружение вокруг имени, которое он не решался назвать – вновь вплести в ткань своего рассказа Маня требовала имя.

– ...Нам почти достоверно известно, что убийца – Аввакумов. Его видели в той гостинице, повсюду в номере Костицына – следы пальцев. Об этом знаем только мы, он беспрепятственно выберется из Швейцарии, завтра будет в Москве. Мы легко могли бы поймать его или арестовать, но ни то, ни другое не даст ответа на вопрос: от кого он взял заказ. Мы меняем жизнь Аввакумова на ответ. Ведь вам его жизнь небезразлична?

Маня побледнела. Но не от блеска улик, а от ужаса вопроса. Как он посмел его задать? Разве не очевидно? А для нее самой? Все те же вопросы, с которыми набрасывались листья среди ночных бульваров, вновь нахлынули на Маню. Чтобы спасти ситуацию от слез, она поспешно прикусила губу, схватила чашку остывшего чая, хлебнула, поперхнулась, закашлялась, на ее глазах выступили шарики блестящих слезинок – она успела объяснить их вполне безвредно и безобидно.

– Аввакумов очень скрытный человек, – прокашлявшись, сказала Маня, – я ничего об этом не знаю. Да и с Костицыным я знакома сама, не через него. Я не знаю, с кем он работает. Наша близость только в том, что я – его женщина. Во всех делах так же предоставлена себе...

Маня не успела закончить – Генри прервал ее. Все, что она готовилась сказать дальше, было явно бессмысленным без одного его признания. Он вытянул поближе лицо, упер в стол локти и положил подбородок в ладони:

– Видишь ли, Манечка, он работает с нами.

Близость его лица и распущенность слов оскорбили Маню. Но она быстро забыла об этом, потому что поднявшаяся волна негодования всколыхнула память. Ну конечно же! В день знакомства с Аввакумовым она уже видела это лицо. Если бы вспомнить раньше!

Между ними опустилось молчание. Тягостное молчание, отравленное искусанными Маниными губами, близостью недоверчивых лиц, столкновениями неоткровенных взглядов, подозрениями, настигшими вслед за безобразной доверчивостью.

Маня поймала себя на том, что многое отдаст, чтобы отвернуться и покусать ногти. Все-таки она не удержалась вне круга, в котором пылает пожар. Не Костицын – так Аввакумов втащил туда. Затолкал, не спрашивая: бегай, отскакивай, задыхайся, может быть, обожжешься – или сгоришь. Вместо того, чтобы кусать ногти, Манечка судорожно вдавила в свои прекрасные сладострастные губки сигаретку и шарахнулась в сторону, чуть не опрокинув стол, от пламени услужливо протянутой Генри зажигалки... Наконец ей удалось овладеть пальцами и попасть в огонек кончиком сигареты:

– Он ничего мне не доверит, не откроет. И не надейтесь...

– Манечка, – Генри выразительно погладил ее глазами.

Наверное, ему хотелось быть ласковым с прекрасной девушкой, психику которой только что довел до настоящих судорог, – Манечка, знаю... Но вы почувствуете, когда он будет готов открыться первому встречному. Вы же такая женщина...

Мы послали Аввакумова в Швейцарию на встречу с Костицыным, не убить, а предупредить и спрятать: пусть молчит – лишь бы остался жив. Но Аввакумов – убил. Я думаю, что его прислали к нам уже с прицелом на Костицына. Он терпеливо высиживал задание несколько лет. Но теперь не мы одни задумались о Костицыне и занялись Аввакумовым. Его так сдавят, что он не удержит, расскажет. Нам не расскажет, им не расскажет – вам расскажет. Кто еще позаботится о нем? Вы только не отталкивайте его, Манечка. Прошу...

С этими словами Генри вновь осмелился прикоснуться к пальцам Мани. Они дернулись, но девушка удержала ладонь на столе. Генри погладил их и медленно двинул руку выше – к запястью. Маня не сопротивлялась, словно его последняя просьба была: «Не отталкивай меня!», и она поддалась...

– Попробую! – оборвала Маня, когда пальцы Генри уже проникли ей под рукав.

Генри послушно убрал руку, улыбнулся, кивнул. Но рано... После секундной паузы Маня продолжила:

– Вы не поняли меня. Я обещаю подумать. К вечеру.

Улыбка не исчезла с лица Генри, но мгновенно стала натянутой, нарисованной, как на гипсовой голове. К лучшему. Разговор иссяк. Пора облачаться в маски, с которыми они не по своей воле, конечно же, расстались. Генри был уверен – Маня согласна. И она знала, что не посмеет отказать. Все уже проявилось на запястье. Маня лишь попросила паузу. Чтобы задуматься о никчемно танцующих по бульварам листьях.