Ловцы. День первый, ночь — день второй, утро

День первый, ночь – день второй, утро

 

В месиве из густого, как водопад, дождя, ноющей головной боли и треснувшей в автомобильных фарах кромешной тьмы сознание гасло неумолимо... Горы и октябрь... Октябрь и бессонница... Горы и пустота... Истощение... Там ускользают проблески зрения и всплывает слепота. Видеть незаметное было единственным талантом, которым наградил его бог, кроме упрямства. Бог же и отнял... Иначе сегодняшний вечер не обглодал бы и не загрыз дни и дни поисков – почти свершившийся успех. Что толку цепляться за никчемные объедки? Никто не переиграл его, не обманул, не оказался сильнее. Просто отпущенное время выскользнуло из кулака, как склизкая болотная ящерица... как дохлая аквариумная рыбка, оставив в наследство тощий хвостик, облезлый плавничок. Гадкий без своей хозяйки. Сбежало время – рассыпалась логика, которой он следовал. Мертвы сведенные и склеенные в ней люди, домыслы, доказательства. Он сам, вполне возможно – мертв. Если этот провал – очевидный уже провал – привлечет подозрение, что ослаб... Ведь все держится на пустяках?.. Эти горы держатся на такой ерунде, как отсутствие землетрясений в Швейцарии... А в Москве землетрясение последует – туда придется вернуться.

Краем глаза Аввакумов наблюдал за своими пальцами. Вот они щупают что-то на сиденье рядом. Господи, похоже, сигареты. Как они посмели подумать о сигаретах без разрешения? Он же обкурился до одури! Аввакумов сосредоточенно оборвал произвольное движение пальцев и вернул взгляд на дорогу. Вовремя! Из черных глыб облепивших горную дорогу скал, непонятно близких или далеких во мраке и навалившихся поэтому на душу сплошной мокрой массой, из вылившегося с неба месива то ли дождя, то ли облаков, то ли недосвеченного фарами тумана, из-за крутого поворота; в который машина едва вписалась, проелозив вдоль ограждения, прямо на него выскочила пара размытых красных огоньков. Аввакумов выругался на медленную впереди машину, но вблизи оказалось хуже – машина стоит, туман колеблет ее огоньки. Об этом он догадался едва ли не поздно: справа хилое ограждение и пропасть, слева – на свободную полосу дороги выскочили белые встречные фары. Аввакумов вдавил тормоз, и колеса понесло по жирному от дождя асфальту. Уже у самых красных огоньков, когда удар казался неминуемым, он резко выкрутил руль в сторону – едва увернувшись от встречного столкновения. И только потом, как бы извиняясь вдогонку, водитель приткнувшейся у самого обрыва машины догадался включить желтые пульсирующие аварийные огни. С интересом Аввакумов посматривал в зеркало на то, как всплески захватывали из темноты поверхность обрыва и тут же терялись в глубине пропасти, столь же непроницаемой, как окружающие скалы, и столь же слабо и неохотно, как небо, отзывающееся на вялую желтизну света.

Местные правила приличия требовали задержаться и предложить помощь. Русские правила приличия требовали остановиться и набить морду. Первые несколько секунд, пока желтизна еще поблескивала в зеркале, Аввакумов никак не мог выбрать, выпутаться, пока первый же поворот не напялил на него вновь бесцветный войлочный колпак. Ничего позади... Да и были ли те огоньки?.. Закрывал ли в номере дверь? Миражи... Аввакумов медленно надавил на тормоз, тщательно осмотревшись, развернул машину и вернулся к повороту. Были! Аввакумов подъехал вплотную. В свете разорвавших ветровое стекло фар он увидел, что из-за руля кто-то поднимается навстречу. Какой-то подросток. Девочка! Когда он вышел к ней, оказалось, что девушка едва дотягивает ростом ему до плеча. Вдали от России Аввакумов позволил себе сочно матерно выругаться.

– Это она, дрянь, заглохла, – извинилась девочка по-русски и постучала по капоту кулачком.

Аввакумову ничего не оставалось, как минут пять с остервенением доказывать обратное. Безуспешно. Редкий здесь случай, но машина действительно не заводилась.

Тащить ее тросом не пришлось далеко – метрах в двухстах оказалась подходящая площадка, чтобы бросить, не загромождая дорогу. С глупым и молчаливым, по-прежнему, упорством Аввакумов поставил позади красный аварийный треугольник.

Когда они отъезжали, желтые огни неистощимо и пустоглазо мигали – вечные, кажется, как дождь, как горы и ночь.

Скоро дорога оживилась, и дремать стало опасно. Чтобы занять время и раздразнить слипающиеся глаза, Аввакумов, пристально и не таясь, разглядывал свою спутницу в фейерверках встречных машин. Она была симпатична... на вкус... И самой заурядной без желания откусить. Ей было лет двадцать. На свету девушка притворялась безразличной, настолько, что проглядывала скованность следить за собой. В темноте – быстро поддавалась искушению мельком поправить волосы и покусать ногти. Ее одежда была пренебрежительно простой: черные джинсики, свитерок, грубые тупоносые ботинки. Из брошенной машины она не вытащила с собой ничего, кроме смятого кое-как пальто. Удивительно. Русские девочки еще редко одни, вот так запросто, путешествуют по Европе.

– Как тебя зовут? – спросил ищущий разговора Аввакумов. – Кто ты?

Ее зовут Варя, она учится в Париже, едет по друзьям – высунул хитрую мордочку, осмотрелся, обнюхал и опять затаился зверек.

Варя была незаметной спутницей, почти невесомой для взглядов, едва существующей для сознания. К Аввакумову постоянно возвращалось чувство, что он по-прежнему один, что разговаривает с собой, в крайнем случае – со своим отражением в забрызганных дождем стеклах. А Варя – пушистое перышко, нахохлившаяся птичка, мифический плод дурного настроения, галлюцинация, выжатая мозгом в преддверии близкой бездны Москвы. Чтобы было с кем поделиться застоявшимися словами, пустыми взглядами, сигаретами, наконец.

– Тебе холодно, Варя? За тобой – сумка, в ней – коньяк и должны быть стаканчики.

Глядя на то, как девочка хлебает большими жадными глотками из одноразового пластикового стаканчика ослепительно дорогой терпкий коньяк, который он сам недолюбливал и обзывал смесью воды и одеколона, Аввакумова передернуло. А она с видимым удовольствием вытягивала тонкую длинную шейку и быстро по-птичьи глотала, подергивая худыми плечами под свитерком, в котором две таких, как она, наверное, бы уместились. Именно в эти мгновения Аввакумов подметил мягкий русский профиль девушки, пухлые губы и, хотя и растерянную в складках свитера, но все же высокую для ее худобы грудь. Аввакумов старался делать свои исследования набегами, незаметно, но разок она все же перехватила его обмеряющий взгляд, опять попыталась забиться в угол, к двери, но вдруг, неожиданно для себя самой, улыбнулась:

– Я согрелась.

С пустым стаканом в руке она неудержимо вытянулась-потянулась на сиденье. Все, кроме тепла, оставалось для нее неважным. Ничто, кроме холода, не могло насторожить и обозлить. «Птица, – обрадовался Аввакумов, – птица пила коньяк почти из моих ладоней».

– Пей еще, – предложил он.

– Нет, горько, – в ее голосе послышался упрек, – гадко. Но горячо. Мне уже жарко, спасибо.

Она старательно закупорила бутылку и плотно зажала в коленях. В ее поведении не скользнуло и капельки опьянения.

– Будешь спать? – попытался увлечь Аввакумов.

– Нет. Мне наконец-то тепло. И так хорошо. Я не хочу это проспать. Я не помешаю тебе. Что ты делаешь в России?

– Как все. Деньги. Добываю и трачу.

– Ну и как?

Добываются хорошо. Тратятся плохо. Без толку. Даже в России за деньги получишь только то, что повсюду липнет к деньгам. То есть, в общем-то, чепуху. А ты что учишь? Какие-нибудь финансы? Все русские свихнулись сейчас за границей – или мотают деньги, или учатся деньгам.

– Мне не повезло. Я учусь рисовать. В Париже. Смешно. Ты не представляешь, – она увлеченно закинула за голову руки, – какой это аквариум. Я сижу за стеклом. Жду, когда лопнет. Чтобы вернуться.

Аввакумову привиделся недавний битый аквариум, улыбающийся от щекотки покойник, немые вопли умирающих рыбок и своя издевательская жалость к одной из них – продлить агонию в ворсистой луже на ковре?.. Эти видения вновь взбаламутили безобидную дрему его мозга.

– Скорее сама выпрыгивай. Может быть, научишься дышать, – зло посоветовал он. И, представив, как сводит у рыбки жабры от липкого ворса, от пыли, от вспышек полицейских ламп, от страха перед хлюпающими рядом ногами, добавил: – Но в России. Что толку учиться здесь...

«...Задохнешься, задушат...» – хотел добавить, но удержался.

Он и так непростительно оступился. Завел разговор слишком далеко. И девочка уже осторожничает – недаром молчит. Зачем указывать птичке на топкие берега реальности? Лезущей из всех пор горечи он с радостью предпочел бы сегодня приторную, подташнивающую, но сладость. И она предпочтет.

Слишком хороша птичка, случайной девочкой на дороге потягивающая изящное тельце рядом с ним, чтобы отказаться от нее по слабоволию. Худенькая, гибкая, скользящая. И не такое проглотишь, чтобы удержаться на узкой тропке между пустым выдавливанием слов сквозь зудящее молчание и тем хождением босиком по битым бутылкам или раскаленным углям, которым неминуемо сорвется любой далеко зашедший русский разговор. Не простое занятие, но и не сложнее, чем бессонно отговаривать машину от залета за ограждение оврага или в выпученный навстречу лоб скалы – почти одно и то же... если она поможет.

Две бабочки, взявшись за руки, шарахаются от факелов. От рентгеновской дотошности бегущих перед каждой машиной навстречу белых световых струй. Испещренных коварством: ночь впитывалась в землю – небо начинало сереть.

Устав от бесконечного балансирования, от тщательного подбора тем разговора и слов, попадающих в выбранный ими коридор, они наконец-то смолкли. Но так и не задались вопросом: «Зачем?» Зачем подслащивать, приглаживать, выбеливать разговор? Первые несколько минут молчания были натянутыми и неловкими. Подозрительными до жжения во рту. Невыносимыми до зуда в глазах. А слова так и терлись, взгляды так и липли, предательски, друг к другу. Молчанию постоянно угрожали полные воздуха легкие, открытое звукам горло, шальной язык, губы, свернутые говорить, – подобно тому, как облепившие их повсюду предрассветные сумерки натыкались на островки непроницаемого мрака... Потом минутки тягости вспорхнули – и они внезапно въехали в уже наступившее пасмурное утро: маленькая горная лощинка, в которой едва умещалась дорога, крутым спуском влилась в широкую долину. Скалы далеко попятились. Стало легче дышать... Продохнув, они простили себе молчание.

Расслабленно, без всякого умысла, Варя принялась рассматривать лицо Аввакумова, подмечая его бессознательные ухмылки, искрящиеся от бессонницы глаза, вздувающиеся от резких вдохов ноздри. Потом ее взгляд стал постепенно цепляться за пейзажи вдали. Дождь сменился узкими полосками густого белого тумана, которые то – молочно заглатывали машину, то – выпускали уже почти в день. Похожий на нелепое светлое пятнышко, вычерченное в тенях гор неверным пальцем зубастого горизонта.

Варе вдруг вспомнилось, сколько она не спала. Пошла уже третья ночь подряд.

– Я хочу спать, – потребовала она, – ты бы остановился где-нибудь поспать.

– Потерпи, Варя. Лучше в гостиницу. В первом же городке. Тебе там вытащат машину с перевала. Или другую возьмешь.

– Ладно, – сказала она, – а тебе неохота поспать? Нет времени?..

Варя так легко произнесла это, что от Аввакумова ускользнул смысл ее слов.

– ...Ты выглядишь очень устало.

– А, вот ты о чем... Время? К чему здесь время?

Варя не ответила, задумалась. Действительно, а существует ли оно рядом с ними, время? В горах, где день и ночь зависят от вычурных поз окружающих скал, от настроения тумана, от желаний-нежеланий поваляться вдвоем, от давления бессонницы.

Проверка этой догадки, ее испытание на том, что видно вокруг, заняли у Вари почти все время, пока они добирались до небольшого городишки с невыговариваемым названием на местном диалекте. У первой же попавшейся гостиницы Аввакумов притормозил. Не дождавшись, пока остановится, Варя распахнула дверь и выпрыгнула. Накинув поспешно пальто, она принялась, покачиваясь, разминать затекшие от долгой неподвижности ноги, а потом, не бросив Аввакумову ни слова, даже не оглянувшись на него, пошла в гостиницу. Уверенная, как поводырь слепого, что он последует на поводке.

«Господи, – изумился Аввакумов, – кто так ее одевает? Даже пальто чудовищно велико. Птичка, не девочка, а птичка». В своем длинном и широком пальто Варя действительно напоминала воробья, который, нахохлившись от мороза, ходит по подоконнику в поисках вкусных крошек.

«Зачем она так уверена? Остаться или уехать?» – Аввакумов разрывался, метался. Девочка, конечно, очень занятная, но занимать ею сплошь несколько часов? А разве уже потраченные на нее попутные часы не стоят недолгого продолжения? «Стоят чего?» Выспаться в соседней комнате? Обменяться потом номерами телефонов, которые – будьте заранее уверены – никогда не наберутся? Не стоит остановки... Добиваться любви? Приставать к ней? Кривляться? Сочинять и вываливать горы фальшивок, втянуться в игру с кислыми правилами, с условиями, обязательными потому, что не принято отказываться от них заранее? «Нет, только не это!..» Может быть, она и стоит того... Конечно, стоит! Но не для него, не сейчас. Несколько приятных минут выродятся все тем же, с номерами телефонов. «Нет. В следующий раз. Даже если его не будет!» Сейчас он слишком пресыщен самообманом, чтобы обманывать других. Сейчас душу не заставишь выдавить на поверхность еще одного двойника... А Варя? Подозревает ли, сколько уже подарила за несколько часов вдвоем, без всяких игр и условий, подарила, бестрепетно заполнив собой нишу поджидавших болезненных самокопаний. Ненужных, бесцельных. Варя нежно отодвинула угрожавшие самопризнания. По сравнению с этим все остальное, что может подарить женщина, – пустяк! Но именно за пустяк женщины привыкли просить свою цену. Глупышки!.. Так нужно ли столь дорогое продолжение? Не лучше ли неизбежное? Гнать и гнать, не останавливаясь, до Женевы, в самолет, в Москву, в кошмар? Этого не миновать – даже Варя, девочка-птичка, не поможет откреститься. Только отсрочит чуть-чуть... «Уезжать-оставаться?»

...Пока мыльные пузыри мыслей вздувались и лопались в голове, Аввакумов с восторгом посматривал на раскачивающуюся походку птички, на ее развевающееся пальто, на то, как она разговаривает за стойкой Reception, как улыбается, клонит голову, опирается на локоть в ожидании, срывает пальто, ерошит волосы и легко подхватывает ключ?.. «Ключ!» – Аввакумов рывком очнулся. Конечно, поводырь не ошибся, слепец последовал за ней и вот уже несколько минут вблизи изучает Варины движения, угловатые и в то же время гибкие, нетвердые и уверенные, неумелые и испытанные, резкие – мальчишечьи внешне и, тайно, внутренне – вязкие, женские. Движения проснувшейся в ней поутру светлой, легкой, чуть ленивой силы, которую никак не назвать у девушек, а у птичек – умение летать.

«Господи боже, чего же я лишаюсь?» Но не успел Аввакумов углубиться в очередное самоистязание, как Варя вложила ему в ладонь ключ.

– Третий этаж, – сказала она.

– А ты? – глупо поинтересовался он.

– Третий этаж.

Аввакумов начал подниматься по лестнице. Он так и не понял ничего, пока наверху, в коридоре, уже перед дверью, Варя не призналась:

– Наша комнатка. Нет – моя. А ты – мой гость. Заходи! – она решительно навязала правила игры.

Варя хихикала и разглядывала, нагнувшись, подсчитывала секунды, пока он неверно тыкал ключом в замочную скважину, а когда дверь открылась, сразу бросилась к широченной кровати:

– Вот видишь, – подпрыгивая, уговаривала она, – тебе надо выспаться, а то не доедешь.

И опять, как при ее первом предложении поспать, он не уследил за смыслом слов. К чему они? Она ведет себя слишком легко. Она или отбросила условности, что невероятно, или издевается над ним... Непохоже... Варя каталась по кровати, ходила по комнате, заглядывая в ящички и шкафчики, притворно хмурилась, искренне смеялась. Аввакумову вдруг стало некогда мучить себя. Он махнул рукой. Еще ничего не случилось, всего можно избежать, в любой момент уклониться, чтобы не вляпаться в игру... Хотя ее взгляд, после того, как она зацепила за вешалку в прихожей пальто, уже затягивал горло: «Разве я играю?» – недоуменно напоминала Варя... Нельзя каждое движение женщины принимать за ход, за петлю, за уловку... Вот она сбросила ботинки.

– Такая большая кровать, – пробурчала, то ли недоумевая, то ли радуясь, птичка.

Дальше Аввакумов сумел-таки оборвать себя. О эта проклятая врожденная человечья привычка во всем видеть спектакль! Во всех встречных – актеров, особенно в женщинах. И судорожно запихивать в голову истинное и мнимое их притворство, отгадывать и считать, чтобы не обмануться. Аввакумов решительно задушил это. Ему повезло. Он на ткнулся на девочку, которой взбрело в голову пожить собой – самой не играть и не искушать других... Только надолго ли?..

Варя бродила по комнате, щелкала телевизором, дергала шторки и дышала на зеркало, что-то рисуя потом на замутненном стекле. Внезапно, словно к этому и вела, девочка выгнула спину и через голову скинула свитер: мгновенно, пока толстая ткань скрывала ее лицо, а вытянутые вверх руки открывали тело, Аввакумов отчаянно загляделся на дрогнувшую под тоненькой футболочкой грудь. Взгляд был таким, что ухватившая его остатки Варя все же упрекнула его – краской на щеках и затянутым молчанием. Но Аввакумов не раскаялся: как мягко скользнула ткань по ее отчетливо проступившим соскам, как вздернулись на худенькой спине лопатки, как вся она оказалась вдруг фонтаном, хлещущим из схваченных джинсиками бедер, из обнажившейся полоски живота!

Боже! Аввакумов не знал, что поделать со своими руками, с губами, со всем собой, когда Варя подвинулась поближе и потянулась погладить ему волосы... Она сама подсказала. Ничего не оставила неясным.

– Я хочу тебя попросить. Я не буду сегодня твоей. Поцелуемся. Больше – нет. Мне будет плохо. Давай отложим на потом. Я скоро буду в Москве... Но не уходи сейчас. Мне надо, поверь, очень надо побыть с тобой... Пожалуйста!

Она усадила Аввакумова на кровать и наклонилась к нему – поцеловала лоб, брови, виски. В вырезе отпрянувшей вниз футболки Аввакумов видел перед собой почти всю Варину грудь. Ему безумно захотелось наполнить пригоршни ее теплом. Он забросил руки за спину, отшатнулся. Варя поспешно выпрямилась, посмотрела ему в глаза:

– Ты – мой гость. Выполни просьбу, и хозяйка не оставит без подарка.

Варя плюхнулась рядом на кровать, по-детски подпрыгивая и покачиваясь, стянула джинсы, швырнула их на стул и, на цыпочках почему-то, сверкнув в синих цветочках трусиками, убежала в ванную. А Аввакумов еще долго сидел окаменев. Игра – не игра? То ли она зовет его вести дальше – сама и так сделала необычно много шагов? У женщин бывает такая игра. То ли искренне просит о том, чего действительно хочет? Аввакумов даже не задумался – почему ему так важно уследить за ее желаниями? Словно у него самого их нет. Словно его желания заранее уступлены, растворены в ней, какой бы она ни была.

Обозленный собой, Аввакумов позволил взгляду неподвижно зависнуть где-то посредине между ванной и кроватью. Он сочинял себя и Варю в следующие минуты после того, как она выйдет. Варя залезет под одеяло, снимет там и вытащит наружу скомканную футболку, запихнет под подушку, прижмет локтем одеяло между ними и поспешит отвернуться – подальше, пока Аввакумов не нашел ее замкнутости противоядие. И он будет долго лежать потом рядом – искусно завлеченной сиделкой над ее сном... В общем, он не удержался и вновь предался своим обычным порокам.

В ванной же в это время происходило что-то гораздо более интересное.

Варя была довольна. Горячей водой, точной собой, им. Только бы удержаться. Не поскользнуться. Ей столько раз приходилось переживать неверие, принуждение, почти насилие после похожих просьб. Или наоборот – равнодушное, подчеркнуто-унижающее бегство мужчин или их смешную растерянность, которая была еще хуже, потому что жестоко отыгрывалась при каждой удобной встрече. Варя опасалась быстро сближаться с мужчинами, давать им повод. Изо всех сил цеплялась за устоявшееся. Она и сейчас рискнула только ради бессонницы, ради случившегося с ней этой ночью, только после испытания Аввакумова дорогой. Но все же не была уверена... Ее обжигало горячим, как кипяток, душем, пальцы вязли в спутанных водой волосах, гладкое мыло мягко скользило по коже, свои руки натирали бедра, разглаживали живот, гнули ноги, мяли груди, но... мало, чего-то не хватало, что-то оставалось неотданным-невзятым... тогда почему свои? До спины самой не дотянуться...

Аввакумов стоял у окна и нервно теребил занавеску, опять затопленный настойчивым «остаться-уйти?», когда Варя догадалась позвать:

– Помоги мне. Пожалуйста, помой меня!

«Умопомрачение, бред», – решил Аввакумов и бросился в ванную. Но когда распахнул дверь, девчонка под душем оказалась настоящей: розовая и мягкая, обвитая струйками горячей воды, смеющаяся, дрожащая вздернутой грудью, с тающей талией, круглыми бедрами, выпуклыми ягодицами, в ладонь ложащимся животом – в тумане тонкого пара Варя была царицей, виноградной гроздью, божеством. Недавняя ее худоба, мальчишечья угловатость, птичья взъерошенность, хрупкость и тонкость еще не успели сбежать из его сознания – и вот все это насытилось женщиной... Аввакумов наверняка бы сорвался, если бы она не засмеялась:

– Помни, ты обещал...

Варя упрямо внушала так и не вырванное на словах обещание, потому что увидела – ему наверняка будет мало. Надолго мало того, как скользят по ее коже мыльные ладони, как лопаются между пальцами ягодки ее сосков, как струится вода по ее грудям – и она брызгает, играет струйками, раскачиваясь, вдевая в волосы пальцы, как скручивает бедра, напрягает ягодицы и проталкивает ноги к его рукам...

– Залезай ко мне!

Не слышит.

– Очнись! Иди сюда, – засмеялась Варя, и Аввакумов, наспех раздевшись, с наслаждением окунулся в те же брызги, что и она.

Неспешно девушка помыла его в ответ, часто проскальзывая по нему телом, тревожа легкими касаниями груди, коленей, живота и губ, иногда – больно шлепая ладошками:

– Не засни!

Она напрасно напоминала. Даже когда Варя мыла ему голову, Аввакумов не посмел закрыть глаза, да и что толку – девочка щипала их сильнее любого шампуня. Закончив, она внимательно рассмотрела его и с притворным испугом выскочила из ванной:

– Помойся дальше сам. Я подожду в кровати.

Аввакумову с трудом удалось удержаться и не прыгнуть за нею. Но, к счастью, самообладание не было ни тяжким, ни болезненным. Оно стало радостным. Облегчающим в чем-то. Освобождающим душу. Все ожоги ради этого можно простить. Позабыть недоставшиеся удовольствия, которые привык извлекать из женщин... Он вышел из ванной не спеша, не повязываясь полотенцем – пусть смеется.

– Бедненький, – в теплой комнате она вытянулась на кровати поверх одеяла, – иди сюда.

Варя схватила Аввакумова за руки, и он упал рядом. Она позволила ему глубоко и долго целовать себя, ласкать грудь, собирать с живота оставшиеся капельки воды, исследовать родинки на спине, заигрывать ногами. Она осторожно отвечала ему – сдержанно, медленно, часто отстраняясь. Прошло, наверное, четверть часа неуклюжего сползания в любовь – Варя вдруг села на краешек кровати, куда они скатились, поджала ноги и замотала одеялом бедра.

– Все. Прости. Ты обещал.

И как-то жалко посмотрела на Аввакумова.

– Слишком уже далеко. Мне хорошо с тобой. Пока мы не встретимся вновь... пора превращать это в боль. Я буду плакать. Не обижайся.

Аввакумов сел рядом, обнял Варю за плечи. Испуганно, со стоном, она вывернулась, сорвала с себя его руки.

– Ну что ты, – успокоил он девушку и погладил по голове.

Аввакумов не знал, что ответить, как уговорить – нет, не позволить ему броситься дальше, а уговорить не бояться. Вместо этого он смешно рассказал Варе свои первые мысли о ее предложении поспать вместе в гостинице, о том, как не верит в память на телефонные номера.

– Поверишь. Я хочу еще встретить тебя. И бог знает, что тогда сбудется. – Варя уже избавилась от испуга.

– Попробуем встретиться. У нас получится. А сейчас давай-ка поспим!

Варя легла на кровать и распахнула одеяло, приглашая к себе.

Аввакумов не верил, что сможет уснуть. Но забылся на удивление быстро. Все, бывшее с ним и с Варей с самой их встречи, было гораздо ближе сну, чем реальности. То ли уже в дреме, то ли наяву, ему почудилось, что она всхлипывает. Изо всех сил он терпел ее плач. И не зря. Варя вскоре затихла. А потом он почувствовал, что девушка пытается поплотнее прижаться, обвиться руками, втиснуть ему между ног коленку, затащить его ладонь себе на грудь. Ему послышалось, как она шепчет: «Мой хороший...» – еще и еще что-то такое же теплое и ласковое, вдогонку улетающей душе. Манила вслед за собой. Душам всегда разрешается то, что не позволено телам. Очищенные сном от скорлупы, они поддаются откровенности, привычки и время для них – ничтожны. «Господи, запрети ей меня забыть!»

...Им еще оставался сон, позднее утро, которым стали для них предвечерние сумерки, и немой ресторан. И все то, что могло быть, но они охотно променяли на всегдашнее «Прощай» и номера телефонов, в которых неведомо зашифровано завтра.