Сын погибели. О том, что пути богоугодной жизни не всегда даются прямыми

О том, что пути богоугодной жизни не всегда даются прямыми

 

Давид очнулся от колокольного звона. Резко – без видений, без снов. Будто мгновение назад потерял сознание. Только что не было его на свете, и уже – есть.

Лежал он в крохотной комнатенке на жесткой скамье под узким, как крепостная бойница, окошком. Сквозь окно, не прикрытое ни стеклом, ни слюдой, струились яркий солнечный свет, густой душистый ветерок и близкий, резкий звон одинокого колокола. Напротив Давида сидел маленький скрюченный человечек в черном с раскрытой на коленях книгой и напевно читал:

– О, Кресте Пресвятый Христов, честное Древо Животное, Тобою смерть погибе и мертвии воскресоша, а ныне болящего исцели и оживи, якоже при Елене умершую девицу. Вси вемы, яко умрети нам есть, Тебе Богу тако изволившу, но на мало времени, Милостиве, здравия просим болящему, примени от смерти на живот, даждь скорбящим утеху...

– Господи помилуй! – Прервал чтеца Давид и удивился слабости своего голоса.

– Ты очнулся, брат Дионисий?! – Как перепуганная мышь, чтец соскочил с лавки и нагнулся над Давидом, - Воистину, неисчислимы и непостижимы чудеса Святой Живоначальной Троицы!.. Братия! – Визгливо, громко закричал монашек. – Старец Дионисий воскрес к жизни! Чудо чудесное!

В мгновение ока, келейка наполнилась людьми в черных одеждах с иконами, крестами и книгами в истертых кожанных переплетах. Каждый из них счел своим долгом непременно перекрестить Давида, поцеловать ему лоб, щеку или запястье, потом, тесно усевшись на скамьях, они запели, точнее – запричитали нараспев:

– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой и уповаю на него...

Давид с трудом дослушал псалом до конца.

– ...Воззовет ко мне и услышу его: с ним есть в скорби, изму его и прославлю его, долготою дней исполню его и явлю ему спасение мое.

Когда они допели, скрюченный монашек вновь склонился к Давиду:

– Радость большая, брат Дионисий. Господь ниспослал тебе исцеление, равное воскрешению из мертвых. Но молись усердно и братия за тебя будет молится. Ибо милость Вседержителя дается человеку не за заслуги и подвиги, но как снисхождение, дабы опомнился и избрал верный путь в Церковь Небесную. Да пребудет крепость духа с тобою, брат Дионисий...

– Отче! – Не утерпел Давид, попытался приподняться на скамье, но не смог. Нигде в его теле не было боли, но оно словно онемело и отказывалось повиноваться. – Отче, заблуждение лукавое. Я – Давид Зобниновский, ржевский дворянин... Где царевич Димитрий, где князь Мосальский? Чем закончилась битва, далеко ли войска разошлись? Как я оказался здесь? Кто такой старец Дионисий, с кем мы, видать, так похожи?

Последний свой вопрос Давид попытался превратить в шутку, улыбнуться, но щеки его и губы онемели так же как все тело, и улыбки не вышло. Давид лишь почувствовал густые волосы на губах. Жуткая догадка мелькнула у него – он судорожно дернул руками, как кузнечик - коленями, и пальцами вцепился в длинную стариковскую бороду. Со всех оставшихся сил, рванул ее, словно приклеенную скоморошью мочалку... и взвыл от боли. Онемевшее лицо пробудилось, кровь толчками заволокла ему глаза, наводнила голову и, разом, он вспомнил умершую Аннушку, брошенную в имении дочь, Софью Холмскую, Бельского, дикий вой устремившихся на врага всадников, себя, скачущего в тесном строю польских гусар, и что-то черное, круглое, твердое, прыгнувшее ему в грудь из-за кустов. И провал...

– Старец Дионисий – это ты, возлюбленный брат наш, - монашек погладил Давиду лоб, - по воле лица, передавшего нам тебя для погребения и по совету братии, для ради спасения души твоей, ты принял постриг. С именем Небесным Дионисия. Ибо земное имя твое, начертанное на врученном нам перстне – Давид. Принеся обет службы Всевышнему, ты воскрес по милости его, брат Дионисий.

– Но я не давал обетов... – едва слышно молвил Давид.

– Один из братьев прочитал их за тебя. Как настоятель, я совершил постриг. По правилам Святой Соборной и Апостольской Церкви. Два дара ты получил, старец Дионисий: исцеление из мертвых и посвящение Христу. Я вижу, мирские цепи и сети страстей еще не порвались на тебе, будто путы на Самсоне.* Но Господь и братия наша не оставят тебя в немощи душевной, как не покинули в телесном недуге. И на земле погибнув, ты воистину воскреснешь в иночестве...

– Сколько я спал? - Потребовал Давид.

Взмахом руки настоятель попросил братию выйти.

– Не спал, а мертв был, старец Дионисий. Два месяца, возлюбленный брат мой во Христе, два месяца! Князь Василий Шуйский отдал нам тебя на поле битвы: ты был безнадежен, бездыханен, душа твоя, видимо, уже отлетела. Мы принесли тебя в свой монастырь и постригли – она вернулась. Значит путь твой на земле еще не пройден, брат. А Димитрий Иоаннович, царевич, коего многие зовут расстригой Гришкой Отрепьевым, был тогда поражен и все войско его перебито московской ратью. Трупов тогда, говорят, набрали тысяч с десять и столько же казнили пленных. Немногие бежали, кто – в Польшу, кто – в Путивль, кто – к казакам. Божьим промыслом уцелел и сам царевич или самозванец. Вчера, слух идет, выступил из Путивля под Кромы по Орловской дороге. Ты убит был глубокой зимой – воскрес в расцвете весны: ну не чудо ли, брат Дионисий?.. Вот тебе твой камень, - настоятель достал из своего кожаного кошеля знаменитый перстень с алым рубином и протянул на ладони, - князь Шуйский пожертвовал в наш монастырь довольно серебра, но не это кольцо. Его приказал схоронить вместе с тобою. Раз ты выжил, значит – быть ему с тобою живым. Хотя я уверен: бесы прошлого твоего, видно – бурного и не всегда праведного, по этому перстню будут искать тебя. Но выкинуть его было бы недостойно! Монах на то и монах, чтобы бороться с бесами и победить те испытания, которые непобедимы в миру. Изжить тяготившие там тщеславие и ненависть, брат Дионисий, и обманывавшую там любовь...

– Отец! Во мне нет ничего, кроме той любви! Почему я не умер, зачем я уже не в объятиях возлюбленной?!

Нечеловеческим усилием, Давид сбросил ноги со скамьи, с криком, встал, обеими руками вцепившись в выступ окна, оттолкнулся, сделал шаг, другой к настоятелю:

– Лучше бы ты закопал меня заживо, отче!

Не удержался и рухнул в проход между скамьями.

– Ты слаб еще, брат Дионисий, лежи, братия будет заботиться о тебе и молиться.

– Нет!

На непослушных, бессильных руках и ногах, Давид поднялся на четвереньки, потом, покачиваясь, выпрямился.

– Где одежда моя? Что-то поверх рубахи?

– Твою одежду мы сожгли, старец. Как положено по умершему. Ибо ты, напоминаю, перешел в монашеский чин через смерть. Да и была она вся рваная, в крови. А рясу тебе еще не шили. Господь не любит спешки и суеты. Твое воскрешение было еще вчера – нежданным, позавчера – невозможным.

– Так вели принести хоть что-то, отче...

– Иоанн, игумен Иоанн, - назвал себя горбун, - сейчас схожу, попрошу у отца-келаря.

Пока настоятель ходил за одеждой, Давид как чумной обходил келью вокруг, опираясь руками на стены. Ему показалось, что ноги немного размялись и прежняя сила стала возвращаться в поясницу. А когда он подходил к оконку и, насколько можно, высовывал наружу лицо, весенний ветер и вид зеленой дубравы с непаханным диким полем вдали наполняли его тело тем, что отняли два месяца неподвижного обморока: уверенностью в себе. К тому времени, как игумен Иоанн вернулся, Давиду показалось, что он может двигаться вполне уверенно.

Игумен Иоанн принес рясу, не новую, но вполне пристойную, Давид натянул ее, неумело подпоясался и, похлопав себя по бокам, через силу улыбнулся:

– Не привык. Где сабля? Где нож?

– Отныне, старец Дионисий, ты – Божий ратник. А мы бьемся оружием духовным...

– Дай мне саблю и нож, отче Иоанн. Я уезжаю. Покой вашей обители действует на меня благотворно, но я боюсь внести разлад в братию своей неумелостью в духовных делах. Меня ждут в столице...

– Оставь это, брат Дионисий. Бесы влекут тебя в прошлое.

– Послушай, отец. Господь, видимо, верно рассудил, что поменял мне кафтан на власяницу. Но что изменилось для меня? У меня была жена, Аннушка, единственная любовь. Она уж два года как умерла. У меня осталась дочь Дашенька и сестра Маша. Господь обделил меня любовью к ним. Я не научился любить их, как Аннушку. Был у меня друг, единственный. Множество раз он спасал меня от верной погибели. Когда умерла жена, дьявол помутил мне разум – я чуть не убил его. Не удивлюсь, если он возненавидел меня. Когда я попал сюда, в жизни моей был единственный смысл – хоть как-то помочь России в бедах и порясениях. Я собирал голодающих по обочинам дорог, хоронил умерших от чумы. Я зарывал малых деток. Невинных ни в зле земном, ни в грехах правителей. Так случилось, игумен Иоанн, что у меня остался долг на земле. Неотданный! Я должен идти!

– Христос твой спаситель! В миру беззаветная любовь означает лишь невыносимую утрату, преданная дружба – только тягостное расставание. Не ищи их в миру. Ищи служение Христу! И царству правды – России. - Игумен распахнул дверь. Поднял с пола какой-то сверток. Развернул на скамье. В холстине лежали сабля Давида, нож и кошель. - Я знал, что ты потребуешь это. Не буду спорить с тобою, ибо мало кого убедят слова. Господь явит тебе деяние, коим подскажет: на верном ты пути, либо отступился. Но опасайся: первая же ошибка может стать гибельной. Хорошо, если для тела – хуже, если для души. Тем более, что от смерти Господь тебя уже раз избавил. Дважды даже в Писании не воскрешали мертвых... Но, старец Дионисий, в одном поклянись мне, на кресте: что не оденешь платье расстриги и не снимешь рясу инока, служащего Господу. А что до служения на земле, говорил Господь: «Не мир я принес, но меч!»* Небесное служение найдет тебя, если будешь жить не по тщеславию и похоти, но по долгу и велению души. Поцелуй же крест. Святой животворящий крест, старец Дионисий, брат мой во Христе!

Давид поцеловал протянутое ему распятие, потом - руку игумена и, встав на колени, принял от него благословение.

Заметив, как Давид потянулся снять кошель, игумен остановил его.

– Благодарю тебя, брат мой. Обитель наша убога и места здесь дикие. Особо, как потоптало их войско московское за преданность самозванцу и самозванец за преданность государю Борису Федоровичу. Но не беспокойся. Мы довольны счастьем лицезреть чудо твоего исцеления. Что до денег – князь Шуйский сделал немалый вклад в нашу обитель. Хватило и ограду подновить и новый братский дом почти закончили. Дары Божьи...

– Умножатся, если мудро ими распорядиться, не правда ли, отец?

– Я вижу, Господь наградил тебя недюжим умом, старец. Но остерегайся давать ему волю!

Настоятель троекратно расцеловал Давида. Покачиваясь и опираясь на стену, тот вышел из кельи.

– В сельце за оградой, - напутствовал его вдогонку игумен, - ты сможешь найти коня.

По монастырскому двору Давид шел не торопясь. Ему казалось, что с каждым шагом, с каждым вдохом, силы понемногу прибывают в нем. Дойдя до ворот, он самоуверенно почувствовал себя прежним – как будто не было тяжелых ран и двухмесячного небытия. Прощаясь с дежурившими на смотровой вышке братьями, Давид закинул лицо вверх – солнце поднялось к полудню. Надо спешить!

Но едва он сделал шаг в ворота, трое одетых в черное всадников буквально налетели на него своими взмыленными конями. Навыки, сохранившиеся в теле Давида, несмотря на все недавние порясения. позволили увернуться от удара и остаться на ногах. Всадники вихрем пронеслись мимо – к братским кельям, не обратив ни малейшего внимания на то, остался он цел, или корчится сейчас в крови и пыли, истоптанный копытами. Чудовищная спешка... непростительная тем более, что лицо одного из всадников показалось Давиду знакомым. Скуластое, тупоносое, с редкой татарской бородкой, оно навеяло ему столько ненависти...

– Шелефетдинов! – Заорал вослед всадникам Давид.

Крик его донесся до них, когда они уже спешились у крыльца. Вздрогнув, один из троицы – низенький, кривоногий - резко обернулся.

– Проклятый мальчишка! Нарядился монахом! Встал на моем пути? Опять?!

Выхватив саблю из притороченных к седлу ножен, он бросился к Давиду. Но тот уже успел размотать врученный игуменом сверток и обнажил свою.

– Я с ним разделаюсь, - через плечо крикнул Шелефетдинов своим товарищам, - он здесь – не зря. А вы найдите игумена. Узнайте, не проезжал ли царевич Димитрий по орловской дороге? И что здесь делает этот молодчик Зобниновский?

Быстрый и верткий на своих кривых ногах, Шелефетдинов напал на Давида, как коршун на цыпленка. Видя болезненную медлительность и неловкие движения противника, Андрей решил разделаться с ним с первого же выпада, но смертельная опасность собрала в Давиде остатки сил, и ему удалось отвести от себя удар, ускользнуть от смертельного клинка. Но не больше. Сейчас он был бессилен против Шелефетдинова и от гибели его спасал лишь простор монастырского двора – было куда отступать, увертываясь и отбиваясь. Но всему хорошему приходит конец: как раз, когда товарищи Андрея выскочили на крыльцо, Давид почувствовал за спиной твердые угловые бревна ограды.

– Царевича еще не было здесь, - сообщил Шелефетдинову один из его спутников, - а этого Зобниновского они подобрали на поле под Добрыничами. Похоронить. Но выжил. Записали в иноки.

– Так ты теперь монашек? – Издевательски захохотал Шелефетдинов. – Я помогу тебе обрести блаженство и попасть поскорее на Небеса, о чем все монахи мечтают... Падай, гадешыш, падай на колени! Я – твой Бог!

Давид действительно запнулся, не удержался на ногах, упал на колени и продолжал еще отбивать удары Шелефетдинова, но уже обреченно.

– Кончай его скорее, Андрей! – Посоветовал один из спутников Шелефетдинову.

– Выпусти ему кишки и едем. – Поддержал товарища второй. - Как бы самим не оказаться в его положении, если опоздаем.

Но Шелефетдинов растягивал удовольствие.

– Так вот, мальчишка. Сколько раз ты вставал у меня на пути? Пять – так много, как никто, даже ангелы и черти! И каждый раз уходил от меня! Но везение твое впустую. Не будь меня, висеть тебе скоро на дереве, сидеть на колу. Но я прикончу тебя в честном поединке! Где твое искусство, боец? Ты можешь только ползать в грязи! В малом ты побеждал. Но в главном – победил я! Умер царь Борис – идет царевич Димитрий. Время красивых слов и благородных дел прошло! Настало время мертвецов. Ты – первый!...

Но едва Шелефетдинов бросился в решительный выпад, раздался близкий выстрел и пуля шлепнулась в землю прямо у него под ногами. Андрей отскочил от Давида, оглянулся по сторонам. Невдалеке, у сарая, за поленницей, стояли пятеро монахов. В руках одного из них курилась от выстрела пищаль. У остальных оружие было заряжено и направлено на гостей.

– Вот и второй! – Воскликнул Шелефетдинов, но как-то не слишком уверенно.

– Ты не забыл, как в море купался? – Тот, что стрелял, вышел из-за поленницы. – Рыбы не съели тебя. Выплюнули – гадко. Но черви земные не побрезгуют. Они благодарны за любое угощение. Чуешь, как копошатся под ногами?

С этими словами, он подхватил заряженную пищаль и нацелился Шелефетдинову в лицо.

– Истома! – Изумленно воскликнул Давид, попытался подняться на ноги, но не смог.

– Да, господин мой... отче Дионисий! - Вижу, я вновь успел вовремя.

– О да, ты точен, как немецкие часы!

– Постараюсь оправдать твои похвалы, господин. Ты не вставай, отдохни. Так мне будет проще сделать нашему приятелю свинцовый подарок в лоб. Ты слышал, Шелефетдинов, точность у меня в крови!

– На вашем месте, братья монахи или кощунственно одевшие иноческое платье мирские господа, - предложил гостям вышедший на крыльцо настоятель, - на вашем месте я оставил бы нашу обитель. Поверьте, мы не для того имеем оружие, чтобы нападать. Нет, но для защиты от лихих людей, от извергов, что оскверняют храмы. И вам нашего брата Дионисия не отдадим. Он Господу принадлежит! Опустите оружие, и иноки не нанесут вам вреда.

– Идем отсюда, Шелефетдинов, - в один голос крикнули оба его товарища. – Здесь не выиграем, а опоздаем – везде проиграем. Молчанов обгонит!

Шелефетдинов зло сплюнул и опустил саблю.

– Где кони? – Потребовал он у игумена.

– Свежих не дадим. Ваших - выгнали за ворота, на луг... Знайте, путники, сдав оружие, вы можете остаться в нашей обители и насладиться словом Божиим, исповедью и молитвой утишить ваши души и унять засевших там бесов ненависти и вражды...

– Сам черт уймется скорее, чем Шелефетдинов! – Не удержался Давид.

– Вот именно! – Ухмыльнулся Андрей. – Я с преисподней напрямую знаюсь. И отдам-таки черту душу твою, как не крутись, мальчишка!

Огрызаясь ругательствами, незванные гости покинули обитель. Выпроводив их, монахи, от греха подальше, затворили ворота. Проследив за Шелефетдиновым со смотровой вышки, Истома бегом вернулся к Давиду.

– Все с тобой в порядке, мой господин?

– Старцам не положено иметь слуг, Истома. И могу ли я быть в порядке, если, как обещал отец Иоанн, Всевышний так быстро проучил меня? Идем в келью. Быть может, ты что-то расскажешь? Обо мне. О себе. Как ты здесь оказался, проказник?

– Прошу тебя, не называй меня так, старец Дионисий. Ибо сбылась моя мечта – я принял послушание и бесовские прозвища позорят мой чин.

– Винюсь, Истома. Враг человеческий потянул за язык.

– Истинно, отче. А с моей повестью пока придется повременить. Братия намерена врачевать тебя и за тебя молиться.

 

Версты три, не больше, проскакали Шелефетдинов с товарищами, когда увидели движущуюся навстречу конницу с распущенными знаменами. То были передовые отряды выступившего на выручку к осажденным царской ратью Кромам царевича Димитрия. Отсидевшись в неприступной твердыне Путивля, он собрал новое войско из донских и запорожских казаков, польского сброда и русских изменников, а так же горожан и крестьян, наспех обученных обращаться с оружием. И вновь вышел в поле, попытать счастья.

Монахов на пригорке заметил один из запорожских разъездов. Уставившись копьями, с ружьями наготове, казаки понеслись им навстречу. Шелефетдинов с товарищами слезли с коней и дождались их пешими, чтобы не дать повода стрелять. Приблизившись, казаки окружили путников:

– Кто такие? Какой обители старцы?

– Московского Чудова монастыря, - соврал Шелефетдинов, - с посланием великому государю Димитрию Иоанновичу всея России.

– От кого послание?

– От всевеликого множества народа московского!

– И что пишут нашему царевичу москали?

– Послание должно быть отдано ему в руки!

– Ой, не нравятся мне они, - заключил один из казаков, - уж не те ли, о ком нас с утра предупреждали?

– Те – не те, загадки пусть князь Мосальский разгадывает. А старцев повеселим, с горочки прокатим!

– Дадим землицы на зубок попробовать, а то все на Небесах да на Небесах!

– А ну, человеки Божьи, - воскликнул атаман, - поехали к царевичу в ставку!

Склонившись в седле, он ловко метнул аркан на шею Шелефетдинова, пришпорил коня – петля затянулась. Андрей едва успел перехватить ее руками, чтобы не удавила. Атаман пронзительно свистнул, конь дернулся, Шелефетдинов упал на землю, покатился. Атаман загоготал, пустил коня вскачь и с татарским визгом поволок пленника с пригорка. В мгновение ока его товарищи так же поступили со спутниками Шелефетдинова, благо те и не думали сопротивляться.

Протащив Шелефетдинова шагов двести, атаман поднял руку, и казаки остановились.

– Размажем святых отцов по дороге, живьем к царевичу не доедут. Им в мучениях – радость, а нам – нагоняй от Мосальского. Зачем? Давно иноческие ножки не трудились, все души работали. Пусть побегают старцы.

Подняв монахов на ноги, казаки пустили коней легко, так чтобы пленники успевали бежать, задыхались, хрипели, но не падали. Когда кто-то из них спотыкался, казаки останавливались и терпеливо ждали, пока он подимется на ноги. Этим отвратительным способом они вскоре достигли места, где посреди строя польских гусар и запорожцев ехал царевич Димитрий Иоаннович.

– В чем дело? – Спросил атамана один из запорожских старшин.

– Святых отцов поймали. Москали из Чудова монастыря. Говорят, с письмом к великому государю. Но слишком уж похожи на тех пройдох, о которых нам поутру говорили.

– Ждите. Доложу Мосальскому.

Через несколько минут, строй сопровождающих царевича всадников разомкнулся, сначала полукольцом, а затем – вкруг, они охватили монахов и пленивших их казаков. Ярко, как турки, разодетые запорожцы кричали своим товарищам:

– С удачной рыбалкой, казачки!

– На какую приманку клюют такие великие старцы?

– Чешую им каким камнем чистили?

– Варить станете, требуху достать не забудьте!

Видно было, что от таких приветствий пленные монахи опьянели, подобно смертнику, возведенному на плаху.

По взмаху руки выехавшего на середину Мосальского, все умолкли. Следом за князем, поближе к пленным подъехал всадник, на вороном коне, в золоченых доспехах, в шлеме, украшенном яркими перьями и каменьями. Шелефетдинов сразу догадался – кто перед ним. Гришка Отрепьев! Но не стал выказывать свою догадливость, рухнул на колени, ударил лбом в землю:

– Великий государь царевич Димитрий Иоаннович всея России!..

– Кто ты, бродяга? – Прервал Шелефетдинова Мосальский. – Государь Димитрий Иоаннович величается не царевичем, но царем. Ибо его есть царство!

Казацкие старшины гаркнули. Атаман, заарканивший Шелефетдинова, счел своим долгом дернуть за веревку и плашмя проволочь пленника под копыта царскому коню.

– Каюсь, государь царь Димитрий Иоаннович! – Завизжал Андрей. – С посланием я из столицы, от всевеликого множества народов твоих московских государств!.. Умер гонитель твой Ирод нечестивый Бориска Годунов! И народ московский воспрял духом, готов встретить тебя, своего законного государя, и крест целовать!

– Что умер Бориска, знаем мы, - негромко ответил самозванец, - имя назови свое и чин. Не ты ли притворно надевший рясу...

Шелефетдинов понял, что погибает.

– Величайший из подсолнечных государей! По наущению Бориски и жены его Марьи и сына их Федьки наряжен монахом и ядом снабжен на тебя покуситься. Твою бесценную жизнь отравить насмерть! Но я отвергаю их и тебе предаюсь в руки, о милостивец! Еще в столице решил я об этом и рассказал о замыслах нечестивцев тому, кто четырнадцать лет ждет тебя. Твой опекун...

– Молчи! – Крикнул царевич. – Он передал мне послание?

– Да, государь царевич! Вот оно!

Шелефетдинов распустил ворот рясы и достал из-за пазухи кожаный чехол. Вытянул оттуда вчетверо сложенный листок бумаги с печатью.

– Мосальский! – Приказал Димитрий.

– Мосальский нагнулся, подхватил листок, подал самозванцу. Тот внимательно рассмотрел печать.

– Он! – Царевич засмеялся. – Он! Мы вовремя, Мосальский!

Бросив уздечку, Димитрий приготовился сломать печать.

– Нет! Нет! – Заорал кто-то в рядах.

Самозванец обернулся.

– А, утренний гость. Тебя еще не повесили? Повесить немедля, Мосальский! Он оклеветал этого человека. Если б казаки убили его – я бы не получил письма. А без него...

– Великий государь! – Молчанов с воем вырвался из рук казаков, вывалился из седла и, с завязанными за спиной руками, извиваясь как червь, пополз к царевичу. – Великий государь! Не тронь печать! Омой руки! Она отравлена!

Димитрий дернулся и, визгом ужаса бросил письмо на дорогу.

Лицо Шелефетдинова стало бесцветным, как дорожная пыль. С горящими глазами, казаки надвинулись на него. Князь Мосальский выбросил руку вверх, остановил надвигающуюся расправу.

– Распечатай сам это письмо, - предложил он Андрею.

Шелефетдинов поднял его. Потеребил в руках.

– Не могу. Мне указано – передать лично государю царю Димитрию Иоанновичу. Иначе – сам лишусь головы...

– Здесь ты лишишься головы скорее, изменник, - завопил князь.

– Погоди, Мосальский, - тихо, рассудительно сказал самозванец, - Этот человек не дал бы мне отраву, от которой я умер немедля. Его конец был бы неизбежен и ужасен. А он – посмотри, как не хочет умирать. Значит письмо – настоящее. Я должен прочесть послание! Только я. Вскрывший печать погибнет... – Димитрий обвел взглядом, сначала – пленников, затем – весь строй всадников. Те, кто встречался с ним глазами, – поспешно отводили свои. - Если в печати – яд, что впитывается через пальцы, значит это – очень сильный яд. Пусть тот, кто вскроет печать – сделает это зубами...

– Ты! – Немедленно приказал Мосальский Шелефетдинову, выхватил из-за пояса пистолет, взвел курок и направил пленнику в лоб.

– Погоди, Мосальский! – Одернул его царевич. – Этот мерзавец может нам пригодиться, и уж во всяком случае, он не заслуживает такой легкой смерти, как пуля в лоб. Или мы используем его, или отдадим казачкам. Давно они у нас барашка не жарили.

Запорожцы одобрительно загудели. Мосальский поднял руку, призвав их к молчанию.

– Пусть вскроет письмо один из его дружков. Умрет – таков Божий на него жребий. Кто? Брось денежку, Мосальский. Ну!

Повинуясь приказу царевича, казаки поставили пленников рядом, Мосальский достал серебрянную денежку с ликом царя Бориса Федоровича, присвоил каждому из пленников орел или решку, подбросил монетку высоко в воздух и ловко поймал в ладонь.

– Решка! – Провозгласил князь.

Двое казаков спешились, выхватили у Шелефетдинова письмо, осторожно не касаясь печати, подошли к тому из спутников Андрея, кому выпал жребий, заломили ему руки, приставили к горлу нож и, разинув несчастному рот, заставили зубами обломать печать. Судорожно сопротивляясь, тот старался не глотать обломки. Один из казаков отстегнул с пояса тыкву, вынул пробку и влил в беднягу добрую меру воды. Тому ничего не оставалось, как проглотить. Затем, с ножем под бок, пленника подвели к стремени самозванца. Расправив письмо, смертник на вытянутых руках показал его Димитрию. Царевич нагнулся, прочитал, позволил сделать то же Мосальскому.

«Милый племянник! Послушания рабов в дальнем поместье не добьешься, пока не вступишь в наследство. Оставь их и спеши в Москву. Мать признает тебя и опекун поддержит. Здесь обретешь имение и власть. С пожеланием легкой дороги и верою в скорую встречу. Твое семейство.»

– Сожги! – Коротко приказал князю Димитрий и отъехал в сторонку.

В этот миг, несчастный пленник захрипел, схватился за грудь, кровь хлынула у него из носа, рта и ушей. В ужасных корчах он упал в пыль и отдал душу... Богу или дьяволу? Не станем, читатель, гадать о том, чего не дано нам знать.

– Сжечь и его, - не оглянувшись отдал приказ царевич, - второго отдать казакам, а главного – беречь пока, как зеницу ока. На первом же привале – ко мне.

Долгое время пути Димитрий был задумчив и угрюм. Невидящим, страшным взглядом пресекал всякие попытки заговорить с ним, развеселить, отвлечь. Приближенные решили, что так царевич переживает свое очередное близкое свидание со смертью. И не тревожились особо. Димитрий не раз целовался с этой верной своей подружкой, и если пока она не увела его насовсем, значит время еще не пришло. И быть ему на Москве царем! А настроение государя – как погода, где это видано, чтоб на небе всегда сияло солнце?

На привале, у опушки леса, взятой в кольцо казацкими дозорами, после легкой закуски, царевич потребовал у Мосальского и Бучинского уединиться.

– Что будем делать с этими, господа советники?

– Обоих на кол, - предложил Мосальский.

– Оставить Молчанова. – Высказался Бучинский. – Много знает...

– Я не о них! – Раздраженно прервал Димитрий. – Я о Годуновых! Они не остановятся. Рано или поздно яд или нож достигнут цели...

– Здесь им не Москва! – Воскликнул Мосальский.

– Не Москва, князь. А знаешь, что говорят? Что Марья Григорьевна, а вовсе не привычка к излишествам, сгубила Батория накануне вторжения в Россию... Я готов подвергнуть себя любой опасности ради дела, которое начал. Но... Но мы обещали Марью Григорьевну одной ловкой особе. Софье Холмской. Куда направилась красавица с того развеселого маскарада? То-то, на Белоозеро! В письме было сказано: «мать признает» – ее работа! Не заплатим ей, как бы мать моя не встретила нас свежим могильным холмиком...

– Я понимаю, государь, - решил проявить сообразительность Мосальский, - надо исполнять обещание.

– Тем более, пока живы Годуновы – я жив только наполовину, господа советники. А где я жив наполовину – вы на четверть, не больше. Пока, у вас из могилы только голова торчит! И я знаю человека, кто вытащит оттуда вас за волосы!

– Кто же? – Переглянулись Бучинский и Мосальский.

Им показалось, что царевич имеет в виду одного из них. Ну конечно – кто может соперничать с ними в верности?

– Андрей Шелефетдинов! – Внезапно произнес Димитрий.

– Кто он? – В один голос спросили сооветники.

– Друзья мои. Тот, кто чуть не убил меня поутру. Кто сунул мне разломить отравленную печать. Кого я велел оставить в живых до этого привала. Он не сказал свое имя. И не скажет. Ты Мосальский с ним не встречался в Москве. Он – человек-невидимка. Будто летучая мышь. Но я-то знаю его имя! Не зря подвизался у патриарха. Андрей Шелефетдинов - лучший убийца. Был лишь один человек на свете, кто мог его остановить... Тот дворянин, что принес нам такое-же письмо под Добрыничами. Но он погиб. Теперь Андрею нет противоядия. И он убьет для нас Скуратовскую дочь и Годуновье отродье!

– Он предпочтет, чтобы мы зажарили его... – усомнился Бучинский. – А если согласится... Такое важное дело нельзя поручить человеку, который однажды изменил хозяину.

– Я сам предпочел бы зажарить мерзавца, - усмехнулся Мосальский, - если мы отпустим его, на следующий раз не оплошает!

– Господа, господа, - пальцем к губам Димитрий велел перейти на шепот, - вы плохо понимаете верность. Такие, как Андрей – верны сильному. Ослабевшего – предают. Шелефетдинов привык гулять на широкую ногу. Только власть может дать ему это, только хозяин-государь. Какие же Феодор и Марья государи? Я – государь! Сделаем так: сейчас потребуем у него согласия. Удовольствуемся словами. Как настанет время, дадим ему в товарищи Молчанова и... других таких перебежчиков. Кирпичи скрепляют раствором, верность – кровью. Пусть сообща убьют Марью и молодого Феодора! А казнить Андрея сейчас нельзя ни в коем случае: престол Годуновых держится не на высокородных князьях и боярах. На такой сволочи, как Молчанов и Шелефетдинов. Ее и надо привечать. Перебежит сволочь к нам – нашим станет государство Московское!

 

– Ну что, Истома, - после целебного питья, бодрящих растираний и душеспасительной молитвы попросил бывшего слугу Давид, - теперь пришел твой черед. Поведай-ка повесть своих странствий. И не упускай того, что два года до последней нашей встречи в Твери, я ничегошеньки о тебе не слышал.

– Странствия мои, отче Дионисий, милостями Вседержителя были тяжкими и, на сей раз, не бесполезными. Ибо был я, наконец, допущен в обитель послушником. Всю жизнь я мечтал, как откровенно тебя известил, поступая в услужение, принять ангельский чин, то есть постриг, но Господь, по слабости духа моего и приверженности телес ко всякого рода порокам, попускал на меня искушения и соблазны, для испытания крепости и закаления. Так получилось и в тот раз. Покинув в имении тебя, сестру твою Машу и доченьку, вместо того, чтобы вырыть себе пещеру в лесу и жить бок о бок с лесным зверьем, прославляя Христа по примеру древних пустынников, отправился я в суетное странствие по Руси Великой. Видать, то грешное тело наяву показывало, как плутает душа моя, непокаянной перед Всевышним. Носило меня как на черте, не будь окаянный помянут в светлой обители, бывал я и на украйнах и в казаках, и на севере и даже в Сибири. И нигде не мог успокоиться – жгли мне пятки грехи мои, как раскаленное железо. И вот однажды, будучи в польской Украйне, в Червоной Руси, повстречал я, подвизясь на службах в одном из Львовских монастырей, ту княгиню, Софью Холмскую, что доставила тебе, отче Дионисий, столько страданий. Ну и подумал – такая змея, коль уж начала жалить, закончит лишь когда ее пополам разрубишь лопатой. Тогда, прежний господин мой, я был еще в миру и мог питать земную преданность тебе. И еще об одном подумал. Так устроил Господь, что часто, отче Дионисий, вручаются тебе в руки ключи от правды в Московском царстве, а Софья та – всегда служит тем, кто желает их утаить и навязать неправды. Так, думаю, потружусь я на господина моего и на истину, а значит – на Спасителя. Быть может, за это буду вознагражден воплощением мечты – чином монашеским? Ну, а дальнейшее ты знаешь, отче Дионисий! Тогда, из Твери, я последовал за нею, полагая, что она не оставит служить дьяволу и царице Марье Григорьевне. И вправду – она была у вельможи Бельского, когда ты заходил к нему, а потом направилась на Белоозеро. По скудоумию и грехам своим, я допустил ошибку и поспешил за нею. Лишь там понял, какая тебе грозит опасность. Смертельная! Я догадался, куда и зачем пошлет тебя Бельский!.. Но не успел, каюсь, отче Дионисий. Не успел на один день. Слава Богу, слуги князя Шуйского подсказали мне, что с тобой. Я отыскал тебя, когда ты уже был пострижен и тебя готовили к встрече с Господом. Пречистая Богородица, руками сестры твоей Машеньки, дала мне однажды целебную мазь, оставшуюся с той поры, как ты был ранен в судебном поединке. Ею и молитвами святых старцев, вошла к тебе милость Божья – воскрес. А то уж гроб сколотили. Вот и вся повесть моя, отче Дионисий, повесть безумных грехов и слепых блужданий, повесть о кознях врага человечьего и бесконечной милости Небесной.

– Веселенький рассказец, Истома. Значит, Бельский – двурушничал?

– Осмелюсь поправить, отче! Бельский одержим самим дьяволом, известно. Как и Малюта Скуратов, как и Марья Григорьевна, как и все Бельские, Богдан – прямое отродье преисподней. Его руками, его словами дьявол играет людьми. Иногда, волею Господа, в Бельском загораются благие искорки. Но не по свету души, а вопреки ее мраку. Ибо двигают им гордыня, властолюбие, разврат и жадность...

– Но дружба?.. Но любовь?..

– Нет дружбы, старец Дионисий, кроме помощи святых угодников, и нет любви, кроме милости Всевышнего...

– Я не о том, Истома! – Вспыхнул Давид.

– Но и по земным законам, друзей не используют вслепую, не предают смерти ради своей гордыни. У вельможи Бельского...

– У вельможи, Истома. Близкого к престолу. Что ты, слуга и послушник, можешь знать о жизни и помыслах вельмож? И имеешь ли право судить?

– Судить? Судит лишь Господь. Но говорить... Я не всегда был слугой и недавно стал послушником. Жизнь доказала мне... – на этот раз Истома осекся сам, Давид же старался не дышать, чтобы не прервать его.

– Жизнь? Истома, я ведь не знаю ничего о жизни твоей, пока ты не попал ко мне в услужение. Поведай!

– Боже упаси, бывший господин мой. Тебе надо беречься таких рассказов. Не бередить разум. Лучше лишний раз прислушаться к душе. Уволь, в другой раз как-нибудь.

Лицо Истомы было одновременно таким твердым и болезненным, что Давид пожалел его, не стал настаивать.

– Хозяин-барин, Истома. Но однажды, я исповедаю тебя... Итак – о Бельском!

– Исповедь – совсем другое, отче... У Бельского одно на душе – стать при живом и явном царе – тайным царем, невидимым вершителем судеб людских. Подобным Богу, как он возмечтал. На самом деле – подобным дьяволу! Ибо таким дьявол воображает себя: править людьми и не нести ответа!

– Да, пожалуй, ты прав, Истома, - погасли глаза Давида, - вижу, ты готов к монашьей жизни много больше меня. Лучше б тебе принять твой вожделеннный постриг, а меня оставить в миру.

– Мудрость мирская лжива, почтенный старец. Чего только не наслушаешься в скитаниях. А милость Божья дается за крепость души. Видать, духом ты далеко превзошел меня.

– Но все же чувствую себя в рясе заживо сваренным, друг мой.

– Не говори так, отче!

– Сейчас, когда я не могу быть тебе господином – буду другом. Встреча с Шелефетдиновым научила меня: пока эта новая кожа не прирастет у меня к душе – все мои начинания обречены на провал. А сколько еще впереди таких встреч!

– Осмелюсь подать мой совет, отче. Быть может, стремиться надо не к ним, а к свиданию с Господом в молениях и постах?

– О молениях и постах ты верно сказал, Истома. Но к свиданию с Господом, я вижу, предстоит пройти немалый путь. И кажется мне – лежит он через дебри и болота. Придется рубить просеку и гатить трясину. А в лесу и в топях водятся звери: Шелефетдинов и Бельский, Марья Григорьевна и Софья, и тот, знаешь, расстрига-царевич. Как побеждать врагов внутренних, когда внешние еще не побеждены? Когда Россией властвуют бесы, вынуждая к отступничеству от Бога, к разврату и братоубийству? На дороге моей только молитвами и постами не обойтись!

– Печаль гложет мне душу, что такой видишь ты дорогу свою, отче Дионисий. – Тяжко вздохнул Истома. - Но каждому - своя.

– Разделишь ли ты мою, Истома?

– И не проси. Пожалей меня, отче! Ибо я, наконец, достиг желаемого, намерен посвятить себя Христу и принять постриг после достойного послушания.

– Что ж, Истома. Но смотри: куда я иду добровольно, тебя каждый раз приводит рука провидения...

– За грехи мои, отче Дионисий, за слабости!

– Я думаю, за пару месяцев ты не станешь ангелом, Истома. Значит – встретимся!

Истома только отвел взгляд и, украдкой, вытер слезы. Перекрестился, с нежностью, погладил кожаный переплет лежащего у него на коленях Писания.

– Господь нам – ревнитель и милостивец, отче Дионисий. Он указует нам путь!

Две недели еще провел Давид в гостепримной обители. Он старательно и даже ожесточенно, несмотря на уговоры братии и лично игумена Иоанна дать поблажку своим ранам, стоял все молитвы, клал все поклоны, соблюдал все посты. И оставшееся время не проводил праздно – где успевал, забирал на себя самую тяжелую работу: перекапывал целину для огорода, таскал воду с родника, заготавливал лес в дубраве, ворочал камни, рыл землю, укладывал бревна на стройках, заведенных в монастыре на деньги князя Василия Шуйского. И уже ко второй неделе братия увидела не качающегося на ногах калеку, но мужа, чья плоть неустанно трудится и дух - крепок в смирении и молитве. Поэтому старцы не шибко удивились, когда однажды до заутрени, не сказавшись даже послушнику Истоме, инок Дионисий бесследно исчез.