Сын погибели. О ловящих рыбку в мутной воде

О ловящих рыбку в мутной воде

 

– Великой милостью наградили тебя Семен Годунов да Марья Григорьевна, а Басманов? – Опершись на стол, князь Василий Голицын склонился к самому лицу молодого воеводы. Не получив ответа, выпрямился и вновь закружился вокруг него, как кот вокруг вкусной сметаны. - Дождались, пока ты приведешь полки к присяге Феодору и назначили над тобою начальника – князя Телятевского. Ладно Катырев вместо Мстиславского главным воеводой – то место великое. А Телятевский? Никто, но зять Семена Годунова. Когда избавишь их от царевича Димитрия, или кто он там на самом деле, найдут еще сто и один повод ничего не дать тебе из обещанного – ни чин конюшего, ни Ксению. Поступят с тобой по-годуновьи – оклевещут, сошлют, умертвят! Разве не впрок тебе судьба деда и отца, Романовых, Щелкаловых, Шуйских? Нас, Голицыных? А ведь по роду мы – выше Мстиславских. Ты, Петр, – двоюродный мне брат, родная кровь. Не будет тебе жизни, а мне – чести, при Годуновых, при Скуратовых!

– И что ты предлагаешь, князь Василий?.. Сядь, - хлопнул Басманов по столу ладонью, - не мельтеши! Забыть Родину, присягу? Бежать или переметнуться к расстриге, к самозванцу? Когда я уезжал из Москвы, то же мне предлагал Богдан Бельский. Но ведь и он – Малютин племянничек?

– А Ксения и Феодор – Малютины внучата. – Голицын засмеялся и сел перед Басмановым на стол. – Надо выбрать, где их меньше - Бельских и Годуновых, и там, где нас больше – природных князей, древней знати московской. Ведь и твои предки, Басманов, еще Калите служили. Не позорь себя покорностью вчерашним рабам, взлетевшим на душегубстве!

– Ты ответь про присягу, Голицын! – Басманов вскочил со скамеечки и отбросил ее ногой. – Про государство!

– Отвечу! Присяга, Басманов? Коли ты заслепо присягнул черту – будешь ему служить даже если прозрели глаза? Годуновы власть захватили убийствами и ложью. И заставили поцеловать себе крест. Но ведь и безбожные татары так же заставляли присягать наших предков. Однако, восстали! Ибо присяга – только с Господом в душе, не с дьяволом. Считай, что нет у тебя присяги! Так-же и с государством. Не может быть государства без государя – Небесного Царства без Христа, земного – без истинного царя. Годуновы и Скуратовы... Уже сказал! Что рыбам в море без зияющих глубин и птицам в небе без сияющих облаков, так и народу в государстве без истинного царя – безнадега, каторга, душе неуютно. Разве может быть крепким такое государство? Спасение Родины, Басманов, надо полагать не в тупом и слепом упорстве сидеть по уши в дерьме, но в сотворении ее величия!

Пока Голицын говорил, Басманов вплотную подошел к нему, взял за руку. Затем, внезапно, до хруста, сдавил:

– Громкие слова, Василий. Слишком громкие для прикрытия предательства...

Вскрикнув от боли, Голицын испуганно попятился, попытался вырвать ладонь, но Басманов не отпустил.

– Вот как он схватил тебя - черт, самозванец! Вот как!.. А если?.. Как отблагодарят меня Годуновы?

– Братоубийца! – Голицын с трудом пересилил страх. – Самого скорее прикончат!..

– Что он обещал тебе, Василий?

– Еще не было с ним договора. Тебя ждали.

– А если я не соглашусь?

– Ничего не изменится, Петр. Народ и войско восстанут за него.

– За расстригу, за Отрепьева, за лжеца?

– Для них он – Димитрий. Истинный царевич, Иоаннов сын. Красное Солнышко.

– Хотел бы я видеть его... лицо. Когда?

– Сейчас, Басманов. Немедля утвердим с ним докончание!

Наскоро собравшись, Басманов вышел из шатра. Ему подвели коня и, вместе с Василием Голицыным, они спустились к подножию холма, на котором размещалась ставка. Там их ждали брат Василия – князь Иван Голицын и Прокопий Ляпунов с двумя сотнями рязанских дворян.

– Для всех, - сказал Басманову Иван Голицын, - мы едем к Кромам, проверять разъезды. Всем известно, что войско самозванца вчера выдвинулось на ту сторону реки, к переправе.

– Хорошо, ответил Басманов. Эти дворяне?

– Рязанцы. Люди дерзкие. Головы у них - Ляпуновы, братья Захарий и Прокопий. У них с Годуновьей породой свои счеты, не донесут. Но и казакам расстригиным в плен не бросят.

– Тогда вперед!

Изредка перекликаясь с дозорами, отряд выехал из огромного укрепленного расположения московского войска и углубился в поля – дикие, непаханные. Петляя меж дубравами и оврагами, густо заросшими кустарником, невидимая, но хорошо известная Ляпуновым дорога вывела их к реке, отделяющей лагерь от осадного кольца вокруг неприступных Кром.

Здесь Захарий соскочил с коня, пропал ненадолго в кустах, затем показался вновь и призывно махнул спутникам рукою. Спустившись следом, у берега вздутой половодьем реки Басманов увидел две лодки и около них старых знакомцев – давно перешедших на службу к расстриге князей Бориса Лыкова, Бориса Татева и рязанского дворянина Артемия Измайлова. У Басманова немного отлегло на душе: все же провожают не поляки или казаки, но свои. Быть может там, во мраке, куда предстоит плыть, ждет истинный царевич? Словно назойливую муху, Басманов отогнал прочь эту нелепую мысль: он знает, что там – самозванец. Зачем перед собой притворяться? Предстоит измена. Предательство без оправдания. Так лучше – на трезвую голову. Продаешь душу черту – умей торговаться!

Черт ждал их на заросшем островке посреди реки. С ним были лишь князь Мосальский и неизменный Бучинский. Никаких казаков, поляков и прочего отребья. Приблизившись к самозванцу, Басманов сразу узнал его по описаниям из розыскных листов – низенький, широкоплечий, с маленькой, будто заячьей головой. Как приветствовать его, как к нему обращаться? Как к царевичу и государю? Но неизвестно, предложит ли он условия, достаточные, чтобы совершить предательство? Как к дворянину, как к монаху, как к беглому преступнику? Самозванец, поняв затруднения гостя, сам предложил строй разговора:

– Добрая ночь, господа! Думаю, нам стоит говорить без лишних вывертов и высокопарных словес. Ибо свидетелем нашей беседе – лишь Господь, а ему, истинно, претит человечье тщеславие. Верные слуги отца моего, Иоанна Васильевича, обращайтесь ко мне запросто - государь. И я назову вас – господа. Ибо вы действительно высоки в народе московском. Если все согласны, - он недолго помедлил, обводя взглядом вставших в тесный круг собеседников, - тогда приступим. Встреча наша – об условиях присяги мне войска и народа русского, а так же о порядке разрешения его от гнусной клятвы Годуновым.

– Клятва, - первым высказался Басманов, - может быть гнусной, но должно ее исполнить. Таков закон земной и Небесный...

– Но много прежде, чем дому Годуновых, - возразил князь Мосальский, - народ русский поцеловал крест на верность роду Рюрика, Владимира Мономаха и Даниила Московского!

– Думаю, спор бессмысленен, господа, - резко вставил самозванец, - посоветуемся о другом. Если мы найдем такое устройство государства, при котором оно будет твердо от внешних врагов и спокойно от внутренних смут, а каждого из нас устроет свое там место – это будет посильнее любой присяги. Крепче, ибо выгодно всему народу и каждому человеку. Мое условие в новом устройстве государства одно – отцовый престол.

– Мы потребуем того, - предложил Василий Голицын, - чего не отдал, против завещания Иоанна, Годунов. Чтобы дела вершились Думой, не произволом.

– Согласен! – Не раздумывая ответил самозванец. – Я слышал о таком завещании отца. И отвечу, как Христос: не нарушить закон отца моего пришел я, но исполнить!..

– В Думу без согласия великих бояр не назначать! – Добавил Иван Голицын, - латинских церквей не строить, полякам поместий не давать, в Думе и приказах им не сидеть, по занятии столицы – казаков распустить по домам, на Волгу, Украйну и Дон.

– И на это согласен! Вы ничего чрезмерного не требуете, господа. Законы православного царства, благие законы отца моего – мои законы... Вот только Басманов молчит. Кусок пирога не просит. Дадим ему слово!

Басманов не откликнулся, он лишь молча смотрел самозванцу в лицо. И узнавал...

– Я вижу, господа, с воеводой Басмановым нам нужен договор на двоих. Мне придется уступить ему. Мы удалимся.

– Отдай оружие, Басманов, - потребовал Мосальский.

– Не надо, князь, - одернул своего приближенного расстрига, - я положусь на честь боярина Петра.

Никто из присутствующих не рассмеялся вслух: какая честь у предателя? Каждый из них – предатель! Они предпочли не заметить двусмысленного высказывания самозванца.

– Итак, Басманов, - едва отошли они в сторонку, спросил расстрига, - какая еще кошка между нами пробежала?

– Кошка?.. Вспомни дворцовую часовенку...

– Все понятно, друг мой. Женщина! Это – ужасно! Между нами встряла женщина! Одна, единственная на свете. Царевна Ксения! Нет ее краше, умнее, слаще... Тебе придется отдать ее мне, Басманов. Это – не обсуждается! Ты можешь просить что-то взамен, но не Ксюшу! Откуда ты знаешь, быть может, ради нее, после той ночи в часовне, я и начал все предприятие?!

– Верю, - согласился Басманов, - поэтому и не могу отдать!

– Не могу отдать, значит - продаю очень дорого, не так ли? Но послушай, нет такой цены, на какую бы я не согласился! Ты нужен мне, Басманов. Не меньше, чем она. Между вами не разорваться! Вот, что я предложу. Первое, я оставлю ее в живых!

– Это означает, что Марья и Феодор...

– Означает!

– Бог с ними, но Ксения невинна в преступлених Бориса, как царица, и не наследует его нечестивую власть, как царевич!

– Поэтому я запретил ее убийцам. И хочу жениться на ней!

– Ты? Но я люблю ее! Она – моя любовница...

– Люблю... Любовница... Люби себя, Басманов! Слава и власть – лучшие любовницы. Самые ласковые, самые жаркие. Самые ветренные, но и самые сладкие. Когда они вьются вокруг тебя, любая женщина – твоя. Любая!.. Но я – государь, царевич. Однажды я дал Ксении слово сделать ее царицей. Именно тогда, сам не веря, я узнал в себе сына Иоаннова, наследника Московского престола. И путь с Ксенией я должен пройти от Альфы до Омеги. Ну быть может, если она сама откажется... Вижу, ты знаешь – не откажется! Станет моею женой! Что до любовницы... пусть она будет твоей любовницей. Днем красавица будет моей. Ночью – твоей и моей. Поспорим - жребий бросим, не как государь и слуга, а как друзья и братья, Басманов!.. Достаточная цена?

– Почти, - глухо молвил Петр.

– Что еще? Золото, чины, земли?

– О нет, люди. Человек. Отдай мне Бельского!

Когда позвучало это имя, даже видавший виды самозванец оглянулся на окружающие кусты. Там не было ни шевеления.

– Не забыл, значит, отца и деда? Не простил Ксюшу?.. Скажу тебе, как купец – купцу, Басманов, опекун мой – товар особый. Владеть им – что посадить за пазуху беса! А сейчас мне нисколько не мешает бес за пазухой. Но он твой, если сердце мое согреет чертовка! Так вот: как получу Ксению в любовницы – Бельскому опала. В жены – закую в железа и выдам тебе головой... Все – в твоих руках, боярин Петр. Наложи их на Годуновых!

 

Далекий протяжный гул разбудил Марью Григорьевну... словно ливень или отзвук грозы. Воистину разверзлись хляби Небесные! Что поделать, всегда так лето приходит. И то хорошо, иначе засуха, голод людишкам, а от голода все смуты и бунты, ибо не головой живет народ – ненасытной утробой. Пусть себе громыхает и льет! Царица даже не открыла глаз – она привыкла просыпаться по звону колоколов к заутрене... Спустя час или немногим боле, тот же гул вновь встревожил ее. Но на сей раз он напомнил, скорее, рев возгоняемого ветром пламени. Пожар?!

Царица открыла глаза. Сквозь щели в занавесях, лился яркий свет. Какая там заутреня? Уж близко к полудню! И звук этот... будто кричат... будто рев возбужденной толпы, перемежающийся набатом! Марья села в постели, забренчала колокольчиком.

– Что там? – Потребовала у вбежавших на зов постельниц.

– Не видала, государыня великая царица, не слыхала... – заплетающимся языком пролепетала одна из девушек.

– Замолчи и одевай скорее! - Оборвала ее Марья. - А ты, - приказала она второй, - ты бегом ищи, где государь Феодор Борисович! Чтоб в миг вернулась! Что сонные, как осенние мухи? Чем ночами занимаетесь? Весна не дает вам покоя, потаскухи?

Бурча на девушек, царица не забывала прислушиваться: шум доносился издалека, со стороны Красной площади. Похоже, начался в городе нешуточный пожар. Всю прошлую неделю, как прибежали из-под Кром остатки войска во главе с Катыревым и Салтыковым, столицу готовили к осаде - Бог миловал, вчера московские стрельцы отбили расстригу под Серпуховом, на переправах. Оку напрочь трупами запрудили. Едва Басманов с Голицыным, говорят, убежали. Наверняка те изменники, что ждали их в Москве, теперь, в отместку, подожгли город. Ничего, при Грозном крымцы спалили Москву до тла, да и прежде жгли ее не раз. Поднималась. Отстроится и теперь. А народу пожар на пользу пойдет: будет чем головушки занять, вместо дури о добром царевиче.

– Ну что, - заканчивая одеваться, крикнула Марья запыхавшейся постельнице, - нашла государя?

– С боярами он...

– Идем туда!

В передней царицу под руки взяли боярыни и бережно повели на царскую половину. У Крестовой палаты,* она оставила их дожидаться и вошла одна. Феодор сидел на престоле, напротив него, на лавках – ближние: князья Василий и Дмитрий Шуйские, князь Федор Мстиславский, князь Михаил Катырев, Семен и Степан Годуновы, Михаил Салтыков. Богдан Бельский, которого Марья недавно вызвала из ссылки, справедливо решив, что если уж врага нельзя убить сразу, то лучше иметь перед глазами и под рукой, поднявшись с места, что-то им говорил.

Бояре, встали, чтобы поприветствовать царицу. Но Бельский не прекращал своей речи, и Марья поспешила кивком головы успокоить их, чтобы не мешать говорящему. Сама прошла и села на престол, особо сделанный для нее чуть ниже царского.

-...Атаман Карела с казаками – чародей и грабитель, всем известный по делу под Кромами, вчера под вечер, нежданно появился в Красном Селе на Ярославской дороге с гонцами расстриги и смутил мужичье. Вместе они пошли к Москве, затаились под стенами, а наутро, изменой, ворвались в город. Разгромили тюрьмы, выпустили изменников и поляков, вскружили головы черни. Читают с Лобного места воровские листы того, кто называет себя Димитрием Иоанновичем, требуют выдать ему государя Феодора Борисовича и государыню Марью Григорьевну головами... Разгонять их некому – стрельцы под Серпуховом. Послали гонца, спешат. Будут завтра к вечеру. Но нам не продержаться...

– Пожар, - неожиданно для бояр спросила Марья, - что горит? Орут как!

– Государство горит! – Бельский посмотрел на царицу, как на помешанную. - Орут потому, что хотят царем своего Димитрия!

Марья замерла, как пришибленная. Конечно, гарью не пахнет. То – не пожар... Бунт!

– Это ты! – Дико заорала она Богдану. – Ты, изменник! Как могли впустить в город мужиков с казаками?! – Вдруг царица резко осеклась и ухмыльнулась. – Здесь они, говоришь? На площади? Пушки со стен стрельцы под Серпухов не увезли. Пусть из пушек палят в толпу, зажигают город. Кого убьют, остальные разбегутся свое добро спасать. В давке и казаков прикончат...

– Уже невозможно, великая царица, - встал и поклонился Марье Василий Шуйский, - думаю, пушки в руках черни...

– И ты, князь?! – Марья вновь забилась, как в лихорадке. – Вы, Шуйские, всегда мечтали сами стать царями! Зачем отец мой и муж не искоренили ваш ядовитый род?!

– Вели немедля ковать их, под суд и на плаху, государыня! – Поднявшись, обратился к ней Семен Годунов. – Наших людей во дворце хватит, чтобы с двумя Шуйскими и одним Бельским справиться. Пока они на свободе – престол в опасности!

– Корень вырвем, - встал рядом Степан Годунов, - сорняк увянет. Все доносчики на них говорят. Бунт в Москве подняли подельники Бельского. А Шуйский подготовил измену в Кромах, не иначе!..

– Не зарекайтесь, Годуновы! – Оборвал Степана Шуйский. – Не я ли разбил в Добрыничах самозванца? Не я ли сотни раз свидетельствовал народу о смерти Димитрия? Где вы были под польскими пульками? Под камнями толпы? Прятались за моею спиной! Доносы собирали, пытали по подвалам. От вас, Годуновы, несет грязью и кровью. А на Шуйских Россия держится с тех пор, когда и Москвы-то не было!

– Верно, Шуйский, - поддержал князя Богдан, - и не кичитесь, что родня вы государю Феодору Борисовичу. Цари – от Бога. Родня им – ангелы. А вам – земной суд. Слышите, вон он – на площади!.. Послы самозванцевы читают ваш приговор!

Годуновы по-волчьи оскалились, схватились за ножи. Бельский в долгу не остался – громадный, злой, надвинулся на Семен Никитича, тот как кошка перед дворнягой, зашипел, попятился от страшного Иоаннова любимца... вот-вот Богдан заломает его, растерзает... но искаженное злобой лицо Бельского внезапно отвернулось от жертвы. Он впился взглядом в молодого Феодора.

– Царь... – прохрипел Бельский, – ты - царь, или это отребье?!

Феодор вздрогнул, заметался взглядом по крестовым сводам палаты, по ликам древних Российских государей – «Ваш престол!.. Со мной пропадет!.. Спасайте его! Спасайте меня!» - но они... о если б они остались бесстрастны! Но они закружились, свистя, кривляясь, дразнясь, взявшись за руки с Бельским, с Шуйским, с дядьями Семеном и Степаном, с матушкой, с отцом, с приплясывающим Малютой, с хохочущим Иоанном! Они рады, безумно рады тому, что распутница-власть изменила ему. Пусть рухнет престол и Россия провалится в преисподнюю, лишь бы не видеть свою недолюбленную любовницу в чужих объятиях! Они ликуют... А изменщица уже взахлеб целует другого... расстригу, самозванца, Димитрия!.. Страшная мысль вдруг поразила Феодора: «А была ли она моей?! Нет! Матушка не позволила мне ни поцелуя с властью, ни ласки, ни словца... Они не ко мне ревнуют, не надо мной смеются!!!»

-...Правишь ты или годуновья свора?! - Впились в самое сердце когти Бельского.

– Сам знаешь, Богдан, - подтвердил все догадки Феодора резкий, как свист плети, голос, - сам знаешь, кто здесь власть. Я – вам правительница. Я – слово сына моего и рука! Государь, - обернулась она к престолу, - прикажи своим верным казнить предателей...

Марья хотела сказать что-то еще, но ехидная улыбка на устах сына лишила ее слов. Царица все поняла, даже если бы он ничего не сказал. Но Феодор сказал:

– Они - твои, матушка, твои скоморохи, при чем тут я – у вас свой хоровод? Пойду почитаю, помечтаю, есть тысячи дел занятнее, чем разбирать боярскую поножовщину.

Феодор приподнялся на престоле... и замер. Грохот прокатился по Дворцу, будто река подмыла берег и громадный утес рухнул в воду. Народ сшиб стражу на воротах, ворвался в Кремль. Кто его уймет?!

– Государь! - Послышалось Феодору в реве толпы.

Он недоуменно пожал плечами. «Они зовут... отца, Феодора Иоанновича, самого Иоанна?! Глупцы: еще никто не поднял крышку гроба в Архангельском соборе. Слишком тяжела... А еще говорят – бунт! Пугают! Народ взывает к государю, народ не может без государя, народ верит, что государь...»

– Государь!.. – С изумлением Феодор понял: то – не мысли его, то говорит Бельский. – Государь есть сила, скрепляющая государство! Ты отвернешься – и оно рассыпется. Тогда – твоя незавидна судьба! Очнись, Феодор Борисович! Когда народ не хочет государя на престоле, он хочет его смерти! Страшной смерти! Вспомни Христа!

– Разве я чему-то учил, дядя Богдан? Проповедовал какой-то закон?

– Ты – нет! Но проповедовала – она, твоя мать! Закон вседозволенности и лжи! По этому закону она возвела твоего отца. А ты за нее ответишь! По этому же закону! Они с тобой поступят так, как никогда не поступала Московская чернь с государями!

– А вы, бояре, предадите меня, как апостолы – Спасителя?

– О, если бы ты был Спасителем, Феодор! Но только государь спасет Москву и Россию. Спроси меня, предам ли я государя? Нет, голову положу! Стань нам государем, Феодор. Выйди к народу на Лобное место! Выдай народу мать!

– Стать государем... выдать матушку?!.. Что я им скажу?

– Что она - убийца Димитрия! Она – виновна! А значит тот, под Серпуховым – самозванец!

– Что устроишь Россию Царством Правды, какой она была до Иоанна, сломавшего законы ради дьявольского самовластия! Царством, где в единении народ, боярство и государь!

Последние слова произнес ни кто иной, как Василий Шуйский, первым решивший прервать этот странный разговор молодого царя, внешне – с Бельским, на самом деле – с собственной душой.

– Ты – царь! – Договорил Шуйский. – Цари обречены платить...

– Матерью?!

– Открой глаза: твоя мать – убийца!

– Моя мать!.. – Сгорбился на престоле Феодор. – Моя кровь... Моя жизнь... моя смерть... Матушка, ты – моя смерть?!

Его голос высоко взлетел в своды палаты и упал, как подстреленная птица. Упал в рокот толпы, крики Марьи и визги бояр, рвущих дичь как собачья стая.

– Сын, кого ты слушаешь, Федя!.. Скажи на них приговор!

– Василий, князь, на тебе вымрет поганый Шуйский род!

– Быть тебе четвертованным, Богдан!

– Моя казнь – не в Годуновьих руках, Семен. – Ответил Бельский. - Я повинуюсь народу. Прикончат, что ж знать, провалилась Земля Русская под моими ногами. Я пошел к ним! Ты, князь Василий?!

Шуйский оглянулся на Феодора, на Марью. Чуть дольше его взгляд задержался на брате, Дмитрии. Он женат на Марьиной сестре, Екатерине... он боится шевельнуться... да будь проклято племя Скуратова!

– Иду!

– Ты, государь Феодор Борисович?

Молчание, взгляд в сторону, были ему ответом. И мечущиеся по подлокотникам руки молодого царя. Проклятье, им некуда деться. Они требуют жезл и державу. Проклятые руки!

Шуйский шагнул к Феодору, в пояс поклонился ему, подставил ладонь, куда тот мог бы сунуть свои дрожащие пальцы. Последний порыв увлечь царя за собой.

– Государь! Я сам хоронил Димитрия. Он мертв. Я заново поцелую в том крест и голову заложу народу. И повинюсь, что скрыл вину твоей матери. Покайся в неправде родителей своих. Как каялся Грозный в боярском произволе при своем малолетстве. Ему простили, простят и тебе.

Рука Феодора наткнулась на ладонь Шуйского и, на миг, успокоилась в ней. Но не успел князь сжать пальцы, царь выдернул ее, как от ожога.

– Она!.. – Только и сумел молвить он. – Она!..

– Брось, Шуйский, - поймал князя за локоть Богдан, - идем. Иначе здесь нас убьют Семен со Степаном.

– Стойте! – Завизжала на них Марья. – Никуда вы не пойдете! Феодор, сын мой, опомнись, они идут предавать!.. Семен, Степан!.. Катырев, Салтыков!

– Слышите! – Неожиданно едва не шепотом сказал Бельский, и все, даже сама Марья, поняли вдруг, как ничтожен крик ее рядом с гулом толпы. Писк комара против бури. – Кто-то выйдет к ним, или они будут здесь, вот-вот! Ты пойдешь? - Указал он пальцем на Семена Никитича. - Ты, ты или ты? – Обвел Степана Годунова, Салтыкова и Катырева. – От столь ужасного предложения бояре побледнели как воск. – Нет, не пойдете. Что вы им скажете? Мне есть, что сказать! Царство умирает, - в последний раз блеснул Бельский глазами Феодору, - умирает, когда государю не в чем объясниться с народом! Идем, Шуйский!

Бельский, решительно, Шуйский – замешкавшись у дверей, вышли. Оцепеневшие Годуновы не посмели их задержать. Самоубийцы!

– Погоди... – В передней князь Василий поймал Богдана за рукав. – Что мы скажем им?

– Правду, князь Василий!

– Но кому нужна сейчас правда?

– Тогда скажем им то,что они хотят!..

Закусив губы, хмурясь, под смешки и ругательства толпы, князь Василий Шуйский и Богдан Бельский пошли по Кремлю и выбрались к Лобному месту. Готовясь объявить Феодора наследником, царь Борис отстроил древнюю русскую Голгофу* заново, в резном белом камне. И вот теперь, она служила врагам, изменикам, как готовилась служить самозванцу вся Москва, украшеннная Борисом, будто возлюбленная невеста - ожерельями крепостных стен, перстнями дворцов, серьгами церквей и венцом надстроенной до Небес колокольни Ивана Великого. Скоро ее стопудовый, с именем Бориса и Феодора колокол, зазвенит, приветствуя Красное Солнышко Димитрия Иоанновича.

Когда бояре поднялись на Лобное место, гонцы царевича Наум Плещеев и Гаврила Пушкин, по которому уже разу, читали прелестные листы самозванца,* писанные к князьям Мстиславскому, Шуйскому, боярам, дворянам, стрельцам, и всему всенародному московскому множеству. Не обращая на них внимания, Бельский забрался на самый верх, на три стороны поклонился, вздернул руку и громогласно провозгласил:

– Люди государств Московских! Какое смущение привело вас к государю Феодору Борисовичу таким сборищем, грозящим обратиться в бунт?

– Не к Федьке Годунову мы пришли, - закричали из толпы, - а слушать посланцев царевича Димитрия Иоанновича!

– Невиданными карами грозит нам царевич, если не явимся к нему с повинной! Всех исстребить до младенцев во чреве! А коли явимся – великие милости обещает!

– Ответствуйте, ты, князь Шуйский, и ты, Богдан Бельский! Истинный ли царевич Димитрий Иоаннович идет к Москве, или чародей и самозванец?

– Ты, Шуйский, во гроб положил отрока в Угличе. Скажи, истинный ли похоронен царевич или подкидыш? Сын Иоанна Грозного жив ли - мертв?

– Всевышний судит о жизни и смерти, не я... – Запинающимся голосом пробурчал Шуйский.

Не расслышав слов князя, народ надвинулся на Лобное место, зарычал. Шуйский растерянно оглянулся, словно загнанный зверь. Бежать! Куда?! Лобное место – слабая льдинка в бушующем людском половодье.

– Народ московский! – Отолкнул невысокого Шуйского за спину огромный Богдан. – Народ, где сердце твое?! Разве не можешь ты различить правду и ложь, прирожденного государя и дьявольскую подделку?!

От громового голоса Бельского, от страшного его вопроса, передние в толпе отпрянули от Лобного места. Задние, напротив, налегли на них: как скажет сейчас Бельский – так и решится. Плещеев и Пушкин схватились за сабли, хоть и знали, кем заказано все это представление. Но кто его знает, Малютину кровь? Вдруг предаст их Феодору? Вдруг решит: ни того – ни другого, сам стану царем?

– Завещанием государя нашего Иоанна Васильевича назначен я опекуном к его детям! Мне вручил Грозный царь судьбу царевичей Феодора и Димитрия! Но знаете: был я отстранен незаконно, бесчестно!

Бельский медленно, в гробовом молчании народа, достал из-за пазухи большой золотой крест с ликом Николая Угодника. Все – от бояр до нищих, следили за этим движением завороженно, как за чудом.

Богдан перекрестился, поклонился, приложил крест к губам.

– Я подбросил иного отрока в Угличе. Я на своей груди укрывал до сего дня истинного царевича Димитрия Иоанновича. Теперь он, живой государь наш, идет на дедину свою, на Москву, на престол великого отца своего. В том я, Богдан Яковлевич Бельский, целую тебе крест, народ Российский! А ты поступай по совести души своей, ибо в основании государства Московского, лежит камень служения вере и правде. По вере своей и правде своей, прими, народ, своего государя!

На три стороны в пояс поклонившись онемевшей толпе, Бельский трижды поцеловал крест и высоко поднял его над головой:

– Целую сей крест, что истинно жив царевич Димитрий Иоаннович! Что государь, идущий на Москву, – истинно Димитрий, прямой сын царя Иоанна Васильевича!