Сын погибели. О тех, кто всегда возвращается

О тех, кто всегда возвращается

 

Запустелое, разломанное, расхищенное толпой подворье Годуновых было плотно оцеплено стрельцами. Теми самыми, что в день бунта спешили в Москву из-под Серпухова, но вернулись, когда все уже свершилось: народ ворвался в Кремль, как смерч прошелся по Дворцу и патриаршим палатам, разграбил дома Годуновых, Сабуровых, Вельяминовых и отдал власть в руки правительства, наспех сколоченного Бельским. Охватившее столицу безумство улеглось только к вечеру, когда, позаботившись о власти, народ бросился утолять вторую из главных своих страстей – добывать водку.

Грабеж боярских подворий скоро перешел в нападение на многочисленные в Москве винные погреба, и уже к вечеру население преславной российской столицы, большей частью, бездыханно валялось на улицах в лужах зелья, которое за неимением под рукой посуды, разливали из разбитых бочек в шапки, башмаки и сапоги. Немногие оставшиеся на ногах, по-преимуществу дети и чернецы, бродили среди разбросанных там и сям тел, как заколдованные чародеем. Неудивительно, что ничтожные силы заговорщиков так запросто доставили своему хозяину-самозванцу Москву, Россию и престол.

Бельскому и атаману Кареле с двумя сотнями казаков и дворян удалось не только разогнать многочисленную дворцовую стражу, но и захватить всю царскую семью. Марью, как и ожидалось, разыскали в патриарших палатах, Феодора – в чулане на дворцовой кухне, лишь Ксения никуда не пряталась и ждала заговорщиков у себя в покоях. Поскольку в этот день она занимала их меньше всего, царевна успела сжечь наиболее важные свои бумаги. Уже под покровом темноты, Марью, Феодора и Ксению препроводили в старый дом Годуновых, где с помощью немногих уцелевших слуг им предстояло скоротать несколько дней, пока Димитрий-самозванец не распорядится их судьбою.

Неутихающее любопытство москвичей к этому дому не давало покоя распоряжающемуся в столице Богдану Бельскому. Особо его настораживало то, что толпа стояла у ограды годуновского подворья молча, не выкрикивая ругательств и оскорблений и не порываясь чинить самосуд над теми, кто назван в грамотах самозванца «кровожадными зверьми», разорителями, гонителями и узурпаторами. Напротив, доносчики сообщали Бельскому, что в толпе говорят о пленниках жалеючи, особенно о Феодоре и Ксении, невинных в жестокостях родителей. Что народ заранее осуждает, если царствие Димитрия начнется с убийства молодых Годуновых, как с убийства Димитрия Угличского – царствие их отца Бориса.

Встревоженный этими разговорами, Бельский приказал окружить подворье Годуновых наиболее верными им в прошлом дворцовыми стрельцами. Богдан надеялся, что эти-то не допустят освобождения узников, спеша искупить прошлую преданность – предательством. Так они и простояли друг против друга почти целую неделю: опохмеляющийся жалостью народ и раскаявшиеся в верности стрельцы.

Следуя этой же задумке, начальником к стрельцам Бельский определил одного из самых обласканных Борисом царедворцев – Михаила Салтыкова, того самого, кто вел следствие по делу несчастных Романовых, а потом, назначенный под Кромы младшим воеводой, положил в безумных приступах большую часть своего отряда, но добился боярского чина. Когда взбунтовалось войско, Салтыков отказался перейти на сторону самозванца и бежал в Москву. Здесь, один из немногих, пытался противодействовать бунту, выйдя с дворцовой стражей навстречу казакам Карелы под Красное Село. И не его вина, что отборные стольники разбежались, едва завидя вооруженных дрекольем мужиков.

Теперь Салтыков, которому от самозванца грозила, самое малое, виселица, выслуживая прощение, стал главным приставом к семье Бориса. Напрасно Марья орала на него, называя изменником. Он нисколько не изменился. Салтыков всего лишь поступил с ней так, как она сама учила его поступать с врагами. Первая ласточка – за нею последуют другие. И самая страшная птица – умерщвленный и воскресший Угличский отрок. Салтыков, стрельцы и народ день и ночь ждали его посланцев.

Они не замедлили явиться. Однажды, не посредине ночи, а в полдень, когда их никто не ждал, шестеро всадников в запыленных дорожных одеждах постучали в ворота Годуновского подворья. Выглянувший в окошечко стрелец немедленно открыл им: в стоящем впереди высоком вельможе он узнал угодника и наушника Иоанна Грозного, нынешнего хозяина Москвы Богдана Бельского. Следом за ним, бросив коней за воротами, на двор прошли и пятеро остальных гостей. Их лица стрелец не помнил так хорошо, но без сомнения, быстро догадался. Они! Это могут быть только они! Подождав, пока Салтыков уведет долгожданных в дом, стрелец побежал сообщить новость своим товарищам, второпях, забыв запереть калитку.

Едва поднявшись на крыльцо, четверо из гостей и Салтыков встали тесным кружком, двое приезжих отошли в сторонку. Салтыков все переживал, что ему придется раскланиваться с теми двоими. Нет, пронесло: ни один из них даже не кивнул ему руки.

– Где они? – Без предисловий спросил Бельский.

– Развели всех троих по разным комнатам, как ты приказывал, - с онемевшим, будто у трупа, лицом вымолвил Салтыков.

– Тогда поехали! – Приказал Богдан. – Салтыков, выведи всех стрельцов из дома наружу – к ограде. Как уйдут, - повернулся он к двоим, вставшим поодаль, - поднимайтесь к сестре, к Марье Григорьевне. Сделаете, ждем вас в гостинной.

Пока они так совещались, толпа, прознав о приезде долгожданных, повалила к ограде, а некоторые, особо горячие головы, заметив незапертую калитку, проскочили на двор. Вышедшие из дому по приказу Салтыкова стрельцы немного оттеснили толпу, но вернуть ее за ограду уже не смогли – кто в силах сдвинуть гору или потеснить море? Убедившись в бессилии своего отряда, Салтыков вернулся в гостинную.

– Народ все прибывает, - сказал он Бельскому, - чтобы выбить его с подворья, надо стрелять.

– Стреляй! – Крикнул сидящий рядом с Бельским Петр Басманов.

– Не смей! – Одернул Басманова Богдан. – Я отвечаю! Хорошо, что народ подался так близко. Слышишь, как гудят? Для нас – лучше, чем тишина. Сдерживай толпу, стрелять – если полезут в дом. – Бельский помедлил немного, потом глухо, через плечо, бросил тем двоим:

– Идите! Моя сестра ждет вас!

Все так же не открывая рта, они удалились.

Вскоре, оставшиеся в гостинной услышали долгий, жуткий вопль царицы Марьи Григорьевны.

– Она мертва?! – С дрожью в голосе пролепетал Басманов.

– Нет, - ответил ему Бельский, - просто она узнала их...

И действительно, Марья сперва одеревенела, а потом нечеловечески завыла, увидев тех двоих на пороге своей комнаты.

– Молчанов!.. – Задыхаясь, выхрипела она. – Шелефетдинов!..

Неужели Марья удивилась? Неужели до последнего мгновения, до самого скрипа ключа в замке, ждала кого-то другого? Раскаивающихся бояр, опомнившихся стрельцов, ангелов, которым положено оберегать царей? Нет, дверь ее последнего убежища отворили убийцы.

Но изумление царицы быстро прошло, и она выговорила их имена еще раз, уже не как обвинение, а как свидетельство. Кого-то она призывала придти и глянуть на то, что здесь происходит... Своего опекуна и хозяина, самого дьявола?..

– Молчанов! Шелефетдинов!

Михаил не уловил смысла ее слов, но сразу догадался Андрей. Он молниеносно вытянул заправленный в пояс узкий волосяной шнурок. Протянул товарищу:

– Твоя! – Улыбнулся он безгубым ртом. – Кончай ее, Миша. А Федька – мой!

Молчанов подхватил шнурок и, с разных сторон, они одновременно шагнули к Марье. Та попятилась назад, уперлась спиной в стену и крупно задрожала.

– Мои... Детки мои... – Только и смогла прошептать царица.

– Вот именно, твои мы детки, Марья Григорьевна. – Молчанов прищурил глаза и, вслед за тем, как Шелефетдинов за руку рванул царицу от стены, подскочил сзади, набросил ей на шею шнурок так, чтобы он скользнул под подбородок и не зацепился за высокий шитый жемчугом ворот платья.

– Давай скорее! – Торопил товарища Шелефеетдинов. – Она позвала!

– Кого? – Ухмыльнулся Михаил и перехлестнул концы удавки.

С воплем, он потянул их в стороны.

Выпучив глаза, высунув наружу окровавленный язык, хрипя и брызгая слюной, Марья забилась в судорогах, упала на пол. Вытягивая шнурок, Молчанов упер ей колено меж лопаток и давил, душил... Но царица не умирала! Наоборот, ее судороги становились все более страшными, сильными – Молчанов и Шелефетдинов вдвоем едва сдерживали жертву.

– Сдохни, сдохни, нечистая сила! – Хрипел Молчанов.

– Адский демон! – Вторил ему Андрей. – Проклятье! Она не кончится, пока демон не перейдет в другого. Колдунья! Кому-то она должна передать свое ведовство! Возьми ее силу, Молчанов, иначе мы не справимся с ней!

– Нет! – Заорал Молчанов.

И упустил веревку. Марья выгнула шею, вырвалась. Михаил в страхе отскочил от нее в угол.

– Что ты наделал?! – От страшной силы ее судорог, Шелефетдинов полетел к окну.

Марья поднялась на четвереньки. Завыла так, как воет, наверное, разом целая стая голодных волков, приметив одиного в степи путника. Красная пена побежала изо рта царицы, глаза, чуть не вывалившиеся из глазниц, страшно блуждали по комнате.

– Пистолет! – Крикнул Шелефетдинов. – Мишка! Стреляй в сердце!

Трясущимися, непослушными руками Молчанов потянулся к пистолету...

– Что-то там происходит. - Заслышав вой двоюродной сестры, вскочил на ноги Бельский. – Покойники так не вопят. Басманов, Мосальский! Бегите туда. Приготовьте оружие. Не удивляйтесь, если она удавила обоих.

– Ты?! – Потребовал у него Мосальский.

– Ну не пойду же я к сестренке, князь? Тебе не хватало, чтобы третьим туда пожаловал дух ее батюшки - Малюты Скуратова?

– Он прав, - дернул Басманов Мосальского за плечо, - нечистое дело. Бежим, скорее!

Когда они ворвались в комнату, она была застлана дымом: Молчанов выстрелил лишь мгновением прежде. Но, как всегда бывает в подобных случаях даже с самым метким стрелком, пуля полетела не туда, куда он целился, а куда ей было назначено. Направляли ее не ствол и порох. Поэтому, угодила она не в сердце Марье, а в правое плечо Шелефетдинову. Не глубоко, по краю, навылет – дьявол бережет своих питомцев – но Андрей, ревя от боли, скорчился в углу, куда его отбросила сила выстрела.

В колеблющемся дыму Басманов увидел, как Марья поднялась на ноги и, отбросив рукою, будто малое дитя, Молчанова, огромной косолапой медведицей двинулась на него. На растянутых в безмолвном вопле губах ее вздувались кровавые пузыри.

Не разумом, но привычкой бойца, Басманов выхватил пистолет, взвел курок и в тот самый миг, когда Марья схватила его растопыренными руками за плечи, втиснул ствол ей под сердце.

– Не отдавай меня им! – Не своим, резким, будто железным голосом сказала Марья. –Забери себе!

– Да! Не они – я сам возьму тебя!.. – Сам не зная, что говорит, вымолвил Басманов и спустил курок.

Выстрел отбросил царицу далеко от него, к стене. В самый его миг она так сжала пальцы на плече Басманова, что вырвала из одежды целый клок.

Оставив кровавый след, Марья съехала спиной на пол и замерла. Недвижно. не шелохнувшись. Вставший на ноги Шелефетдинов, держась рукою за плечо, склонился над нею, прижал палец к горлу.

– Мертва. Полностью. Безвозвратно... – Он поднял глаза к Басманову. – Но опасайся, Петруша. Она кое-что отдала тебе. И ты, насколько я слышал, взял. Жди – прорастет семечко!

– Ты веришь в эти басни, Андрей? – Улыбнулся ему Басманов. – Я не верю! Ведьма, ведовская сила? Бр-р-р... Посмотри лучше, как она наградила тебя!

– Пустяк, - сказал Шелефетдинов, - царапнуло. Сейчас платком завяжу и навестим сыночка... А, Молчанов?

Четверть часа они посидели в гостинной, передохнули.

– И племянника не пойдешь развлекать, Богдан? – Мрачно пошутил князь Мосальский.

– Мои подарки известны ему заранее. – Не улыбнулся Бельский.

– Ты, князь Василий? – Спросил Мосальский у стоящего в стороне разнаряженного вельможи.

– Мне с народом объясняться...

– Вот и смотри своими глазами, князь Голицын, а то что будешь народу рассказывать?

– Но кровь, князь Мосальский?!

– Но ложь, князь Голицын?! От крови оботрешься!.. Все, хватит! Ты перевязался, Андрей? Тогда идем! И ты, Басманов. Если сабелька у него – кто будет драться с твоим учеником?

Шелефетдинов осклабился. Все заметили, как в здоровой руке убийцы блеснул кривой татарский нож.

Отперев замок, дверь в комнату Феодора Борисовича они выбили ногами. С трудом – чем-то она была подперта изнутри. Первым в комнату вскочил Басманов. Опасения подтвердились – молодой царь немедленно напал на него с невесть откуда взявшейся саблей. Не настоящей, боевой, а детской, укороченной, облегченной, наверное - еще отроком устроил в своей светлице тайник. Узнав Басманова, Феодор отступил, опустил оружие. Возможно, в душе его еще теплилась надежда: Петр пришел не убивать, а спасать. Но когда он увидел скользнувших в дверь вслед за Басмановым Шелефетдинова и Молчанова, всякие надежды рассеялись. С яростью обреченного царь набросился на бывшего учителя и, возможно, зарубил бы его, если б не подоспевший с другой стороны Молчанов.

Отбиваясь игрушечной сабелькой от двух боевых клинков, Феодор медленно отступал и вскоре был прижат к печи. Сосредоточив все внимание на Басманове, Молчанове и всегда готовых придти им на помощь Мосальском и Голицыне, он не заметил, как с другой стороны за печь пролез небольшой кривоногий человечек – Шелефетдинов.

– Предатели!.. Изменники!.. – Кричал Феодор. – Бог вам воздаст!.. И на земле будет вам казнь!..

Отбивая выпад Молчанова, ему пришлось прижаться спиною вплотную к печи.

И в этот самый миг из-за угла ее высунулась чья-то рука и, ухватив Феодора за волосы, сильно повлекла к себе. Он понял все, рванулся, закричал, попытался взмахнуть саблей назад. Но поздно... Выступивший из-за печи Андрей резко задрал Феодору подбородок, быстрым и точным ударом глубоко рассек ему горло. Кипящая кровь молодого царя широко брызнула по комнате. Молчанов и Басманов шарахнулись от него. Умирая, Феодор бился в цепкой руке Шелефетдинова, словно пытаясь оглянуться назад, узнать своего убийцу. Но не смог.

– Вот, как надо! – Пинком бросил его на пол Андрей, - Даже не видел лица моего.

– Это – не лучшее зрелище перед смертью, - оборвал убийцу Мосальский.

В гостинной, вскочившему при их появлении Богдану, Мосальский кратко сказал:

– Кончено!

Бельский обернулся к Голицыну.

– Пойди, объяви народу!

– Что... мне сказать?.. – На князе Василии не было лица.

– Что, испугавшись, они приняли яд, коего всегда было много в руках Марьи Григорьевны. Все трое. Двое померли, а царевна Ксения - едва ожила. Иди скорее на крыльцо, Голицын. Стрельцы с трудом сдерживают. Не заставляй народ ждать. Не повторяй ошибки Годуновых!

– Кстати, - спросил Молчанов, - а куда Ксению?

– Ею Басманов распоряжается, не правда ли, Петр? – Ухмыльнулся Бельский. – Твоя добыча!

– Убью тебя, Богдан! – Заорал Басманов.

– Молчи! – Ударил его в плечо Мосальский. – Я уведу прекрасную царевну!

Князь Василий Голицын вышел к народу и объявил все, как сказал ему Бельский. А спустя час, на крыльце, на обозрение толпе, были выставлены два грубо сколоченных гроба, в которых лежали умерщвленные царь Феодор Борисович и мать его, царица Марья Григорьевна. Как самоубийц, их погребли вне стен церкви, в общей яме у монастырской ограды бедной Варсонофьевской обители на Сретенке. В ту же яму из разореной гробницы в царской усыпальнице – кремлевском Архангельском соборе, бросили останки их мужа и отца, царя Бориса Годунова.

Лишь одно событие во всей этой гнусной череде приятных самозванцу событий, омрачило его торжество. При вскрытии свежей могилы Бориса долго не могли отыскать гроб – вместо останков недавнего повелителя Московии сперва обнаружили странное тело, с ног до головы завернутое в шитую золотом белоснежную парчу. Когда странную находку развернули – там оказался ростом с человека, но с полупрозрачными лебедиными крыльями восковой ангел. Позже следствие, руководимое боярином Михаилом Салтыковым, выявило, что вылеплен ангел известным зодчим Федором Конем, тем, что возвел крепости в Астрахани, Белом Городе и Смоленске, надставил колокольню Ивана Великого и приступил к строительству великолепного собора Святая Святых в Кремле. Для его украшения и был изготовлен этот ангел, восковой, чтобы затем точь в точь повторить в чистом золоте. А гроб самого Бориса оказался зарыт глубоко под многозначительной находкой.

Кого только не обвиняли в подброшенном ангеле: и Бельского, и Шуйского, и патриарха Иова, и даже царицу Марью. Но молва сразу решила – ангел возложен Небом. Страшные слухи поползли по Москве, слухи о спасении Годуновых, о том, что ангел на гробу избранного царя – проклятие народу за клятвопреступление и обещание возмездия Гришке Отрепьеву, чародею и самозванцу. Никто не догадался о том, что восковой ангел был последней данью отцу и первой местью злодею от Ксении Борисовны – царевны отчаяния.

 

В судный час московского переворота патриарх Иов служил в Успенском соборе. Но громивший Кремль народ не забыл и его – верного годуновьего угодника. Предводительствуемая выпущенными из тюрем пособниками самозванца, толпа вломилась в храм, на самой славе Божественного пения набросилась на служащего в святом алтаре патриарха, с угрозами и ругательствами выволокла его на площадь и, осыпая тумаками, ругательствами и плевками, таскала там, обрывая клочья властительских одежд. Потом, когда начали громить винные погреба, народ бросил полумертвого слепца на земь и он достался людям Богдана Бельского, которые заточили его в собственных патриарших палатах.

В заточении, Иов еще более укрепился в сознании своего долга. Превозмогая боль, истязая и так истерзанную народом плоть, дни патриарх проводил в непрерывных поклонах, ночи – в бессонных бдениях, тысячи раз повторяя молитвы и проповедь, что готовился произнести. Глядя на кажущегося безумным старца, с трудом стоящего на ногах, приставы не слишком утруждали себя бдительностью. Во внутренних покоях патриарших палат Иов был предоставлен самому себе. Они забыли о том, что стерегут человека, который всю жизнь общался с духами и проповедовал чудеса. Даже читающий в душах людских, как в покаянных книгах Бельский вряд ли мог предположить, что в назначенный час восставший от немощей, ведомый Небом, невидимый и неслышимый старец выскользнет из заточения. Исполнить свое обещание – гибельное для расстриги и всех последующих самозванцев, мучительное и кровавое – для России.

В тот самый день, когда в Коломенском заканчивали последние приготовления к въезду в столицу счастливо обретенного живым царевича Димитрия, в самой Москве, перед народом, возненавидившим Годуновых за то, что этот самый царевич – мертв, должно было произойти действо, отвлекающее московитов от бесчисленных несуразиц в судьбе Иоаннова сына. Народ надо было окончательно уверить, что он невинно обманут, и выставить на всеобщее обозрение обманщика. Им мог быть лишь тот, кому прежде доверяли беспрекословно. Первый московский патриарх Иов.

Приблизительно в полдень отряд одетых в черное, как опричники, всадников прибыл на патриаршее подворье в Кремле. Старший из них, вместе с дюжиной своих людей, вошел в палаты. Прихватив с собой главного из приставов, они направились во внутренние покои. Туда, куда стражники боялись ступать, в страхе Божьего гнева и вечных мук, ожидающих, после смерти, каждого, поднявшего руку на пастыря. Оставив всех за дверьми, Басманов проник в личные комнаты патриарха один. Он не оставлял надежды уговорить старца добровольно последовать за ним, чтобы вместе с чернецом Иовом не подвергать унижению и надругательству святой сан патриарха. Но, к своему удивлению, никого – ровным счетом никого - не нашел. Ни в роскошных нежилых хоромах, ни в крохотных келейке и часовенке, каменных, жестких, холодных, где, уязвляя плоть и закаляя дух, провел почти всю свою жизнь Иов.

С воплем выскочил Басманов из патриарших покоев. Хлеща плетью в лицо, набросился на начальника стражи.

– Где чернец? Куда ты дел его, проклятый бродяга?!

– Не знаю, боярин! – Отворачивался тот. – Господин Иов вошел туда, но выйти он не мог. Мои люди у каждой щели стоят!

– Врешь, раб, тунеядец! Почем у тебя его выкупил Бельский?

Басманов кулаками сбил пристава с ног и, выкривая ругательства, принялся топтать его. Наверное, он запинал бы несчастного служаку насмерть, но внезапно чья-то сильная рука сжала Петру плечо и дернула назад. Кто посмел?! С самого Кромского мятежа Басманов чувствовал себя первым человеком в государстве после царевича-самозванца и власть свою над людьми считал безусловной. Никто не смел перечить ему ни когда он раздавал милости, ни тем более, когда казнил, пытал и рассылал по тюрьмам от имени Димитрия. В безудержной вседозволенности Петр стал как две капли воды похож на деда своего Алексея, изобретателя опричнины, раба, наделенного Иоанном царской властью.

Сейчас Петр подумал, что кто-то из товарищей пристава посмел удержать его. Обернувшись, он выставил нож.

– Взбесился, Басманов? – Смеясь, перехватил его руку Бельский и так сжал, что тот взвыл от боли. – Убери нож. Я, кажется, знаю – где твой патриарх.

– Мой? Такой же, как и твой! Где он?!

– Вспомни деда своего, Петр. Вспомни Алексея Даниловича!

От подсказки Бельского лицо Басманова так исказилось, будто неприятельское ядро только что раздробило ему обе ноги. Стоящим рядом показалось, что сейчас Петр рухнет замертво. Поэтому Богдан поспешил его отвлечь:

– Иов был приятелем царя Иоанна. А известно – нет человека, который знал бы подземный Кремль лучше Грозного. Думаю, старец ушел одним из тайных ходов...

– Надо найти потайную дверь! Догнать, далеко он уйти не мог!

– Зачем? Проще обрести его там, куда он ушел, Петр. Ведь ты верно догадался...

– В Успенский! – Рявкнул Басманов.

Не садясь на коней, его отряд бегом бросился в патриарший собор. Громадное скопление народа перед ним, мельтешение нищих, юродивых и калек, издали подтвердили, что в Успенском происходит нечто необычное.

– Бельский! – На бегу ревел Басманов. – Дьявольская выдумка!

Когда, расталкивая бердышами и ружьями толпу, отряд ворвался в собор, патриарх стоял в глубине его, за мерцающим иконостасом, в алтаре, у святого престола с пылающим семисвечником. Во всю мощь своего голоса, подобного по силе и красоте трубам ангельским, тем, по звуку которых земля и воды отдадут своих мертвецов на Страшный Суд, патриарх Иов нараспев твердил жуткое и чудное проклятие:

– Анафема тебе, Москва, град лжепрестольный! Анафема тебе, народ русский, богохульник и клятвопреступник! Ты избран Господом, но изменил святому служению! Ты возвел царствовать над собою род Годуновых, но предал его убийцам! Ты осквернил церкви Небесные, данные Господом хранить истинную веру, и разломал престол земной, данный Господом блюсти Его славу! Да будь ты проклят, народ Российский! И слепые овцы и волки лютые! Да воздастся всем равно! Да сбудется на тебя, Московское царство, проклятие Иерусалима, царства Израилева! Так говорил Господь: «Ты убил и еще вступаешь в наследство?.. На том месте, где псы лизали кровь Навуфея, псы будут лизать и твою кровь!»* Анафема!

Иов возглашал свое проклятие, и опешившему в ужасе народу казалось, что византийские лики святых и сам Спас под куполом свидетельствуют против них, что не евангельские картины блестят в росписи собора, но гибельные пророчества. Появление же облаченного в черное, с обнаженным оружием отряда и впереди – с перекошенным лицом, бешено размахивающего ножем Басманова, показалось началом светопреставления. Народ в ужасе заметался по собору, давясь, затаптывая друг друга. И над всем этим звучал трубный глас, непонятно как исходящий из истощенной, истерзанной плоти:

– Проклятие тебе, Россия!..

Уже у самого алтаря, с занесенным на патриарха ножом, Басманов неожиданно замер. Внезапно он вспомнил, так явно, будто поменялся с ним душами, деда своего, великого полководца и кровавого опричника Алексея Басманова. Вот так же, здесь же, вместе с Малютой Скуратовым, стоял он сорок лет назад над ненавистым Грозному митрополитом Филиппом Колычевым, мучеником и чудотворцем, чтобы ободрать его и бросить в помойную яму. Филипп, наверняка, проклял тогда род Басмановых и род Скуратовых-Бельских. Недаром Алексей убит собственным сыном, а тот заживо сгнил в темнице. Брата Петра, Ивана зарезал на тверской дороге разбойник Хлопко Косолап. Что будет с Петром? Малюта Скуратов, по-своему, попытался избавиться от проклятия – самолично задушил Филиппа в Тверском Отроче монастыре. И что? Нелепая пуля нашла палача в Ливонии, рука убийцы – его дочь Марью и внука Феодора Годунова. Последний остался, племянник – Бельский!.. Не задумал ли все это Богдан, чтобы его руками, ценою его души, избавить себя от проклятия, свалив все на Басмановский род?! Дьявольщина! Под ужасным взглядом заплывших бельмами глаз Иова, Петр почувствовал себя обреченным. Так, как не чувствовал даже под градом ядер и пуль на стенах Новгород-Северского.

– Разреши меня от проклятия Филиппа! – Тихо попросил он старца.

– Пастырь свяжет анафему, - ответил Иов, - но развяжет ее только Господь! - И невероятно возвысив голос, патриарх выкрикнул. - Да сбудется над тобою по Суду Его, опричник!

Мир перекосился в глазах Басманова. Одна рука его непроизвольно вцепилась патриарху в одежды и бросила старца на алтарь, другая – сжала ему шею и принялась душить. Но хрипя, извиваясь, Иов продолжал извергать свои ужасные проклятия. В толпе завыли кликуши, завизжали юродивые. Черный отряд Басманова в растерянности сбился в кучу у входа в царские врата, не решаясь ступить вслед за своим предводителем.

– Черти! – Вопил кто-то из блаженных. – Святого старца уносят черти!

Лишь один человек в этой жути стоял спокойно и, ухмыляясь с высоты своего роста, наслаждался: задуманное им действо воплотилось до мелочей. Он придумал поручить дело с патриархом Петру Басманову, в память о низложении Филиппа Колычева дедом его, Алексеем. Он одел отряд Басманова в черные одежды опричников. А может быть, он же подсказал Иову бежать потайным ходом. Как трижды бежал Филипп, чудесным образом размыкая оковы. Он, Богдан Бельский, мастер над людьми в дни заговоров, бунтов и переворотов!

Почувствовав на себе его насмешливый взор, Басманов обернулся. Глаза Богдана окатили ледяной водой. «Ненавижу! Убью!» – Окончательно решил для себя Петр. Какое легкомыслие! Десятки таких, как Басманов, да что там, сам Иоанн Грозный уже думали о Бельском: «убью!» И где они? В могилах!

Обернувшись к народу, Басманов громовым голосом, тем самым, что кричал «У, блядьи дети!» войску самозванца с горящих, разбитых пушками стен Новгород-Северского, рявкнул:

– Люди московские!

С минуту он выждал, пока уляжется смятение.

– Зачем слушаетесь лая лисицы? И хвастаетесь поцелуем Иуды на щеке своей? Разве не этот ложный пастырь покрыл предательство Годуновых к прирожденному государю Димитрию Иоанновичу и беззаконно отдал им престол? Разве не за его ложь так дорого платит Россия? Будь проклят чернец Иов, недостойный сана патриаршего! Получи по делам своим!

По знаку Басманова, его люди набросились на патриарха и принялись сдирать с него пастырские одежды. Сам Петр ухватился за Панагию – небольшую иконку Богородицы на груди Иова – знак высшего в церкви достоинства, и рванул. Но прочная древняя цепь не поддавалась. Басманов попытался стащить ее через голову Иова, но она запуталась в одеждах старца. Дернув со всей силы, Басманов повалил Иова на пол и поволок по каменным плитам собора. Подобно тому, как разорявшие церкви татары волокли священников на своих арканах. Воистину светопреставление! Алчущий ужасного зрелища народ подался вперед, смял слабую цепочку стражников и полез к самому амвону.

Чтобы разрубить проклятую цепь, Басанов выхватил саблю и замахнулся. Бездыханно замершей толпе показалось, что сейчас он отсечет голову распластанному на полу Иову.

И в этой густой зловещей тишине чей-то твердый, негромкий голос явственно произнес.

– Не смей! Побойся Исуса, Басманов!

Медленно, нехотя, словно какая-то ужасная тяжесть повисла на его руках, Петр отпустил панагию. Стражники тут же отцепились от одежд патриарха, и старец нашел в себе силы, дрожа, подняться на колени. Все искали глазами человека, осмелившегося пойти против самого дьявола! И не находили. Только Иов, сверхчувствеенным зрением, присущим великим слепцам, видел его – молодой высокий светлобородый инок в первом ряду придвинувшегося к иконостасу народа. Наверное, инок почувствовал на себе этот взгляд, перекрестился и шагнул вперед.

– Побойся Исуса! – Повторил он, словно не было у него иных слов.

Кое-кто, судя по шепоту в толпе, узнал в нем давешнего чернеца, распрашивающего зевак, собравшихся посмотреть на то, как бросают в общую яму тела Бориса, Марьи и Феодора Годуновых. «Их было четверо?!» – спросил тогда странный монах. И когда один из злорадных шутников некстати ответил ему: «Жар-Птица – в клетке, отче!» – видно было, как монах отвернулся, опустил лицо, чтобы не показать неприличные ему чувства. Гнев? Боль? Злорадство?

Не сразу, но узнал чернеца и Басманов.

– Зобниновский! – Лязгнул он зубами и с воем бросился на него.

Страшным ударом Басманов, наверняка, рассек бы монаха пополам, если б тот с невероятной стремительностью не выхватил у одного из стражников бердыш и не подставил под удар. Сабля Басманова скользнула по древку, расщепила его и застряла. Чернец рванул топор и выдернул саблю из рук Басманова. Бросил ее, вместе со своим оружием, на землю.

– Убейте его! – Дико заорал своим людям Басманов. – Именем государя Димитрия Иоанновича!

– Проклятие на вас! – Резким голосом молвил вдруг выступивший рядом с иноком человек в митрополичьем платье.

Прямо перед собой, он держал икону.

– Исполняйте поручение пославшего вас, как положено слугам, но не поступайте, как безбожники! Ибо приказ – на совести повелителя, а татарство и безумство – на вашей!

– Ермоген, - зашептали в толпе, - митрополит Казанский!

– То верно, - подтвердил слова митрополита вышедший через ризницу Богдан Бельский, - гнев царский наложен на чернеца Иова. Разоблачите его! Но ни шага в сторону, рабы!

С полным ненависти лицом, Басманов обернулся к патриарху. Стоя на коленях, тот, рыдая, снял с себя Панагию и протянул. Но не своему палачу, а Гермогену. Или стоящему рядом с митрополитом молодому иноку?

– Не смущайтесь, братья мои, - оставил за собой последнее слово Иов, - То Господь смиряет меня за гордыню мою. Плохо, когда велят чернеца расстричь. А если достричь – благо. Страдания и унижения – вино плоти моей, истязания – хлеб моей душе!

Гермоген принял нагрудную патриаршую икону. После этого, стражники Басманова, уже без всякого затруднения, стащили с Иова пастырское облачение и одели в ношенную иноческую власяницу.

Спускаясь в толпу, расступившуюся по мановению его руки, как море пред жезлом Моисея,* Басманов не удержался, бросил молодому чернецу:

– Отсчитывай смерть свою, дворянин Зобниновский!

– Его уже нет. Он умер. – Инок не попятился, не опустил глаз. – Есть старец Дионисий. А на старцах – воля Христова, Петр Басманов!

Не зная, что ответить, не смея даже выругаться, Басманов отвернулся и, во главе своего зловещего отряда, окружившего тесным кольцом низложенного патриарха, вышел из Успенского собора. Толпа, тут же забыв о необычном монахе, о Богдане Бельском и митрополите Гермогене, давясь и топча друг друга, повалила следом за Басмановым. Все ждали продолжения захватывающего действа. Теперь уже – последней его части. Въезда в Москву воскресшего царевича Димитрия.

– Думал я, ты – мертв, Давид... отче Дионисий, - поправился Бельский, - вот, что передал мне Шуйский на память о тебе, - он снял с пальца алмазный перстень Ирины Годуновой и протянул монаху, - а второй, с вепрем и змеей, прости, я вернул хозяйке. Впрочем, в иночестве, ты не должен жалеть о нем, друг мой, ибо он – ключ к соблазнам и порокам. Ведь ты не хочешь вновь встретиться с нею, опять искусить дьявола?.. Смотри, Басманов не простит тебе сегодяшнего унижения! Где ты монашествуешь?

– В Старице, в Успенском монастыре...

– В Старице? В опричном?.. Тогда мне в голову пришла славная мысль...

– И мне! – Сказал неожиданно оказавшийся рядом митрополит Гермоген.

– Уж не одна ли и та же, отче Ермоген? – Обернувшись к нему, усмехнулся в холеную бороду Бельский.

– Похоже!.. В Успенском готовят заточение владыке Иову. А отцу Дионисию я сам буду наставником и сам, не пройдет и года, совершу над ним хиротонию.*