Сын погибели. О жизни взаймы

О жизни взаймы

 

Гонцы из Москвы не часто посещали заброшеннную далеко за Белоозеро Выксинскую пустынь. Но в тот день здесь побывали целых трое, причем один за другим. Надо отметить, что появление первого же из гонцов вызвало в тишайшей обители большой переполох – настоятельница поначалу решила, что это – пристав за опальной царской вдовой Марфой Нагой. Не дай Бог, задумали Годуновы совершить над несчастной то же, что четырнадцать лет назад совершили в Угличе над ее малолетним сыном.

Но, слава Тебе Господи, все обошлось. Приставы, живущие в Кириллове, прослышав о событиях на Украине и в Москве, не исполнили присланного сразу по смерти Бориса указания умертвить мать царевича Димитрия. Бог знает, как еще повернется неверное колесо судьбы? Приставы предпочли затаиться, и в тот день ничего худого не случилось ни с Марфой Нагой, ни с укрывающейся, как она рассказывала сама, от преследований Годуновых Софьей Холмской. Ни с настоятельницей, которая, несомненно, заслужила бы жестокую месть от царицы Марьи Григорьевны за то, что слишком ласково содержит одну ее жертву и укрывает другую.

Гонцы же настойчиво спрашивали одно: им срочно требовалось увидеть послушницу Софью, в миру – княгиню Холмскую. Ни словом не перемолвившись с нею, они вручали ей, как донесли настоятельнице, какие-то запечатанные письма и спешно отправлялись обратно в столицу. Холмская немедленно вскрывала и прочитывала эти послания: жадно, взволнованно. Письма Софья всегда носила с собой, никогда не оставляла без присмотра – не было никакой возможности заглянуть в них. Любопытство поскорее что-нибудь разузнать о таинственных посланиях и странных гонцах сподвигло настоятельницу предложить одному из них отдохнуть и перекусить с дороги. Лаской и уютом она надеялась усыпить его бдительность.

К ее радости, заспешивший было в дорогу гонец поддался на уговоры. Вернулся с самого крыльца и согласился задержаться в обители до утра. Однако, как к нему не подступалась настоятельница, в сохранении своей тайны остался непреклонен. Точнее – беспробуден. Ибо, смертельно утомленный дорогой, гонец наспех похлебал постных монастырских щей и завалился спать в предложенном ему чуланчике. Что заставило гонца вернуться? Кто знает, быть может, он вспомнил нечто важное, или до тугодума, наконец, дошел намек послушницы Софьи? Зная, что за нею наблюдают, княгиня лишь вздохнула при встрече: «А правда, что по ночам в лесах много волков? Ой страшно... Я бы ни за что не поехала в ночь...» И увлеклась письмом.

Так, настоятельница ничего не узнала от бдительного до омертвления гонца. Более того, она потеряла на его обхаживание и уламывание то драгоценное время, которое могла использовать, дабы разговорить саму получательницу посланий. И даже более – посмотреть, как отнеслась к этим посланиям самая важная узница ее монастыря – Марфа Нагая, которой, как оказалось, они непосредственным образом касаются. Двадцать лет проведя на краю земли в лесах, снегах и болотах, настоятельница никогда не упускала единственного здесь развлечения – знать. Подглядывать, подслушивать, выспрашивать и догадываться о том, что на самом деле происходит в душах ее сестер во Христе. Но на этот раз странным образом оплошала. Хотя именно сегодня ее любопытство было бы удовлетворено за все эти годы и на столько же лет вперед.

Царственная узница Марфа Нагая сама поспешила постучаться в келью своей новой подружки, едва увидела, как ее покинул третий таинственный гонец. Как и игуменья, она справедливо полагала – Бог Троицу любит – четвертого ждать не стоит. Тем более, что уже смеркалось. Так, как это бывает на севере, где нет ни вечера ни утра и они неотличимы в середине июня: день и ночь, ночь и день.

Приятный голос княгини Холмской позвал Нагую войти, и она поспешила отворить дверь. Тонкое женское чутье, чутье несчастной вдовы и матери, шептало ей: трое гонцов и тайные послания как-то связаны с ее судьбой, с отравленным мужем и зарезанным сыном. В последние недели она остро чувствовала, что в жизни что-то ломается. Но что? Не могла понять – здесь она шла по прежнему, без особых страданий и чудес, а вести с Москвы и, тем более – с далекой Украйны добирались до Выксинской обители так долго и так корежились верстами, что уже не отличить прошлого от будущего и правды от лжи.

Крошечная келейка послушницы Софьи была освещена лишь мерцанием северной ночи и бедной, как и положено по ее самому низкому из монашеских чинов, жировой свечой. Сама послушница сидела на жесткой своей скамье и неотрывно смотрела на икону Смоленской Богородицы в углу над лампадкой. Все три послания, читанные-перечитанные, лежали под ее ладонями на коленях.

– Что-то случилось, возлюбленная во Христе сестра моя? - осведомилась у беглянки узница.

Нежным обращением она пыталась скрыть свое волнение. Но от чуткого слуха княгини Софьи оно не ускольнуло.

– Увы, матушка Марфа, мир с его ложными радостями и печалями никак не отпустит меня. И все больше я чувствую, что труд иноческого служения – не по моей душе. Бог видит, как я стараюсь! Но слабость, но грехи, но маловерие... Я погибаю навечно... и покоряюсь им! Похоже, вскоре мне придется покинуть вашу гостеприимную обитель...

– Нет, нет! – Воскликнула Нагая. – Не оставляй меня, сестра!.. Поделись со мною, быть может вместе, мы найдем способ унять печали и утишить твою душу?

– От тебя негоже мне таиться, матушка Марфа! – С этими словами послушница протянула инокине истерзанные в волнении листы. – Как я их получила: одно за другим. О, ты поймешь меня!

Нагая взяла послания и прочла. «Сестра твоя при смерти, молись о ней» – скупо гласило первое. «Чудо! Сестра твоя исцелилась твоими молитвами,» – сообщало второе. Лишь третье оказалось чуть более пространным: «Брат твой, старший в Суздале, опасно брал в рост и разорился. Добудь поручительство сестры. На него вся надежда! И непременно при свидании сестры с ростовщиком.» Все три послания были подписаны одинаково: «Раб и приказчик твой Белька сын Яковлев.» ...И всего-то?!

Нагая разочарованно отложила послания в сторону, присела рядом с послушницей.

– Радость и горе всегда идут рука об руку в Божьем мире... – зачем-то начала она.

– И знаешь, матушка, - вдруг улыбнулась Холмская, - насколько часто они не в нашей воле?

– Всегда! – Ответила монахиня. – Я бы сказала всегда... но чему ты улыбаешься, дочь моя?

– Тому, что на этот раз радость осталась радостью, а горе не стало горем. Хотя столько раз прошло через порочные руки людские!

– Да, это бывает редко, - вновь вспыхнуло любопытство в Нагой, - расскажи же мне, я порадуюсь с тобою... И кстати, ведь дело, изложенное в третьей записке еще не решено, а именно оно уводит тебя в суету из тишины обители?

– Именно оно и радует меня! Ибо именно здесь я не сомневаюсь, что поручитель, сестра моя, о которой идет речь, сделает так, как я попрошу!

– Еще бы! Как я поняла, только-только она избавилась от большой опасности своему здоровью и, в благодарность Богу...

– Тем более, что некогда сестра моя, говорят, любила запутавшегося в грехах брата... И всю жизнь была образцом великодушия и ума!

– Расскажи о ней, дочь моя. Ведь такие люди, ныне, увы – редкость.

– О, ты хорошо знаешь эту необыкновенную женщину, матушка Марфа, эту почти святую!

– Кто она? Полтора десятка лет не была я в миру...

– Для этого не надо бывать в миру. Не надо даже выезжать из нашей славной обители. Эта последняя моя надежда и спасительница моего брата... ты, матушка Марфа!

– Что ты, дочь моя? – Смутилась и изумилась старица. – Я уже давно не могу давать никаких поручительств. А поручительства родни моей – кто примет? Ибо любой из Нагих: сегодня – есть, завтра – нет, сегодня – богат, завтра – нищий каторжник. Или инок, как я сама. Над нами властвует зло Годуновых! Конечно, если б был жив, царствовал бы мой сыночек...

– Но он жив! Он царствует!

– Что ты, дитя мое?! – Воскликнула в ужасе Нагая. – Я похоронила Димитрия... Того человека – я его не знаю!

– Тогда ты не поможешь мне... – глубоко вздохнула Софья.

– Не знаю, как весь этот разговор связан с посланиями тебе, дочь моя, - вымолвила Нагая, - но я все больше и больше запутываюсь в твоих словах. Объяснись, наконец!

– О, матушка Марфа! Должно быть, ты не шибко внимательно читала письма. А скорее, они составлены так спешно, так неумело... ну вот, посмотри, первое, об ожидаемой смерти сестры моей. Пишут здесь о... тебе, сестра моя во Христе, и ты ведь родственница мне по ветви Калиты. Да, признаюсь, от меня требовалось избавить их от тебя... ну, понимаешь... Смертью! Сын твой истинный или мнимый - Димитрий, так укрепился в Москве, что они боятся: дать ему еще и тебя – с ним уже будет не сладить. А человек он, похоже, себе на уме. Но слава Всевышнему, не успела я собраться, второе послание догоняет первое. Они требуют беречь тебя. Значит не так хороши дела у воскресшего царевича. Нужна твоя помощь. А третье послание лишь говорит, какая. Брат мой и твой, старший в Суздале – князь Василий Шуйский, глава дома Суздальских князей. Брал он в рост, значит – метил на престол. Понятна и опасность ему – казнь, смерть. Поручительство – слово твое. Голову Шуйского они меняют на признание того, как ты сказала - человека, истинным, живым сыном твоим. А встреча с ростовщиком... Догадалась? Твое прилюдное свидание с Димитрием. Так, как сделала бы это любящая мать с нежданно спасенным сынком. Вот – вся загадка этих писем. И последнее – подпись. Ты разве не прочла ее!..

– Прочла! – С трудом ворочая языком, призналась Марфа Нагая. – Я не такая дура! Белька Яковлев? Богдан Яковлевич Бельский!

– Воистину, матушка Марфа, ты – такая, какой я восхваляла тебя - умна, великодушна, щедра...

– Ты... ты, сука... подослана Богданом?.. – Без связи с этой лестью, змеиным шепотом прошипела Нагая.

Для монахинь, припавших ко всем дырочкам и щелочкам в соседних кельях, он ослался неслышным.

Послушница Софья же верно угадала в нем истошный вопль.

– ...Ты врала мне, блядья душа, все врала!..

– О нет, великая царица! – Княгиня Холмская вдруг опустилась перед Нагой на колени. – Ни слова неправды. И о преследованиях Марьи Григорьевны, и о страшной судьбе моей... Не лгала, а недоговаривала по слабости душевной. В том каюсь, государыня Марфа Федоровна всея России!

– Не смей, не называй меня так, - Нагая зачем-то потянула послушницу встать с колен и сесть обратно на лавку.

– Нет, нет! – Воскликнула Софья. – Пока ты не простишь меня, государыня!

– Прощаю! – Вполголоса уступила Марфа. – Вставай, садись! Нас слушают! У меня есть, о чем распросить тебя.

Холмская немедленно вскочила, поклонилась Нагой, поцеловала у нее руку и села, умильно глядя на монахиню.

– Называй меня по-прежнему матушкой Марфой! Итак, скажи главное: зачем теперь нужно признание мое, если все совершилось. А значит, я понимаю, и отмщение – умерщвлены, наказаны Судом Божьим Годуновы, убийцы моего мальчика, моего мужа, мои гонители?

– Видимо, не так хороши дела у Димитрия, кем бы он ни был, если нуждается в твоей любви...

– Я не о том, Софья. Мне это зачем? Я свое получила. Годуновых нет. И не солгала и не преступила обетов...

– Для этого и ждет здесь третий гонец. За поручительство твое они платят. Цена достойная. Голова князя Василия Шуйского.

– Бельский! – Воскликнула Марфа. – Бельский всегда подозревал, что я - любовница князя Василия. Даже наушничал об этом Грозному. Что не его сын – Димитрий, а Шуйского...

– Ну, если это - вранье и пустые подозрения, брось князя! Посмейся над ними! Пусть выкручиваются без тебя. Как еще они обелят самозванца? Вот будет потеха!

Софья засмеялась. Нагая не поддержала ее, и послушница быстро спрятала свое веселие. В келейке воцарилось молчание. Холмская вернулась к прежнему занятию – неотрывно смотреть на икону. В самом названии ее содержался прозрачный намек Марфе – Одигитрия, Путеводительница. Нагая же, подняв к самому лицу ладони, внимательно разглядывала их. Затем, молитвенно скрестила на груди руки и выдохнула:

– Я согласна!

– Напиши письмо о том, матушка Марфа, - равнодушным голосом посоветовала послушница, - гонец ждет. Завтра поутру отправим в столицу. Если конь его не сломает ноги, Бог даст – спасем Шуйского. А там и за нами пришлют – собираться...

– Никак этого не избежать? Хоть чем-то?

– Увы, никак! Слишком многого ждут они – все: и царевич, и Бельский, и народ – от этой встречи... Правды!

– И этот... Софья, сестра моя. Неужели он вправду вообразил себя моим сыночком? Ждет, что я узнаю в нем Димитрия?

– Каких только чудес не бывает на свете, матушка Марфа, и каких только заблуждений...

– Ты права. Давай перо и бумагу!

В молчании, Марфа Нагая кратко и быстро написала требуемое от нее. Подписалась. Дважды: иноческим именем и мирским. Затем, не удержалась, приписала: «государыня царица всея России.»

Значит, не только ради головы Василия Шуйского. Что-то еще... Искра, зажженная в ней Иоанном, тлела полтора десятка лет пустынничества... И разгорелась. Пламенем мести и власти!

Оставив письмо на столе, Марфа Нагая встала и, не говоря ни слова, быстро направилась к двери.

– Благослови, государыня-матушка, соскочила перед нею с лавки послушница.

С непроницаемым лицом, Марфа толкнула ее в плечо, отстранила со своего пути. Но на пороге не удержалась, обернулась:

– И все-таки ты – сука, княгиня Холмская. С блядьей душой! Смотри, стану царицей!

– Надеюсь тогда на награды за труды мои и милости за мои несчастья... – успела выговорить Софья, пока не затворилась дверь.

Но сестра во Христе уже позабыла о ней. Какая-то тень мелькнула впереди Нагой в коридоре. «Боже! – Рассмеялась она. – И здесь, где Господь все слышит, людские уши не отдыхают!»

 

У терпеливого моего читателя, наверняка, возник вопрос: зачем Богдану Бельскому, всегда решающему точно и бьющему наверняка, понадобилось отправлять троих гонцов подряд в лесную глушь за Белоозеро. В один и тот же день, но с тремя противоположными приказаниями?

Нет, читатель не должен сомневаться в способностях Бельского! Он не растратил их, напротив, со смертью каждого царя Богдан учился и, меняя третьего властителя на престоле, не считая явных и тайных правителей, невероятно обогатил свои природные дарования опытом и мастерством.

Случилось другое – непредвиденное. Впервые за свою жизнь отравителя и заговорщика Богдан столкнулся с тем, что в борьбе за власть действуют не только его разум и воля – те качества, которыми он далеко превзошел всех у престола, но и сила внешняя, необъяснимая. Ее не было, когда руками Грозного он расправился с его сыном Иоанном, личным своим врагом, когда прервал царствие Грозного, чтобы завладеть Ириной, когда выбирал ему преемника между Феодором и Димитрием, когда по смерти их обоих бросал жребий Романовым, Шуйским и Годуновым, когда готовил свержение Годуновых... а вот когда повели на престол самозванца, вмешалось то, с чем Бельский не умел ладить.

Сила эта не имела особого отношения к миру сверхъестественному – духов и демонов можно победить колдовством и молитвой. Она называлась народ. Народ рыдал от восторга, так ему хотелось самозванца, но едва дорога была расчищена и вырублены преграждающие ее Годуновы, народ заволновался вновь. С невероятной стремительностью, которой прежде не могли добиться ни вездесущие чернецы Иова, ни чиновная свора Бориса, народ поверил слухам о том, что засевший в Кремле, в окружении польских советников и русских изменников царь – не более, чем самозванец, расстрига и чародей Гришка Отрепьев.

Внезапно оказалось, что престол Димитрия утвержден не на заговоре Бельского, предательстве боярства и жестокости Басманова, а на желаниях народа. А желания эти – переменчивы и вздорны, не поддаются убеждению и бессмертны, сколько не убивай. Царство самозванца затряслось, как по весне – домик рыбака, построенный на льду. Некогда – на надежной тверди, а ныне – в грохочущей лавине ледохода. И Бельскому, верно догадалась Софья, вместо того, чтобы бороться с единоличной властью самозванца, пришлось спасать его от крушения.

Надо было уничтожить заговор: открыть тех, кто распускает ужасную молву, и тех, кто задумал ею воспользоваться. Затем, раздавив их, стереть те сомнения, коими питаются слухи – вновь заморозить реку. Богдан понимал, что рано или поздно половодье снесет самозванца – так приходит весна и ее не остановить. Можно ли управлять ледоходом, народной волей? На этот вопрос даже самомнение Бельского отвечало – нет! Что такое воля народа, не руководимая вождем? Смута, кровь, страдания и гибель государства! Через ледоход надо строить мост. Пока народ беснуется, в России должна выстоять твердь, неподдающаяся разрушению. Чтобы послужить основой для возрождения государства. Что станет этой твердью: Церковь, боярский сговор или уложение, принятое Собором? Еще не ясно, но мост должен быть прочным над ледоходом, как Большой Каменный, Всесвятский,что утвердил на Москве-реке Иоанн Великий. Построить мост - нужно время. А выиграть время возможно, лишь сохранив самозванца, пока трудятся каменщики. Выксинская старица Марфа Нагая – единственная, кто в силах задержать весну, заморозить реку, уверить народ в подлинности Димитрия и отсрочить его падение.

Так и получилось, что отправляя первого гонца, Бельский боялся силы самозванца, второго – его слабости. С первым он передал приказ убить Марфу Нагую. Со вторым – приказ беречь незаменимую свидетельницу. Выехал он на день позже первого, но сумел добрался до Выксинской пустыни лишь часом позже. А сутки спустя после отъезда второго гонца, еще быстрее из Москвы буквально вылетел третий. Он вез самое важное послание: Марфе пора признать Димитрия, смертельная угроза Василию Шуйскому пусть убедит ее, если заартачится.

 

Чтобы добыть этот довод, Богдану понадобились сутки: раскрыть заговор, найти заговорщиков, приговорить. А накануне казни - перехитрить палача.

Разоблачением заговора перед сияющим от величия Димитрием они занимались наперегонки: Бельский и Басманов. Петр – по-своему: он велел хватать всех, говорящих худое о новом царе и нещадно их пытать – по цепочке признаний следствие вскоре вышло на действительных или мнимых распостранителей слухов – зодчего Федора Коня, знахаря Костю Лекаря и купца Федора Калашника. Близость их Шуйским была известна: этого хватило, чтобы обвинить Шуйских в измене. Но высшие вельможи - в воле государя. Добыв последние улики, Басманов побежал к самозванцу.

Бельский действовал совершенно иначе. Он искал заговорщиков не там, где они есть в самом деле – какая разница? – а там, где они нужны. Ему требовалось признание Марфы Нагой и он начал искать что-то дорогое и заветное для нее, что может дать над нею власть. Собственная судьба и свобода не настолько занимают несчастную вдову, чтобы предать душу дьяволу. Родня ее – Нагие – так сильно перебиты Борисом, что вряд ли ее заденет за живое судьба уцелевших. Кроме того, самозванец не может открыто убивать мнимую свою родню. И тут Бельский вспомнил о забавных слухах, ходивших в свое время об отношениях юной царской жены и молодого князя Шуйского. Тогда он, всезнающий Бельский, смеялся над ними. Теперь – выбирать не приходится – сделал на них ставку.

В особых доказательствах измены князя Василия самозванцу Бельский не нуждался – достаточно вспомнить разгром войска Димитрия под Добрыничами, едва не похоронивший все предприятие, или отказ приехать, вместе с другими первыми вельможами царства, встречать царевича в Серпухов, кланяться в ножки. Но главное: кого можно выставить главой заговора? Те доказательства, что собрал Басманов – вода. Народ не поверит признаниям с пыток. Напротив, проникнется к мученикам состраданием. А Шуйский – прямой наследник престола, по всем летописям, по всем законам. Если бы не было Димитрия. Воистину, рыбы плавают, черви ползают, птицы летают, Шуйские – мечтают о престоле! Шуйский – готовый заговорщик безо всяких улик. А Нагая признает сыном хоть черта рогатого, в обмен на его жизнь. Как только мысли эти приобрели в уме Богдана необходимую ясность – он поспешил к Димитрию.

Басманов и Бельский столкнулись в приемной самозванца. Было это ранним утром, когда, по своему обыкновению поднявшись до зари, царь завтракал наедине с самым доверенным советником – Яном Бучинским. С утра Димитрий находился в хорошем расположении духа и, пригласив гостей за стол, велел слугам приготовить и для них свою любимую еще с похождений на Романовской кухне яичницу-глазунью.

– О чем пришел ты поговорить в такую рань, милый мой Басманов?

– О заговоре, мой государь!

Димитрий и бровью не повел, так же весело обратился к Богдану:

– А ты, дядька и дражайший опекун мой Бельский?

– О заговоре, самодержец!

Ковыряясь двузубой серебрянной вилкой с перламутровой ручкой в яичнице, самозванец кисло ухмыльнулся:

– Негодный польский повар опять пережарил глазунью... Вот – заговор, который меня тревожит, господа! Заговор поваров! Они хотят, чтобы утроба моя вздулась, как у старого мерина. А в остальном – о чем беспокоиться? Народ Московский, благоверный и терпеливый, дождался своего законного государя. Засыпает в веселии и просыпается в радости.

– А знаешь ли ты, государь, о чем говорит этот благоверный и терпеливый народ? – С жаром воскликнул Басманов.

– В кабаке за кружкой браги или на дыбе, когда клешнями выламывают ребра, Петр? – Мрачно переспросил Бучинский.

– Ну, ну, Ян! Вкуси произведение твоего слуги. – Димитрий резко пододвинул Бучинскому свою тарелку. – А я послушаю Басманова. Так о чем же, боярин Петр Федорович?

– Великий государь, они судачат о знамениях, якобы бывших при твоем въезде в Москву. Что как проезжал ты мост, поднялась-де в ясный день буря и повалила в войске знамена, а с тебя сорвала шапку...

– Верно судачат, Басманов. Ты ведь рядом ехал, видел. А бурю вызвали Годуновы своим колдовством. Известна их стрась к ворожбе.

– Но государь, трезвонят и о другом. Будто ты – не Димитрий, а вор, Гришка Отрепьев, расстрига, чародей и польский наймит...

– Гришку Отрепьева я им показывал, - неожиданно зло сказал самозванец, - живого!

– Говорят, то – монах Леонид...

– Помолчи! Польский наймит, это – о Бучинском. Забудут, как казаки по домам уйдут, как шляхту из Москвы спровадим. Но Петр, кто говорит?

– Федька Конь, зодчий, и Костька Лекарь, знахарь. Все - люди князя Василия Шуйского. Давно предупреждал: он – изменник.

– Я тебя послушал, Петр. Запер его во дворце. Но Дума, мои бояре, путивльские и московские, встали за него стеной. Не то, что на плаху, в темницу не дают посадить. Род древнейший. Царскому родня. На одних Нагих не выедешь...

– Поэтому и надо казнить его, государь. Тогда остальные...

– Что думаешь, Бучинский?

– Басманов прав. Прежде я оставил бы его. Для успокоения знати. Но теперь мои доносчики говорят о том же. Собирают Шуйские у себя на подворье заговорщиков. Задумали громить дворы, где стоят поляки. И тебя, государь мой, убить. Князю Василию взять царство. По преданиям, по старине... Но это все пустяк. Шуйские домогаются царства еще с тех пор, как твой предок Димитрий Донской забрал великокняжеский престол у их предка Димитрия Суздальского.* Другое страшно: Шуйским сочувствуют в Польше. Король Сигизмунд, как ты отказался выполнять те кондиции, отдать ему Смоленск и Чернигов, совсем взбесился. Иезуиты боятся, что твой пример заразит какую-нибудь горячую голову в Польше - народ свергнет Сигизмунда. Замойский и Сапега требуют поддержать Шуйского. Кричат на сейме: нам послами ехать в Москву. Не желаем на приеме целовать руку расстриги!..

– Убей его, Басманов! – Вскочил с перекошенным лицом Димитрий. – Чтоб следа не осталось от Шуйских в царстве моем! – Он схватил со стола пустую тарелку и бросил об стену. – Всех Шуйских вдребезги!..

Дрожа, кусая губы, сел.

– Иди, Басманов. Руби ему голову. Дьяку продиктуй, печать приложу без Думы. Немедля! Бучинский, сходи, прикажи вина.

Самозванец опустил глаза вниз, на стол. Прямо перед ним, прижатая пальцем Басманова, лежала заранее приготовленная грамота о казни Василия Шуйского.

– Бучинский! – Крикнул Димитрий вслед своему советнику. – И печать!

Вскоре Бучинский вернулся с бутылкой в одной руке и всем необходимым для запечатывания грамоты – в другой.

– А бояре? – Поостыв, спросил у него самозванец.

– Вчера, в Думе, много ругали князя Василия Шуйского. Кто-то и смерти для него кричал. Не записали. Приговор не составили, верно. Но отказаться от своих слов не смогут. Уж больно красиво ты говорил, что отец твой и брат казнили с дюжину Шуйских, а все без толку. Пора изводить проклятый род с корнем...

– Тогда печатай!

Басманов вскочил, вырвал грамоту с печатью из рук Бучинского, побежал.

– Эй, постой, боярин! – Окликнул его Димитрий. – А к руке? Выпей вина... отравимся, так все вместе.

– Здоровье государя! – Угодливо провозгласил Басманов. – Погибель на его врагов!

Все выпили. Поцеловав государю руку, Басманов выбежал исполнять приговор.

– Ну, а твой заговор, Бельский? – Ухмыльнулся Димитрий. – Надеюсь, он тот же самый, что у Басманова? Тогда мы все порешили и сможем, наконец, насладиться завтраком.

– Тот же, государь, да не тот!

– Тяжко мне с тобой, Богдан Яковлевич, - притворно вздохнул царь, - ну, раз уж ты мой опекун... Отца не ослушаюсь! Говори!

– Убьем Шуйского, государь, что изменится? Их еще много, бояр и князей...

– К чему клонишь?

– Вот к чему. Вранье придумать и разболтать несложно. Его не должны слушать! Народ должен в тебя окончательно поверить. К этому есть одно средство. Чтобы Марфа Нагая, мать твоя, приехала и признала тебя своим истинным сыном принародно...

– Так и есть! Я – Димитрий!

– Народ пока не верит. Ему нужны доказательства. Воочию.

– Он прав, - вставил Бучинский, - но при чем тут заговор Шуйского?

– Вдова государя Иоанна Васильевича ныне – старица. Мир ей чужд. Вернется и признает сына только за жизнь князя Василия.

– Докажи! – Ударил кулаком по столу Димитрий.

– Что доказывать? Попробуй иначе, государь!

– Иначе?.. Разве народ не предан тому, кто ему приятен, кто потворствует его желаниям?

– Народ, что стадо. Где бы травки пощипать, где бы хлебнуть водицы, как бы уберечься от волка. Желания одни, но что происходит со стадом, отпущенным на свободу? Верно: разбегается и погибает, кто – от бескормицы, кто – от жажды, кто – в зубах хищников. Стаду требуются пастух и сторожевые псы. Но главное – рассчетливый хозяин! Пастухи – священство, псы – боярство, хозяин – государь. А кто сегодня бережет стадо? Никто! Запросто приходят к нему хищники, тащат овец, дерут уже не ради голода, а для игры, для крови. Вот-вот стадо взбесится и затопчет всех – и пастухов, и самого хозяина. А собаки разбегутся... Без Шуйских нет российского боярства, государь!

– А ведь он прав, - медленно выговорил Бучинский, - поспешили мы с Шуйскими. Надо отложить. Пока не признает тебя сыном Марфа Нагая. За ее согласие можно Шуйских не то, что оставить жить, но еще и размножить...

– Размножить? Это ты лихо, Бучинский. Это значит – поделиться с ними властью... Я согласен. Но что теперь? Казнит Василия Басманов!

– Не успеет, – Сказал Бельский, - если прямо сейчас ты сменишь ему плаху на милость.

– Но признания Нагой? Почему именно Шуйский?

– Ох, государь... Лучше поверь мне на слово. Знать того не надо...

– Нет в моей стране того, чего не надо мне знать!

– Ну смотри... Говорят, ты - сын не Грозного, а Шуйского...

Самозванец раскатисто захохотал.

– Теперь уже не все ли равно, чей я сын? – Обернулся он к советнику. - А, Бучинский?.. Помилуем князя Василия?

– Я бы помиловал, государь!

Бельский достал грамоту и положил перед Димитрием. Тот прочитал, вздохнул.

– Ян, печатай!

Схватив грамоту, Бельский поклонился, нагнулся к руке царя. Тот не сразу подал ее, помедлил.

– И все же, я боюсь тебя, дядька. Басманов – простодушен. Ты – хитр, как змей.

– Иная простота – хуже воровства, государь!

– Вот в этом весь ты, Бельский. – Сунул он Богдану для поцелуя руку. - Сказал много – и ничего. Как хочешь – так понимай.

Уже на пороге, Димитрий вновь окликнул своего опекуна.

– Богдан Яковлевич, погоди. Помнишь дворянина, что ты посылал ко мне в Добрыничи? С весточкой?..

– Он убит, государь...

– И я так думал. А вчера говорит мне Басманов – монахом переодетый, по Москве разгуливает, козни строит. Что думаешь, отдать его Басманову? За Шуйского, чтоб не обидно было?

– Лучше казни Шуйского, государь! – Вошел обратно в комнату Богдан. – Бояре, как я говорил – псы, стерегущие стадо. А священство – пастухи. Не переоделся он монахом, а в самом деле инок – в Старице, в монастыре Успения. И наставник его – ни кто иной, как Гермоген, митрополит Казанский. Ты хочешь брать приступом Казанское подворье? Назавтра сметут Кремль! С Гермогеном лучше не связываться, мой государь.

– Так что ты предлагаешь?

– То же, что по заутрене тебе предложит Гермоген. Назначить его келарем в Старицу, а как обучится вере - архимандритом. Пусть за Иовом присматривает. Его верность ты однажды испытал. А Басманов всего-то хочет отыграться на нем за свою глупость с патриархом – сам сделал Иова мучеником. Ты хочешь еще одного?

– Боже, избавь меня от святых! Пусть живет... Но Бельский, что мне взять за это с Гермогена?

– Много не даст. Мелочь какую-нибудь... Ну например, чтобы не очень кипел при назначении патриархом Игнатия.

– Возьмем, Бучинский? – Перевел самозванец взгляд на советника. Тот поклонился.– Надеюсь теперь, мы позавтракаем?

Вот благодаря этому раннему завтраку и произошло три захватывающих действа. Два – в столице, одно – в Выксинской пустыни за Белоозером. О том, что случилось на дальнем севере читателю уже известно. Теперь, особо не утруждая его терпение, расскажу, что произошло в Москве.

В тот же день, на торговой площади, нетерпеливый Басманов торопил сперва дьяка, чинно читающего приговор, затем – палача. Наконец, когда голову Шуйского уже положили на плаху, внезапно прибыл гонец из Кремля и зачитал царскую милость князю Василию. В милостивой грамоте прямо говорилось, что жизнь ему дается «...чтобы не омрачать прибытия в столицу любимой матери моей, великой государыни старицы Марфы Федоровны всея России». Говорят, Басманов этим вечером напился до бесчувствия и на кресте в семейной церкви поклялся убить Бельского.

А спустя три недельки московские зеваки стали свидетелями трогательной встречи царственным сыном своей любезной матери, которая не чаяла его в живых почти пятнадцать лет. Обливаясь слезами, черница и самозванец обняли друг друга и затем несколько верст царь шел у двигающегося к Москве возка матери пешком, с обнаженной головою.

Минула еще неделя, и Димитрий, уже без всяких народных сомнений, торжественно венчался на царство. Ставленный им патриарх Игнатий в Успенском соборе Кремля возложил на чело хозяину Божественный венец Иоанна Грозного.

 

На ночь глядя, к роскошному особняку самозванцева любимца князя Василия Рубец-Мосальского, принадлежавшему прежде любимцу Борисову - боярину Семену Никитичу Годунову, подъехали двое завернутых в темные накидки всадников. Несмотря на густые сумерки, в первом из них привратники сходу узнали боярина Петра Басманова, во втором, много ниже его, но шире в плечах – предпочли не узнать венчанного государя Димитрия Иоанновича. Выбежавший навстречу князь Мосальский сразу понял, за чем они приехали, точнее – за кем. На женской половине его дома, вот уже почти месяц, пленницей, добычей, захваченной с боя, жила царевна Ксения Борисовна.

– Что она? – Коротко, после приветствия на ходу, спросил самозванец.

– Ест, спит, пока не вешалась, мой государь. А в душе – сам черт знает, что на душе у Борисовой дочки, Малютиной внучки.

– Так, кто у нас этот черт? – Димитрий обернулся к Басманову и насмешливо посмотрел на него. – Пойди, Петр Федорович, узнай.

И уже вдогонку:

– Помни, она нужна мне живой. Выкуп плачу только за живую невесту!

– Велик ли выкуп? – Поклонился Мосальский. – Быть может, я доставлю кого-нибудь подходящего?

– Не кого-нибудь, князь, а Ксению Борисовну. А выкуп столь дорог лишь нашему другу Басманову. Имя выкупу - Бельский!

– Тогда я сегодня в зернь не бросаю, мой государь, - вновь поклонился Мосальский, - такой выигрыш прожжет мне дыру в кармане. Больно тяжел и горяч.

– Вот видишь! А Басманов не как от меня не отстанет. Как думаешь, неплохо мы с ним разменялись: Ксюшу на Богдана?

– Не знал, что у боярина Петра такая страсть к мужичкам... А в общем, государь, одна стоит другого. Эта хочет стать царицей так, что под нею земля плавится. Тот любит играть царями в чехарду, аж Кремль трясется. Могила Бельского не исправит. А вот объятия Петра Федоровича...

– Разошелся, Мосальский! Знаю, все вы не любите дядьку, и племянницу его все хотите... Подай лучше выпить. Легкого винца - меня девица ждет.

Пока самозванец непринужденно болтал со своим любимцем за чаркой ренского, Басманов, прихватив слугу с лампою, не спеша, поднимался к царевне. Подойдя к двери занятых пленницей покоев, Петр отпустил слугу и довольно долго, молча, недвижно, простоял здесь. Его душу посетило... Если у таких людей, как Басманов, бывает прозрение, то это было именно оно. Непростительно запоздалое прозрение.

Нет, не то, чтобы поколебалась его верность Димитрию. Одной измены Годуновым было уже слишком для Басманова. И не то, чтобы запрошенная за Ксению цена показалась ему низкой. Напротив, сегодня, как никогда прежде, он жаждал головы Бельского. Малютиного племянника, соучастника убийства его деда и отца. Человека, который, уже возводя на престол Димитрия, без сомнения, думал о том, как его свалить. Кто бы не пришел затем, Басманову он принесет смерть.

Итак, Басманов не шелохнулся в верности Димитрию и укрепился в ненависти к Бельскому. Что же смутило его у дверей прекрасной царевны? То, что в отношениях с нею не касалось ни ее отца, ни матери, ни деда, ни престола, ни мести. Как не касается сейчас Димитрия, Бельского и всех Мосальских на свете. То, что было... и есть! только между ними двоими. Любовь?.. Если у таких людей, как Басманов бывает любовь, то это была именно она.

Басманов, дрожа, поднял руку и, не в силах постучать тихонько, с размаху грохнул в дверь кулаком.

– Кто там? – Спросила царевна так скоро, словно стояла под дверью.

– Я, Ксюша... Петр Басманов! – Сказал он и, спустя мгновение, услышал лязг отодвинутого засова.

На что надеялась Ксения? На ту самую любовь Басманова, что привела его в трепет под ее дверью? Пустая надежда, несбыточная. Петр – из тех, кто понимает любовь, такую любовь, как слабость и не позволит себе идти у нее на поводу. Собственные чувства к Басманову или потребность увидеть, после всего случившегося, хоть одного человека, бывшего близким ей прежде, и не мертвого, не истерзанного пытками, не преданного поруганию?

Вряд ли. Ксения достаточно сильна, чтобы не поддаться этим чувствам... Всё. Осталось одно. Ей надоела неопределенность. Она открыла дверь не Басманову. И не просто открыла дверь, а выразила тем упрек судьбе, что та не спешит сделать решительный шаг. Впуская Басманова, Ксения призывала к развязке туго закрученного узла своей жизни.

– Не тебя я ждала, Басманов! – Промолвила девушка, отступая с порога.

Басманов шагнул к ней, попытался обнять, но едва растопырив руки, понял нелепость своего порыва и поспешно их опустил. Спрятал. Надеясь, что царевна не успеет заметить его слабости.

В доме Мосальского Ксения занимала две комнатки – небольшую гостинную и совсем крошечную опочивальню. Басманову даже показалось, что если бы пожелала, она легко смогла сбежать отсюда – стража стояла снаружи ее дверей, окна не были забраны решетками, только выберись она на улицу – жалостливый народ укроет, вывезет из Москвы, отобьет у погони. Но царевна не сбежала, осталась. Зачем?

– Зачем ты осталась? – Не выдержал, пробормотал Басманов.

– Чтобы посмотреть на тебя, милый мой.

– Разве ты не знаешь, с чем я пришел?

– Отчего же? Я прилежно слушала все, что тогда сказал мне Бельский. А лучшего выдумщика, чем Богдан, вам нигде не найти.

– Ты осталась для того, чтобы...

У Басманова судорогой перехватило дыхание. Он вдруг представил, что Ксения станет царицей и с ее красотой, с ее умением завоевывать сердца и покорять умы, вскоре овладеет Димитрием безраздельно. Что тогда? Тогда печальный конец его отца и деда будет продолжен жуткой кончиной самого Петра!

– ...Чтобы согласиться? – Ксения договорила за Басманова, рассмеялась. – Дорогой мой боярин. Ты ошибся!

– Так зачем тогда?

– Говорило мне сердце мое: не там я искала утешения! Ты, Басманов, никогда не поймешь меня. Потому, что ты – Басманов. Все просто: я хочу разделить судьбу отца, матери и брата.

Из подсвечника, стоящего на столике перед нею, Ксения взяла восковую свечу и поднесла к висящим в углу иконам. Зажгла под каждой из них лампадку. В этот миг Басманову удалось расмотреть лицо ее, скрытое прежде в полумраке.

Вопреки привычке, его не обрамлялли разбросанные по плечам золотистые кудри, изумрудные заколки, алмазные серьги или шелковая паутина с жемчужным шитьем. Нет, волосы девушки были беспощадно забраны под тугой черный платочек. И таким же черным, без всяких изысков, было платье царевны. Грубая ткань, бледное лицо, заплаканные глаза, искусанные губы. Ксения откровенно некрасива, даже уродлива... У Басманова отлегло от сердца. Совершить подлость к некрасивой женщине ему было проще.

– Ну, говори о своем, Петр. Зачем пожаловал?

Теперь, он сам не знал: зачем? Помялся. Наконец, нашелся. Сказал без обиняков.

– Там, внизу, ждет царь Димитрий Иоаннович!

– Чего ждет?

– Хочет предложить тебе венец... супружеский и царский!

– Так пусть засылает сватов. Мы не в деревне. Смотрины проводить незачем. Мы виделись, когда он был монахом Гришкой Отрепьевым, в Чудове.

– Не смей!..

– Басманов! – Резко оборвала его Ксения. И тут же ее голос стал издевательски мягким. – Басманов. Не глупи. Здесь все свои.

Рукою, она обвела гостинную. Басманов испуганно обернулся. Никого!.. Действительно, здесь не было никого, кроме их двоих и тускло светящихся икон. Басманов шагнул к девушке, грубо схватил ее за плечи, встряхнул.

– Ты, видимо, не расслышала. Он ждет внизу!

– А на тебя сверху смотрят, Петр Басманов! – Царевна резко сбила его руки. – Сегодня, как всегда, они вынесут отдельный приговор твоей измене и его преступлению. И мои мучения отдельно зачтут в искупление прошлых грехов. Ты разве не понял? Я решилась пострадать, Басманов!

Она подняла свечу и, перед лицом Басманова, опустила на пламя ладонь, к самому его раскаленному язычку. Счастливо улыбнулась.

– Видишь, я не чувствую боли. - Она отняла ладонь и показала ему красную, готовую вздуться волдырями обожженую кожу. – А вот ты, почувствуй, убийца отца моего, матери моей и брата!

С ожесточением, невероятно исказившим ее лицо, царевна ткнула свечу в лицо Басманову. Он не ожидал нападения и пламя опалило ему брови, ресницы, расплавленный воск плеснул в глаза. Взвыв, Басманов отскочил от Ксении, выхватил нож.

– Ну, боярин Петр, помоги мне пострадать!

Ксения перехватила в руке тяжелый медный подствечник и набросилась на него. Так яростно, что привычный к рукопашным схваткам Басманов едва успевал защищать голову.

Наконец, ему удалось выбить у царевны подсвечник, заломить ей руки и связать их первым попавшимся – сорванным с ее головы платком. В бешенстве, Басманов с размаху бросил связанную пленницу на лавку.

– Дура! – Кричал он. – Я сейчас позову его!

– А может быть так, что не позовешь, Петр? – Тяжело дыша, бросила ему Ксения.

Но на этот раз издевательская ухмылка быстро сошла с ее лица. И не только. Жизнь будто покинула его. Разом Ксения превратилась в восковую куклу, в нетленный труп.

– Убийца! – Только и нашла она в себе силы произнести.

Басманов оглянулся. За спиной его с бутылкой вина в одной руке и хрустальной корзинкой сладостей - в другой, с лицом каменного истукана, что встречаются на курганах в половецких степях, стоял самозванец. Оказавшийся между ними Басманов, в ужасе, не знал, куда ему деться. Прикрыть собой Ксению, напасть на Димитрия, пасть им обоим в ноги или отползти в сторонку?

– Двери закрывать надо. О любовь, о страсть, о неосторожность! Подвинь прелестную царевну к столу, Петр. Не будь так неучив! Руки! Руки не развязывай!

Димитрий разрешил его сомнения, и Басманов подчинился. Он нашел готовый, самый безболезненный выход: будь все как будет!

Самозванец уселся на лавку рядом с Ксенией.

– Я – государь Димитрий Иоаннович всея России, - зачем-то назвался он, - руку целовать мне будешь?.. Не будешь!.. Вина выпьешь?.. Не выпьешь!.. Басманов, наполни ей чарку и влей в рот. Про то, будешь ли мне женою, пока не спрашиваю. Вижу – рано. Еще не влюбилась. Я подожду, пока пламя любви ко мне не охватит твое сердце. Ты не можешь не полюбить меня! Какая захватывающая судьба! Такое чудесное спасение! Кто не любит меня в этой стране? Только Годуновы!.. Ах да, забыл, ведь и ты – Годунова... Жаль... Хотя, ведь у царских дочерей не может быть кровных уз. Выходят же они замуж за врагов своих отцов и государств, как Елена, дочь Иоанна Великого – за несчастного разбитого им литовского короля Александра, когда Литва соединилась с Польшей и воевать стало опасно? Что еще, кроме жажды власти и величия, может двигать, Ксения Борисовна, тобою? Как и мною, как и всеми детьми венценосных? Я надеюсь, надеюсь на твою любовь! Я сдержу все прошлые мои обещания, и вся Россия будет у ног твоих. Подумай, царевна, о долге. Наше с тобой супружество, наконец, умиротворит народ русский. Покажет, что я – не изверг. Умею прощать. И что Годуновы – не исчадия ада. И были у них великие дела для Московского государства. Вот тебе власть и величие! Как в сказке! А мне – Василису Прекрасную и Премудрую! Иначе, с кем я буду править, царевна? С Басмановым, с Бучинским, с Мосальским? Смешно! Они прозевают царство!.. Молчишь? Горлышко у птички пересохло? Басманов, ты налил ей выпить? Дай!

Ксения закусила губы, когда Петр поднес ей чарку ко рту.

– Онемела от счастья! Зачем тебе нож, Басманов? Помоги ей!

Басманов понял, к чему клонит Димитрий. Он достал нож. Посмотрел на лезвие, на Ксению. Бросил его на стол и яростно стиснув щеки девушке пальцами, разжал ей зубы. Медленно, с трудом удерживая подбородок пленницы, вылил ей в рот вино. Опрокинув чарку, отпустил. Ксения тут же выплюнула вино наружу, забрызгав Басманова. Не зная, что предпринять, он стоял около нее, как мокрый гусь.

– Хорош, любовник! – Воскликнул Отрепьев. – Тебе невтерпеж, царевна? И мне! Оставь нас, Петр! Наутро твой будет Бельский!

С ревом, Димитрий смахнул со стола в Басманова корзину со сладостями.

– Вон!!!

Что оставалось боярину? Сжать губы, поклониться, выйти.

Говорят, путанные дороги у судеб людских? Да нет же, они прямы! Часто, уже после первого шага, как в подземелье, нет пути в сторону – только назад и вперед. Басманов не мог не предвидеть этот исход, еще сговариваясь с Бельским перед смертью Бориса, еще под Кромами, нарушая присягу. А теперь... Если у таких людей, как Басманов, бывает раскаяние, это было именно оно. Бесполезное раскаяние!

Когда Басманов вышел, расстрига встал и рывком за связанные локти, поднял Ксению из-за стола.

– Я принес тебе, что обещал, моя царевна. И ты отдай, что обещала!

– Я ничего не обещала тебе, выблядок!

Димитрий схватил царевну за волосы, волоком, затащил в крохотную спаленку. Разрезал путы на ее локтях. Бросил в постель.

– Ты нужна мне сегодня!

С ужасом, Ксения почувствовала себя игрушкой в его сильных руках. И скоро они сломили ее – его беспутные руки.