Сын погибели. О лицедействе и врожденном двуличии

Последнее царство. Книга Третья

СЫН ПОГИБЕЛИ

 

«Но Иисус сказал ему: иди за Мною и предоставь мертвым самим погребать своих мертвецов».

(Матф., 8-22)

 

О лицедействе и врожденном двуличии

 

Жуткие мощи святых Печерских старцев отняли у Григория язык. Три недели в заветном Киевском монастыре он провел молча – ни словом, ни полсловом не обмолвившись о своем царственном происхождении. Стремясь к одиночеству, молодой инок блуждал по дальним, нежилым пещерам, среди упокоенных в каменных раках нетленных мертвецов. Даже дружков, Варлама и Мисаила, Отрепьев с собою не звал, а если навязывались – при первой возможности бежал и прятался в подземных лабиринтах.

Иногда ему удавалось украсть в церкви свечу или выклянчить у скупых монахов жировой светильник - он уходил туда, где не слышно ни шума обители, ни людских голосов. Где за тонкой перегородкой земляных стен, казалось, простирается преисподняя, владения дьявола: трудами и подвигами старцы отвоевали там крохотные пещерки для своих костей и лежат теперь, как пограничная стража. Перед раками Григорий становился на колени, открывал мощи, беседовал с ними и целовал их. Святые мертвецы отвечали на его вопросы много подробнее, чем живые люди, а откровения их были гораздо созвучнее его мыслям, чем хитрости прожженного Варлаама или слепая доверчивость дурачка-Мисаила.

Порою Григорий не замечал, как выгорали свечи, настолько поглощали его мертвецы: их съежившаяся плоть, налипшая на кости кожа, пересохшие до дна глазницы и, после смерти уже, чудовищно отросшие волосы, бороды и ногти, желто-прозрачные теперь, как паутина и слюда. Их бесплотное дыхание и бездыханный говор завораживали... Они были людьми? Невозможно!

Часы и дни в тайных подземных скитаниях летели быстро. Вскоре Отрепьев почувствовал себя частью вечного заговора мертвых против живых, умудренных смертью обитателей могил – против глупцов, не умеющих ценить краткие дни, отпущенные жизни. Перешептываясь с покойниками, Отрепьев брал у них уроки вечности: сладость бытия скоротечна, бессмертие – дар тем, кого помнят. Умри, но заставь помнить себя! В памяти живых – наслаждение мертвым.

Он даже мечтал о том, чтобы навек поселиться здесь, притворившись мощами какого-нибудь славного подвижника в дальней части пещер. Кости выбросить, самому лечь в раку и играть для редких гостей мертвеца. От исполнения его удержало одно: сами покойники легко раскусят притворство. Уж если притворяться мертвым, то – для живых...

В одно из таких блужданий, Григория поймал Варлам Яцкий. Подкрался незаметно. Тронул за плечо как раз, когда юный монах, склонившись над приоткрытой ракой, целовал вековые мощи в холодный и сухой, но будто живой лоб. Григорию показалось, что мертвец дернулся его обнять, дрогнули впалые веки, засохшие губы искривились усмешкой. В испуге Отрепьев отпрянул назад, ударился головой в низкий свод пещеры, наткнулся на Варлама. Обернулся.

– Выслеживаешь?!.. Подслушиваешь?!..

– Нет, изучаю... Тебя! Чтобы вовремя вытащить, иначе мертвецы не отпустят...

– Изучаешь?.. Так что особого ты обо мне понял?

– Беда твоя в том, юноша, что ты сам не веришь себе. Помнишь, как Грозный проучил Новгородского архиепископа Леонида? Зашил в медвежью шкуру и затравил собаками! Иоанн думал поднять псов медвежьим запахом. Но нет! Они взъярились потому, что чуяли в медведе человека! Набросится так на медведя они никогда не осмелятся. Народ, друг мой Григорий, – что собаки. Почуют расстригу в шкуре царевича – разорвут для забавы в клочья! Пойми себя Димитрием! Здесь, с мертвецами, научись быть покойником, таким же как Угличский отрок. Потом сумей воскреснуть. И выйдет живой царевич, наследник Грозного. Если истинно того хочешь...

Даже скоморох, представляя медведя, должен вжиться в шкуру. Иначе не развеселит толпу и не получит свой медяк. Будет не смешным зверем, а неловким человечком. Люди платят ему, чтобы потешиться над тем, кого привыкли бояться. Так и ты... Пока будешь притворяться царевичем – никто не пойдет за тобой. Не венец ждет тебя, а петля. Вор, лжец, самозванец: повесят.

– Я... хочу! Стать царем на Москве! Получить престол и венец, судить бояр и обладать царевной!.. Но как? Кто не знает, что я – Отрепьев? Из меня не выйдет прирожденного царя... И ладно! Все великие цари всегда были завоевателями: на востоке и на западе - и Магомет и Карл Великий. Не наследовали – взяли власть, где плохо лежит. Победили, отняли, присвоили... Соберу на Украйне войско – поведу на Москву и Новгород!

– И дурак! Твое войско рассыпется в прах. Россия – камень: немцы, татары, литва и поляки, все об нее разбились. Камень трескает не от удара, а от воды и солнца. Время, а не железо дробит его в песок... Посмотри на себя, Григорий: в чем твой дар? В силе убеждать людей? Тебе никто никогда не верит. Вести за собой? Ты – изгнанник и одиночка. Бог обделил тебя даром пророка или вождя. На том и на этом поприще раздавят тебя, как червя.

– Но не попытаться?! – Воскликнул Отрепьев и горделиво выпрямился.

Несмотря на свой малый рост он вновь ударил головою в свод пещеры. Пригнулся, ощупывая затылок. Хихикнул... Варлам не ухмыльнулся.

– Тот велик, кто черпает силу не в подражании другим, а в себе. У тебя, Григорий, есть только один дар. Но редкий. Выдумать вранье, врать, и при этом – верить самому себе. Если нарядить тебя в медвежью шкуру – пес подожмет хвост, охотник побежит за рогатиной... Поверь себе, что ты – царевич Димитрий. Не ты, Гришка Отрепьев, изображаешь царевича, а ты, Димитрий Угличский, спасся, не умирал. И тогда Россия, стоящая пред тобой скалою, обратиться в гору песчинок: одни поверят, другие – нет, третьи – будут метаться и сомневаться. Брат встанет на брата и сын – на отца. Приходи и бери!

– Нет! – Прервал его, по-бычьи мотнув головой, Отрепьев. – Я сам не могу поверить! Как? Я знаю своего отца, свою мать... Я могу притворяться, но верить? Нет, нет!

– Да, ты прав, так никогда не поверишь. Но я научу тебя по-иному. Все, как сам ты написал в своей «Повести о спасении Димитрия...» Представь, что он спасся тогда. Случайно, или заговором Шуйских. Они поместили царевича в некую семью, не в боярскую, московскую, где он стал бы заметен, а в простую, уездную, дворянскую. В семью, где недавно умер мальчик его возраста. Прикрыться именем. А лучше – где умерли и родители. Отдали родне, которая никогда не видела племянника. Сам царевич, пережив то потрясение, разве выдаст себя? А вскоре - малое дитя - и совсем забудет о своем истинном корне... Так вот, Григорий, поверь: дюжину лет назад спасенного царевича Димитрия поручили стрелецкому голове Смирному-Отрепьеву под видом его племянника Юрия, сироты, у которого умерли мать и отец. В Москву из далекого Галича привезли мальчика, которого Смирной никогда не видел. А настоящий Юрий Отрепьев помер вместе с родителями. Чума, мор... а могилку его сровняли с землею... Кто знает об этом? Один лишь Василий Шуйский! Выдаст ли он? Никогда... Григорий, друг мой, ты – истинный Димитрий!

Лицо Отрепьева в этот миг исказилось чудовищно, дьявольски. Так, что Варлам уже не рад был своей выдумке. На миг ему даже показалось, что перед ним – не Отрепьев, юнец, которого он провел через границу в Киев, а оживший печерский покойник. Голова Отрепьева будто ссохлась, кожа налипла на тяжелый неровный череп, туго обтянув скулы и грозя лопнуть на толстой переносице, глаза, напротив, вывалились из глазниц и в полумраке блестели, как бесовские, как кошачьи. Лишь подернутые пеной губы молодого монаха, дрожа, выдавали живого. Но, подобно покойнику, он не облизывал их. Набычившись, сгорбившись, Отрепьев уперся руками в стену и, слепо перебирая ими, двинулся к Варламу. А тот и не думал убегать, оцепенев от ужаса.

Здешние старцы не раз говорили Варламу, что покойники разгуливают по пещерам, ощупывая стены, ища выход к дневному свету. Именно от них, а не от воров – кто осмелится воровать здесь? – затворяли выходы железными дверьми с тяжелыми замками.

Добравшись пальцами до Варлама, нащупав его горло, Отрепьев с чудовищной силой встряхнул своего товарища:

– Как ты догадался?

– О... чем?.. – Варлам сам не понял, были эти слова произнесены им добровольно, или выдавлены из горла смертельной хваткой Отрепьева.

– О том, что я – есть Димитрий?!

По гулу в голове и разлившейся перед глазами мути, Варлам понял, что пора падать на колени. Иначе задушит. Ноги уже не держали Яцкого, и он рухнул, как подкошенный. Григорий неохотно разжал пальцы. Не теряя ни мгновения, Варлам ударил в землю лбом.

– Я достататочно пожил на свете, повелитель, - с трудом переводя дыхание, вымолвил он, - достаточно, чтобы узнать прирожденного государя Московского! Крестик у тебя нательный – драгоценный, тот самый, что, говорят, подарил Димитрию крестный отец, старый князь Иван Мстиславский. Отметины у тебя Димитриевы – на щеке и на правом плече. И то невидимое, что есть в царях. Что дается от Бога! И лицом ты похож на великого отца своего, Грозного Иоанна, и на брата, Благочестивого Феодора... Я – раб твой, государь царевич Димитрий Иоаннович всея России. Пришла тебе пора открыться народу Русскому!

Сальная свеча догорела, и к выходу им пришлось добираться ощупью, вдоль стен. Таких вот заблудших, умалишенных, а вовсе не восставших из склепов святых, наверное, и видели в ночных пещерах монахи. С догадкой этой у Варлама немного отлегло от сердца. Пользуясь мраком, не боясь быть замеченным, он строил Отрепьеву отвратительные рожи: «Не царевич ты, Гришка, а жалкий маньяк. Кривляйся, но не со мною!» Тогда, в Москве, после встречи на Варварском крестце, Варлам не донес на старого товарища по одной только причине – за зрелый плод надеялся получить больше, чем за нераспустившийся цветок. И только поэтому лелеял его сейчас и сторожил. «Наливайся, яблочко, изменой. У царицы Марьи Григорьевны слюнки текут!»

 

В тот же вечер, Отрепьева разбили судороги и лихорадка. В тесной келье, отведенной им на троих с Варламом и Мисаилом, он бился на жесткой лавке, до треска в суставах вывертывая локти, выламывая колени, выгибая шею. Товарищам пришлось привязать несчастного к лавке ремнями, иначе он либо разбил бы себе голову об стену, либо переломал руки и ноги. В рот Отрепьеву, между зубами, вставили железный прут, привязав его веревкой под затылок, иначе, боялись монахи, он выкусает себе язык и губы. Узда не позволяла припадочному говорить, даже кричать по-человечески, и он выл, подобно зверю – медведю или волку – выл, давясь рвотой, захлебываясь слюной.

Зрелище это было настолько страшным и необычным, что больного пару раз навещал сам архимандрит, пытаясь изгнать жестокого беса, внезапно вторгшегося в известного своими уединенными молитвами в подземельях бродячего монаха. Но бес не уступал. Ни ладану, ни кресту, ни святой воде, ни молитвам, ни колокольному звону. Старцы всем братством просили Господа за страдающего товарища, но не помогло и это. После краткого облегчения Отрепьеву стало еще хуже: горло сдавило и лицо стало синюшным, как у висельника. Судя по всему, на Божьем рабе Григории Всевышний наглядно показывал бессилие маловерных человеков перед дьяволом и его бесовским воинством. Не доверяя спасение души молодого инока земным молитвам, Господь потребовал ее на Небеса. Уже к вечеру следующего дня не осталось никаких сомнений, что странник обречен. Архимандрит велел приготовить Святые Дары – причастить умирающего.

Когда настоятель вошел, Отрепьев, несмотря на тугие ремни, дергался всем телом, отрывая от пола намертво приколоченную скамью. Чтобы унять припадочного хоть как-то, Варлам и Мисаил придавливали его своим весом: один сидел на коленях, другой – на груди несчастного. Архимандрит перекрестился на висящие в углу иконы. Бесноватый дико взвыл и рванулся так, что едва не сбросил с себя и ремни, и монахов. Большим серебрянным распятием пастырь ознаменовал Григория и протянул поцеловать Мисаилу и Варламу. Спросил:

– Вся братия согласно молилась за исцеление старца Григория, а не даст Господь – за спасение его души. Полегчало ли брату нашему?

– Хуже он, отче архимандрит. – Ответил, на правах старшего, Варлам. – Полегчало и вновь утроенно накатило..

– Так, так. Значит не вышел бес. Сказано в Писании: не изгонишь вконец беса – приведет семерых злейших. Вот они и пришли. Пора причащать... Не скрою, одно меня волнует - где его хоронить? Многие говорят: лежать ему за монастырской оградой, на погосте для еретиков и волхвов. Хоть и был он истинным иноком, пока не занемог. Есть в их словах правда – негоже добыче дьявола покоиться среди святых старцев, друживших с ангелами... Я не решил еще. Поведайте мне о его жизни, старцы, быть может, был он настолько праведен, что прислан сюда Господом собрать всех наших бесов и, умирая, увести с собою? Быть может, его болезнь – не слабость, но подвиг?.. Вот несут Святые Дары. Причастим... Отцы Мисаил и Варлам, прав ли я буду, если причащу его не как мирянина, но как положено инокам и священству? Достоверно ли он пострижен и где? Времена ныне смутные. Многие носят рясу для куска хлеба, не пройдя посвящения.

Архимандрит требовательно глянул на Варлама и Мисаила. Мисаил лишь испуганно перекрестился. Варлам сделал то же и сказал, как можно более путанно:

– Был он старцем Чудовой обители, что в Кремле, на Москве. Келейником у тамошнего архимандрита Пафнутия, удостоился и писцом у самого преосвященного патриарха Иова. Это достоверно... А вот где пострижен? Говорят, в Галиче, в обители у Иоанна Предтечи. Образ жизни вел монашеский, молился и постился, как полагается. Не по годам мудр старец Григорий: сложил похвалу чудотворцам московским Петру, Алексию и Ионе... Сам рассказывал. Узнал я его за день до того, как в Киев отправиться. Идти мы хотели дальше – к святым местам, на Афон и в Ерусалим...* А в душу кому заглянешь ли? Господь ему Судия.

В своем рассказе Варлам попытался одновременно и выставить Отрепьева едва ли не святым, чтобы самому избежать допросов с пристрастием, как товарищу бесноватого проходимца, и подальше откреститься от Григория, чтобы, случись неладное, не отвечать за свои слова. Похоже, ему удалось и то и другое.

– Думаю, причащать его надо по-иночески и хоронить на монастырском погосте, как брата во Христе... – Заключил архимандрит. - Быть может, ты, отец Мисаил, знаешь его получше? Ведь и ты, говорят, в Чудове подвизался?

Повадьин испуганно перекрестился, мотнул головою. Слабым, жалким голоском промямлил:

– Он все с архимандритом был и с патриархом, отче. Умное говорил, высокое. Я разумом прост – поклоны бил да грядки копал. Не ревновал, избави Господи. Что дает Всевышний, отче, все принимаю...

– Истинно поступаешь, брат Мисаил, - одобрил Печерский архимандрит и поднял Святые Дары, - кровь и агнца не смешивайте, хлеб в вино не крошите. Отдельно будет вкушать, как у древних христиан, как священству и иночеству положено. Брат Варлам, освободи ему рот.

Сидящий на груди Отрепьева Варлам с опаской развязал узел под затылком больного. Григорий тут же выплюнул свои железные удила. Взвыл. Задрыгался. Но под взглядом строго смотрящего в упор архимандрита скоро обмяк, умолк. Лишь горло его напряженно трепыхалось, когда он сильно, насколько мог, втиснул голову в скамью.

– Страшатся, бесы! – Радостно воскликнул пастырь. – Крест на вас, гореть вам в огне, окаянные звери!

С этими словами настоятель приблизил ко рту буйного просфорку, возгласил «Святое Святым!» и сунул Отрепьеву в рот. Затем влил ему вина из одной чаши и теплой воды – из другой. Утер уста полотенцем. Все это время Григорий оставался поразительно тих.

– Верую Господи и исповедую... – начал было архимандрит.

Но вдруг, Отрепьев, едва слышно, изрек:

– Отхожу я отче, а ты – не исповедовал меня. И молитву мою творишь вместо меня. Позволь самому, пока отступили бесы... «Яко Ты еси воистину Христос Сын Бога Живаго...» – подхватил он, но не окончил. Прервался. – Я должен сказать тебе, пастырь души моей, во что я верую...

Варлам смертельно побледнел. Мисаил сделал такое движение, как будто собрался лезть под лавку. Отрепьев продолжил.

– ...Установлено Всевышним веровать во Христа и подчиняться земному повелителю. Царь Небесный и царь земной – вот столпы православной веры, ступени, ведущие к спасению души. Верую, что Христос есть живой Сын Божий... И верую, отче, что я есть Димитрий, живой царевич Угличский. Истинный Господь – на Небесах, истинный государь земной – пред тобою, отче. Тебе могу признаться, умирая, могу открыться...

– Бес! – Только и смог воскликнуть отпрянувший от одра пастырь.

В замешательстве он крестился, а Отрепьев, пользуясь тем, что наконец, освободился из плена его язык, завопил скороговоркой:

– ...Я – истинный владетель России. Не узурпатор Борис. Но сын Иоанна Грозного, брат Феодора Благочестивого! Я приду и возьму свое! Я спася в Угличе от рук убийц, добрые люди подменили меня сироткой. Я вернусь за своим венцом и отомщу. Вот отметины на моем теле, вот нательный крест, данный мне крестным моим отцом, князем Иваном Мстиславским!..

Не слова ни говоря, архимандрит встал, выглянул за дверь, подозвал ждущих там монахов своей обители, приказал им оторвать от пола скамью, к которой был привязан Отрепьев и нести за собой. Следом, он велел идти товарищам бесноватого. В темноте, они подошли к монастырской ограде. Архимандрит приказал открыть ворота и выставить скамью с Отрепьевым наружу. Туда-же вытолкали его спутников. Когда все закончилось, архимандрит встал в проеме полузакрытых ворот и, перекрестив себя, плюнул в сторону бродячей троицы.

– Гореть вам в огне, проходимцы! Вы двое, кайтесь! Раскаянные придете – приму. До конца дней в подземелье на цепи поститься. Иначе осуждены будете страшно, не на земле, так на Небе. Свергнуты в преисподнюю, вместе с вашим самозванцем, антихристом. Тебе-же, лжецаревич, сын погибели, даже раскаяние уже не поможет. Твоя душа одной ногой – в преисподней. Чуешь ты ее невыносимый жар?!

И захлопнул ворота.

– Режь ремни, Варлам, – Спокойным голосом попросил Отрепьев, - по всему видно, священству православному на Украйне истинный царь не нужен. Царь им – Римский папа. Посмотрим, какой поляк – король православным князьям. Неужели эти не вспомнят, что Украйна – Россия, а Киев – древняя столица ее?

Освободившись, Отрепьев вскочил и принялся резво приплясывать, разминая затекшие члены. Теперь в нем никак нельзя было признать недавнего умирающего.

– Так твоя горячка – притворство? Чтоб признаться печерским монахам? Пустить слух по Украйне? – Изумленно воскликнул Варлам.

Он был растерян. Так никто еще не водил его за нос.

– Твоя очередь, старец Варлам! Теперь ты – дурень! Когда оборотень становится волком, разве он не бьется в судороге, не горит лихорадкой? А каково мне стать царевичем? Видишь, осилил!

Наполовину, хвастун! Чтобы осилить совсем, надо тверже стоять на ногах. Не одной, как заметил Печерский архимандрит, а обеими – в преисподней.

 

На всей тогдашней русской Украине, как в московской, так и в польско-литовской ее части, князь Адам Вишневецкий слыл большим сумасбродом. Даже среди польских магнатов - пьяниц, гордецов и сластолюбцев - о нем говорили, как о законченном безумце. Наверное потому, что кроме женщин, выпивки и славы, он был помешан на древней Руси и православии. В своих обширных полупустынных владениях на границе Речи Посполитой, России и татарских степей Вишневецкий строил церкви и монастыри, привечал монахов, открывал иконописные лавки и дерзко гнал в шею обласканных при королевском дворе иезуитов.

Князь Адам горделиво носил русское платье, пошитое московскими портными, отрастил окладистую по-боярски бороду и, облачив соответствующим образом своих шляхтичей и гайдуков, являлся в таком виде на Сейм, к королевскому двору, на заседания Сената. Не знающие о странностях князя Адама люди частенько принимали его свиту за московских послов или, того хуже, за передовой отряд вторгшегося на польскую Украину царского войска. В Польше прекрасно понимали, что рано или поздно Москва придет за Киевом. И вот – о ужас! – пришла!.. Среди магнатов королевского двора, со всей польской необузданностью перенимающих, вслед за своими королями, то французские нравы, то немецкие, то итальянские или английские, Адам Вишневецкий выглядел прирожденным московитом, таким же невероятно богатым и заносчивым, как его дальний родственник – страшный Иоанн Грозный.

Многие похваляющиеся своей просвещенностью и утонченностью вкусов сенаторы Речи Посполитой с удовольствием поиздевались бы над ним, но не то, что в глаза – за глаза боялись даже усмехнуться пристрастиям Вишневецкого. Малейшая улыбка, пустейший намек вызывали в нем приступ безумия. А в безумии князь Адам был лют и несдержан. На обратном пути из Кракова или Варшавы к себе, в приграничные степи, ему ничего не стоило пройтись по имениям обидчика, подобно татарской облаве.

Более всего в своей жизни, князь Адам гордился тремя вещами: происхождением от великих князей Литовских и родством с Московскими царями, небольшою, но собственной, настоящей войной с Россией и обширным собранием русских редкостей, в которой не было разве что своего игрушечного царя и карманного святого-чудотворца. Но если над дальнейшим прославлением своей породы думать особо не приходилось – раззолоченное родовое древо Вишневецких и так занимало все стены в громадной гостиной князя, то война требовала пищи, а собрание - пополнений.

Война с Россией была наследована князем Адамом, вместе с именем, родовым замком, обширными владениями и известностью сумасброда. Отец его, князь Александр, возомнив себя новым киевским Святославом Воителем,* основал собственное полугосударство на ничейных, заброшенных, безлюдных землях в степи, построил несколько крепостей на месте сгинувших в татарщину древнерусских городков по Суле. Но Московские цари, ставшие к тому времени, благодаря победам Иоанна Великого над литвой и поляками, обладателями Восточной Украйны, считали эти земли своими, по летописям доказывая, что они испокон веков относятся к княжествам Новгород-Северскому, Путивльскому и Черниговскому. Москве, начавшей то движение в степь, которое привело в царствование Феодора Иоанновича и Ирины, к возобновлению Курска и Белгорода, к основанию Воронежа и Царицына, к переносу границы на тысячу верст на юг, а полтора столетия спустя – при Елизавете и Екатерине - к окончательному разгрому татар и покорению Крыма, появление князя Адама на берегах Сулы было как кость в горле. Русские сами хотели обладать ими, чтобы завершить полукольцо новых укреплений, окончательно отрезающих Орду от сердца страны, и ни в коем случае не могли допустить, чтобы они отошли Речи Посполитой, извечному союзнику крымских ханов против России.

Боясь начинать большую войну один на один с восточным соседом, Сенат отказывался давать Вишневецким грамоты на обладание спорными землями, что никак не повлияло на упорство князя Адама. Дело закончилось тем, чем и должно было закончиться: раздосадованный Борис Годунов, после нескольких стычек гайдуков и казаков приказал воеводам выслать стрельцов, взять приступом, разорить и сжечь городки Вишневецкого. Что они и сделали с большой охотой. К войне между Россией и Польшей это не привело – в Кракове постарались закрыть на случившееся глаза, но недоброжелателей при королевском дворе у князя Адама прибавилось. Все знали, что Вишневецкий ни перед чем не остановится, чтобы отыграться. Россия получит повод для войны. А война без союзников, при враждебной Швеции и недружественном Крыме, грозит оторжением хорошо, если только Киева. Не один колевский советник дурно спал, ожидая вестей с Сулы.

Можно представить, как обрадовался князь Адам, когда до него дошли слухи о бродящем по Украйне монахе, выдающем себя за спасенного Димитрия Угличского. Он немедленно пожелал овладеть редкостной вещицей, надеясь не только пополнить домашнее собрание в Вишневце живым московским царевичем, но и сделать блестящий ответный ход в своей маленькой частной войне.

Заполучить царевича Димитрия стало у Вишневецкого очередным навязчивым сумасбродством. Его обижало то, что скитаясь по неприветливой Украйне, «наследственный обладатель всей Русской земли», как именовал себя монах, заходил в изверившийся Печерский монастырь, к изменнику князю Острожскому в Острог, к дураку пану Габриэлю Хойскому в арианское гнездилище Гощу, в Запорожскую Сечь, где подобно Содому, перемешивается все отребье от магометан до лютеран и огнепоклонников,* но к нему, князю Вишневецкому, поборнику истинных русских обычаев, к дальней своей родне – не зашел.

Острожские князья, Рюриковичи, потомки Киевских государей, были князю Адаму Вишневецкому словно бес в ребро. Даже окатоличившись, они оставались более православными, чем истовый Вишневецкий, ополячившись – более русскими, чем ревнитель старины князь Адам. Что искал Димитрий у Константина Острожского? Голос веры, голос крови? Нем и глух! Приютил у себя царевича, побаловался и выгнал. Что еще от него ждать? Подобно всем Острожским, князь Константин пытается, как жирный ксендз, сидеть на двух стульях. И ночь переспать и невинность соблюсти, что соблазненная рыцарем поселянка. Разом сделаться верным Польше, где власть и богатство, и остаться русским - корнями и душой. О, в государстве Вишневецких Димитрия Угличского ждал бы совсем другой прием! Кем бы он, в конце концов, не оказался: хоть самозванцем, хоть безумцем, хоть чертом лысым!

Но к несчастью князя Адама, следы беглого монаха на Украйне, со временем, затерялись и стерлись. Вишневецкий засылал в разные стороны гонцов и старательно расспрашивал выходцев из Московии, которых обычно привечал в своих владениях. Всем им, вместе с местными гайдуками находилась служба в войске князя Адама, занятом непрерывными стычками с московитами, с соседними украинскими магнатами, с запорожцами, с приходящими из степи южнее Киева татарами. Но никто не мог рассказать ему ничего, кроме слухов о таинственном беглеце.

Вишневецкому удалось разыскать в монастыре под Киевом товарищей, пришедших на Украйну вместе с чудовским монахом, выдающим себя за Димитрия. Но они давно потеряли следы своего предводителя. Еще когда Григорий, выставленный за дверь Печерскими старцами и вышвырнутый вон князем Острожским, скинул рясу и, расстригой, бежал в Гощу, к арианскому пану Хойскому. Там он зарабатывал себе на пропитание, прислуживая у пана на кухне, и прилежно изучал ересь в арианской школе. Но прослышав о том, что Варлаам с Мисаилом, по подстрекательству монахов, написали князю Острожскому донос о преступлениях Отрепьева, об отказе от иночества и переходе в арианство, расстрига бежал и оттуда. В Запорожскую Сечь, где казаками ценилась сабля, а вера – не дороже худой подметки. Отрепьев не знал о том, что князь Острожский ответил монахам в том же духе: на Украйне, в отличие от Московии и Польши, каждый верит во что горазд и, против желания, принуждать здесь нельзя ни к православию, ни к иночеству. А куда ушел беглый монах из Сечи – так и осталось загадкой.

Дикость запорожских нравов известна: его могли зарезать в пьяной драке, или он стал жертвой опасных промыслов на турецком побережье, или казачки просто-напросто продали его тем же туркам в рабство. Иногда Вишневецкий со злостью рвал на себе бороду и усы, досадуя, что судьба отняла у него такую редкую возможность насолить московитам с их подлородным царем Годуновым, которого князь Адам считал узурпатором, кровавым и коварным, как тираны в римских трагедиях. Он уже подумывал о том, что лучшим выходом из положения было бы найти какого-нибудь мерзавца и объявить его спасенным царевичем, как судьба неожиданно повернулась светлой стороной. Воистину сказано: «ищущий да обрящет!»

Как и все поклонники русских обычаев, полуполяк-полулитовец Вишневецкий любил хорошо выпить, вкусно закусить, попариться с веничком и побаловать с девчонкой. Примером себе он выбрал Владимира Крестителя, прозванного Красным Солнышком, а так же Святым. По обоим частям Руси – Московской и Польской, тогда еще ходили древние былины о его хмельных пирах, жарких банях, бессчетных наложницах, и красавицах женах, которых он добывал, либо насилием, как полоцкую Рогнеду, либо убийством христиан, как византийскую Анну.* Подражая ему, князь Адам предавался самому неистовому разгулу. Он надеялся, что однажды выдастся дело, которое, как Владимира – Крещение Руси, искупит его перед Богом и потомками... Например, возведение на Московский престол истинного царя, вместо узурпатора Годунова... Чем не подвиг?

Пребывая в неге этих сладких размышлений, Вишневецкий, однажды, парился в бане, предвкушая обильный стол и соблазнительную подружку на ночь. Прислуживал ему, как обычно, московит: баню князь Адам не мог доверить ни украинцам, ни тем паче, полякам или литве.

Московит этот, назвавшийся Юрием Богдановым, родом из Галича, давно обратил на себя внимание князя. Сначала, своей необычной внешностью: широченными плечами, ручищами разной длины, маленьким безбородым лицом, приплюснутым носом с бородавками на щеке. Затем, своею силой в состязаниях, когда, несмотря на маленький рост, бросал об землю двух здоровенных гайдуков, а кулаком мял доспехи и крошил глинобитную стену. Присмотревшись, князь Адам нашел у московита и множество других достоинств: пронырливый ум – желания князя слуга угадывал с одного взгляда, прилежание в науках – в отличие от спесивых соплеменников, этот не поленился изучить языки латинский и польский. И сверх того, такое знание русских древностей, всех этих подвигов святых и деяний князей, что можно только дивиться. «Нет, - вновь и вновь возвращался к своей задумке Вишневецкий, - лучше не сыскать мне царевича Московского!» Для того и взял его прислуживать в бане, чтобы без суеты, попробовать на зубок. Дело предстоит нешуточное, а некоторые орешки, известно, трещат, стоит прикусить пожестче.

Повод нашелся быстро:

– Почему же ты, недотепа и олух, - расслабленно спросил у Юрия князь Адам, рассматривая выглянувшее у того под рубахой удивительное родимое пятно на плече, - почему заварил мне веник не дубовый, а березовый, и не в квасу, а в голимом кипятке? Не знаешь, как на Руси парятся? А может быть ты, проходимец, вовсе не московит, а турка? Татарин перекопский? Грязный, вонючий, вымазанный бараньим салом магометанин? Подойди, подойди, не воняет ли от тебя, от нехристи, кумысом и конским навозом?

Испуганно вздрогнув, слуга неловко, ошпарив себе колени, поставил на полку медный таз с вениками и, униженно кланяясь, подошел к лавке, на которой, как римский патриций, возлежал голый магнат. Приподнявшись на локте, князь Адам, со всего маху, влепил прислужнику затрещину. Да с такой силой, что тот покатился на пол.

– В отцовом доме не учили тебя науке – я научу! Вот велю тебя отделать розгами, как беглого раба, вероотступник!

Со слезами на глазах, Юрий поднялся с пола, но на ноги не встал. Остался на коленях. Закусив губу, он затравленно, но вместе с тем твердо, как загнанный мышонок на кота, глянул снизу-вверх на князя Адама. И, утерев рукавом слезы, произнес:

– Не ругай меня так, Адам князь Вишневецкий. И не наказывай. Моя оплошность – пустяк. Знал бы ты, кто я в самом деле, то не поносил бы меня, а превозносил... Хотя конечно, воля твоя: я – слуга. Мой долг – сносить гнев хозяина терпеливо...

– Да что ты такое, оборванец?! – Возмущенный речью слуги, Вишневецкий даже сел на лавке. – Я – потомок Гедимина, родня изначальным Московским царям и древним королям Польским! Нет такого человека во вселенной, кому бы недостоин я был влепить затрещину!

– Кроме, если уж нет на этом свете древних Польских королей, кроме наследственного царя Московского...

– Юшка Богданов, беглый раб, указывает... мне?! Как звать тебя? Откуда явился? Считай, что сварилась твоя голова!

Но тут князь Адам сам вспотел и побагровел так, как если бы его ошпарило.

– Я – царевич Димитрий Угличский, наследственный самодержец всея России!

Вишневецкому впору было шлепнуться с высокой лавки. Насилу он удержался, впившись в дерево ногтями.

– Вырос я в Угличе, во дворце, как наследник престола. Слуг у меня было больше, чем у тебя, князь Вишневецкий – мух. Откуда мне знать, как топится баня и заваривается веник? Потом, как спасли меня верные от ножа, обретался я по святым обителям. А иноки – не парятся, в бесовские игрища не играют, или не знаешь? Поэтому и обучен я не пирам и разврату, а биться и мудрствовать... Каков я в этом искусстве, ты видел, князь. Вот уже три года я скитаюсь по Украине, но никто так не оскорблял меня! Хоть и родня ты отцу моему царю Иоанну Грозному. Не верят – да, повсеместно. Но и не оскорбляют! Я готов терпеть любую работу в услужении, но не бесчестье! Теперь твоя воля, князь Вишневецкий, вели прогнать меня, избить, убить, выдать чудовищу Годунову. Делай со мной, что угодно - унижать не смей!.. Но если поможешь мне выручить из годуновьих когтей наследство – будет тебе воздаяние, какого свет не видывал. Так великий Александр не жаловал своих полководцев! Даю тебе слово наследственного царя Московского!

– А доказательства?! – От изумления только и сумел выговорить князь Адам.

– Сам – главное доказательство! Мое лицо – разве я не в отца? Отметины у меня: на щеке, смотри, будто Георгий Победоносец, на плече – будто орел двуглавый. А вот и крест мой, данный мне у купели крестным отцом моим князем Иваном Мстиславским - таких крестов не водится у бедных проходимцев. Разве не достаточно?

По-прежнему стоя на коленях, Григорий громко провозгласил все это и, поскольку шнурок на вороте не поддавался его дрожащим от волнения пальцам, просто-напросто разорвал рубаху, показав князю родимое пятно на плече, которое тот, издали, ошибочно принял за встречающийся у пропащих людей коготь дьявола. Нет, конечно, это был темный византийский и русский двуглавый орел. А подле него, на простой нитке, алмазами и рубинами блестел нательный крест. Почти бесценный.

Князь Адам поднялся, перекрестился и подал руку своему бывшему слуге. В голове у него мутилось от невероятной удачи.

– Жди здесь, царевич Московский, - только и успел выкрикнуть он и, как был нагишом, босиком, выпрыгнул наружу.

Забежав в дом, Вишневецкий заорал попавшемуся навстречу управляющему:

– Приготовь все, чтоб вечером не стыдно было встретить царя Московского! Ни в чем не скупись, вели все погреба распечатать. Снаряди лучшую карету и оседлай лучших коней. В золото! И для великого гостя – лучшее платье из парчи и бархата. В плечах он – полтора тебя, ростом, – кулаком князь ткнул высоченного управляющего чуть не в поддых, - вот так!

Спустя всего лишь час, выстроенные торжественно перед баней шляхтичи и гайдуки Вишневецкого наблюдали удивительное зрелище, как сам князь впереди шестерых разодетых слуг занес в баню роскошное платье, а затем, в парче и бархате, вышел оттуда и уселся в раззолоченную карету их недавний товарищ Юшка Богданов, московит из Галича. В сопровождении разодетых всадников, по двору, они двинулись к парадному подъезду княжеского замка. Там князь Вишневецкий, указывая на карету и коней, торжественно возгласил:

– Прими эти скромные дары, Димитрий-царевич, волею Господа воскресший из мертвых, как Лазарь.*

– Благодарю тебя, мой великородный князь Адам, - вежливо и достойно отвечал царевич, - если Господь поможет мне возвратить незаконно украденное государство и величие, вознагражу тебя во сто крат и больше!

В ночь князь Адам закатил такой пир с пальбой из пушек и невероятным угощением, что содрогнулась даже его видавшая виды дворня, а несчастные горожане Вишневца в ужасе разбегались кто куда, как при нападении татар и московитов.