Сын погибели. О том, как легко, возомнив себя ловчим, самому стать добычей

О том, как легко, возомнив себя ловчим, самому стать добычей

 

Однажды, кромешной мартовской ночью, в каминном зале королевского замка на Вавеле, у вкусно пылающего огня собрались трое: король Речи Посполитой Сигизмунд Третий Ваза, его приближенный кардинал Мациевский и граф Клавдий Рангони, нунций Его Святейшества папы Римского в Польше и Литве. Собрались на искренний разговор, что само по себе необычно: все они были воспитанниками иезуитских школ, действительными членами пресловутого Общества Иисуса.* А последователям Игнатия Лойолы, даже между собою, гораздо привычнее изворачиваться и лгать, чем откровенничать. Ведь непогрешим только папа, а душа даже самого ревностного католика заражена ошибками и безверием. Чтобы провести ее мимо сетей дьявола, надо дьявола перехитрить, научиться у дьявола и превзойти его. Они привыкли смотреть на людей, даже самых близких, как на зверей, которых надо или поймать и подчинить, или загнать и убить. И во всех, даже в самом себе, сомневаться.

Но сегодня им предстояло пересилить себя. Ибо у светящихся томной охрой углей камина, их собрал невероятный повод. Раз в тысячу лет выпадающая возможность повторить, как они думали, деяния святых апостолов. Насадить истинную веру в заблудшем стаде людском. Отыграться за жестокие поражения, нанесенные Римскому Престолу всеми этими пуританами, лютеранами и кальвинистами, рвущими из-под власти Непогрешимого северную, самую богатую, половину Европы. И отыграться там, куда проповедники латинства никогда не смели даже сунуть свой нос – в России. Повод, достойный того, чтобы три закоренелых иезуита посмотрели друг другу в глаза.

Король, судя по усталому лицу с застывшей на губах кривой полуулыбкой, был в дурном настроении. Оттеснив, на правах хозяина замка, своих гостей от камина, он предложил им сесть, а сам встал спиною к огню, поближе к теплу, которого так не хватает в сырой мартовской Польше. Сигизмунду было под сорок, и печать нравственного разложения, неизбежно настигающего всех польских королей в старости, еще не легла на его тяжелые скандинавские черты. Лицо Сигизмунда, узкое, треугольное, с косо посаженными глазами, острым подбородком и большим прямым носом, выражало одновременно упрямство и хитрость. Швед по рождению, душою он был истинный поляк, соединив в себе мадьярское коварство Стефана Батория и норманское благородство Густава Вазы. Именно этим, если не считать отдаленного родства с предшествующими королями, молодой принц и приглянулся Сейму, после того, как страшного Батория хватил удар в самый разгар приготовлений к очередному походу на Россию. Внезапно, но очень кстати, учитывая, что после гибельной для поляков осады Пскова, война превратилась в мясорубку. Сигизмунду долго удавалось выглядеть Баторием в глазах одних своих подданных, оставаясь Вазой для других. И он правил счастливо, пока его не разоблачили, и первые не захотели иметь Батория, не сдержанного Вазой, а вторые – Вазу, не запятнанного Баторием. Запутавшись в двуличии короля, поляки принялись яростно убивать друг друга в череде усобиц, прозванной рокошем.* Удержаться на престоле ему удалось лишь потому, что отправившись грабить Россию, самые яростные бунтовщики сгинули в ее бесконечных просторах. Но это все предстоит позже, а пока, Сигизмунд еще наслаждался теплом и всеобщей любовью – у очага, из которого разгориться пожар.

Пригнувшись к жаркому пламени, король дрыгнул ногой в высоченном охотничьем сапоге и резко предложил:

– Поговорим о России. За полчаса мы должны составить общее мнение. К полуночи приедут гетманы Замойский и Сапега. Увы, по законам королевства, они решают больше, чем король.

– Я верно понимаю, Ваше Величество, - уточнил небольшой человечек в черном монашеском одеянии, - что речь идет о сокрушении империи зла, о приведении русских схизматиков в лоно святоспасающей Римской церкви?

Папский нунций и глава иезуитов в Польше граф Клавдий Рангони был персоной не менее примечательной, чем король Сигизимунд. Внешне он походил скорее на немца, чем на итальянца, его круглое мясистое личико с надутыми щечками обрамляли тонкие жиденькие волосики и редкая сопливая бородка. При встрече графа можно было принять за бюргера, пивовара и сосисочника, если бы не нос. Тонкий, острый, горбатый, он смотрелся на лице Рангони подобно куриному клюву. И такие же были глазки – маленькие, быстрые, черные, острые. Казалось, как курица, разгребающая червей в навозе, он вот-вот готов зашмыгать ногами, затрясти головой, закудахтать. Но впечатления беспомощности это не производило. Напротив. В суетливой внешности иезуита Рангони проглядывал истинный итальянец, чистокровный, как отравительница Медичи, братоубийца Борджиа и поэт коварства Макиавелли.*

Граф Клавдий был не только неистовым искателем приключений, корыстолюбцем и сладострастником, но – за что в Ватикане ему прощались все прошлые и нынешние грехи – так-же одним из немногих слуг Римской церкви, кто мог мыслить не податями с богатых приходов, а борьбой вселенского размаха, подобно папе Григорию Седьмому и Игнатию Лойоле, основателю иезуитства. От Григория Седьмого Рангони воспринял заповедь цели – духовная власть Рима над миром. От Игнатия Лойолы – правило борьбы: эта цель оправдывает любые средства. После открытия Московии, Татарии, Индий, Америк и Китая мир так неоглядно расширился, что старушка Европа стала в нем не больше, чем маленьким полуостровом. Рангони доказывал: все эти лютеране могут выкрасть несколько епископств в Британии, Голландии и Северной Германии, но неизбежно потерпят поражение от тех, кто владеет миром. Просто потому, что несравним их вес – песчинка против камня. Особое внимание Рима он обращал на Восток, где за Московией, краешком изученной европейцами, подобно подводной части плавучих ледяных глыб, лежат бескрайняя пустыня Татарии, туманные глубины Индии и полная неизвестность Китая.

От того, какое бессчетное множество душ могут попасть на этих пространствах под духовную власть Римского папы и какая мощь обрушится потом на взбесившихся европейских протестантов, граф Клавдий Рангони глотал слюнки. Как при виде соблазнительной польки. И не он один был таким сластолюбцем. Даже предпочитающие мальчиков ватиканские кардиналы млели от желания властвовать вселенной.

– Именно так, святой отец! – Сигизмунд выбросил руку, как Цезарь, указывающий своим легионам переправу через Рубикон. – Тысячу лет сам дьявол помогал русским устоять против христолюбивых воинств Речи Посполитой и Швеции, крестоносных Орденов Тевтонского и Ливонского. Сколько славных рыцарей пало, пытаясь просветить еретиков Новгорода и Пскова! За упрямства и заблуждения Господь послал на русских кару – татарских язычников и литовских огнепоклонников. Но дьявол опять оградил их: уже вся Татария в руках русских, а Литва едва спаслась, приняв католичество и польскую подмогу. Один Крымский хан еще свободен, под защитой пустыни и султана. Но и его русские скоро прикончат – подобрались своими крепостями под Перекоп, а Турок уже заискивает перед могуществом Московита. И вот теперь этих схизматиков, надутых спесью, Господь предает в наши руки. Для воспитания в вере!

– Но как, мой великий король? Ведь из Святого Писания известно: пастырям Божьим предаются царства слабые. Сильные должны быть разрушены. Какое бедствие угрожает русским, если они, помощью дьявола или собственным безумием, сами сокрушили все царства вокруг? А не приди на престол Польский король Стефан, растерзали бы и Польшу, и Литву, и Ливонию, и Швецию, и Трансильванию? Какой нужен удар, чтобы сокрушить этих безнадежных? Только Страшный Суд и Второе Пришествие!

Кардинал Мациевский, наконец вставивший слово в беседу короля и папского нунция, был не то, что маловерным. Отнюдь. Он искренне верил в Христа и непогрешимость папы. Но то тонкое чувство интриги, которое вело короля Сигизмунда и нунция Рангони, было ему чуждо. Он был не поэтом, а мыслителем. Ему казалось, что люди могут быть податливы словам, как мягкое дерево – ножу резчика. Он не понимал, что перед тем, как посеять зерно в дикой стране, надо выжечь лес. Что когда в Риме говорили о духовной власти, подразумевали власть во-первых, а душу - только во-вторых. Мациевский был молодым румяным человеком истинно польского вида – горбонос, прямоуголен лицом, немного сутул. Красную кардинальскую мантию он носил с тем-же изяществом, как его товарищи – изысканные придворные одежды парижского пошива.

– Известно, - с горячностью наставивал на своем кардинал, - известно, что одним из главных добродетелей пастырей Христовых является умение ждать. Не суетиться, а терпеливо ждать, пока Господь предаст им в руки неверных. Не лучше ли, чем лелеять бесплотные мечтания, продолжим то, что мы начали, господа: обратим в истинную католическую веру нашу часть Руси – польскую и литовскую Украйну. Глядя на счастье собратьев, быть может, московиты размягчатся сердцем...

– Дождались! – Резко, словно приказывая идти на приступ, Сигизмунд оборвал кардинала. – Скоро царь Борис пожалует под Киев, под Вильну. Не кающимся паломником, а завоевателем. Или мы сломаем русским хребет, или они перегрызут нам горло!.. Господа, похоже, наша долгая борьба вознаграждена. Владетельный московский род, на котором лежала печать дьявола, - род потомков князей Александра и Даниила – иссяк. И московиты избрали себе на престол безродного дворянчика. Точнее, он сам проложил дорогу, убивая всех, кто стоял на пути его, как дровосеки валят деревья, вырубая просеку в лесу...

Король помедлил. Краем глаза он зацепил мгновенно угасшую улыбку на пухлых губках Рангони. Слова короля были неосторожны. Те, о безродном дворянчике на троне. И нунций не преминул напомнить ему, что сам он – лишь внук мелкого шведского землевладельца, перебивавшегося с воды на селедку, пока восстание против Дании не вознесло его на престол в Стокгольме. Сын короля, которого Иоанн Грозный обзывал подлородным скотопродавцем. На щеках оскорбленного Сигизмунда высыпал крапивный румянец.

Нунций оскорбил короля. Но сделал это сознательно. Еще подвизаясь в ватиканских канцеляриях, он великолепно овладел мастерством провокации. Сейчас было нужно, чтобы кто-то из них троих, но не он, Рангони, вслух проговорился о том, ради чего собрались. Сам граф Клавдий делать этого не хотел. Ибо истинная власть у того, кто втайне дает непреложные советы. А отвечает тот, кто явно делает ставки. Сигизмунд. Ему и отвечать! Оскорбление помутило королю разум. Вон как бросилась в щеки кровь, как дрожат губы, как напрягся кадык. В гордыне и ярости человек – слепец... Осталось умаслить порог, где бы ему поскользнуться, похвалой и лаской.

– Ваше Величество – мудрейший из королей! – Театрально воскликнул Рангони. - Ибо Вы руководствуетесь в делах государственных Священным Писанием. А там, мы все помним, сказано: как бы ни было сильно царство – оно не устоит, если само в себе разделится. И если дьявол будет воевать сам с собою – легче будет его сокрушить.

– Да, да, - подхватил Мациевский, - московит на московита, запутавшись в своей жадности и в своей ереси...

– Единственно из-за чего могут биться московиты, - поправил кардинала король, - власть! Если будут у них два, три, четыре царя, имеющих равное право на престол в глазах народа и знати, они не успокоятся, пока не перебьют друг друга...

Видел бы король, произнося эти слова, изнанку лица Рангони! Нунций наслаждался своим торжеством. Теперь Сигизмунду ничего не оставалось, как только заговорить о воскресшем Димитриии Угличском. О проходимце, о самозванце, мерзавце. Надо отдавать себе отчет!.. Но цель! Боже, наконец-то, сокрушение России!

– ...Я предлагаю, святые отцы, - некуда было уже отступать королю, - поговорить о появившемся в пределах Польши... неизвестном. Он называет себя наследственным обладателем всей Русской земли, сыном царя Иоанна Грозного царевичем Димитрием Угличским. Утверждает, что промыслом Божиим спасен от рук подосланных нынешним царем Борисом убийц и заявляет о готовности вернуть себе узурпированный Годуновым Московский престол. Просит нашей поддержки.

– Ценой земель и веры?! – Восхищенно воскликнул Мациевский.

– А чем еще он может расплатиться? Денег в русской казне мало – три года подряд Господь бичевал схизматиков голодом и чумой. Они вымирают целыми городами. Говорят, пол-Москвы закопали во рвах. А Москва – побольше, чем Париж...

– Да нам и не нужны деньги, - подхватил кардинал, - что деньги? Получив их, мы не купим души. А захватив души – наверняка, завладеем кошельками!

– Осталось малое, - охладил пыл своего молодого товарища папский нунций, - устроить дело так, чтобы парня, кем бы он ни был, русские приняли как настоящего царя. Землями и верой он сможет распоряжаться только на престоле. И так, чтобы взойдя на престол, отдал нам обещанное, а не воспользовался нами, как просточками из Эзоповых басен. Зная хитрость московитов, этого стоит опасаться в первую очередь.

– Я полагаю, - задумчиво сказал король, - что его можно принудить ко всему, если заставить подписать тайные кондиции, по которым ему будет предоставлена помощь. И главное – разрешена агитация в польских областях Украйны. От него мы потребуем то, что по праву принадлежит Речи Посполитой – Северскую Землю с Путивлем и Черниговом, а так же Псков, Смоленск и, возможно, Новгород и Тверь. Отказ от притязаний на Украйну, на Ливонию и все Балтийское побережье. Союз против Крымского хана, Османского султана. Немедленную войну со Шведским... узурпатором, с дядей Карлом, чтобы вернуть незаконно отнятый у меня трон в Стокгольме.

– Великолепная программа! – Мрачно заметил Рангони, - но это – программа светского завоевания Московии. В ней нет ни слова о вере. Об истинной католической вере и власти святого Римского престола, которую мы должны распостранить в Московии, Украйне и Татарии. Можно, конечно, отторгнуть у русских несколько городков...

– Ничего себе городки, - воскликнул король, - Новгород, Псков, Смоленск стоят Кракова и Варшавы...

– Ольгерд, Литовские князья, Польские короли были в Смоленске и Твери, чуть не в Новгороде и Пскове. И что? Все, что Ваше Величество получит сейчас у русских, они отнимут у следующего короля, а у следующего за ним, поверьте - Варшаву и Краков.

– Тогда надо забрать наше, а остальное предать Татарину – огню, мечу, разграблению, чтобы не выжил ни один русский!

– Уже было такое. Почти четыреста лет назад, когда Святому Престолу удалось объединить в наступлении на русских схизматиков крестоносцев Швеции, Ливонии, Польши и Венгрии, литовских огнепоклонников и кровожадных монголов. Они сокрушили Россию, прошли огнем и мечом от одной границы – к другой. И что? Вон она – Россия! Москва теперь посильнее будет прежних Киева и Владимира... А что сталось с Татарией, Ливонией и Литвою... мы уже говорили. Польша и Венгрия сохранили кусочки старой Руси. Но Венгрия задыхается в объятиях султана. Польша... хватка московского медведя, увидите, будет пожестче лап турецкого тигра!

– И что предлагаете Вы, граф Клавдий, - поддержал растерявшегося короля Мациевский, - умыть руки?

– О нет! – Вот теперь, нунций чувствовал себя на вершине. Он овладел их умами! – О нет, мой король и мой кардинал. Я предлагаю завоевать всю Россию...

– Это невозможно, она неоглядна... – подскочил король.

– Пловец не может обнять море, утонет. Так и в России утонет Польша, – философски заметил Мациевский.

– Если завоевывать оружием. Я предлагаю забрать душу русских, покорить верой. Втиснуть Вашу реку в другие берега. И если для этого потребуется - не забрать у них Смоленск, а отдать им Киев. Дело, поверьте, того стоит...

– Киев!.. – Сигизмунд запрыгал, будто подпалил у камина бока. - Киев, это Вы переборщили, нунций!

Рангони ответил молчанием. Вот, что значит стать господином положения!

– ...Но в целом, я вынужден согласиться, - успокоившись, Сигизмунд принял ту позу Октавиана Августа, милостиво дарующего вселенную в обладание своим подданным, что подсмотрел в какой-то античной статуе.

– Обладая головой и сердцем – обладаешь телом живым и полезным. – Убедил себя Мациевский. - Обладая рукой или ногой – бр-р-р... похоже на расчленение трупа... Возьмем с царька одно обещание – свободу строить латинские храмы в России, и русские толпою повалят в лоно святой церкви. Кому охота губить душу? А их вера – неприкрытая дьявольщина...

– Не повалят! – Оборвал кардинала Сигизмунд. – Русские – отъявленные негодяи, народ упрямый и коварный. Им палец положишь в рот – отхватят руку по плечо, а то и вместе с головой! Условия должны быть сформулированы жестко. Вера, значит – подчинение их церкви апостольскому престолу в Риме, уничтожение их икон и церковных книг, венчание царей из рук назначенного папою епископа и... – улыбнулся король.

– И... – медовой лаской в глазах ответил ему Рангони, - ...и свобода деятельности богоспасающего ордена иезуитов!

– ...И, – твердо закончил Сигизмунд, - и, по меньшей мере, Смоленск и Чернигов!

Все трое, бесконечно довольные собой и друг другом, рассмеялась.

– Программа должна быть такой. - Быстренько просмеявшись, предложил Рангони. – То, о чем сказали Вы, Ваше Величество и Вы, Ваше Преосвященство – само собой разумеется. Но это – результат. Как мы придем к нему? Первое, Димитрий должен пройти обучение в иезуитской школе и братья-иезуиты должны стать его ближайшими советниками, как в походе на Москву, так и в делах последующего правления. Второе, уже здесь, в Польше, он сам должен перейти в лоно католической церкви. Третье, немедленно по занятии престола должен перевести русскую церковь под юрисдикцию Рима. Четвертое, назначить патриарха из католиков и провести в церкви те реформы, которые провели греки после отвергнутой русскими Флорентийской унии. Пятое, постепенное замещение богослужения на русском варварском наречии богоугодной латынью и переделка русских церквей, похожих сегодня более на языческие капища, чем на дом Христов!

– Прекрасно, - король вновь отвернулся к камину и бесстрашно протянул руки в огонь, - но если Смоленск и Чернигов означают войну за прекрасные земли и немалые доходы, что отнял у нас царь Иоанн столетие назад, и я готов отстаивать ее необходимость перед Сенатом и Сеймом, то Ваши предложения, милый граф Рангони, означают просто немедленную смерть Димитрия от самих московитов, как только они обо всем проведают...

– Вот именно! - Неожиданно резко для своей обычной мягкости воскликнул нунций. – Подписанные тайно, Ваши условия и мои, будут гарантией, что Димитрий исполнит обещанное, когда добудет престол. А пока, пусть будет для русских истинным в их вере, страдальцем за их страну. Для этого я и хочу получить его в иезуитскую школу. Если у нечастного юнца только одно лицо – мы быстренько вылепим ему второе. А чтобы совсем уж связать...

– Есть прекрасное средство, - вдруг нетерпеливо встрял Мациевский, - вернее не бывает. Женить на польке. На знатной польке! Полной гордыни и тщеславия. Ничто так не держит мужчину, как женщина.

– Ого! – Воскликнул король. – Хороший Вы придумали крючок для рыбы, святой отец.

– Тогда, - лукавенько улыбнулся Рангони, - у меня есть предложение по невесте.

– Кто же? – Одновременно спросили Сигизмунд и кардинал с тем пылом, который всегда отличает поляков в чужих сердечных делах.

– У Мнишка, Сандомирского воеводы, есть дочь Марина. Дальняя Вам родственница, Ваше преосвященство?

– Марина! – У кардинала заблестели глазки. – Подходит как никто...

– Чучело в юбке! – Засмеялся король. – Она – ваша, святые отцы! Мнишек должен мне больше, чем стоит все его семейство на семь колен назад и на семь вперед. И суд еще не снял с него обвинений в краже драгоценностей покойного короля Сигизмунда-Августа. Хотя, я считаю, мой предшественник, упокой ему душу Всевышний, скорее растранжирил их на женщин и выпивки... Мнишек очень годится. Подальше от границы. У Вишневецкого, боюсь, царь Борис просто выкрадет Димитрия, или князь сам его поменяет на какую-нибудь русскую иконку. Во Львове, где Мнишек воеводой, осталось много разного отребья, которому некуда податься после того, как смерть короля Стефана распустила его войско. Пусть идут в Россию – нам спокойнее и Димитрию – подмога.

– Да, - поддержал короля Рангони, - у Вишневецкого царевича надо забирать. Пока он занимается лишь тем, что хвастается приобретением перед окрестными панами, когда кичится своей знатностью. Или перед их женами, когда тащит себе в постель...

– Промотает Димитрия! – Вздохнул Мациевский.

– Поэтому вы, святые отцы, должны одарить его своею любовью и, с положенными случаю назиданиями, сопроводить в имение Сандомирского воеводы, к его прелестной дочери... – Для большего впечатления собеседников, Сигизмунд недолго подержал паузу, затем трижды хлопнул в ладоши и провозгласил. - Димитрий Иоаннович, князь Угличский, наследный царевич Московский!

 

Прошло не более минуты, когда в дверях каминного зала, еще не пришедшим в себя от внезапности нунцию и кардиналу явился торжественно наряженный Димитрий. По блестящим его глазам Рангони сразу понял, что перед ним – самозванец. В лучшем случае, человек, узнавший о своем царственном происхождении без году неделя. Но умный и пронырливый, как черт! На лице царевича читалось, что он до мелочей понял все, о чем здесь говорили. И готов без лишних вокруг-да-около включиться в игру. Такой и нужен! В мыслях графа Клавдия не осталось не малейших сомнений.

Стараниями князя Адама Вишневецкого, Димитрий был наряжен в дорогое русское платье. Конечно, одежке этой далеко до настоящей, царской, но выглядела она вполне пристойно. С порога, царевич поклонился, пальцами в землю по московскому обычаю – каждому из присутствующих, потом вкрадчиво приблизился к королю, по-рыцарски преклонил перед ним колено, поцеловал руку. Рангони заметил, как приятно это Сигизмунду. Еще бы! Самозванец, но все-таки царевич. Лжец, но все-же сын самого Иоанна Грозного.

– Поднимитесь, дорогой мой гость, - по-польски поприветствовал король Димитрия, - надеюсь, Речь Посполитая достойно встретила Вас и надежно укрыла от Ваших недругов?

– О да! – Ответил на хорошем польском царевич. – Теперь эта прекрасная страна стала мне будто новая Родина!

– Но думаю, - продолжил Сигизмунд, - это не мешает Вашим намерениям вернуться на прежнюю, сохранив новую в сердце?

– Нет, конечно нет, - позволил себя уговорить Димитрий, - но не потому, что я больше люблю Московию. Отныне сердце мое поделено на две половины. Но потому, что там моей помощи ждут бессчетное множество подданных. Народ, попавший в когти узурпатору и кровавому тирану Годунову. Я стремлюсь вернуться, чтобы исполнить мой долг наследственного, истинного государя!

– Вот об этом мы сейчас и поговорим!

Король предствил Димитрию своих собеседников и, вместе, они предложили Димитрию помощь в исполнении его намерения в обмен на согласие исполнить обсужденные ими условия. Чтобы не повторяться, скажу одно: Димитрий согласился на все без обиняков и оговорок. Подозрительному Рангони и воодушевленному Мациевскому даже показалось, что после разговора он ушел католиком, настолько точно говорил именно то, что им хотелось.

Кардинал воспринял это как подтверждение превосходства римской веры над греческой. Нунций – как доказательство того, что Димитрий, безусловно, лжец, и откажется от всех своих обещаний, как только к этому представится малейшая возможность. Каких бы ни подписывал кондиций и каких бы ни давал клятв. Что на всем белом свете Димитрия занимают только три вещи – власть, власть и власть. Она заменила ему душу, рассудок, чувства. И остановит его только смерть. «Какая досада, - подумал Рангони, - что такой человек появился всего лишь в Московии. А не где-нибудь в Англии или Франции.» Увы, граф Клавдий не мог предвидеть, что вскоре его желания будут удовлетворены: во Франции появится Генрих Наваррский, в Англии – Кромвель. Ради власти они совершат преступлений не меньше, чем воскресший Димитрий царь Московский. Но, в отличии от него – не проиграют. И будут вознесены льстивыми потомками столь-же высоко, как глубоко – низвергнут Самозванец.

Едва лишь Димитрия увели из каминного зала, тайной дверкой, через личные покои короля, подальше от лишних глаз, как в стрельчатых окнах замелькали всадники с факелами.

– Господа коронный гетман Замойский и литовский гетман Сапега пожаловали, - Сигизмунд прошипел так, словно в полуостывшие угли плеснули воды, - русские в польских шкурах!

– Среди подданных Вашего Величества, - поспешил возразить Рангони, - предостаточно русских. И многие – люди вполне преданные и, я даже сказал бы, выдающиеся. Неплохо, когда такие помогают Вашему Величеству в делах...

– Это я им помогаю в делах! – Зло оборвал нунция Сигизмунд. – Что я могу без Сената и Сейма? А Сейм и Сенат – в их руках. Казна – в их сундуках. Без них я не соберу шляхту и не куплю наемников. Не объявлю войну и не заключу мир. Я – король без королевства! Скоро мне придется собирать Сейм, даже если захочется подарить платье новой любовнице!

– Быть может, Вашему Величеству стоит выбрать одну, достойную роли не наложницы, а супруги? – Осмелился вставить Мациевский.

– К чему? Даже если она родит мне десять сыновей, корону наследуют не они, а господа Сапега с Замойским. Не по моему завещанию, а как они укажут, выберет сейм нового короля. Боже, такой дикости нет даже в Московии!

– Ваше Величество, - вмешался Рангони, - они скоро войдут. Но я хочу успеть сказать Вам еще пару слов. Пора заняться тем, что не успел Ваш предшественник, король Стефан Баторий. Восстановить в Речи Посполитой наследственное правление и вновь сосредоточить власть в руках короля. Иначе... у нас найдется свой Димитрий...

 

Договаривать Рангони не стал. Не переодевшись, в дорожной грязи, с саблями на боку и пистолетами за поясом, в каминный зал вошли Замойский и Сапега. Коронный гетман и великий канцлер двух половин Речи Посполитой – Польши и Литвы.

Неглубоко поклонившись, гремя оружием и шпорами, они подошли к королевской руке, затем, совсем уж небрежно, Замойский отправился за благословением к нунцию и кардиналу. Канцлер литовский не сделал и этого: подобно многим соплеменникам, Сапега сам не мог понять, какой он веры – православный, католик или огнепоклонник. Из вежливости все ждали, когда разговор начнет Сигизмунд, и в зале воцарилось молчание. Лишь свежие, подброшенные слугою дрова трещали в камине, отсчитывая назойливые мгновения.

– Вы пришли в королевский дом, господа, - жестко начал король, - вооруженными с ног до головы, как в берлогу к негодяю!

– Что поделать, Ваше Величество, - подхватил на самой высокой ноте Замойский, - что поделать, если Вы нарушаете законы Польши и Литвы!

– И вы так полагаете, Сапега?

– Я хотел бы продолжить разговор без духовных особ, - не ответил на вопрос короля литовский канцлер, - от Господа нам завещано разделять власть пастыря и власть кесаря.

– Кесаря! – С ударением повторил король. – А кесарь здесь я! Вы – лишь мои советники, князья мирской власти. И мне угодно, чтобы в нашей беседе участвовали другие мои советники – князья церкви.

– Как будет угодно Вашему Величеству! – Побагровел Сапега. – Но учтите, Вы – король Польши и Литвы, а не тиран или деспот из древней истории. Не Нерон и не Калигула.

Видно было, что литовец готов к любому повороту дела. Ему - проще, чем Замойскому. По Люблинской унии Литва лишь признавала польского короля своим королем, польские войну или мир – своими, но государством оставалась отдельным. А правил там ни кто иной, как великий литовский канцлер. И Сапега не упускал возможности подчеркнуть это. Зря его задирает Сигизмунд, очень зря! На людях перепалка может дойти до угрозы отделения Литвы. Упрямый литовец никогда не уступит при свидетелях.

– Думаю, нам пора молиться, святой отец, - понял Рангони трудности короля. – С разрешения Вашего Величества, мы с Его Преосвященством удалимся. С удовольствием поприсутствовали бы на вашем докладе королю, господа, но увы, правила жизни духовных особ иные, нежели у мирян. Нашим сердцам пора разговаривать с Господом.

Рангони встал, взял за руку Мациевского и почти насильно выдернул из кресла. Вельможи вежливо улыбнулись его стараниям. Граф Клавдий издалека перекрестил их. Замойский кивнул, Сапега фыркнул. Оба знали, что прощается нунций только для виду, чтобы увести кардинала. Иезуит всегда найдет способ присутствовать при разговоре, который ему интересен!

Когда духовные особы вышли, беседа продолжилась. Очередь высказаться принадлежала Замойскому, и он не приминул ею воспользоваться.

– Нам достоверно известно, Ваше Величество, что Вы намереваетесь принять участие в судьбе московского проходимца, именующего себя царевичем Димитрием Угличским, сыном царя Иоанна Грозного?

– Откуда у вас такие сведения, - усмехнулся король, - вы что, за мной следите?

– Это не ответ!

– Да, я заинтересовался молодым человеком. Из любопытства и жалости.

– Не скрывайте, Ваше Величество. Мы знаем наверняка, - поддержал товарища Сапега, - как и то, что поддержка самозванца означает войну!

– Что поделать? – Пожал Сигизмунд плечами. – Если он действительно московский царевич и его престол захвачен узурпатором, наш долг – восстановить справедливость. Убеждением, господа, словами... а не поможет – силой оружия!

– Или Ваше Величество шутит, или притворяется, или здесь какой-то непонятный нам рассчет! – Не отступал Замойский. – Неужели вы действительно верите в то, что Димитрий – не гнусная подделка? Не может быть! Это – жизнь, а не какая-то трагедия Плавта и Теренция.* Возможно ли убить и не посмотреть–кого? Если так, то почему вместо царевича убийцам не подсунули козла или барана?

Король понял, что его самого сейчас тонко обозвали бараном, но, конечно, не подал вида, что догадался.

– А уж если Вы стремитесь восстановить справедливость и посадить на русский престол тех, кто действительно должен его наследовать за царским родом Московским, - подхватил литовский канцлер, - то, Ваше Величество, предложите помощь князьям Шуйским. Из русских летописей и наших договоров с Московией видно, что они должны получить царство, как по крови своей и знатности, так и по заслугам.

– Заслугам, которые все – на нашей шее!

– Но Ваше величество, Вы – первый помянули справедливость...

– Не только, Сапега... Но и выгоды Речи Посполитой!

– А вот ее выгоды и невыгоды должны решать Сейм и Сенат, магнаты и шляхта. На иное не согласится Литва!

– И коронная Польша! – Вслед за Сапегой произнес гетман.

Сигизмунд посмотрел на них уже не просто в ярости. а затравленно, как собака, что бросалась на прохожего, пока он не отдубасил ее палкой.

– Вот на чем предлагаю закончить наш милый разговор, господа, - внезапно осенило короля, - вы связали мне руки... Ну не вы, не вы – законы Речи Посполитой о правах магнатов и шляхты. Так вот: если какой-нибудь магнат согласится помочь Димитрию, как частное лицо? И какой-нибудь шляхтич, как частное лицо, согласится разделить с ним опасности московского похода? Кто сможет ему запретить? В чем вы меня упрекнете?

– В неисполнении долга короля, если это приведет к общей войне с Россией. Речь Посполитая не выдержит ее! За соблюдение условий мира с Москвой отвечаете Вы, Ваше Величество!

– И я отвечу, разрази меня гром, отвечу! Как и положено королю!.. Поймите и меня, господа. Если сейчас мы не... я не говорю уничтожим, я говорю – уравняем Россию с Речью Посполитой, она вскоре проглотит нас. Русских надо лишить особой веры, особого устройства государства, особого духа, которые они в себе развили. Твердый кремень или железо всегда победят в столкновении с комом мокрого песка! И нас постигнет судьба татарских орд. Их ужасался весь мир! И где они – в подданстве Московита. Что их свирепые ханы? В услужении Московита! Их безумные муллы? Прославляют Московита! Того же вы хотите для Польши, для Литвы?

– Мы требуем, - не уступил Сапега, - лишь соблюдения закона!

– Закон есть наша слабость перед русскими!

– Мы этого не слышали, - прищурился Замойский, но если Ваше Величество повторит эти слова Сейму или Сенату...

– Вы правы, - не дал ему договорить Сигизмунд, - об этом мне стоит подумать.

Давая понять, что прием окончен, король поочередно протянул вельможам руку для поцелуя.

– Время позднее, господа. Последуем примеру особ духовных. Оставим себе досуг для несуетной молитвы.

 

Однажды вечером, тайно, как и было условлено, иезуиты вывезли царевича Димитрия Угличского из владений князя Адама Вишневецкого в Самборский замок. Его хозяин, Львовский староста и Сандомирский воевода Юрий Мнишек, один из могущественнейших магнатов Червонной Руси, принадлежал к тем нередким уже людям, что бесчисленно умножившись два столетия спустя, приведут Речь Посполитую - некогда, одно из могущественнейших европейских государств – к упадку и позорному концу. А древний престол ее королей, стоявший вровень с тронами Франции и Священной Римской империи – в отхожее место Российской самодержицы Екатерины Великой, переделавшей его в стульчак.

Среди завсегдатаев королевского двора имя Юрия Мнишка было окружено самыми невероятными россказнями. Но еще более невероятно, что на поверку многие из них оказавались не так уж далеки от правды. Этот престарелый ко времени нашего повествования магнат начал блестящее и стремительное восхождение по придворной лестнице с того, что отличился перед дряхлым пьяницей и распутником Сигизмундом Вторым Августом, последним из королей рода Ягеллонов. Сластолюбивый Август избрал угодливого Мнишка в друзья, вместе они проматывали королевскую казну, закатывая невероятные пиршества и выписывая себе самых дорогих из продажных женщин Европы. Именно за эти заслуги Мнишек был пожалован воеводою в Сандомир и старостою во Львов. Когда по смерти короля оказалось, что пропали все коронные драгоценности, первым подозреваемым оказался Юрий Мнишек. Но обширные знакомства помогли ему завести расследование в тупик. Свою свободу Мнишек выменял на молчание о тех пороках, которые связывали вельможных мужчин и женщин с Сигизмундом-Августом, о безудержном разврате на королевских оргиях. Именно там многие из них добыли себе деньги, земли, чины и почести: женщины – в постели короля, мужчины – за бутылкой и карточным столом. Мнишку ничего не стоило явить это грязное белье белому свету. Поэтому даже те, кто искупил низменные безумства с Августом в кровавых безумствах Батория, продолжали побаиваться Сандомирского воеводу. Магнату удалось не только ускользнуть невредимым в истории с драгоценностями, но и заполучить в управление богатые королевские поместья в Самборе. Доходы с них Мнишек, вынужденный покрывать огромные долги, задолжал королю безнадежно.

Дурная слава его гремела по Речи Посполитой. Проходимцы и авантюристы всех мастей так и липли к нему. Замок Мнишка был вечно полон тем отребьем, что давно продало жидовским перекупщикам честь, родителей и отчизну, а теперь искало случая продать дьяволу душу. По дорогам безумствующей в религиозных войнах Европы подобной сволочи слонялось без числа.

Не менее примечательна была единственная дочь Мнишка, Марина. Подобно отцу, девушка отличалась необузданным нравом и склонностью к неприглядным приключениям. Внешне, Марина была откровенно некрасива. Так, как бывают некрасивы польки в своей стране, наделенной, как говорят знатоки, красивейшими женщинами на свете - некрасива завистливо и зло. Что не дано природой - пыталась заменить интригой. Умом и хитростью захватить влияние при дворе и внимание мужчин, которые доставались другим женщинам за игривые глазки и соблазнительную ножку. Только власть могла помочь ей в этом. И Марина стремилась к власти, не зная преград.

Это стремление многих отталкивало от нее, но многих и привлекало. Маленькие прозрачные глазки под несуществующими бровями, узкие бесцветные губы с хорошо заметной над ними щетинкой, выпученный, как у карлицы, лоб и заостренный, как турецкий башмак, подбородок, носик куриным клювом и жиденькие серые клейкие волосики – все это непонятным образом притягивало мужчин. Тех немногих, что связаны с их обладательницей духовным родством. Влечение к Марине Мнишек было подобно проказе, подобно падучей – как дьявол никогда не испытывает недостатка в жертвах, так и Марина, едва явилась во всех своих прелестях при дворе, не знала от поклонников отбою. Говорят, одним из тех, кто не устоял перед нею, был сам Сигизмунд Ваза. Благодаря шведскому упорству, король выпутался из ее сетей. Но вспоминал о дочери Львовского старосты всегда с содроганием. Именно поэтому Юрий Мнишек часто посылал ее просить об отсрочке долгов. И она неизменно ее получала. Если другие женщины добывали подобное, как правило, наутро, то Марина – не дожидаясь вечера. Король панически боялся дать ей повод провести с ним ночь. Мы никогда не услышим сокровенной исповеди Сигизмунда о том, зачем он затеял все это предприятие с воскресшим Димитрием. Но я не исключаю, читатель, что спровадить Марину было для него важнее, чем Смоленск, Чернигов, сокрушение России и насаждение католицизма.

Чего же боялся отважный король, смело бросавший вызов Московии, Швеции и османам? Увы, он был вдов. А конечная цель, к которой рвалась Марина Мнишек – королевская корона. Имея под боком дочь Сандомирского воеводы, Сигизмунд боялся даже свататься к какой-нибудь принцессе – лучше быть убежденным холостяком, чем могильщиком невест, лучше неженатым, чем мертвым. И вот, наконец, Марине нашлась корона. И какая! Царский венец России! Сигизмунд Богу молился на Димитрия и сводящих парочку иезуитов.

 

Первые две недели с переезда царевича в Самбор, молодые люди виделись нечасто, мельком. Они искоса изучали, осторожно прощупывали друг друга. Марина заметила, что диковинный гость ищет ее внимания. Она отвергла его, нашла способ выказать свое пренебрежение. В ответ Димитрий повел себя не так, как ожидала дочь Самборского воеводы. Он не стал заискивать или соблазнять. Царевич отстранился и замкнулся. Она видела, что несмотря на хмурый нрав, ему нравится успех у легкомысленных провинциалок и, порою, он принимает их ночные подношения. Но ее старательно избегает. Марине стало завидно. Димитрий оказался вовсе не ряженым шутом, очередным безумством Вишневецкого, глупой выдумкой короля и иезуитов. Поиграют и выбросят!.. Нет, он вел себя, как человек, в собственной душе, безусловно, верящий, что является истинным царевичем Димитрием. И не желающий уступать эту веру, даже ради временного успеха. Марине захотелось разгадать загадку, завладеть игрушкой.

К достижению цели она приступила со всей своей рассчетливостью. За две недели о Димитрии было собрано все известное в Польше и на Украйне. С дотошностью инквизитора, Марина исследовала каждый его шаг, все имена и маски, которыми он прикрывался, все его признания и похвальбы. Каждый, кто ходил у него в приятелях и попутчиках, деньгами или угрозами был принужден к откровенности. Из соседних с Украйной областей России в Самбор доставили все, что было известно о царевиче Димитрии, о его жизни, убийстве и предполагаемом чудесном спасении, его внешности, особых приметах и привычках, а так же списки с розыскных дел, заведенных в Разбойном приказе на всех предполагаемых самозванцев, в том числе и на чудовского монаха Григория Отрепьева. Марина приказала допросить тех мужчин, что помогали ему одеваться, мыли и стригли, тех женщин, что делили с ним постель или случайный темный уголок. По их словам, она сама составила описание тела своего гостя и необычных, замеченных у него вещиц. Наконец, дочь Самборского воеводы приказала установить за Димитрием круглосуточное неотрывное наблюдение. В общем, спустя две недели, Марина знала его так, как он сам себя не знал, и точно, как аптекарь – вес лекарства, высчитала ценность царевича. Осталось с ним объясниться. И случай не замедлил представиться. Охота.

Как многие знатные женщины своего времени, Марина любила эту опасную забаву не меньше, чем мужчины. Сегодня была объявлена охота на кабана – зверя скрытного, шустрого и свирепого – облава разметает охотников по дебрям и овражкам, которых так много во владениях Мнишка, и доставит необходимое замыслам его дочери уединение.

Собаки и слуги подняли вепря в лесочке, недалеко от окраины Самбора. Погнали. Подоспевшие охотники стреляли по нему, но лишь подранили. Рассвирипевший зверь выпустил внутренности нескольким псам, распорол ногу одному из ловчих и бросился в чащу. Свора погналась следом. Охотники едва успевали за лаем, одежда на многих была в клочья изодрана в погоне, лица – расцарапаны вкровь. Наконец, секача удалось загнать в овражек, обрывающийся к небольшой, но бурной в половодье речушке.

Кабан бросился к воде прямо с крутого обрыва. Прикрывая задуманную переправу, в кустах у берега, он затеял свалку с собаками. Преследующим его всадникам пришлось объезжать крутой берег по дну овражка, затем пробираться вдоль речки, среди полузатопленных кустов. Охотники потеряли время. Немного, и вепрь уйдет. Отчаянные головы, побросав коней, с ножами и пистолетами, наперегонки бросились под откос прямо на клыки страшного зверя.

Подраненный вепрь опаснее, чем хороший стрелок, вооруженный мушкетом – пуля одна, заряжать долго, а зверь бьется неистово до последнего вздоха. И даже опаснее, чем умелый боец с саблей или копьем – клыки секача отстрее любого лезвия, сделанного человеком, а тело – проворнее человеческих рук. Но смельчаки забыли об опасности. Хмель погони одурманил их. Каждый мечтал только о том, чтобы отнять у других добычу – страшную кабанью голову.

Все время погони Димитрий царевич Московский был одним из первых. Среди тех отчаянных, он не поскакал догонять зверя по оврагу и речушке, а бросив коня, ринулся вниз, прямо к месту схватки вепря с собаками.

С обрыва Димитрий скатился в кусты. Собаки лаяли и визжали где-то внизу. Он бросился к берегу – невесть как добравшийся сюда всадник преградил ему дорогу. Царевич попытался проскочить стороной, но всадник, нарочно, ставил коня так, что, как ни пытался Димитрий – спуститься к ручью не мог. Уже когда они остались одни, а все остальные охотники исчезли за кустами, царевич догадался поднять глаза. На коне перед ним, с ружьем в руке и ножом за поясом, по-мужски, сидела дочь Сандомирского воеводы.

– Сударыня! Посторонитесь, Вы лишаете меня добычи! – Таков был хвостик той бесконечной череды ругательств и проклятий, которыми готов был разразиться Димитрий, но благоразумно проглотил.

Гарцуя перед царевичем, Марина рассмеялась. Звонко, разгоряченно. В ногах ее великолепного коня Димитрий сам был похож на вепря – приземистый, широкоплечий, с толстой короткой шеей и маленькой круглой головой, покрытой жесткими рыжеватыми волосами. В его крошечных глазках, толстых губах и широком расплюснутом носе читалась свирепость. Марина млела от восторга: «Моя добыча!»

– Димитрий! – Воскликнула она. – Разве дело царевича стрелять и колоть? Слуги и подданные принесут вам зверя!

– Добыча хороша когда берешь ее своими руками! Особеннно престол, зверь и женщина!

– Зверей много в окрестных лесах, Димитрий. Обратите внимание на первое и последнее!

С этими словами, Марина бросила ружье и спрыгнув с коня, попала в руки царевичу. Тесное это объятие, бывшее сперва необходимой вежливостью, быстро превратилось в недопустимую вольность. Марина попыталась вырваться, но Димитрий держал ее прочно, мощные руки царевича стиснули девушку как железные обручи. Его губы были болезненно напряжены, но глаза – смеялись. Наверное, и он считал Марину своей добычей. Почувствовав, что уже не может сопротивляться и вскоре онемеет в объятиях Димитрия, Марина рванулась, ударила его коленом в бедро, локтем в лицо, вырвалась, отскочила. Потирая ушибленную щеку, царевич, нисколько не растерявшись, произнес:

– Чего ж Вы хотели, преграждая мне дорогу, прекрасная амазонка? Уединения? Пока они увлечены зверем, мы с Вами более одиноки, чем два монаха в пустыне. И можем посвятить полчаса друг другу без оглядки.

Смеясь, он сделал шаг к девушке. Марина – попятилась от него.

– Сударь, я хочу лишь откровенного разговора, - пыталась она урезонить царевича, - я рассчитываю на вашу честь...

И не договорив, сорвалась с обрыва за кустами. Димитрий бросился за ней.

Когда он скатился на берег, то увидел страшную картину. Дочь Сандомирского воеводы сидела в трех шагах от него, на земле, у воды и с ужасом смотрела на полузатопленные кусты перед собою. А оттуда, хлюпая по воде, прямо на нее бежал израненный вепрь, запутавший собак, прорвавшийся сквозь цепь охотников. Пораженная ужасом, Марина не могла пошевелиться.

Охотники далеко – отстали от зверя шагов на сто. Димитрий посмотрел на свои руки и вспомнил, что пистолет и нож бросил наземь перед тем, как обнять спрыгнувшую с коня Марину. Против страшного зверя он был безоружен. Один из них – или он, или девушка – обречен. Издалека послышался жуткий вопль Сандомирского воеводы.

Димитрий прыгнул к Марине, дернул у нее из-за пояса нож, повернулся и, не разгибаясь, выставил руку вперед. В этот самый миг вепрь бросился на него. Острое лезвие вошло кабану в горло, в то самое единственно мягкое место среди толстой мозолистой брони, куда только и можно его поразить. По самую рукоять. Но даже сильная рука царевича не смогла сдержать силы зверя – так бешено он мчался. Нож вырвался из горла, и вепрь рухнул прямо на Марину, с ног до головы обдав ее кипящей от боя кровью. У девушки помутилось в глазах. Нет, она видела кровь, но чужую, а эта, сперва, показалась своей - она упала без чувств. Димитрий присел, подставил руки под брызжущее горло зверя, набрал в ладони кровь, умыл ею лицо, попробовал на вкус. Да, вот он, тот самый вкус, сладость которого известна немногим – вкус убийства. И царевичу захотелось иметь над людьми ту же власть, что свершил над этим зверем – власть убить. Имеющему эту власть женщины отдаются сами – вот гордячка Марина: бери ее! Димитрий улыбнулся и положил руку среди растрепанных в падении одежд на левую грудь Марины. Разжал пальцы, а затем - стиснул рукоять ножа вместе с ее бьющейся жаркой плотью.

Набежавшие охотники, увидев забрызганную кровью Марину, издыхающего зверя и Димитрия, сжимающего оружие, завопили в ужасе и восторге. Сандомирский воевода бросился к дочери. Она жива! Невредима. В ней не было страха. Одно лишь сковывало ее движения – острый взгляд, которым девушка неотрывно преследовала своего спасителя – царевича Московского. Со словами благодарности счастливый отец бросился к нему. Но и Димитрий едва заметил престарелого магната – так же неотрывно, он смотрел на Марину. В объятиях царевич едва не поранил Юрия Мнишка стиснутым в руке ножом. Воевода попытался разжать ему пальцы, но рука Димитрия будто застыла. Он сам не мог с собой совладать. Понадобилась помощь нескольких бывалых охотников, чтобы справиться с его окостенелыми пальцами. Подобное еще повториться в битвах Москеовского похода, когда рука царевича словно прирастет к оружию. Одни увидят в этом доказательство его происхождения от великого воина – святого князя Александра Невского, другие – настоящую печать дьявола.

Но сейчас – охота есть охота – разгоряченные охотники забыли и о чудесно спасенной Марине и о неустрашимом Димитрии, и столпились вокруг ужасного, поверженного зверя. Выражение кровожадной свирепости так и застыло на морде кабана. Увлеченные им, охотники не заметили, что дочь Сандомирского воеводы и московский царевич обменялись парой слов, отвернувшись.

– Благодярю Вас, царевич! Нет ничего, что бы я не принесла Вам в благодарность!

– Теперь мне вполне достаточно слов... Не этих. Тех, сударыня, что Вы не сказали.

– Откуда вы знаете?!.. Ведь я и вправду хотела уличить Вас в самозванстве. Но теперь уверена в обратном! Вы – Димитрий Угличский!

– Как знать... Лишь Господу то достоверно известно. Но Вы согласны, что я достоин быть Российским государем?

– Я – согласна!

– Теперь осталось убедить в этом два народа – Московский и Польский.

– Вместе!

Глянув Димитрию в глаза, всю себя выразила Марина.

 

Пришло время, в Самборе дали большой маскарад и в честь царевича Димитрия Иоанновича всея России и его чудесного избавления от рук убийц, подосланных узурпатором Борисом Годуновым. Событие само по себе необычное для этих мест, которые чаще развлекали своими набегами крымские татары и запорожские казаки, чем музыканты и танцоры. Тем более, что на балу обещали показать дивную для захудалой Украйны диковину – живого царевича Московского, воскресшего, будто Лазарь, из мертвых. Поговаривали: в самый разгар празднества если не объявят вслух, то явно дадут понять о помолвке Димитрия Иоанновича и дочери Самборского воеводы. Юрий Мнишек, авантюрист, кутила и развратник, вор, промотавший коронные драгоценности и доходы с Червоной Руси, станет зятем величайшего самодержца! Событие столь же невероятное, как если бы назавтра сообщили, что турецкий султан крестился вместе с гаремом и янычарами. Шляхта съезжалась в Самбор тучами, с женами, сыновьями и дочерьми, предвкушая невиданные удовольствия. Столько всадников не собирали с этих мест даже кровавые походы непобедимого Стефана Батория, которого поляки считали своим величайшим предводителем, пока не явился Ян Собесский.

Костюмы и маски большинства гостей были ужасны: воображение их оказалось столь-же убогим, как и жизнь – мало кто придумал больше, чем нарядиться турком, татарином, московитом или цыганом. Бал напоминал скорее Вавилон, чем изысканные маскарады при дворах французских и испанских. Лишь высшая знать догадалась затянуть свою буйную польскую душу в корсеты и камзолы дорогих одежд, в тесные шляпы и узкие полумаски, шитые серебром.

Пока шляхта пировала в садах, разрубая жареных быков саблями и плясала под оглушительные, как трубный глас, литавры, вельможи собрались отдельно, в лучшем зале воеводского дома, вокруг утонченных тосканских вин и творений парижского повара, нарочно выписанного Юрием Мнишком по этому случаю из Варшавы. Их внимание, как и всех собравшихся на бал, особо привлекали двое: невысокий широкоплечий молодой человек, наряженный странствующим рыцарем в духе модной тогда повести о похождениях Бово д’ Атона,* и щуплая девушка в розовом испанском платье и узкой красной полумаске, наряженная... она и не пыталась скрыть свооего имени – Марина Мнишек. Намек странствующего рыцаря прозрачен: по сюжету повести некий принц потерял наследственную корону происками вельмож и, через многие странствия, обретя дружбу и любовь, силой и умом вернул ее себе... Царевич Московский!.. Повторится ли эта сказка для Димитрия и Марины?

Невдалеке от странствующего рыцаря и испанской принцессы, вполголоса беседовали двое: темноволосая смуглая красавица, ряженая цыганкой, и молодой человек в костюме бродячего поэта. Лица свои они надежно скрыли в полумасках. Зная друг друга наперечет, собравшиеся за столом могли бы догадаться путем исключений, но цыганка и поэт были явно чужими здесь. Конечно, раскрыть их тайну ничего не стоило – ведь в зал не пускали людей случайных, но гости отмахнулись от нее. Гораздо больше всех тайн на свете им нетерпелось узнать, что происходит между Димитрием и Мариной. Отмахнулись – и зря. Ибо не улыбка московского царевича и не глаза его избранницы, а приглушенные слова неизвестных могли пролить свет на происходящее. Хотя и были исполнены загадок.

– Милая цыганочка, - улыбнулся поэт, подливая собеседнице вино, - что-то прежде не видал я Вас в наших краях.

– Люди моего племени – скитальцы. Сегодня здесь, завтра – далеко. Лишь перелетные птицы и ветер могут узнать нас... но думаю, и поэтам приходится странствовать, пока найдутся стихам благодарные слушатели?

– Назовите свое имя, красавица! Один из стихов я готов немедленно Вам посвятить.

– У цыганок столько имен... Одно – для чужих, другое – для своего табора, третье – для любимого, четвертое – для Бога, пятое... не стану все перечислять. Но ведь и стихи частенько пишутся под выдуманными именами?

– То - стихи!..

– Моя жизнь – стихи и музыка, крики птиц и стоны ветра. Песня...

– Вы правы. Кто на этом свете связан именами? Только короли!

– Власть им дается именем. Если хочешь стать королем... Что делает поэт, если сам не может написать, как Гораций?

– Подпишется Горацием...

– Что сделает тот, кому рождением не дано царствовать?

– Назовется именем короля...

– Вот, что делают с людьми имена! Только мы, цыгане, свободны называть себя так, как нравится... Два имени – две души, два тела, два сердца. Одно - для ласки с языка любимого, другое – для золота с руки благодетеля...

– И у тебя, цыганочка, есть богатей, которому продано одно из них?

– Не иначе!

– И заветный возлюбленный для другого?

– О, конечно!

– Что тогда гонит тебя в странствия, полные опастностей?

– Жажда свободы. Огонь жизни. Что гонит по небу падающую звезду?

– Звезды сгорают...

– Звезды светят! Поэт, как иначе разорвать мрак на пути возлюбленного, как уберечь его и обрести, невредимым, навеки? Только сгорать и светить!

– Значит не только жажда свободы! Твоему возлюбленному что-то угрожает. Никак в этом замешан твой благодетель. Ревнует?

– Страшно. Но не к любви. Благодетель мой – женщина. Ревнует к моему ремеслу.

– Каким же особым ремеслом может похвастаться цыганка, кроме искусства любить?

– Гадание, порча, приворот, смертельное зелье. Для любви, для богатства, для власти.

– Ужасно! Назови мне имя своей повелительницы...

– Имя в обмен на имя, любезный поэт. Открой мне подлинное имя рыцаря, с которым ты странствуешь.

– Дорогая цена!

– Не хочешь, не плати! Но поверь моя тайна стоит твоей!

– Ладно, скажу тебе имя рыцаря: царевич Димитрий Иоаннович...

– То прозвище, а имя? Имя, с которым впервые он повстречался тебе, поэт?

– Монах... Григорий Отрепьев. Имя твоей повелительницы?

– Марья Григорьевна. Дочь Малюты Скуратова, супруга царя Бориса.

– Марья?! Ты прислана убить?!

– Двоих, в разных концах света. Твоего рыцаря и его нареченную мать.

– Марью Нагую? Убить и убить!..

Человек в костюме поэта дернулся, попытался подняться. Цыганка жестко сжала ему локоть.

– Поздно. Спрячь свое волнение под маску, поэт. У меня все устроено. И осуществится, с рыцарем и матерью его, если ты не выкупишь у меня эту тайну. Тайну не замысла, а преступления! Димитрий умрет, что бы ты не предпринял. Яд у него в крови. Остался час, чтобы принять противоядие!

– Цена? – Судорожно выхрипел поэт.

Соседи за столом обернулись - ему пришлось делать вид, что поперхнулся.

– Меняю! Две души – на одну. И одну бумагу. Пусть твой рыцарь обяжется избавить мир от Марьи Григорьевны, как займет Москву. Тем убережет себя и приобретет Марфу Нагую, без которой, одно, не получит корону. И добудет мне одну бумагу у Марьи Григорьевны, если я не получу ее прежде.

– Что в ней?

– Моя тайна. Тайна моего рождения и имени, которое по душе любимому.

– Разве и у цыган любовь с оглядкой на имя и рождение? Ты безумно красива. Необычайно умна. Разве твоей красоты не достаточно для любви? Или... такая на твоем имени печать?!

– Да, поэт. Только в сказках любовь свободна от прошлого. Только в песнях! Ты решился?

– Скоро ужин закончится и объявят бал. Мы сможем поговорить с рыцарем...

– И с дамой его сердца, Ян Бучинский!

– Откуда ты знаешь мое имя?

– Я всегда подлинным именем поминаю того, кого убила, поэт. Жизнь – не стихи, здесь выдумки не ложатся в строчку...

Спустя четверть часа, которые поэт и цыганка провели безмолвно, опасаясь привлечь к себе еще больше внимания, ужин закончился и гости разбрелись по залам и садам Юрия Мнишка, предаваясь каждый – своему веселью.

Пока старый воевода ублажал вельможных гостей и, особенно, их жен и дочерей, принимая во внимание особую значимость женщин в домах польских магнатов, четверо молодых людей: испанская принцесса, странствующий рыцарь Бово д’Атон, бродячий поэт и смуглая цыганка, будто бы невзначай, встретились с бокалами вина у ярко пылающего камина. Марина легко сбежала из-под опеки отца, который спешил представить ее как можно большему числу гостей с намеком на будущий венец царицы Московской. Димитрий же долго не мог вырваться из толпы жадно обступивших его шляхтичей, пьяно орущих, что немедленно, прямо с бала, отправятся добывать к ногам царевича неблагодарную Московию и голову бесчестного узурпатора Бориса Годунова. Ускользнуть он сумел лишь намекнув, что пора ему заняться делами сердечными – дела престола подождут. Избранницу свою царевич нашел в более, чем странном кругу, за более, чем странным разговором.

Ряженная цыганкой темноволосая красавица, которую Димитрий, явно, видел где-то, не мог вспомнить – в Польше или в Москве, гадала Марине по ладони. Рядом с ними стоял Бучинский. Все трое были настолько увлечены, что царевичу удалось подкрасться незамеченным.

– Прекрасная панна, - звонко напевала цыганка, - я явно вижу в судьбе твоей три короны. Ты трижды будешь венчана на престол...

– Русский, польский и шведский? – Предположил Бучинский.

– Твои мысли парят высоко, как лебеди, Гораций. - Уклончиво ответила цыганка. - И вижу, что трижды ты будешь венчана в жены, но как будто – одному мужчине...

– Понятно. Трижды венчанная государыней на разные страны, ты будешь женою одному повелителю: России, Швеции и Речи Посполитой...

– Твои догадки ныряют глубоко, как рыбы, поэт. - Не уточнила предсказания цыганка. - И я вижу, что три чуда ждут тебя в жизни твоей...

– Чудо встречи, - выступил из своего укрытия странствующий рыцарь и преклонил перед Мариной колено, - чудо любви и чудо достижения задуманного!

– Твои обещания летят далеко, как сильные стрелы. - Похвалила рыцаря цыганка. – И все три чуда об одном человеке!

– Обо мне, сердце мое! – Провозгласил странствующий рыцарь и выхватил из кошеля монету. - Позолочу тебе ладонь, предсказательница, чтобы сбылось гадание твое.

– О! – Отвела его руку. - Я бы хотела получить награду не золотом, а тем, что дороже...

– Что может быть дороже золота, - воскликнул рыцарь, целуя Марине руку, - только любовь!

– У меня есть любовь. Но ей не хватает трех душ...

Она не договорила. Ее прекрасные пальцы поймал воевода Сандомирский. Приложил к губам.

– Вы так мило беседуете, - улыбнулся магнат, - но ведь, наверное, еще не знакомы... Мою дочь вы узнали, княгиня, - так странно обратился он к притворной гадалке, - эти двое рыцарей... Софья, княгиня Холмская, позвольте представить Вам царевича Димитрия Угличского и пана Яна Бучинского, его секретаря. С Димитрием, моя прекрасная княгиня, Вы связаны узами родства: сестра его прадеда – прабабка Вашего мужа. Связаны узами беды – от рук Годуновых погиб Ваш муж, Димитрий сам едва избежал ножа убийц. А теперь связаны изгнанием, мечтой вернуться на Родину и моим гостеприимством. У вас слишком много причин грустить, чтобы я мог оставить вас наедине. На правах хозяина, не обижайтесь, Димитрий, я позволю себе пригласить княгиню Холмскую на танец. Вы, царевич, доставьте радость моей дочери. А Вы, Бучинский, насколько я знаю – арианин. Арианам нельзя танцевать. Вот и сочиняйте стихи в одиночестве!

Крепко сжав пальчики цыганки, обернувшейся княгиней, старый соблазнитель закружил ее так, как могут танцевать только поляки: почти любовь, больше, чем любовь. Юрий Мнишек не отпускал гостью и во второй танец и в третий – он подметил разговор за столом и понял: княгиня – не просто беглянка. Что-то важное она принесла из Московии. Пусть Димитрий обсудит с Мариной и Бучинским. Эти решат верно – воевода не сомневался.

Когда княгиня-цыганка наконец-то вырвалась к жаркому камину, они встретили ее с нетерпением. Особенно Бучинский. Несмотря на близость огня, бродячий поэт был весь в холодном поту. Княгиня сразу догадалась, что он ничего не сказал Димитрию про яд и противоядие. А время-то на исходе!

– Княгиня, Вы требуете невозможного, - сразу набросилась на нее Марина, - Димитрию не нужно никого убивать, даже несчастного узурпатора Бориса и его семью. Царевич – наследник по рождению. Он берет свое, то, что отдали Годуновым ошибочно, по неведению. И Годунова можно судить только за покушение в Угличе, но царство он хранил достойно – ему бы простить угличское дело. Иначе – война, бесконечная смута. Я хочу править, наслаждаться, а не бояться и воевать... А казнив ту, кого Вы требуете, Димитрий, тем самым, покажет, что берет чужое. Признается в самозванстве!

Марина выпалила бы что-то еще той же жесткой скороговоркой, если бы не взгляд цыганки – насмешливый, и не пальчик ее, замкнувший сочные в улыбке губы.

– Помолчите, панна Марина. Вы слишком увлеклись словами. Остерегитесь. Вы сказали «признаться»! Ужасное слово. Подозрение – быть может. Сомнение – наверняка. Но признание? Скажите еще - раскаяние! За этим словом – гибель. И царевича, и всего предприятия. Никогда не повторяйте его!.. Что до моей просьбы, не требования – о нет! – я получу свое и так и так, Димитрию решать – соглашаться ли?

– Почему мне? – Нахмурился царевич. – У меня есть советники...

– Что скажете, Гораций? - Насмешливо обернулась княгиня к Бучинскому.

– Согласиться! – Едва вымолвил тот.

– Объяснись, Бучинский!

– Царица Марья!..

– Что царица Марья? – Надвинулся на него царевич.

– Симеон Тверской, Никита Романович, Иван Шуйский, Иоанн принц Датский...

– Можешь не продолжать. Сейчас это у всех на языке. Я...

– На языке, царевич. – Княгиня-цыганка вытянула руку, взяла прекрасный серебрянный крест, висящий на груди Димитрия, тронула ноготком один из вставленных в него камней - тот сдвинулся. – Вы целовали этот крест, клянясь в вечной любви испанской принцессе, рыцарь? В любви до гроба? Что ж, скоро исполните обещанное и ничто не отвратит Вас... Можете заказывать гроб. - Цыганка заметила, как царевич схватился за рукоять ножа и протянула кубок с вином к огню, - быть может нож оборвет мои дни, но не продлит Ваши. И Ваши надежды, панна Марина. – Тоненькой струйкой, отравительница плеснула вино в камин. – Как скоро шипит... противоядие. Как жизнь Ваша, царевич Московский!

– Забирай ее, - завопил Димитрий, - я согласен! Боже, как я согласен!

Княгиня выхватила кубок из огня и протянула ему. Сказала по-русски:

– Выпей до дна. И помни, чем скреплено твое слово! А я оставлю ваш бал. Меня ждет север. Твоя матушка, старица Марфа Нагая.

Димитрий опустошил кубок одним глотком. У него перехватило дыхание. Он пошатнулся. Вцепился в камин. Его стало мутить, рвать, он терял сознание. В поднявшейся вокруг несчастного суматохе княгиня Холмская незаметно исчезла.