Flash-версия сайта доступна
по ссылке (www.shirogorov.ru):

Карта сайта:

Сын погибели. О времени медлить и времени спешить

О времени медлить и времени спешить

 

Два года в деревне. Два года без Аннушки промелькнули для Давида, как два дня. И каждый день тянулся, как целый год. Время предало Давида в когти вечного «вчера»: «Она умерла вчера!..» – и он жил, не чувствуя времени. Два года Давид не замечал даже таких его вездесущих примет, как рассвет и закат, как день и ночь, холод и зной, дождь и снег. Наверное, так живет дикарь, не знающий даже солнечных часов: он отмеряет время по себе – хочется ему есть, спать, воевать, любить или поклоняться Богу. Он считает время, как звенья своих желаний в жесткой цепи судьбы и покоряется ему, поскольку оно им потворствует. Так и Давид: разом бесконечное и мимолетное, гнетущее и несуществующее время поддерживало его в единственном стремлении – не отдаляться от Аннушки. «Она умерла вчера... Она рядом...»

Даже Машенька, нежная, любящая сестра не могла его переубедить... Но был один человек, который неумолимо, хотя и не нарочно, подсказывал Давиду, что счастье быть вместе с любимой уходит все дальше и дальше в туманное прошлое. И этот же человек был единственным хранителем их любви. Существом, в котором они с Аннушкой неотделимы. Дочка. Дашенька. Два года прошло, она подросла и Давид признался себе: время – победитель. Никто, никогда не одолеет его.

Каждый взгляд на Дашеньку напоминал об этом. Поэтому и любовь Давида к дочери была расколотой надвое, разрывающей душу. К любой радости – ее первому шагу, первому слову – примешивалось горе: этот шаг – прочь от Аннушки, это слово – свидетельство смерти... Но разве мог Давид не радоваться сотворенной вместе с любимой жизни, маленькой девочке, так похожей на Аннушку, вымолвившей первым словом «батя» и ему - первому шагнувшей навстречу. И Давид наслаждался счастьем, оставляя темным ночам и одиноким прогулкам отчаяние, растущее со счастьем наперегонки.

Глубоким вечером, вскоре после вторых Дашиных именин, Давид решился поговорить об этом с сестрой. Два года Машенька была рядом с ним, но ненавязчиво, незаметно. Она просто-напросто жила в другом мире, который Давид ненавидел за то, что в нем нет побежденной смертью любви, и которым восторгался за то, что он не знает ни любви, ни смерти. Мир повседневных трудов и скромных праздников, мир покоя души. Спящий, как ему представлялось. Глупец, он не замечал или принимал как должное Машино самоотверженное сострадание.

Они встретились в гостиной, в час, когда весь господский дом уже спал. Было начало ноября – время, когда закончены осенние хлопоты и ночи наступают рано. Желанная пора. Деревня ищет в ней упокоения и отдыха после тяжкого лета.

Прошлое лето оказалось трудным вдвойне. После двух недородов подряд нечем было засевать поля, семена выскребали и делили по зернышку, на каждую строгость помещиков и управляющих измученные крестьяне злобно огрызались, бежали в леса, в сытую, как им представлялось, Москву, в казацкие степи. Давида и Машеньку выручило то, что по завещанию Ивана Сабурова, имение боярина отошло мужу его дочери Анны. Хозяйство было большим: с накопленными там запасами, стараниями рачительной Машеньки, крестьяне с грехом пополам пробедовали два неурожайных года. Прошлой осенью, по возобновленному Юрьеву дню,* жить к ним перебрались несколько трудолюбивых семей из гиблых соседних сел. Недавний мор оставил большую нужду в работниках – Машенька помогла им обустроиться на новом месте. С помощью этих людей, изголодавших по порядку и работе, землю удалось обработать и засеять. Осень дала неплохой урожай. Так, Божьей помощью и трудом, лучше, чем многим другим, им удалось пережить те страшные для России годы.

Хотя сестра приняла на себя тяготы хозяйства, немало забот досталось и Давиду. Беспокойное время вносит в людские головы смятение: не находя себе честного прокорма, многие ударились в воровство и разбой. В вечно воюющей стране нашлось предостаточно людей, умеющих только одно – владеть оружием и биться. По законам того времени помещики были такими же крепостными, как горожане и крестьяне, их назначение в государстве – воевать, защищать тех, кто обязан трудиться. Вместе с ними бремя войн несли боевые холопы – обученные и вооруженные слуги, которых каждый помещик выставлял в числе, рассчитанном Разрядным приказом. Огромные потери дворянского ополчения в войнах Грозного поневоле возмещались боевыми холопами, и те храбро дрались в Литве, Ливонии, Казани, Крыму и Сибири. Но царь Борис, занятый заговорами и мечтами, уже не водил, подобно Иоанну и Феодору, московские рати на поляков, шведов и татар. А помещики не могли прокормить свои семьи, не то, что томящееся в безделии домашнее войско. От безысходности одни распускали холопов на подножный корм, у других те сами бежали с голодухи.

Давиду, чьи земли оказались одним из редких островков порядка, уцелевших в пучине голодного безумия, пришлось заняться настоящей обороной от снующих по окрестностям разбойников. Здесь он мог положиться только на себя – отряды стрельцов стояли в городах и высылались лишь против особо опасных и сильных шаек, а поддержание законности в селах было возложено на помещиков – им же принадлежали суд и расправа, кроме мелких проказ, отданных деревенским старостам, святотатства и убийств, оставленых за собою государевой властью. Чтобы уберечь своих крестьян от разграбления, Давиду пришлось давать разбойникам настоящие битвы в окрестных лесах, выслеживать их, выкуривать из логовищ в болотах и чащобах. Из всех этих сражений он выходил победителем, и бродяги, предпочитающие легко жить, а не умирать, потихоньку стали обходить его земли стороной. Но и после этого случалось, что заявятся откуда-нибудь издалека отъявленные головорезы, которым море – по колено, и все начиналось с начала.

К ноябрю были закончены и эти опасные дела. С наступлением холодов, когда собрали урожай и голод отступил, разбойничьи шайки распались – одни потянулись к насиженным местам, другие, кого манила жизнь, полная опасностей, двинулись к беспокойным московским границам – на Украйну, в степи, к донским, волжским и терским казакам, в Сибирь. Те, кто пошел на запад, вскоре встретят там своего предводителя – Димитрия-царевича, расстригу и самозванца. Но пока, в России наступило затишье. Перед бурей, столь далекой, что вряд ли кто предчувствовал ее.

Так и Давиду с Машенькой казалось, что лихие годы позади – иначе они не позволили бы себе этот разговор.

Большая русская печь, украшенная птицами и зверушками в причудливых узорах обливных изразцов, дышала жаром. Пол, обычно холодный внизу дома, был плотно застлан половиками. Для ребенка. Давид стоял на нем босиком, спиною прислонившись к печи. Поздняя осень – самое время, чтобы изводить лихих людей, разорять их гнезда: холод и волка выгонит из леса, и медведя разбудит. С наступлением морозов, по приказанию ржевского воеводы, Давид, как и другие помещики, шарил по лесам и проверял дороги, отлавливая бродяг и разыскивая тайники, чтобы вернуть награбленное. Неудивительно, что после блужданий день напролет по стылым болотам и чащам, Давид с наслаждением впитывал всем телом щедрое тепло русской печи.

Машенька неслышно вошла и встала у закрытого ставнями окна. Довольно долго они молчали. Тишина была непроницаемой, глухой. Даже те немногие звуки, которые живут в любой деревне, поглощал мягкий, в безветрии густо валящий с неба крупными мягкими хлопьями снег.

– Ей холодно!.. – Внезапно, резко сказал Давид... – Я греюсь, а ей холодно. Навсегда холодно... Машенька, Машенька, скажи мне, как это искупить?..

Боже, она вновь ошиблась. Брат вовсе не наслаждается теплом. Просто дневные заботы покинули его и, разбуженное спокойствием, к сердцу прилило жуткое чувство, что он – живой, а она – мертва... Знала бы Машенька, что с этим поделать – давно бы освободила его.

Но она не знала. Отвернувшись, промолчала.

Давид не жалел ни себя, ни ее. Требовал, настаивал:

– Куда идти мне, чтобы вернуть Аннушку? Или самому к ней вернуться?.. Я совершил такое, что Господь не дал мне вместе с ней умереть... Долго еще, сестра?

Машеньке стало страшно. Невыносимо. Она не могла не то, что излечить его от боли, но даже отвлечь. И плакала, не шелохнувшись, не вытирая слез, бесшумно. Она научилась так плакать, чтобы стать незаметной. Брат устанет говорить с пустотой, и они разойдутся в безысходности. Так было уже не раз. Маша и сейчас не стала бы продолжать этот разговор, если бы не слышала о том, что случилось с Давидом днем. Как у всякой хорошей хозяйки, у Машеньки имелись осведомители даже в небольшом военном отряде, созданном ее братом для отражения грабителей...

Внешне происшествие было заурядным. Выйдя на проезжую дорогу между Ржевом и Старицей, они встретили богатые крытые сани в сопровождении десятка до зубов вооруженных всадников. Расставив своих людей с пищалями и копьями по обочинам, Давид вышел на середину дороги и властью, данной ему ржевским воеводою, приказал путникам остановиться. Не обращая на Давида особого внимания, те попытались проехать, но увидев, как взяли их на прицел стрелки, поняли свою ошибку. Придержали бег саней, а один из всадников, напротив, пришпорил коня и поскакал вперед – объясняться с Давидом.

– Именем великой государыни Марьи Григорьевны всея России! – Провозгласил он, не слезая с коня.

– Бумаги! – Потребовал Давид.

– На каком основании мы должны их тебе предъявить, дворянин?..

– Зобниновский! Полномочия мне даны ржевским воеводой. Вот моя грамота! - Давид показал всаднику лист, скрепленный печатью Ржева. – Мне приказано проверять бумаги всех путников, досматривать их вещи, а подозрительных – свозить в город.

– Но не посланцев царицы!

– Ты прав, проезжий господин. Но кто из вас посланец царицы, а кто – нет, будут разбираться в воеводской управе. Так, что или предъявите свои бумаги, или сдавайте оружие и следуйте за мной.

– Мы применим силу, дворянин! И ты будешь отвечать перед государыней и Разбойным приказом.

– Что ж, и у меня есть сила, чтобы исполнить закон!

Некоторое время, всадник топтался перед Давидом верхом, раздумывая, как поступить. Они могли попробовать прорваться. Но трое-четверо из них остались бы замертво лежать на дороге. Скорее всего, они потеряли бы и сани – стрелки по обочинам наверняка догадаются подстрелить одну из запряженных в них лошадей. А именно в санях, похоже, незнакомцы и везли самое дорогое.

Поразмыслив, всадник спешился, встал с Давидом лицом к лицу. Был он приземист, толст, заносчив в холеном лице с курчавой стриженной бородкой, и одет так, как одеваются кремлевские жители, забывшие цену деньгам. Но в то же время, что-то уличало в нем происхождение низкое и ремесло подлое – наверное, глаза, черные, бегающие, как застигнутые ярким светом тараканы.

– Где-то я видел тебя, дворянин Зобниновский...

– Возможно. Не будем гадать. Назови свое имя.

– Молчанов. Стольник Михаил Молчанов.

– В Москве. Я служил в ржевской выборной сотне. Но не припомню тебя, Молчанов.

– Дворец – большой муравейник, Зобниновский. Наверное, и мне показалось.

Конечно, оба узнали друг друга, но предпочли не вспоминать.

– Вот мои бумаги, дворянин.

Молчанов достал из-за пазухи грамоту и протянул Давиду. Тот прочитал ее, поклонился, еще раз оглядел путников.

– Эти бумаги на тебя и десяток всадников. Что в санях?

– Ты обязан меня пропустить!

– Я обязан досмотреть сани!

– Ты превышаешь свои полномочия! – Побагровел стольник. - Я сопровождаю некое лицо. Обличенное доверим государя Бориса Федоровича всея России! С бумагами, обязывающими к самому ласковому обхождению.

– Пусть твой спутник их представит!

– Но ему запрещено являться на глаза кому-либо!

– Изволь, Молчанов. Возьми у него грамоту сам.

– Она не может быть передана никому в руки, даже мне... Деньги, Зобниновский? – Он снял с пояса кошелек.

– Деньги? Оглянись по сторонам, Молчанов. Лес, пустыня. Деньги ничего здесь не стоят. И люди мои служат не за деньги. За деньги они пошли бы грабить... Нет, твоему спутнику придется показать личико!

– Я сказал, дворянин, - повысил голос Молчанов, - никто, слышишь, никто не должен слышать его имени или видеть его лицо. Прочь с дороги!

Взбешенный упрямством Давида, стольник схватился за рукоять сабли.

Давид шагнул назад и обнажил свою. Его люди вскинули стволы пищалей, взяли на прицел всадников, по трое вышли на дорогу рядом с Давидом и позади саней. Подобные переделки им далеко не впервые.

Молчанов сплюнул, матерно выругался и пошел к саням. Откинув полог, он заглянул внутрь. Шепотом, чтобы не слышали остальные, сказал:

– Мальчишка, упрямец, местный помещик, княгиня...

– Здесь я – не княгиня. До самой Москвы у меня нет имени, Молчанов.

– Прости... Он требует твоих бумаг!

– Сгони его с дороги силой!

– Не выйдет. У него дюжина стрелков по обочинам. И полдюжины копейщиков. Из нас кое-кто прорвется. Ты в санях точно угодишь ему в лапы.

– Я сяду верхом...

– Подстрелит, моя незнакомка. Не хочешь объясняться с ним - дай мне свою грамоту!

Та, что так сильно желала остаться невидимой и безымянной, приподняла полог, быстро выглянула, осмотрелась. Отпрянула обратно.

– Вот именно тебе и именно сейчас, Молчанов, я не дам ее ни за что. Или я тебя не знаю?

Взбешенный стольник с визгом отскочил от саней.

– Тогда показывай сама!

– Придется! – Она высунула из-за полога руку и призывно взмахнула.

Увидев это, Молчанов забыл о своем гневе и вновь подскочил к саням.

– Скажи ему, пусть будет один, - приказала стольнику незнакомка, - и без тебя, Молчанов. О себе я как-нибудь позабочусь!

– Вложи саблю в ножны, Зобниновский, - перехватил Давида Молчанов перед санями, - и подумай еще раз: отвечать тебе!

Наслышанный в прошлом о Молчанове, Давид исполнил его совет с точностью до наоборот: не только не убрал оружие, но и, вдобавок, выхватил из-за пояса пистолет и взвел курок. К саням он пошел один, справедливо заключив, что стрелки на обочине с наведенными пищалями сдержат всадников гораздо лучше, чем затесавшийся между ними пехотинец.

Как только Давид заглянул в сани – несмотря на годы, польский наряд и полумрак саней - сразу узнал ее. Софья, княгиня Холмская... Близняшка... Аннушка... Воскресла, Господь услышал его!.. Господь послал новые испытания: перед ним та, что убила Аннушку, совратив его на Новгородской дороге... Как и тогда, ее губы улыбались пленительно, глаза призывно блестели, она звонко смеялась:

– Вот так встреча! Залезай, Давид. Как братик с сестренкой, поговорим!

Последовав приглашению, Давид не мог отделаться от мысли, что смехом она скрывала слезы на глазах, улыбкой – те слова, что хотела сказать и не сказала.

...Боже, как долго умирает любовь! Как скоро уходят те, кто любит нас – кого мы любим...

Едва он задернул полог, улыбка, веселость, радость встречи сошли с ее лица.

– Поверь, Давид, - без промедления начала она, - мне тяжело вдвойне: я потеряла сестру, хоть мы и не были близки, я потеряла отца, хоть он и не был добр ко мне... Вот что скажи: Аннушка ждала ребенка, она умерла после родов. Ребенка спасли?

– Да, Софья, - вопрос о дочери застал Давида врасплох, и он не сдержал откровенности, - Дашеньке два года...

– На кого она похожа? Кто ухаживает за ней?

– На нее, Софья! Маленькая Аннушка, как две капли воды. Возится с ней Маша, моя сестра...

– Она называет ее мамой? – В голосе Софьи прорезалась странная ревность.

– Конечно нет! Она знает, кто ее мама. Знает, что мама – самая красивая, чистая и добрая на свете, что мама рядом, оберегает ее и приходит во снах, что маму мы любим так, как кроме нее, любим только Бога... Зачем все это тебе, Софья?!

– Давид, Давид... - Со слезами в голосе княгиня покачала головою, - и ты поверил тем, кто лжет на меня. Что я жестока, коварна, бесчестна, что цель моей жизни – сводить души к моему хозяину... дьяволу, в преисподнюю... Давид, поверь мне... Плохо, что маленькая Дашешька так похожа на Аннушку. Две капли воды?.. Господь не допустит, чтобы она стала третьей, чтобы ей повторить нашу судьбу, наше несчастье... Но пока... Задумайся, все повторяется! И мы детьми потеряли мать, и нас воспитывали тетки. Давид, не допусти этого, вырасти дочь сам! Не доверяй ее никому!.. Иначе и ей придется, как мне, злом искупать зло, и так – по кругу, по кругу... Легко начать, трудно остановиться. Душа продается запросто, мир кишит соблазнами, которые в детстве кажутся дороже души. Плохо, когда рядом нет того, кто может остановить. А выкупить проданную душу – невозможно! Дьявол не отпускает своих должников, всегда помнит о своих питомцах! Но, Давид, я стараюсь! Бог... - ты прав, и дьявол - видят, как я стараюсь!..

Давид с трудом отвел от княгини глаза. Вся сейчас – горящая искренностью, раскаянием и ужасом своего гибельного рабства, Софья была завораживающей... ловушкой! Нет, он не забыл вечера в заброшенной избенке, раскаяния над кипящей морской пучиной и безумных скитаний по лесам – в безумной надежде заставить того, кто правит колесом времени завертеть его обратно... Давид отскочил с самого обрыва:

– Софья, Дашенька – не твоя дочь! С чего ей повторять твою судьбу? Ее мать – ангел...

– И я – ангел, Давид. Разве мы не две капли воды? Но я – ангел падший... Она – ангел... притворный, Давид. Она тебе притворялась. Она не могла быть другой, чем я!

Безумной яростью исказилось лицо Давида. Он поднял пистолет, упер ствол ей в лоб и, дрожа всем телом, потребовал:

– Откажись от своих слов! Откажись!

Палец его на спусковом крюке был белым как мел. Жил собственной жизнью.

– Давид не убьет Аннушку... – Пролепетала она.

Или ему показалось? Не дыша, он спустил курок...

Палец не послушался. Курок не двинулся. Рука его упала бессильно, как плеть. Ударилась о лавку. Сжалась в судороге. Там не было лица той, кто может остановить взглядом пулю. Пистолет выстрелил.

Вслед за оглушительным грохотом слышно было, как заржали кони, закричали всадники. Молчанов, стоявший неподалеку, с обнаженной саблей в руке откинул полог.

– Пустая оплошность, стольник... – встретила его улыбкой Софья, - я виновата... Все в порядке...

– Нет! – Отрезал Давид. – Не все. Ты так и не показала свои бумаги, госпожа незнакомка!

– Ладно, смотри. Но из них, доблестный дворянин, ты одно не узнаешь моего имени.

Она распахнула меховую накидку. Оттуда, где очаровательные польки и француженки прячут горячие письма тайных любовников – с груди, с сердца, достала небольшую свернутую трубочкой грамотку, развернула, поднесла Давиду.

– Прости, я не могу отдать ее тебе в руки, дворянин... Обожжешься!

Да, Давид бы ожегся, не читая.

«Я, государь и царь Борис Федорович всея России, повелеваю предъявителю этой грамоты явно и тайно действовать во благо государства по моему поручению и собственному разумению. Людям всех званий и чинов запрещаю чинить названному лицу какие-либо препятствия и приказываю всячески ему содействовать. Божьей милостью...»

Как было принято у Московских самодержцев, царскую подпись заменяла красная государственная печать с выдавленным на ней именем, титулом и гербом.

Давид поднялся, низко, в пояс поклонился незнакомке.

– Поезжай свободно, сударыня! Могу ли я чем-то служить тебе?

– Благодарю, дворянин! Но как видишь, в случае надобности, у меня не будет недостатка в слугах.

– Из тех, кто чтит закон и верен государю! Но на дорогах полно ворья, ему царские грамоты – не указка...

– Об этом позаботится Молчанов. К тому же Старица, как мне говорили, совсем уже близко. А там – и Тверь. В Твери я найду государев двор на богомолье. И дальнейшему моему путешествию уже ничего не будет угрожать.

– Спокойной дороги, сударыня...

Давид замялся. Выговорить положенное «храни тебя Господь» он не смог. Вместо этого, у него вырвалось неуместное:

– ...До встречи!

– Дворянин Зобниновский, - улыбкой скрасила его оплошность незнакомка, - рада буду еще раз свидеться с тобою. Вперед, стольник Молчанов!

Поднимая вихри снега, сани и охраняющий их отряд быстро умчались по лесной дороге. Будто видение. Почудилось?.. Нет, было наяву – иначе как бы проведала Машенька?..

– Сегодня в лесу я видел ее, сестра!

– Я знаю, Давид, - призналась девушка, - знаю!

Сколько трудов потратила она, убеждая Давида, что Господь призвал на Небеса Аннушку для спасения души, а не для мести ему. Да, брат тогда оступился. Непозволительно. Но Господь никогда не мстит. Судит, карает, посылает испытания, но чтобы болью одной души что-то указывать другой? Господь слишком милостив, слишком любит своё земное творение... Машеньке показалось, что брат поверил ее убеждениям. Иначе давно бы наложил на себя руки. Но оказалось – два года Давид метался между покаянием и самоубийством.

– Ты вздумал ей отомстить?

– Ей? Что толку казнить ружье тому, кто подставил под пулю голову? Винить надо себя, а мстить – стрелку!

– Боже, о чем ты?!

– Я мало знаю Софью, Машенька. Но она – зло. А злом этим распоряжается царица Марья Григорьевна. Или дьявол! Дочь Малюты что-то задумала. Нужно их остановить. Я должен последовать за Софьей!

Любого поворота в этом разговоре ожидала Машенька, но только не такого... Хотя, рано или поздно, нечто подобное должно было случиться. Всему есть развязка. Тому, что произошло в лесной избенке на Новгородской дороге и так страшно продолжилось в душе Давида – не избежать своей!

Машенька не стала отговаривать. Она шагнула к брату и обняла его.

– Ты уезжаешь надолго. Господи, как надолго!

– Не бойся, не навсегда! Я не могу без Дашеньки. И без тебя, сестра!

– Поверь, я чувствую... Ты не погибнешь, но вместе нам не быть. Вместе так, как сейчас – втроем, против зла, против беды... Твой долг не здесь, не с нами! Доброе из этого выйдет или худое – надо ехать. Предрешено. Однажды я провожала тебя с радостью. Сейчас – в отчаянии. Но как и тогда, благословлю. Матушкиной иконой. Помолимся, брат мой Давид!

 

До Твери Давид добрался к вечеру, накануне дня памяти благоверного и отечестволюбивого князя Михаила Тверского, зарезаннного в Орде по наговору Московского князя Юрия Даниловича.* Соперничая с Юрием за ярлык на великое княжение, Михаил разгромил московское войско и взял в плен жену Юрия Кончаку, сестру хана Золотой Орды Узбека. Случаем или недобрым промыслом, татарка умерла в Твери. Мстительный хан вызвал Тверского князя на суд. Михаил мог бежать в Литву, мог принять вызов войны с Ордою, мог, наконец, добровольно отдать великое княжение Юрию, как советовал митрополит Петр. Но бегство и война означали разорение Отечества, а подчинение Москве – бесчестье: Тверской род старше Московского. Зная о грозящей ему участи, Тверской князь приехал в Орду. Говорят, на суде Михаил отказался по диким татарским обычаям почитать хана Узбека Богом и целовать пыль у него в ногах. Узбек приказал вырезать и сжечь сердце князя Михаила, а самого, ободранного донага, бросить на съедение псам. Но собаки не тронули князя. Его тело осталось нетленным долгие месяцы дороги с Терека на Русь. Со времен Бориса и Глеба, русская церковь почитала князей, жертвующих собою ради спасения Родины – Михаил Тверской был возведен в святые.

Так гласят летописи и жития. Но на самом деле, мало ли было на Руси князей, пожертвовавших собою в ужасах нашествий, со времен Батыева разорения непрерывно терзающих страну? Скорее всего, особым почитанием князь Михаил обязан угрызениям совести Московских князей, вознесшихся в государи всея России, и митрополитов, ставших всея России патриархами. Они знали свою вину в том множестве жертв, которыми было заплачено за возвышение Москвы и объединение страны. И поминая Михаила Тверского, искупали ложь, коварство и кровь, скрепившие основание Царства Правды – Московского государства. Именно поэтому так часто навещали его усыпальницу последователи князя Юрия на Российском престоле и святителя Петра – на патриаршем. В этом году, ссылаясь на немощи, царь Борис ехать в Тверь не решился. И патриарх Иов, как бы ни было тяжко, понес дань совести за двоих.

Чтобы отдохнуть с дороги, он прибыл в Тверь за три дня до празднования памяти князя Михаила и остановился там же, где предстояло служить молебен – в Преображенском монастыре. Разузнав об этом, Давид снял для себя плохонькую комнатку в одном из постоялых дворов поблизости. Среди множества прибывших на праздник со всей тверской округи, из столицы и самых разных уголков России и Речи Посполитой, затеряться было легко. Весь следующий день Давид использовал для того, чтобы отыскать следы своей таинственной знакомой. Но безуспешно. Она как сквозь землю провалилась.

Давид наводил справки на постоялых дворах и в монастырских гостиницах. Он распрашивал иноков, инокинь, слуг и вездесущих старух. Не узнал ничего. Множество раз ему говорили, что видели подходящую под его описания девушку здесь и там, но внутренним чутьем Давид догадывался: не она, опять не она. И верил себе, а не случайным очевидцам. Софьи нет в городе. Сказав, что едет в Тверь, она, наверняка, думала о направлении противоположном. Откуда взялось глупое подозрение, что, не смея открыться при Молчанове, Софья будто зовет за собой?.. Осталось завтра сходить на молебен и возвращаться.

В сумерках после вечери, слепо шаря по городу, Давид набрел на стаю церковных нищих, еще не разошедшихся после трудового дня на паперти Троицкого собора. Вот, кто знает город так, словно, отыскивая иголку, разложил этот стог по соломинке! Нищие отмечали каждого, от кого надеялись получить подаяние больше, чем обычные пол-копейки и не давали ему прохода. Все места, где живут состоятельные богомольцы, были ими поделены, как и все монастыри, соборы, церкви и часовенки. Сообща они защищали свои кормушки от нищих прихожих, приблудных и тех, кто прикидывается нищими, чтобы заработать в праздник благоверного князя. Дело было нешуточное: день святого Михаила Тверского кормил местных побирушек чуть не весь год. Прижимистая Тверь – это тебе не сорящая деньгами Москва, читатель... Но даже тверские нищие, за нешуточные деньги, ничем не смогли помочь Давиду. Предводитель их покрутил пальцем у виска, показывая, что даже юродивые не лишены некоторой порядочности и не возьмут деньги за труд, заведомо пропащий.

Уже перед самым ночным закрытием улиц, когда отчаявшийся Давид добрел до своей гостиницы, он внезапно увидел за плечом тень. Положив ладонь на рукоять ножа, Давид резко обернулся. Человек и не думал от него прятаться. Да и не смог, если б захотел. Это был один из церковных нищих – хромой, безрукий, полуслепой. Давид бросил ему копейку. Калека поймал ее ртом, как стриж клюет налету муху.

– Добрый господин, - деньга за щекой не мешала ему проворно шевелить языком, - сам я лебедушку не видел. Но знаю того, кто ищет ее так же сильно, как ты.

– Кто он? Где он?

– Заплати! – Потребовал нищий.

Давид не поскупился. Повертев перед глазами калеки блестящей денежкой, вложил ему ее меж зубов. Нищий прикусил. От мягкого вкуса серебра страшное лицо его расплылось в улыбке.

– Некий чернец кружит по Твери с теми-же вопросами, что и ты, щедрый господин. Я ничего не знал о той, кого вы ищете, и решил увязаться за ним – знатная особа, втайне прибывшая на богомолье, может щедро одарить у порога своего пристанища. Но чернец заметил слежку. Подкараулил меня и прогнал палкой, а вдогонку, чтоб не ходил за ним – как ты, бросил серебрянную монетку. Он не знал, что я уже заметил, где он живет... Вот только стоит это дороже, хороший господин.

Давид достал из кошеля еще пару денежек и в том-же порядке – на прикус - сунул их калеке. Тот вновь в довольстве оскалил черные гнилушки зубов.

– Идем, нищелюбивый господин. Я покажу тебе его пристанище. Одно условие. Покажу его самого – еще моя денежка. Сговорились?

Получив в ответ кивок Давида, калека быстро повел его, безошибочно находя дорогу в затянувших кривые, узкие, беспорядочные тверские переулки сумерках. Тверь была много меньше Москвы, и вскоре они добрались до цели – деревянной ограды какого-то монастрыского подворья.

– Как и мне, господин, тебе туда ходу нет, - объявил нищий, - придется подождать. Быть может – всю ночь. Мне ничего. А ты, как хочешь. Твои денежки.

Молча, чтобы не дать словоохотливому калеке завязать разговор, Давид нашел в кустах на пустыре полусгнившее бревно и присел на него. Ночь обещала быть морозной. Но, если нищий не врет, у него появился след.

Несмотря на предположения нищего, ожидание оказалось недолгим. Вскоре открылась калитка в ограде, и из нее выскользнул худой, среднего роста монашек. Больше в сумерках не разглядеть ничего.

– Он! – Прошипел калека.

– Врешь! Как узнал? Указал на первого встречного?

– Напрасно, господин! Копейка дорогого стоит, а я у церкви стою. Видишь, не иноческая у него походка и сутул он. И еще, смотри, как носит монашеский колпак. Как шлем. Точно он!

– Смотри, убогий. Найду, если что...

– Рад буду, милостивый господин. Я свое отработал честно. Бог в помощь, еще с тебя денежка.

Давид сунул калеке обещанное и, прикрываясь углами домов, последовал за незнакомцем. Тверь и Москва – города совершенно разные, но постройки, заборы, сады и пустыри в них похожи – спрятаться не представляло труда. Тем более, в темноте. После путанного, но недолгого путешествия, они оказались у ограды небольшой девичей обители, примыкающей к Преображенскому монастырю, где хранятся мощи благоверного князя Михаила.

Пробираться ночью в девичий монастырь – все одно, что в дворянском платье, что в рясе. Там, где забор пересекал небольшой ручей, незнакомец нашел в нем брешь и скользнул внутрь. Давид – следом. По всему видно, монах бывал здесь или, по крайней мере, успел разведать дорогу, настолько движения его были безошибочны и бесшумны. От куста к кусту, он приблизился к монастырской церкви. Бездыханно замер, заслышав голоса прошедших мимо стариц. Пару раз мяукнул, как кошка.

Давид с сомнением осмотрелся. Ему показалось, что он стал очевидцем заурядного свидания монаха и монашки. Что ж, и посвятивших жизнь Господу запретные желания не всегда обходят стороной. Нищий мог перепутать. Вполне возможно, монах искал другую женщину – свою любовницу. Мало ли на Руси черноволосых темноглазых красавиц, пленяющих сердца? Но особа, которую искал Давид, вряд ли может быть для кого-то возлюбленной.

Незнакомец мяукнул повторно, и на его призыв отозвались. Женщина... но вовсе не любовница. Сутулая старуха возникла рядом с Давидом как из-под земли. Ворчливым голосом она заорала мнимой кошке:

– Пошла прочь, проклятая!

Незнакомец, пригибаясь в ветвях кустов, подошел к ней. Старуха что-то сказала ему, едва слышно за шумом ветра. Давид сумел разобрать лишь два слова: «ждет», «алтарь».

Дождавшись, пока старуха, торопливо ковыляя, уйдет подальше, незнакомец двинулся вдоль церкви – деревянной, небогатой, покосившейся. Давид не отставал. Двери были открыты, и монах вошел внутрь. Давид не решился: в крохотной церковке им не разойтись. Да и не нужно – подглядыванием чужих грехов зачем отягощать свои? Пытаясь найти укромное местечко, где бы спрятаться так, чтобы видеть все, а если подозрения насчет любовного свидания оправдаются – незаметно ускользнуть, Давид оглянулся по сторонам... Поздно! В мгновение ока, весь дворик вокруг церкви наполнился людьми в черном, монахами с выправкой и повадкой воинов – патриаршей стражей. Пока они не наткнулись на Давида, тому ничего не оставалось, как скользнуть в дверь. Чудо, если его не заметили!.. В церкви было темно, но глаза Давида, как бывает у опытных охотников, неплохо видели в темноте.

За приоткрытыми Царскими Вратами, в алтаре, в лучах скупой свечи, льющихся от престола, Давид увидел какое-то движение. В притворе прятаться негде. Он добрался до иконы Богородицы, скользнул за иконостас и оказался в крохотной ризнице. Один. Если предположить, что некто ждет гостей у престола, незнакомец, за которым следил Давид, спрятался рядом с жертвенником.* Из-за столба, подпирающего своды, Давид не мог разглядеть человека со свечою. Но чтобы не выдать себя, лишний раз не шевельнулся. Действо вот-вот начнется. Покажутся лица, всплывут имена.

Гость, которого сопровождала патриаршая стража, вошел в церковь один и, миновав шаркающей походкой притвор, вошел в Царские Врата.

– Не место ты выбрала, девка! – Произнес он немощным стариковским голосом. – Распутница в Царских Вратах - кощунство! Зачем куражишься?

– Господь видит, как ты немилостив ко мне, владыка Иов! – Ответил молодой женский голос. – Разве я совершила недостойное? Нет! Ты вошел Царскими Вратами, но разве ты – не главный епископ Земли Русской, не старший в ней пастырь? А я не нарушила закон, я не переступала их, здесь есть черный ход. Наш Господь позволяет использовать храм Божий как крепость против врагов. Сейчас – именно тот случай.

– Замолчи, девка! Твой злой язык всякой мерзости придумает оправдание! Скажи-ка лучше, ты нашла его? Почему так поздно вернулась? Что узнала о нем?

– Опоздала, потому что пока Димитрий не перешел границу – она была наглухо закрыта с обеих сторон, и с польской, и с московской. А на меня устроили облаву и в Польше, и в России. Очень я нужна государыне Марье Григорьевне. В Смоленске меня ждал Молчанов. ..

– Потом об этом, - потребовал старец, - потом!

– ...Но промедление я использовала с толком, владыка. Узнала все!.. Но не скажу, пока не назовешь меня княгиней. Софьей княгиней Холмской. Не для того я жизнью служила твоим подопечным Годуновым, чтобы именоваться девкой и распутницей! Разве на исповеди царица Марья не рассказывала обо мне? Подумай, как важно для тебя то, что я знаю, владыка. Войска царевича, наверное, уже приступают к Чернигову и Путивлю.

Софья княгиня Холмская! Она, она! Одновременно вскипело в душе Давида и отлегло. С патриархом Иовом! Значит не зря гнался за нею... Особо размышлять было некогда – и он весь превратился в слух.

– Чернигов и Путивль уже пали... – дрогнувшим голосом патриарх поддался своей жесткой собеседнице, - ...княгиня. Идут на Орел! Все расскажи мне о нем, Софья княгиня Холмская!

– Я видела его. Судя по твоему описанию, отче Иов, по свидетельствам чудовской братии и дворни Романовых, это он – Юрий Отрепьев, в монашестве Григорий. Я проследила весь его путь – от Печерских пещер в Киеве, через замок князей Острожских, арианские общины в Гоще и Запорожскую Сечь – до владений князя Вишневецкого и Юрия Мнишка, воеводы Сандомирского. До королевского замка на Вавеле, где он встречался с королем Сигизмундом, нунцием Рангони и кардиналом Мациевским. До иезуитских школ, где отрекся от православия и вступил в безбожное латинство. Под видом русской изгнанницы я жила в Самборе, следила за панной Мариной, его нынешней любовницей и невестой. Теперь никто не знает этого человека лучше, чем я! Даже сам пославший его дьявол. Так вот, святой владыка – он самозванец! Григорий Отрепьев, принявший имя Димитрия Угличского. Настоящий царевич спит в могилке. Доказать легко – улики бесспорны!

– Тогда он не опасен! – Облегченно вздохнул патриарх.

– Напротив! Угроза смертельная - этот самозванец и расстрига! Изобличить его просто. Но он обладает чудовищным искусством все обращать себе на пользу, даже разоблачения! Марине, королю и иезуитам я подбросила все доказательства его самозванства – они стали его союзниками. По всей Украйне и России катятся слухи о Гришке-расстриге – народ ждет его, души в нем не чает. Подддержка ему означает войну – магнаты в Польше стоят за лжеца горою. Он пообещал королю обратить Россию в латинство, отдать Смоленск и Северскую Украйну - московские бояре замышляют в его пользу заговор. Он – страшный противник! Каждый нашел в нем свое, заветное: одни – сокрушителя Москвы, другие – латинского апостола, третьи – освободителя от польского ига, четвертые – ревнителя православия, пятые – кто сильного, кто слабого – желанного царя. Продолжать можно до бесконечности, владыка! Настолько он верткий и прыткий. Его дар – от самого дьявола!

– Но ведь он не может отрицать, что Отрепьев...

– А он бывает – отрицает, даже показывает другого Отрепьева, бывает – нет. Говорит, что Димитрий-царевич спасся в семье Отрепьевых под видом помершего Юшки. Играет.

– Как же его остановить?

– Только убить... Если допустит преисподняя!

– Я не слышал твоих слов, девка!

– Господь слышал, святой пастырь! И зови меня княгиней, Софьей Холмской. Я исполнила твое поручение, для тебя, отче, обнажила его имя, его тело и душу, для тебя, владыка, не стала его убивать. Теперь перед Марьей Григорьевной мне не оправдаться никогда! Так где моя плата?

– Вот она...

Патриарх протянул собеседнице какие-то бумаги. Она хищно схватила их.

– О, как долго я об этом мечтала!

– Что тебя так волнует в судьбе бояр Траханиотовых?

– Моя тайна, моя тайна... Наконец-то я прикончу тебя!

Не отвечая на вопрос патриарха, пришептывая сама себе, Софья ткнула листы в огонек свечи.

– Не здесь, не смей! – Попытался оттолкнуть княгиню Иов.

– Здесь, святой владыка, здесь. Такое сжигают в церкви, на алтаре!

И засмеялась. Листы вспыхнули ярко... зловеще, как ее смех.

В колышащемся пламени Давид разглядел, наконец, и Софью и патриарха. Слепец был раздавлен. Он плакал. Княгиня... обольстительна и прекрасна... как Аннушка. Она ничуть не изменилась. Черная монашеская одежда необычайно шла к ее бледному лицу, ярким вишневым губам и черным глазам, блестящим огнями. Боже мой! Сердце Давида забилось так, что вот-вот треснет скорлупа вселенной!.. Вовремя, княгиня уронила листы на пол и пламя погасло... Шаркая, она растерла по полу пепел.

– Как ты взял эти бумаги у Марьи, владыка? Ведь она бережет их пуще зеницы ока?.. Выкрал? Ты, выкрал, пастырь Божий?!

– Ты ужасна! – Только и смог вымолвить патриарх. – Теперь понимаю, почему так любит тебя царица, и ненавидит, боится и поклоняется. Есть ли кто на несчастной земле ужаснее тебя?

– Двое, владыка, их двое...

– Они?!

– Тот, кто назвался Димитрием Угличским и... ты, отче Иов! Ты возвел на престол ложь и кровь! А Димитрий идет по пути, проложенному тобой - тем-же, что прошел Борис!

– Господь осудит меня, - удивительнно, но Иов не дрогнул даже голосом, – в своих преступлениях я сознался без остатка. И покаялся. Но его надо остановить, самозванца. Как?!

– Только убить, владыка! Кольцо должно замкнуться...

– Убийство, еще одно... Нет, нет...

– Твое стадо, пастырь! Молния поразит зарвавшегося волка, но овцы погибнут. Карающий ангел уничтожит Димитрия, но будет поздно... Подумай, владыка. Мои услуги дороги. Но сколько стоит лекарь, спасающий от верной смерти? Сколько стоит пастырь, избавляющий от погибели душу? Бесценны! Теперь ты один знаешь, где меня найти. Только позови. Я еду в Белозерск.

– Но Молчанов?

– Спит... Нет, владыка, не думай, он и люди его проснутся. Но не сегодня, и не завтра. А послезавтра я уже навсегда для них потеряюсь. Теперь, благослови свою падшую дщерь, отче Иов!

В густой, как черная вода, темноте храма, Давид явственно услышал поцелуи и шепот благословения. Порознь, патриарх, со свечою в руке, и его сообщница, во мраке, вышли из храма. Он – царскими вратами, через притвор, она – крошечной дверкой, почти лазом, ведущим из Горнего места в подвал и наружу.

Давид хотел было последовать за княгиней, но вдруг заметил колыхнувшееся впереди во мраке очертание человека. Он почти забыл о незнакомом чернеце и, чтобы не выдать себя, плотно как мог, вжался в стену. Когда тот крался мимо, направляясь к лазу, Давид резко поймал его шею в локоть, сжал ему дыхание и, подбив ноги, опустил на пол. Монах успел лишь всплеснуть руками, выхватить из-за пояса нож... и обмяк. Давид быстро пробежал ладонями по одежде незнакомца. Пусто. Монах не имел с собой никаких бумаг, никаких особых вещиц, кроме положенного ему по чину нагрудного креста. Впрочем, наощупь этот крест показался Давиду знакомым. Как будто разрубленный надвое и спаянный потом. Да, именно такой носил Савва Фролов, сохранивший завещание Иоанна Грозного к венчанию царя Бориса. Умирая, старец завещал его... Истоме! Давид просунул руку под лопатки монаху. Так и есть – горб!.. В тот же миг, Давид почувствовал, как в горло ему ткнулось острие ножа. И сразу отскочило.

– Истома!

– Господин мой Давид!

– Что ты делаешь здесь, проказник?

– Похоже то-же самое, что и ты, господин!

– Следишь за ней, почему?.. Ты все-таки думаешь?..

Давид не смог договорить, но Истоме и так все было понятно. Его бывший господин помянул ту несчастливую загадку, что так жестоко развела их по смерти Аннушки. Одна или две? Жива или мертва? Кто такая Софья?.. Воспоминания слишком тяжкие, загадка слишком страшная, чтобы говорить о ней мимоходом. Истома предпочел увильнуть.

– Я уже видел ее рядом с тобой однажды, эту княгиню. И помню, чем все закончилось. Как заметил ее среди богомольцев, так и увязался. Подумал, что и ты – рядом. нуждаешься в моей помощи.

– Врешь!

– Тогда не спрашивай, господин мой Давид, о том, чего я, одно, не могу сказать.

– У тебя появились тайны от меня? Ты нашел себе другую службу, Истома? Лучше моей?

– Увы, господина лучше тебя мне никогда не найти! Сегодня, здесь, я в собственном услужении... Отпусти меня. Позволь последовать за ней. Потеряю!

Давид отпрянул в сторону. Истома вскочил.

– Ты знаешь, мой господин, как поступить с тем, что она сказала. Я, поверь, знаю, что делать с ней. Давай разделимся, опять... – как тогда на корабле, хотел он добавить, но посчитал лишним, –...ты сделаешь свое, я свое, вместе мы исполним дело и встретимся. Тогда я буду рад вновь поступить к тебе на службу. Удачи, господин мой Давид, прощай!

Истома легко, гибко скрылся в двери. Однако на улице бывший слуга дождался Давида, прислонившись к церковной стене.

– Итак, наша знакомая, направляется на север, в Белозерск. Я – за нею. Ты?

– Если обещаешь не убивать ее...

– Боже, господин мой Давид, знал бы, о чем говоришь. Смог бы ты убить сестру свою?

– Сестру? О чем ты, Истома?

– Ну... Она сестра твоей жены... А ты мне... Я не смогу даже тронуть ее!

– Тогда мне - в Москву, - Давид сделал вид, что принял объяснения Истомы.

Они обнялись, простились. До следующего перекрестка.

Проекты

Хроника сумерек Мне не нужны... Рогов Изнанка ИХ Ловцы Безвременье Некто Никто

сайт проекта: www.nektonikto.ru

Стихи. Музыка Предчувствие прошлого Птицы War on the Eve of Nations

на главную: www.shirogorov.ru/html/

© 2013 Владимир Широгоров | разработка: Чеканов Сергей | иллюстрации: Ксения Львова

Яндекс.Метрика