Сын погибели. О пользе чужих тайн

О пользе чужих тайн

 

Давид сказал: «В Москву!» – и это значит, открыть кому-то добытую тайну. Тому, кто сможет использовать ее. Остановить зло. В том, что Юшка Отрепьев не является царевичем Димитрием, сыном Иоанна Грозного, Давид нисколько не сомневался. Но судя по рассказу Софьи, вполне мог занять престол своего мнимого отца. И уж если Борис Годунов, первый за целое тысячелетие государь, избранный не из рода Рюрика, смотрится в царском венце подозрительно, то что уж говорить о безродном расстриге? Мало Россия приняла бед, избрав на престол лукавого царедворца и, как поговаривают, беспощадного убийцу, но сколько их еще предстоит, если его сменит самозванец, объявивший себя воскресшим из мертвых? Даже если он - в самом деле царевич, лучше ему не появляться!

Давид почувствовал себя обязанным найти того человека, кто сможет предотвратить худшее, но уже въехав в столицу, к ужасу своему понял: не к кому пойти. За годы службы во дворце и, особенно, в приключениях, связанных с приездом в Москву двух иноземных принцев, он узнал многих вельмож. Но мало кто из них был искусен в чем-то, кроме толкотни у престола. А среди немногих проницательных тайну самозванца, царицы и патриарха Давид бы не доверил ни кому.

Мстиславский и Голицыны пальцем не пошевелят, чтобы отразить его вторжение – они мечтают чужими руками сбросить Бориса и самим захватить престол или, на худой конец, посадить туда польского принца. Самозванец очень подходит им, чтобы сокрушить Годуновых. Россия для них – чужая Родина, которую их предки сотни лет пытались завоевать в открытую. Не вышло. И они стали захватывать ее изнутри.

Шуйские, конечно, встанут против расстриги, объявившего себя Димитрием. Но Годунов не доверяет им, как всегда не доверяли его предшественники, боявшиеся, что Шуйские, род одаренный, старший по летописям и любимый народом, легко станут царями большими, чем они сами. Борис судит людей как камни – по внешнему блеску, и не видит их душевные порывы. Он никогда не поверит, что Шуйские, обязанностью крови, долгом перед предками, как и раздавленные Романовы, будут стоять за него, неправедного, ненавистного, но принятого Землею царя. Тем более, что старший из Шуйских, князь Василий, является главным свидетелем против лжеца - он руководил следствием о смерти Димитрия Угличского и его похоронами. У Бориса, поднявшегося к высшей власти из грязи, попросту не уложится в голове, что бывшие враги, которых он всячески убивал и унижал, останутся верными долгу, даже если этот долг – служба своему мучителю. Пока мучитель неотделим от России, за которую умирали их предки и им завещано умереть.

Романовы и близкие им - в монастырях и ссылках, Щелкалов и Власьев – сами в заговоре. Люди умные, их можно попытаться переубедить – но они или в опале, или под подозрением, под надзором Аптекарского приказа.

Идти к царице Марье, к боярам Годуновым? Но они и так все узнают от патриарха. И что могут предпринять? Убийство! Разве есть у них иное лекарство? Нет! Они будут убивать, убивать и убивать, и тем самым, еще сильнее раздувать огонь в охватившем Россию пожаре. Они не понимают, что как огонь – в ветре, добрый царь нуждается в народных страданиях от злого и бесчестного узурпатора. Ничему Годуновых и Марью не научил евангельский пример благодатного Младенца Христа и детоубийцы Ирода.

Все! Осталась царевна Ксения. После смерти Иоанна Датского она погрузилась в безволие, по крайней мере, такой Давид запомнил ее, расставаясь перед похоронами принца. Но - не выбирать. Давид стал искать свидания с царевной. Старые связи во дворце и, самое главное, родство с Сабуровыми, позволили передать ей записку.

Встреча состоялась на старом подворье Годуновых, среди бела дня: так легче избежать подозрений. Царевна Ксения не забывала об осторожности. Это обрадовало Давида. Человек, который помнит об опастности – не может быть безразличен к своей судьбе. Одно он опустил, делая такое сомнительное заключение: Ксения – женщина и скрывать встречу с молодым человеком может просто для того, чтобы лишний раз не искушать сплетников.

Когда наступил условленный час, доверенная служанка царевны проводила Давида на женскую половину большого дома, который Борис Годунов занимал правителем, и который стоял пустым после переезда во дворец. По узкой боковой лесенке, мимо гостинных и покоев, они поднялись на самый верх, где в высоком деревянном тереме находилась бывшая девичья светлица Ксении.

Внизу, в сумрачных покоях с наглухо закрытыми день и ночь ставнями, даже в коридорах и на лестницах, было жарко и душно. Здесь, в тереме, с его большими окнами и высоким потолком - прохладно. Изразцовая печь в углу, куда по глинянным трубам, как и в каждую комнату, подавался теплый воздух из топки в подвале, лучилась чистотой и теплом. Рассеянно глядя в окно, царевна грела на ней озябшие ладони. Она вошла недавно и еще не успела скинуть шубу. Или посчитала лишним, надеясь, что свидание будет недолгим.

На скрип двери с черной лестницы царевна обернулась. И Давид вновь поразился ее глубокой, изумительной красоте.

Такой он не видел Ксению не прежде. В тугом темном платочке, скрывающем обычно разбросанные по плечам волосы, без драгоценностей и роскоши. Без прикрас. Лицо ее казалось ангельским: мягким и, сразу, строгим, приветливым и – нелюдимым. В осеннем неярком свете оно выглядело по-детски: кожа - бархатистой и нежной, глаза – грустными и смущенными, неискушенными – губы. Лишь крохотные ямочки в уголках рта и едва заметный жесткий прищур глаз говорили о том, что за недолгую еще жизнь эта девушка успела испытать в себе и волю и страсть. Здесь – Давид метнул взгляд по сторонам – здесь в этой комнате, среди детских забав и подслушанных взрослых разговоров, и родился тот порыв, что привел Ксению к душевному крушению. Вместе со злодейкой-судьбой, а как-же иначе. Вместе с проклятием, возложенным Небом на род Годуновых.

Давид низко поклонился царевне, она протянула ему руку для поцелуя. На миг лицо ее осветилось улыбкой. Но не радости, а воспоминаний. И вновь стало непроницаемым, как лица сказочных зверей в изразцах.

– Здравствуй, Давид. Напрасно ты пришел ко мне. Тебе – ненужное воспоминание. Мне – лишний укор. Я слышала об Аннушке, о горе. Но ты не найдешь у меня утешения! Страданиями сама могу с тобой поделиться. Нам не о чем говорить. Я согласилась на эту встречу, друг мой Давид, зная твое упорство. Ты добьешься, чего задумал. И я уступила. Теперь между нами все сказано, пора расходиться!

Ксения кивнула гостю и, простившись, отвернулась к печи, подставив ладони и щеки ее бессловесной ласке. Непонятно: в самом деле решив, что Давид ушел или притворяясь, Ксения сбросила на пол шубу, смахнула следом платок. Ее волосы знакомо рассыпались по плечам, привычно пленили взор Давида ее гибкие, точные движения. Так лебедь, бывает, бьет по воде крыльями, выгнув шею и напрягая грудь. Вздохом восторга, взглядом восхищения Давид выдал свои чувства.

– Ты не ушел?.. Значит я не права. Ты озобочен чем-то еще, кроме утешений. Чем?

Она говорила тихо, но раздраженно. Не обернувшись.

– Я пришел поведать тебе то, от чего, быть может, зависит твоя судьба, царевна.

– Моя судьба, милый друг, уже совершилась.

– Но ты еще живешь! И есть люди, которые покушаются на твою жизнь...

– Я им отдам!

– ...Ты еще царевна. Они покушаются на твой венец...

– Пусть забирают!

– ...Они хотят уничтожить твоего отца, брата, мать, весь род Годуновых. И тогда тебя не спасет ни какой жених, ни какой...

Давид запнулся. Прошлые два года научили его говорить и действовать прямо. В запальчивости он чуть не поизнес запретное. Но Ксения не смутилась. Досказала сама:

– Любовник? Как ты не прав, Давид!.. Люди, да, не спасут. Но уже давно, два года, как мы не встречались с тобой, не ходящие по земле, а Христос - мне отец, жених и любовник! Он спасет! Он ждет за дверью, там, где никто не осмелится меня искать, - Ксения резко повернулась к собеседнику лицом, волосы нимбом разлетелись вокруг ее головы, - в царстве смерти, Давид. В царстве смерти... И поверь, мне несложно открыть ту дверь. Я давно нашла ее, и ключ у меня в кармане!

Ксения зло, неотрывно смотрела в лицо Давиду. Но под злым ее взглядом, вместо того, чтобы растеряться, он сам рассвирипел.

– Я два года искал смерти, царевна! В дремучих лесах поднимал на рогатину медведя, в чистом поле резался со стаей волков, в ледяной воде переплывал половодье, дрался один с десятком разбойников, тонул в гиблых болотах, собирал трупы умерших от голода и чумы, сам отпевал их и сам хоронил. Но выжил. Господь не дал мне смерти, не позволил свидания с Аннушкой! Не пустил соединиться с прошлым, заставил принять будущее. Нет того, чем бы я заслужил то спасение, которое отвергал, но каждый раз оно меня находило. Значит - я оставлен жить для чего-то! Кончилась забава! Мы все играли: я, Аннушка, твои принцы, а ты - ты была заводилой наших игр. Выдумывала правила. Но мы заигрались и проиграли!

– Ты винишь меня в том, что я погубила их всех: своего Иоанна, твою Аннну?.. Ты ходил на медведя – прими на рогатину Бельского, резался с волками – попробуй зубов бояр Годуновых, переплывал ледяные реки – переступи через мою матушку, царицу Марью, тебя по горло засасывала трясина – посмотрим, как ты будешь барахтаться в болоте, где кишат Голицыны, Мстиславские, Салтыковы. Ты собирал трупы умерших в чуму, я... Боже... я подняла их немного... жениха, умершего от рук моей матери. Ты искал опасностей. Сам! А меня - я не хотела - преследовали они... Хотя ты прав, моей вины это не искупает. Бог свидетель, как я виновата! Но что мне делать? Чтобы они вернулись?

– Их не вернуть... – Вздохнул Давид.

Мгновение или час они оглушенно молчали.

– Царица Ирина, старица Александра умерла... - начал Давид.

– Говорят, ее отравила матушка, - продолжила Ксения, - наверное, решила, что пора Годуновым властвовать самим, а не искать опоры в родстве с родом Калиты. Боялась завещания Ирины о престоле и устройстве государства...

– И треснул камень, на котором стоит власть твоего отца. Ты будешь бороться?

– Бороться, то есть продолжить матушкины труды? Укладывать трупами свою дорогу, как бревнами мостовую? Неужели ты думаешь, что я для этого предназначена, Давид? Нет, лучше постригусь, уйду в монастырь, но не так, как Ирина! Здесь, в Новодевичем, задохнуться в тех же сетях – власть, честолюбие, гордость. Нет, я уйду на север, в пустыню. Там предамся своему Христу!.. Я – женщина, Давид, и я молода. Никто в этом дворце, кроме Софьи Палеолог и Ирины Годуновой, не имел столько власти, как я, никто, кроме Елены Глинской, не имел столько свободы. Но ни одно из испытанных тогда наслаждений не сравниться с тем, что я узнала после смерти моего Иоанна. Я любила его, Давид, но осталась с ним девственной, безгрешной... Во сне я часто вижу его распятым на кресте, и себя, взошедшей к нему на крест, как на брачное ложе, и чувствую в горле вино его крови, и яд, выпитый им – словно мед у него на языке, и свой терновый венок он снимал и возлагал на меня, как брачный венец. Сколько прежде я ни молилась, никогда не чувствовала Христа таким живым!.. Так нежны были руки его и так мягки уста, что тело мое становилось невластно себе и я желала его любви, как не желала ни одного в этой жизни мужчину... Как невозможно желать мужчину!.. Плоть моя трепетала от счастья и я просыпалась от собственных воплей: «Не исчезай, любовь моя, я еще не познала тебя!» ...Никто не учил меня так любить Христа. Но теперь - со мною моя любовь... Скажи, Давид, разве может дать что-то подобное даже вся власть мира, все его прелести и пороки? Нет, конечно нет! О чем можно еще мечтать, возмечтав о Христе, своем женихе?!

Когда Ксения исповедывала это, ее невидящие глаза поднимались к Небу и губы трепетали – в них проскальзывала улыбка неземного блаженства. Замолчав, она замерла, закрыла глаза и почти не дышала.

Царевна была последней надеждой Давида. В отчаянии он резко остудил ее жар.

– Тогда тебе надо собираться скорее. Бежать на север, к самым льдам, в землянку. Под чужим именем, чтобы не выследили. В Польше появился человек, назвавшийся Димитрием Угличским, царевичем Московским, сыном царя Иоанна Васильевича. Он скоро придет в Москву – никто не остановит его. Престол Годуновых падет легко, каким бы не казался могущественным...

– А ты уверен, что он – не настоящий Димитрий? Что действуя против него, ты не совершишь святотатства? И не возмешь на себя то же проклятие, что получили Годуновы, замыслив царевича убить?

– Не уверен! Но допусить самозванца – еще большее святотатство!.. Ты прожила эти годы в Москве, в Кремле, во дворце. Я видел целые города и большие села, вымершие от голода и чумы. Хоронил в день по сотне трупов, и маленькие детки среди них, невинные... Божья кара! А самозванец принесет страдания невиданные!

– А зачем, ты думаешь, зачем еще прислан на Русь воскресший из мертвых? Таким кривым путем благодать не приходит. Настанут еще большие мучения и смерти и бесчестья. На всех углах юродивые пророчествуют, каждую ночь – знамения.

– Но ведь и тебе, царевна, достанутся страдания? Если не удастся умереть.

– Знаешь, Давид, я предчувствую их... Но что я могу с собою поделать? Я живу во сне. Я бессильна. Знаешь, к кому подойди... есть только один человек, кто может править водоворотом. Бельский!

– Но он – в ссылке, в заточении, в кандалах...

– Богдан – в Москве, дружок. Тайно! Я выследила его. Он собирает сведения о польском самозванце. - На этих словах глаза Ксении сверкнули знакомым Давиду властным блеском. Сверкнули и погасли. – Богдан – единственный, кто не спит, полумертвый от побоев, как Романовы и Шуйские, или немой от страха, как Мстиславский и Голицыны, или пьяный собственной властью, как Годуновы. Бельский бодрствует, он – трезв и деятелен. Как всегда, Давид, когда к нему в руки попадает судьба государства. Так было в кончину царя Иоанна и сына его царя Феодора. И сейчас так. Иди к нему. Я выдам тебе его берлогу!

 

Поговаривают, что своим основанием Немецкая слобода обязана двум главным различиям нравов русских и иноземцев – в питие и в платье. Иноземцы выпивают часто, но помалу, русские – как только найдут и все, что нашли. Иноземцы носят одежки куцые, как пощипанная курица, русские – одежды длинные и степенные. Едва, при Иоанне Великом, московиты перестали платить ордынский выход и у них завелись деньжата – пить стали напропалую. Тогда же бесчисленно умножились в Москве иноземцы, со всего света приезжавшие служить могущественному русскому государю.

Иоанн Великий и сын его Василий пытались ограничить варение медов, приготовление наливок и водок, а пить разрешали только по праздникам. Увы, иноземцев это правило совсем выбивало из колеи: если русский легко выдержит сухую недельку, чтоб наверстать в воскресенье, то для них жить в России на трезвую голову совсем невозможно. Запретить немцам пить в будни оказалось нельзя никак – разбегутся или вымрут с тоски. Еще хуже вышло с одежкой. Русские взахлеб смеялись над немецкими нарядами – следствием стали многочисленные драки, с немалыми потерями и увечьями для обеих сторон. Да и кому ж приятно, когда на тебя повсеместно пялятся, как на шута горохового? Иноземцы принялись облачаться в русское платье, тем более, что его и носить по московской погоде удобнее. Драк и оскорблений стало меньше, но возмутилась церковь – негоже обряжать латинского волка в шкуру православной овечки.

Одни из немцев, чтобы избежать этого препятствия, крестились в православие, другие – попросили сына Иоанна Великого Василия выделить им в Москве глухой уголок, где они могли бы жить отдельно от русских. Василий, благодарный иноземцам за отличную службу в польскую войну и доблесть при взятии Смоленска, выделил им слободу, прямо напротив Кремля через Болотный остров. Далеко отпускать своих верных ему не хотелось. Тем более, что этот славный государь сам был охоч до чарки, а верным, в отличие от остальной Москвы, разрешалось гнать сивуху, сколько угодно, и пить, когда угодно. Увы, дорожку в Наливайки, как справедливо прозвали первую немецкую слободу, протоптал не только победитель Речи Посполитой, но и его верные подданные. Наливайки стали настоящим заповедником пьянства и буйства. Русские вновь пили вдрызг и вдрызг били морды столь любимым царем иноземцам.

Государь сильно печалился, пока при его дворе не появился Михаил Глинский. Сей пронырливый муж, беглец из Литвы и мнимый потомок Мамая, дал царю Василию три непревзойденных совета. Мудрый совет, при осаде Смоленска, предложив не убивать, а подкупить его жителей золотом и обещаньями. Хитрый совет, когда повелитель влюбился в его племянницу Елену. Глинский подсказал Василию не пугать юную красотку царской спесью, а сбрить бороду: молодым лицом и ласкою обольстить девичье сердце. И прозорливый совет, о Наливайках. Не гонять бестолку пьянь и драчунов, а выселить немцев за Москву. В утешение же подданным и во избежание бунта – открыть по всей России кружечные дома, где можно выпить хоть и подороже, но всегда. Послушавшись советника, государь основал Немецкую слободу вверх по Яузе в нескольких верстах от столицы и неплохо пополнил казну от питейных доходов. А в награду Глинскому – заточил в монастырь за бесплодие беременную царицу Соломониду и женился на Елене. Именно она, от любовника – князя Оболенского, и подарила царю Василию сына, а России - самого известного, наряду с Петром Великим, государя – Иоанна Грозного.

Верный пристрастиям деда и отца, Грозный неутомимо заботился о Немецкой слободе. Особенно трогательно – в Ливонскую войну, когда ее население увеличилось в сотни раз за счет пленных немецких рыцарей и горожан. Первых царь принимал на свою службу, вторым давал щедрые ссуды для занятия торговлей. Тогда жители Немецкой слободы имели в Нарве десятки больших кораблей и торговали морями не хуже англичан или голландцев. Увы, польский Стефан Баторий и шведский Юхан отобрали Нарву у русских и в Немецкой слободе наступило уныние. К счастью, оно было недолгим, ибо как прежде немцы кормились на победах царя, так теперь стали кормиться на его поражениях, и взамен разбежавшихся кто куда торговцев и рыцарей здесь поселились множество астрологов и докторов. Эта достойная братия процветала и при сыне Иоанна Феодоре, который считал себя еще более несчасным, чем отец. Лишь Борис Годунов, отняв у шведов Ивангород и устье Невы, вновь привлек сюда торговых иноземцев и наемников, которые составили личную стражу этого государя, избранного подданными, но боявшегося их. Во времена Бориса Немецкая слобода стала как бы крошечной двойняшкой Европы, где, в отличие от старшей сестры, в клочья разодранной войнами, мирно уживались французы и немцы, католики и протестанты.

Люди в русском дворянском платье заезжали сюда нечасто, и Давид сразу выдал себя – одним своим появлением. На него оглядывались на чистеньких перекрестках, подозрительно провожали глазами из окон по-немецки лупоглазых домиков. Появление русского дворянина могло означать одно – срочный вызов кого-то из обитателей слободы в Кремль. У иноземцев, любивших размеренность и распорядок, это считалось недобрым знаком.

У деревянного домика, неподалеку от лютеранской церкви, где похоронен несчастный датский принц, Давид соскочил с коня и постучал в ворота. Длинноволосый бритый слуга в немецком платье открыл ему калитку, что-то неприветливо пробурчал на неузнаваемо ломанном русском.

– Мне нужен господин фон Зелен. Якоб фон Зелен, - неожиданно сказал приезжий на его родном языке.

Опешив от изумления, немец пропустил гостя во двор и, вытаращив глаза, так и пятился от него вплоть до самого крыльца. У двери, чья-то сильная рука пихнула слугу в сторону, и Давид увидел направленный из смотрового окошечка прямо в лоб себе ствол пистолета.

– Зачем Вам нужен господин фон Зелен? – На грубом ливонском наречии потребовали из-за двери.

– Я должен передать ему список снадобий, которые заказала царевна Ксения Борисовна.

– Давайте сюда! – Человек оттопырил палец от рукояти пистолета, чтобы схватить бумагу.

– Покажите хоть свое лицо!

– Вы пришли смотреть на меня или за лекарством? Как я понял, царевна Ксения Борисовна к себе лекаря не зовет?

Давиду ничего не оставалось, как сунуть за оттопыренный палец записку царевны. Рука с пистолетом исчезла. Спустя минуту, уже из глубины дома, все тот-же грубый голос позвал его:

– Войдите, дворянин Зобниновский!

Переступая порог Давид оглянулся – неловкого слуги нигде во дворе не видно. Неудивительно: тот встретил гостя в передней и молча провел в небольшую гостинную, обставленную строго и бедно, как обычно содержат свои дома протестантские пасторы. Вскоре в комнату вошел высокий человек в немецком платье, с волосами до плеч, острой французской бородкой и подкрученными на кончиках усами. На чистом русском человек поприветствовал Давида:

– Здравствуй, Давид Зобниновский! Не узнаешь?

И только тут Давида осенило, что стоящий перед ним - настоящий Богдан Бельский! Он поклонился опальному вельможе, улыбкой похвалив новый облик Богдана. Даже при своем заметном росте и особой осанке, Бельский был почти неузнаваем.

– Значит царевна Ксения вспомнила обо мне? Чем я обязан этому вниманию? Что должен сделать для нее? Где и когда ради нее умереть? Говори, мой старый друг, говори скорее! Мне не терпится служить ей!

Бельский с улыбкой поцеловал письмо царевны. Ноздри его мечтательно вздрогнули, словно он уловил ее волшебный - свой любимый запах...

– Я думаю, - еще раз поклонился Давид, - все, что ты должен сделать – выслушать меня. О большем она не просила...

– Жаль! Забыл сказать, как рад я видеть тебя, Давид! Говори-же, что велела мне знать царевна?.. Нет, нет, погоди, поведай сперва о себе. Где ты был эти два года? В жизни, увы, я сделал мало добра. Одно из самых славных моих дел – твоя женитьба на Анне Сабуровой.

– Она умерла... – лицо Давида исказила такая боль, что Бельский вздрогнул.

– Прости, мой друг. Я вижу – недавно. Скажи только, ее призвал Господь или то – дело рук человеческих?

– Господь...

– Тогда тяжелее. Скорбеть всегда тяжелее, чем мстить.

В наступившем молчании Давиду показалось, что Бельский прислушивается к стуку сердца у себя в груди.

– Изволь присесть, Давид Зобниновский, - прервал молчание Богдан, - расскажи мне весть Ксении Борисовны.

– Это – не ее весть, а моя. Почти случайно мне досталась тайна троих. Один из них – патриарх Иов. Второй – Димитрий Угличский. Третья – сестра моей жены, Софья княгиня Холмская. Мне показалось, что тайну эту я должен принести кому-то, кто сможет с ней сладить. Царевна укрепила меня в этой мысли.

Бельский лишь кивнул головою. Как исповедник. Он не настаивал на продолжении рассказа. Но обещал выслушать все. «Как страшно изменился Богдан! Будто иссяк в нем прежний кураж власти... Нет, нет! Просто от человека, больного скорбью, он не ждет ничего, кроме пустых видений. выслушивает, как в утешение.»

– В Польше появился человек, назвавший себя спасенным царевичем Димитрием Угличским, сыном Иоанна Грозного.

Лицо Богдана болезненно исказилось, и пришел черед Давида беспокоиться за собеседника. Он немного помедлил.

– Дальше! – Потребовал Бельский.

– Сестра моей жены, княгиня Холмская, была послана царицей Марьей Григорьевной убить его. Но отправляясь в путь, продала свои услуги еще одному – патриарху Иову. Владыка попросил не убивать найденыша, а хорошенько разузнать, кто он есть в самом деле. Софья справилась с этим поручением блестяще. Царица Марья, прознав об измене, намерилась наказать княгиню. Молчанов изловил ее в Смоленске, благополучно довез до Твери, а там она опоила его снотворным и сбежала. Тайно встретившись с патриархом, рассказала, что Димитрий – не кто иной, как Чудовский монах-расстрига Григорий Отрепьев, келейник архимандрита Пафнутия. Я сам знал Юшку, еще когда тот служил у Романовых. Тогда он продал своих господ царице Марье. А теперь королю за войско - Смоленск и Чернигов, иезуитам, за золото - православную церковь, Юрию Мнишку, за дочь его Марину – правление Россией. Софья считает, что Димитрия поддержат народ и вельможи по обе стороны границы, он неизбежно свергнет Годуновых и воцарится в Москве.

– Умна эта Софья... Чем ее вознаградил патриарх?

– Дал какую-то грамоту. О роде Траханиотовых. Все поражался, зачем ей она?

– А она?

– Сожгла, немедля прямо в церкви у алтаря, где они встретились.

– Вот это женщина, Давид!.. Я никак не могу отделаться от чувства, что она хорошо знакома мне... заочно, по своим проделкам. Скажи, друг, ты сам, зачем преследуешь ее?

Давид не выдержал взгляда Бельского и опусил глаза.

– Понятно. Мстишь за что-то, в чем-то подозреваешь. Мой друг, эта женщина, безусловно, стоит самой сильной привязанности: и ненависти и любви. Не стоит дразнить ее из пустого любопытства. Хорошо, если она останется к тебе холодна. Но если в ней проснется ответное чувство... Б-р-р. За твою жизнь я не дам и ломанного гроша!

– Похоже, - внезапно прервал Бельского Давид, - тебя, Богдан, гораздо больше занимает княгиня Холмская, чем поддельный царевич Димитрий?

– Ты прав, - Бельский понизил голос до шепота, - потому, что Димитрий в тысяче верст от Москвы и между нами войско царя Бориса, а прелестница рядом... Нет, нет, не подумай, – поправился он, заметив, как вздрогнул Давид и огляделся по сторонам, - не в этом доме, конечно. Но будь уверен, в Москве. Стоит поберечься... А почему так ее занимает судьба Траханиотовых?

– Старец Иов задал ей тот же вопрос.

– Я правильно полагаю, что она не ответила? Загадка! Берегись загадок в женщинах, драгоценный друг мой Давид, частенько они смертельны... – И Богдан вновь возвысил голос, вскочил со скамьи, заходил по комнате взад-вперед, - ты принес мне весть, которой я давно ждал. Радостную. Земля провалилась под престолом Годуновых. Прямо в могилу!

– Но Ксения! – Изумленно воскликнул Давид. – Царевне грозит опастность!

– О любезной моей Ксюшеньке я позабочусь, друг. Мы охраним ее. Но главное для меня – отомстить. – Радостно раздувая ноздри, Бельский захохотал, но скоро осекся. – Я хочу тебе кое-что объяснить, Давид. Важное. О себе. – Он присел напротив Давида, взглядом уперся ему в глаза. – В чем дар моих успехов, в чем проклятие неудач? В чем тайна моего искусства возводить и свергать царей? В том, что я иду по течению! Так было, когда пришла пора умирать Грозному. Когда по смерти Иоанна выбирали – Феодора или Димитрия. Моими руками воцарились Феодор и Ирина, уничтожив заговор Нагих. Когда умер Феодор, с моей подачи отдали венец Борису, отвергнув Романовых, Мстиславского, Шуйских, по всем законам имевших в тысячу раз больше прав на престол. Один раз я встал против напора – ради Ксюши. Против стремления Марьи убить всех возможных соперников ее сына. И был раздавлен, растоптан. Кого Марья не смогла убить? Мертвеца! И теперь я чувствую в нем тот же напор, в самозванце. Два года назад я сказал боярам, что новый царь придет силой Украйны и казацкой степи. Настало! Давид, мы не сможем ничего предотвратить, он станет царем Димитрием Иоанновичем!.. Но я использую его, чтобы вернуть Ксению и отомстить царице Марье. А престол самозванца рухнет, как только спадет напор – народное безумство живуче, как пивная пена. Царь не может сидеть на плечах толпы. Не больше года отпущено ему царствовать, Давид! Вот какую я ставлю перед собой задачу. И исполню. Годуновы падут. Как отхлынет волна смуты, Россия встанет еще блистательнее, чем прежде – буря смоет грязь, налипшую на ее святость!

Бельский вскочил, охватил ладонями плечи Давида, поднял его.

– Мой друг, мне нужна твоя помощь. Твой ум, твое сердце и твоя сабля. Я прошу тебя оставить погоню за той женщиной. Поверь, судьба неминуемо предаст ее в твои руки, если суждено. Я вижу, ты ищешь - кому бы отомстить за Аннушку. И вот, что скажу тебе, друг мой: Господь отнял ее у тебя, но в каждом рубце от плети, которой хлещет Господь Россию – ищи вину Годуновых. За их преступления она предана поруганию и погибели, кровью и страданиями должна искупить безволие и заблуждение. И каждый из нас, ее слепцов: как можно доверить государство и престол лжецу и убийце? Помнишь, народ на коленях просил Бориса занять престол и склонял к его ногам чудотворные иконы? Вот – истинное преступление! У чудища по имени «Годунов» щупалец, таких как Софья, Шелефетдинов, Молчанов – не счесть. Отрубленные – вырастут вновь. Бей в сердце, Давид! Тебя гложет тайна Софьи: Марья Григорьевна – вот ее страшная тайна. Не поразив царицу Марью - не настигнешь княгиню Холмскую... Сейчас иди! Ты в русском платье, тебя приметили. Свидимся завтра, у охотничего домика на Воробьевых, в полдень.*

Бельский проводил Давида до дверей, обнял, попрощался. Но едва за ним закрылась дверь, выскочил за порог следом. Его глаза горели, лицо обезобразила судорога. Как будто он проглотил сильнейший яд! Давид никогда не видел Бельского таким. «Уж не отравлена ли записка Ксении?!» Нет!

– Вспомнил... – Богдан схватил выходящего гостя за локоть, - Траханиотовы! Там погибли трое: отец, мать и девочка! Вторая дочь исчезла...

Невидящие глаза Давида, его лицо слепца, лицо глухого вовремя одернули Бельского.

– ...Давид, ты уверен, что у твоей жены была... есть сестра? Что она не одна?

Два года прошло. Но Давид с трудом придавил в себе ту ярость, с какой за тот же вопрос чуть не зарубил верного Истому.

– Как иначе? Аннушка – в могиле. Софью я видел своими глазами, не раз, не два. Если она одна... постой, Богдан, это самое мне сказал, умирая Иван Сабуров! Кто тогда Софья?

Давид глянул на Бельского столь отчаянно, что вельможе стало жалко его:

– Бог знает, друг мой! Или знает дьявол! Но во всяком случае, берегись, сторонись, не дразни ее!

 

Не успел Бельский вернуться в гостиную, с лестницы, спрятанной за выступом стены, сошла молодая женщина. Одета она была в неяркое дорожное платье, волосы ее – туго заплетены косичками и уложены вкруг головы, лицо накрашено скромно – не для свидания, для собственного удовольсвия. Можно было подумать, что женщина собралась в путь, если бы не вольно расстегнутый ворот платья, открывающий прекрасную шею, изящные ключицы и драгоценное сапфировое ожерелье.

– Глядя на Вас, княгиня, - заговорил Бельский на ливонском наречии, - невозможно подумать, что Вы проехали сотню верст без передышки. По Вашим глазам никак не представить, что мысли Ваши могут быть заняты чем-то, кроме нарядов, увеселений и любви. Вы пугаете меня. Мне кажется, я ничего не понимаю в женщинах...

– В женщинах? - Обольстительно улыбнувшись, по-русски ответила красавица. – Ты ничего не понимаешь во мне, Богдан. Любви я не ищу - нашла давным-давно. Нарядов - тем более: я частенько меняю имя, не то, что платья. А вот увеселения? Ты прав, в скором времени я очень рассчитываю повеселиться...

– Значит весь этот маскарад с Димитрием тебе по душе, прелестница?

– Главное, что он избавит меня от Марьи Григорьевны!

– Боже, и ты не не любишь мою несчастную сестрицу? Быть может она стала такой злой, потому что никто ее не любит?

– Богдан, некогда я любила ее. Она многое мне дала. Но взяла еще больше. Из-за нее я теряю любимого. Много раз я предлагала ей расстаться. Но она считает, что долг мой перед ней – неоплатный. Требует душу!

– Ты говоришь о Марье Григорьевне, как о дьяволе! Видимо, есть у нее крепкий на тебя крючок, если ты вот уже как пять лет не можешь соскочить? А крючок этот...

– Моя благодарность за имя княгини Холмской...

– И судьба рода Траханиотовых.

Богдан не мог представить, что разомлевшая томная кошка может так скоро обратиться в разъяренную рысь.

– Что ты знаешь?! – Зарычала его собеседница, в руке ее сверкнул нож.

– Только то, что подслушал в Твери Зобниновский, моя голубка. Успокойся. – Голос Бельского не дрогнул, но на всякий случай, он крепко поймал красавицу за запястье и так сжал его, что с болью в лице та выронила оружие. Богдан мгновенно поднес ее ладонь к губам. – Поверь, мне хотелось бы пить с твоих пальчиков вино любви, но не кровь...

Глупо думать, что поцелуй этот доставил ей или ему наслаждение. Но он доставил большее – человек приручил хищницу, рысь нашла себе хозяина. Ноздри Бельского возбужденно дрогнули, княгиня томно опустила веки. Он обнял ее, прижал к себе. Она открыла губы, словно приглашая к поцелую. Бельский мизинцем очертил ей рот. Она улыбнулась. Потом неожиданно и быстро схватила его палец зубами. Богдан выдернул руку, как из щучьей пасти.

– Богдан, милый. Я нашла свою любовь и не нуждаюсь в любовнике!

– Но ведь он – муж твоей сестры, мертвой сестры! Она любила его – не ты, Софья! И Давид так любит Аннушку, что для него она умерла вчера. Он никогда не изменит ей!

– Я не такая гадюка, чтобы требовать от него измены! С его бывшей женою мы – близняшки. Мы повторяем друг друга не только внешне, но и сердцем. Иногда мне даже кажется, что душа у нас – общая, одна на двоих. А раз так, Богдан, мы найдем способ поделиться и жизнью и смертью, и любовью и любимым. Я уже говорила об этом, Марье Григорьевне. Она не вняла моим признаниям. И вот...

Коротенькое «И вот...» обожгло Бельского как щипцы палача. Он отскочил от женщины, которую еще недавно с таким пылом обнимал, как от горящей пороховой бочки, и бледный, встал у окна. Княгиня не засмеялась и не обиделась. К такому отношению самых разных людей она, по-видимому, привыкла.

– Признаюсь, милая княгиня, я боюсь обращаться к тебе, но пожалуй, никто другой мою просьбу выполнить не сможет.

– Смешно, Богдан. Когда доверяешь письмо голубю, ты не боишься того, что он летит под облаками. А ведь ты никогда не поднимался так высоко – там кружится голова и разбиться запросто. Ты не боишься Бога, когда молишься – ты его любишь. И дьявола не боишься, когда проклинаешь кого-то – нет, ты заключаешь сделку. Так почему-же боишься меня? Полюби меня, доверься мне, составим наш договор!

Как ни странно, речь красавицы произвела в Бельском явное успокоение.

– Попробуем! Ты слышала нас с Зобниновским?

– Кроме того, что вы шептали...

– Пустяки. Мужские тайны. Кое-что о моей бывшей любовнице. Тебе не скажу, раз мы не любовники с тобой, княгиня.

– Не можешь забыть Ксюшеньку?

– Самозванец напомнил о ней! Итак, Давид рассказал все, что ты проведала о воскресшем Димитрии Угличском?

– Главное. Он не сказал... нет, Бельский, раз мы с тобой не любовники...

– Не время шутить, Софьюшка. Я подставляю шею. Одно то, что я в Москве, тайно, без царского позволения – верная смерть мне.

– Ты думаешь, Марья Григорьевна погладит меня по головке за то, что я не убила самозванца, а пропала неведомо-где, встречалась с тобой, с патриархом? А рано или поздно она все узнает...

– Княгиня, не забывай, поздно для нее не существует! С тех пор, как воскрес Димитрий.

– Ты веселишь мне душу, Богдан. Я стану твоей сообщницей... но обещай избавить меня от Марьи! Что тебе стоит?

– Ты припомнила мне Иоанна, моя опасная чаровница? – Бельский сложил губы поцелуем.

– Нет, предчувствую Бориса и Феодора, милый мой цареубийца. – Облизнула княгиня в ответ свои соблазнительные губки.

– Ладно! – Почему-то взъярился Бельский. – Хватит игры! Признайся, ведь ты уже выжала подобное обещание у Димитрия в Польше. Как бы иначе он остался живым? Тебе мало царского слова?

– Увы его поприще – лжец. И царем еще не стал. Бедняга заложил жизнь, чтобы я поверила!

– Что заложить мне?

– Залог всегда один!

– Твои услуги того стоят?

– Купец, ты спрашивал товар. Я назначила цену. Берешь – не берешь, тебе решать...

Ответ у Бельского был готов. Но он помедлил, играя.

– Согласен! И когда все исполнится...

– Я сделаю тебе подарочек. Только любовниками, Богдан, мы никогда не станем.

– Жаль, княгиня, ведь именно об этом я буду умолять тебя... А пока вот о чем хочу попросить, милая княгиня Софья. Езжай в гости к старице Марфе Нагой...

– Прежде, меня засылала туда Марья Григорьевна!

– Именно поэтому она станет искать тебя повсюду, кроме Выксинской пустыни. Но слух до Белозерска докатится. Одной ненавистью Марьи ты заслужишь такую любовь Нагой, что несчастная вдова ни в чем тебе не откажет. Ехать надо скорее. Пока Марья не заперла Ярославскую дорогу.

– И что же я должна сделать с Нагой? Умертвить незаметно, как просила Марья? Взять с нее повторную роспись в смерти сына-царевича, как мечтают патриарх и Борис? Но для этого ее надо замучить насмерть...

– Избави Бог! Напротив, будь с нею ласковой, подружись, ведь женщин сближают жалость и несчастья. Скажи ей: нужно одно только слово, чтобы рассчитаться с проклятыми Годуновыми!

– И слово это?

– Живой! Кто бы ни был наш самозванец, он – истинный Димитрий, живой царевич! Наследник Иоаннов! Уговори ее заочно, заведомо признать Димитрия сыном. Возьми с нее присяжную запись и перешли мне. А когда дам знать – вези вдову в Москву, чтобы приголубила сыночка прилюдно.

– Задачка несложная. Если она слышала, что Димитрий воскрес, убедить ее принять расстригу как сына гораздо проще, чем отречься. Я думала, ты пошлешь меня направлять шаги Димитриевы.

– Глупые его шаги бесполезно направлять. Мы должны усадить найденыша на престол. А престол приготовить на хлипких ножках, чтобы слушался нас. Чтобы вовремя их подбить...

– Бельский, ты все-таки захотел стать царем?

– Что делать, раз отвергла мою любовь. С отчаяния...

– Без шуток!

– Без шуток – нет! Я постарел, Софья. Я видел на престоле Иоанна. Почти Бога, почти не тварь земную. И видел потом Феодора и Бориса. Они опустили престол вровень с церковной скамьей, с кабацкой лавкой. Мне противно сидеть на таком престоле! Я хочу другого! Как ни странно – меня тревожит Россия. Пред нею разверзлась пропасть. Так пусть Россия минует ее! Я понимаю, что задумал подлость, предательство, преступление. Но имя, честь, даже душа – цена невеликая за то, что надо совершить. В конце концов, ради чего-то ими надо жертвовать. Это - лучше, чем для корысти и власти!

– Ты прав, Богдан, - собеседница согласилась с ним так, что трудно было усомниться в ее искренности, - только любовь достойна такой же жертвы! Только любовь, какой я люблю!

Договорились.

 

Они знали прекрасно: за ними следят. Всегда и неотступно – за каждым в отдельности и вдесятеро – когда они вместе. И понимали: всякая их встреча будет истолкована не иначе, как заговор. Но среди них был Богдан Бельский – один из создателей службы тайного сыска, которую Борис Годунов воспринял от Иоанна Грозного и не осмелился изменить. Благодаря ему, они смогли обратить слежку в союзницы себе, а обвинения – в оправдания.

Бельский придумал обряд, который, даже если громы и молнии разразят Московское государство, им придется совершать вместе. Бельский нашел в этом обряде обычай, когда находясь вместе, они не имеют права молчать. Обряд – похороны. А обычай – прощание с покойником. Бельский предложил, и все они согласились с его остроумным изобретением. Осталось дождаться подходящего мертвеца.

Ждать долго они не могли. Воскресший царевич Димитрий – самозванец, расстрига и вор Гришка Отрепьев - благодаря бунту черни в городах Северской Украйны, один за другим занял Ченигов, Путивль и Курск. Лишь Новгород-Северский удалось удержать – посланный туда Петр Басманов с проворством, достойным своего деда, лучшего воеводы и злейшего опричника Грозного, без колебаний повесил несколько десятков бунтовщиков, сжег посад и отбил все приступы к городу. Но там же, под Новгородом-Северским, собранный самозванцем сброд из польских шляхтичей, запорожских казаков и русских изменников крепко поколотил впавшее в растерянность войско Федора Мстиславского. «Что поделать, - втайне сетовали незадачливые воеводы, - тяжело сражаться с прирожденным государем.» От Димитрия, кем бы он ни был, уже не отмахнуться. Среди схватившихся за власть появился новый сильный борец, вопреки всем правилам рвущийся прямиком на престол. Надо срочно решать: как с ним поступать?

Если много людей страстно желают чего-то – желание сбывается. Им повезло: умер престарелый дядя царя, воспитавший так высоко взлетевших сирот Ирину и Бориса – бывший постельничий Иоанна Грозного и закадычный друг Малюты Скуратова конюший Дмитрий Годунов. К тому времени конюший находился при смерти так давно, что смерть его стала воистину неожиданной. Она напугала Бориса: не стало человека, положившего три главных ступени его восхождению - женитьбу на Малютиной дочери, замужество сестры за царевичем Феодором и выбор Феодора царем после Иоанновой кончины. Плотник ушел – не посыпется ли без него вся лестница?

Проводы конюшего, первого в государстве человека после царя и патриарха, собрали всю первостатейную московскую знать и духовенство. Не хватало лишь князя Федора Мстиславского, который лечился от ран, полученных в неудачной битве с самозванцем, да князя Дмитрия Шуйского, назначенного на время его выздоровления во главу войска. Все остальные были представлены здесь: и древние Голицыны, Ростовские, Салтыковы, и единокровные конюшему Годуновы, Сабуровы, Вельяминовы. Борис и не думал противиться этому, опасному в другом случае, сборищу. Напротив, он страстно желал, чтобы прощание с дядюшкой развеяло сомнения в верности вельмож ему самому.

Местом для прощания был выбран Донской монастырь, что за Калужскими воротами. В столице у стремительно вознесшихся из глуши и безвестности Годуновых родовой усыпальницы не было: верному постельничему предстояло навечно уснуть вдали от того, с кем по службе он делил сны земные – в Костроме. Там, есть надежда, его не подымут, как бывало в опричную молодость, зубовный скрежет и ночные безумства упокоенного в Архангельском соборе царя Иоанна.

Отпевание покойного прошло как обычно, в храме, среди блестящих окладами икон, лучащихся лампад, плавающих в кадильном дыму попов и разрывающего душу пения архимандрита и хора: «Упокой души усопших...» Мало кого это действо не бросило в дрожь. Всякий вспомнил о кратости пути человечьего из небытия - в небытие... Продирающий душу мороз отпевания пришелся на руку заговорщикам, позволил действовать почти открыто.

Час их настал, когда гроб закрыли и вынесли из храма. Двое чернецов с бровями в инее, с бородами в сосульках тщательно устроили его в санях, пристегнули прочными кожаными ремнями. Последний путь конюшему предстоял неблизкий. Сотни верст. Многие из собравшихся, наверняка, злорадствовали про себя, что столь же далеким и трудным будет путь любимчика Грозного на Небеса. В отличие от законов царства земного, законы загробного царства не обойти даже самому пронырливому из Годуновых. Обнажив головы под насупленным взором государя, вельможи тесно обступили сани, чтобы вместе с покойным пройти начало этого пути. Пар поднимался на крепком морозе от лошадей, от людского дыхания. Настолько густой, что казалось: как сами они провожают бренные останки плоти, так и души их рвутся вслед отлетевшей душе Дмитрия Годунова.

Не обращая внимания ни на великих бояр, ни на святейших архиереев, ни на самого царя, чернецы делали свою работу в с гробом до жути обыденно и привычно. Так, словно пашут, колют дрова, черпают воду или исполняют какой-то еще заурядный человеческий труд. Вельможам, еще не изжившим тот страх, который внушал им прежде покойник, и, потому, стоящим на цыпочках, говорящим вполшепота, равнодушие чернецов показалось кощунством! Но кто посмеет их упрекнуть? Ведь каждому предстоят свои возчики и могильщики. Члены тайного братства проводников, знающих, как вывести душу прямиком в страну мертвых, а как – запутать в подземельях и пустынях, где она будет блуждать, стеная и плача, и никогда не выберется ни в рай, ни в преисподнюю. Попробуй не уважь их!

Устроив в последний путь своего подопечного, чернецы вылезли из саней. Встали рядком, постояли недолго, стряхнув с себя сопутствующую земным трудам суету. И позвали в дорогу.

– Иисусе Христе! – Перекрестился один из них на восход.

– Сыне Божий! – Закончил другой и перекрестился на закат.

Дрожь прошла по спине Бориса. Ужас охватил его. Словно мученик – замкнутый железными цепями в подземелье, он почувствовал себя прикованным к смерти. Даже престол ему вручила смерть – не жизнь. Смерть Грозного, смертное проклятие на его потомках. Не зря смерть набивается в подружки – погулять, покуражится. Нечего ждать себе легкой кончины!... Что-то зловещее блеснуло в глазах чернецов. Их лица вдруг показались Борису знакомыми, особенно вот этого – пожилого, высоченного инока. Он будто увидел в нем черты... Малюты, зловещую ухмылку Бельских! От страшного видения царь отмахнулся рукою... И не двинулся с места, когда тронулись скорбные сани. Мало кто из бояр посмел далеко отойти от повелителя. И вскоре, у медленно скользящих саней шли только Шуйский и Голицын. Даже Семен Никитич, разорванный надвое преданностью и подозрительностью, постепенно отстал от них.

– Ну что, князья, - произнес высокий чернец, - Господь отделил овец от козлищ и пшеницу от плевел. Те, кто обречен, ушли. Вы – соль земли, столпы Руси, давайте решать.

– Он не помешает, Богдан? - Кивнул на второго чернеца, молодого и русобородого, Голицын. - Ведь даже кладбищенские черви, бывает, доносят Семену Никитичу о подозрительных покойниках!

– Он нам необходим. Черви на нас и впрямь облизываются. Царица Марья Григорьевна, я уверен, спит и видит, как бы их нами угостить. При малейшем подозрении мы попадем червям на закуску. А наш товарищ еще не выслежен, еще не помечен. Дворянин Зобниновский здесь по собственной воле, великородные господа. За веру и государство. Так приступим.

– Ты созвал нас, Богдан. – Заметил Шуйский. - И говори!

– Хорошо! – Начал Бельский. – Дни Борисовы сочтены: не Бог его приберет, так прибьет Димитрий...

– Димитрий? – Прервал его Шуйский.

– Гришка Отрепьев, расстрига, самозванец и вор! Но Годуновых прикончит. Уже не изменить...

– Кто он на самом деле? – Спросил Голицын и сам же ответил. – Не имеет значения! Почему ты так уверен в его силе, Богдан? Он блуждает вдали, на Украйне, третью – русской, двумя третями – татарской и польской. Но пусть заявится к Москве. Россия верна и будет стоять твердо против его казаков и поляков.

– Не будет! – Возразил Шуйский. – Борис помечен несчастьем. Голодом, чумой и произволом наполнено его царствие. Москва не привыкла к таким государям. Прежние приучили ее побеждать и быть других народов богаче. Смотреть свысока на полячишек и немчиков. А при Борисе Русь вымерла и запустела. Те же немчики и полячишки ведут на Москву своего царька! Этого Годуновым никто не простит. Народ подымется: не за Димитрия, но против Бориса. Он будет сокрушен изменой и бунтом!

– Ты прав, князь Василий, - поддержал Шуйского Богдан, - поэтому надо оседлать самозванца. И обуздать. А лучше – заранее подрезать жеребцу сухожилия. Иначе он нам устроит кровавую баньку похлеще Иоанновой!

Князья вздрогнули, перекрестились.

– Надо послать к нему гонца, - продолжил Бельский, - предложить, чтобы шел прямиком на Москву. Спешил в столицу, а не путался на Украйне в бесконечной войне с Мстиславским и Басмановым. В обмен на этот совет, на достойную встречу здесь - истребовать власть Думе. Покончить навсегда с самовластием!

– Он нам поверит? - С сомнением вскинул брови Голицын.

– Поверит, если приложим к грамоте родовые печати. Что означает такую-же опасность для нас, в случае разоблачения, как и для него – если решится последовать нашему совету. Но главное, мы скрепим письмо печатью поручителя...

– Дьявола? – Усмехнулся Шуйский.

– Великолепно, князь, - ответил Бельский, - устрой, если сможешь. Я на прием к рогатому не спешу. Но заручился поручительством Щелкалова.

– Вот это да! – Фыркнул Голицын. - Считай, что расстрига у нас в рукаве!

– И что потом? – Отстудил восторг Голицына Шуйский. – Когда он вылезет из рукава? Государем над нами будет огородное чучело. В ножки ему кланяться, ручки целовать? Прислуживать оборванцу?

– Зазорно? – Вскипел Голицын. – Себя ты видишь прирожденным государем Руси? Мы, Гедиминовичи, не ниже...

– Врешь! Начало Руси в нашей исконной вотчине – в Суздале, в православии, в Александре Невском, а не в поганой Литве, не в латинстве, не в огнепоклоннике Гедимине. Вы, его потомки, бежали со своей родины и хотите править чужою? Вам бы одно – насадить в Москве польского выблядка!

– Ну, ну, князья! – Одернул бояр Бельский. – Родословцами будете потом считаться. У нас времени немного. Ответьте: играем в самозванца или нет. А потом, кого из себя назначите – того на престол посадим. Вы хотите быть царями? Я умею делать царей! Доказал Феодором, Борисом. И сейчас требую от вас одного – согласия ломать Борисов престол. Год, не меньше пройдет, пока понадобится новый царь. За год – договоритесь.

– Нам, Шуйским, не о чем договариваться. Русь нам от отцов завещана. А ты, Богдан, пытаешься заставить нас кланяться бродяге, а потом стоять на одной доске с литвой и домогаться того, что нам и так принадлежит по всем законам.

– Тогда, князь Василий Шуйский, - в голосе Бельского зазвенело железо, - быть вам исстребленными. Борисом или Димитрием, все одно! Права на царский венец есть лишь у живых. Убедитесь сами!

Он стегнул лошадей, сани дернулись, гроб подпрыгнул со страшным стуком. Словно конюший громыхнул костями, пытаясь встать из гроба на обидчиков своего царственного племянника... Показалось! Что может мертвец? Ничего! Василий Шуйский запястьем отер с бороды и усов иней.

– Посылай гонца, Богдан. Но предупреди расстригу: пусть не идет к Москве, а бежит. Царь указал мне ехать к войску. Я – не Федор Мстиславский. Поляков и литву не люблю. Род мой с ними на ножах от сотворения света. Пусть самозванец воюет свою войну с Бориской. Придет на меня – не пощажу выблядка!