Сын погибели. О сражениях мужских и женских

О сражениях мужских и женских

 

Спустя месяц после неудачной стычки под Новгородом-Северским, князь Федор Мстиславский оправился от ран и, исполняя царский указ, выступил навстречу самозванцу. За несколько дней до наступления в расположение полков Мстиславского прибыл Василий Шуйский с подкреплениями из выборных дворян и московских стрельцов. В самом начале февраля воеводы заняли большое село Добрыничи в богатой Комарицкой волости, неподалеку от Чамлыжского острожка, где находилась ставка царевича Димитрия. Теперь два войска разделяли лишь дозоры стрельцов и казачьи разъезды.

Благодаря внезапному вторжению в разгар осенней распутицы, народному бунту и измене войск, Димитрию удалось занять основные города Северской Украйны и нанести неожиданное поражение князю Мстиславскому. К середине зимы в руках самозванца оказались почти все крепости, выстроенные на дальних подступах против Польши и Крыма. Следующий рубеж проходил в самом сердце страны – под Тулой и Серпуховым. Москве пришлось заняться войной всерьез. Против обыкновения, пена смуты не спадала, более того, под нею открылись мощные волны, которые накатывали все сильнее, и уже само государство стало напоминать песчанный замок, слепленный неумелыми детскими руками.

На всем пространстве, охваченном военными действиями и бунтами, а так же в ближайших уездах были приняты невиданные меры безопастности. За передвижениями чуть не каждого человека на прострастве Смоленск - Брянск – Орел – Воронеж тщательно наблюдали, каждое сказанное слово внимательно подслушивали, всех путников допрашиваали, поклажу досматривали, по малейшему подозрению любого немедленно отправляли в застенки. А там следствие мало кого выпускало из своих железных когтей. Обвиненных в опасных преступлениях – гонцов и лазутчиков самозванца – отправляли в Москву, на дальнейшие мучения и казнь. Прочих говорунов про «доброго царя Красное Солнышко царевича Димитрия Иоанновича» и проходимцев, явно ищущих возможности прибиться к войску расстриги – вешали по приговору старост и воевод.

С помощью князя Шуйского Давид мог бы добраться до войска вместе с подкреплениями. Но для этого придется выйти из небытия, куда он попал, благодаря связям Бельского в Разрядном приказе: в росписи, высланной во Ржев для сбора дворянского ополчения, не значились ни сам Давид, ни его обширные, после смерти Ивана Сабурова, имения. Теперь дворянина Зобниновского не существует, ибо дворянин – тот, кто служит царю собой и своими людьми. Объявиться сейчас, значит отказаться от многих преимуществ, которые дает безвестность. Кроме того, с отрядами Шуйского Давид мог добраться только в Добрыничи, но переход в области, занятые Димитрием, нигде не был так труден и опасен, как в месте соприкосновения противостоящих войск. Ехать же в гости к самозванцу через Тулу и Орел одному - полное сумасшествие. На этом направлении расстрига угрожает столице: и муха не проскочит здесь незамеченной.

Вторая дорога на Северскую Украйну вела через Калугу и Брянск. Сейм Речи Посполитой, принявший против мнения короля Сигизмунда решение о невмешательстве в русские дела, состоялся во второй половине января. Спустя несколько дней об этом стало известно в Москве. Польского вторжения на помощь самозванцу и нападения на Смоленск можно было не опасаться: брянских воевод немедленно двинули в сторону Севска, осажденного бунтовщиками. Воеводы не успели – город сдался, они повернули на соединение с Мстиславским под Добрыничи. Вот в этом-то перемещении войск и решил затеряться Давид. По снежной зиме полки двигались медленно – многие дворяне из ближайших уездов взяли отпуска, пообещав догнать своих на Украйне. Другие уезжали без всякого отпуска, чтобы отправить семьи в более спокойные места, в Москву и за Москву, боясь, что с Украйны бунт перебросится на южную Россию. Теперь все они возвращались – на Калужской и Брянской дорогах Давид вполне мог сойти за одного из таких отпускников.

И действительно, все время пути он не обратил на себя ничьего докучливого внимания. Давид нарочно останавливался в переполненных постоялых дворах и ехал в часы, когда дороги особо оживленны. На распросы попутчиков, которые вполне могли быть тайными соглядатаями, Давид назывался собственным именем и рассказывал почти ненадуманную повесть: он, Ржевский дворянин Зобниновский, отлучался на похороны жены и ее отца. И теперь, закончив эти грустные дела, догоняет своих товарищей. Давид рассказывал сущую правду – как ему не поверить? Среди тьмы несчастий, обрушившихся на Московию в те ужасные годы голода, чумы и смуты, его повесть была не настолько яркой, чтобы запомниться надолго. Но служила хорошим поводом мрачно молчать и, забившись в углу, не участвовать в попойках и гулянках случайных знакомцев. В дорожной толпе Давид скоро прослыл человеком отчаянным, не ценящим ни собственную жизнь, ни чужую, и мало кто решался не то, что задеть его острым словцом, но даже предложить выпить вместе или бросить кости. Ибо на вопрос о ставках, вызванный бесцеными камнями обращенными внутрь на пальцах Давида, он всегда предлагал одно: в дюжине шагов драться на пистолетах – выигравший стреляет первым. И поворачивал перстни наружу, чтобы ладонь удобнее легла на рукоять. Обычно, зачинщик низко кланялся и поспешно отходил в сторону. Кое-кто огрызался. Тогда Давид принимался искать взглядом глаза смельчака. И за все время пути никто не решился доиграть с ним эту игру.

Основные сложности предстояли ближе к Севску, когда те, кто спешит к князю Мстиславскому, свернут на проселочные дороги. На ничейной земле, Давид ожидал встретить летучие отряды противников и заставы комарицких мужиков, как один принявших сторону Димитрия и страшащихся за это погрома. Но никого не встретил. Похоже и воеводы, и царевич собрали все силы для решительного сражения. В Севске Давид легко узнал, что Димитрий выступил из города несколько дней назад навстречу Мстиславскому. Волею случая, наш путник оказался не между противниками, а за спиною самозванца. Без особого труда, он догнал войско царевича и проник в его расположение. Здесь, среди разноплеменного сброда, в мешанине польских, казацких и русских отрядов, то – прибывающих, то – бегущих прочь проходимцев и наемников, ходоков, гонцов, торговцев и беженцев, он сразу стал так незаметен, будто надел шапку-невидимку. Впервые на него обратили внимание польские гусары, сторожащие ставку самозванца, удивившись когда Давид обратился к ним по-польски.

– У меня есть важное послание для царевича, господа.

– Откуда?

– Из Москвы.

– Передайте нам.

– Мне поручено отдать его лично в руки царевичу.

– От кого послание?

– Покажите царевичу это.

Давид снял с пальца и протянул гусару один из своих перстней. Красный рубин, подаренный Бельским у горящей гостиницы первой ночью в Москве. Прищурившись, гусар осмотрел перстень, присвистнул.

– Это же целое состояние, - сказал он своему товарищу и кивнул на Давида.

Намек понятен.

– Или отрезанная голова, - уточнил Давид.

Ясен и ответ. Гусар схватился за саблю. Его товарищ придержал забияку.

– Я думаю, друг, стоит доложить об этом господине.

Давид улыбнулся и слегка поклонился сообразительному гусару.

– Ты езжай, - продолжил тот, я побуду с ним.

Забияка ускакал, а Давид с гусаром провели почти четверть часа за разговором, настолько приятным, насколько это может быть между поляком и русским на Украйне. Быстро договорившись до пламени в глазах и сабель, вытянутых на пол-лезвия из ножен, они благоразумно замолчали и предпочли подождать, пока их рассудит время. Оно не заставило себя ждать: вслед за гусаром, в сопровождении десятка закованных в панцыри всадников, встречать диковинного гостя примчался сам главный воевода царевича Димитрия князь Василий Рубец-Мосальский.

Князя Мосальского вторжение самозванца застало вторым воеводой в Путивле, известном не только своей древностью, но и неприступной каменной крепостью, единственной на всем юго-западе России. Кто владел Путивлем, тот владел и Северской Украйной. Первым воеводой, учитывая значение города, был назначен Михаил Салтыков-Кривой: по-видимому, прозвище окольничего напомнило дьякам в Разрядном приказе его доблесть в войне с Баторием, где он и лишился одного глаза. Когда самозванец подступил к Путивлю, Кривой и впрямь пытался сопротивляться, но увы, таких как он не нашлось и дюжины. Восставшие горожане, к которым быстро присоединились украинские стрельцы и местное дворянское ополчение, связали воевод и ударили ими в ножки Красному Солнышку Димитрию Иоанновичу. Говорят, под очи царевича их притащили за веревки, привязанные к окладистым боярским бородам. Устрашенный судьбою несчастного черниговского воеводы Воронцова-Вельяминова, отказавшегося присягать расстриге и посаженного за то взбунтовавшимся сбродом на кол, Мосальский немедля поцеловал Димитрию крест. Сперва он рассчитавал отсидеться и втихую понаблюдать: чья возьмет? Но быстро понял, какие возможности сулит близость к самозванцу. Димитрию, повсюду спешащему показать свою царственность, нужна Дума. А из кого составлять ее – не из казаков же и не из польских наемников? Князь Мосальский оказался впору: Рюрикович, потомок святого князя Михаила Черниговского. Обиженный на то, что Черниговскую ветвь повсюду опередила ветвь Всеволода Большое Гнездо и литовского Гедимина, князь Василий откликнулся на предложение Димитрия и теперь служил ему не за страх, а за совесть: после отъезда Юрия Мнишка, вдвоем с арианином Яном Бучинским они стали главными его советниками.

Сейчас сам царевич приказал ему спешно доставить в шатер того человека, который назвался гонцом из Москвы и предъявил пропуском перстень с чудесным рубином. Димитрий представлялся сыном Иоанна Грозного, и не мог обойти страсть того к драгоценным камням. Еще в Чудове, по расказам ставших монахами придворных вельмож, он составил в своей великолепной памяти подробный перечень особо известных царских сокровищ. Был там и этот камень: подарок Иоанна своему ближайшему советнику – Богдану Бельскому. Говорили, что Бельский заплатил им некоему дворянину за второе Иоанново завещание. Во время нападения Годуновых на подворье Романовых Отрепьев видел и самого дворянина. Не с кем-то, а с принцем Густавом Шведским, королевичем Польским. Значит он близок к Бельскому и царевне Ксении. А где эти двое – там заговор. О, как мечтал измотанный бесконечной борьбой на равнинах Украйны самозванец о заговоре в столице!

Чтобы наконец-то все разрешилось! Безумно желая падения несокрушимых Годуновых, даже ради малейшего слуха об измене бояр, о тайном предложении престола с их стороны самозванец готов был подвергнуть себя опасности разоблачения и встретиться с тем дворянином.

– Ведите его ко мне, князь Мосальский! Срочно! Без проверки и допроса. Примем втроем: я, Бучинский, ты. И слышишь, без всяких условностей. Не отдаст саблю – не отбирать. Не встанет на колени – не валить. Не назовет меня государем – убьем потом, сначала пусть расскажет.

– Но мы не успеем, государь царевич. Войско уже выходит на рубежи для удара.

– В пути, на ходу! Опасаться нечего – выступаем в строю гусар гетмана Дворжецкого. Поспеши!

Отыскав гостя в сутолоке наступающих войск, Мосальский приказал своим людям окружить его плотным кольцом.

– Твое имя?! – Потребовал князь.

– Послание не от моего имени! – Отрезал Давид.

– Заговариваешься, изменник! – Заорал Мосальский в гневе, но, вспомнив слова царевича, поправился. – Следуй за мной. Разберемся в ставке. Сдай оружие!

– Я привез письмо, а не саблю и пистолет!

– А ты - отъявленный негодяй... Где-то я видел тебя?

– Во дворце, князь Мосальский, в Кремле, в Москве, в России!

Главному боярину поддельного царевича пришлось безответно проглотить столь наглый намек на предательство. Он лишь заскрипел зубами.

– Не выпускать его из рядов!

Сомкнув строй, сжав Давида со всех сторон, по взмаху руки Мосальского отряд с места сорвался вскачь. Не обращая внимания на задавленных и ушибленных, тяжелые всадники прошли сквозь встревоженный предстоящей битвой людской муравейник, как нож по маслу. У большого расшитого шатра самозванца они спешились. В приемной Димитрия их уже ждал советник и секретарь, но самое главное – личный друг и единоверец Димитрия арианин Ян Бучинский. Здесь Мосальский приказал своим людям остаться. Бучинский кивнул гостю и, не слова ни говоря, повел в личные покои царевича. Тот ждал посреди комнаты, в раззолоченных доспехах, рядом на походном столике лежали обнаженнная сабля и пара пистолетов.

– Незнакомец, государь царевич. – Коротко представил гостя Мосальский и низко поклонился хозяину.

Димитрий кивнул. Давид поклонился ему – не как государю, но как дворянину.

– Падай, вор! На колени! – Заорал Мосальский. – Лбом бей! Иначе валяться твоей голове!..

Мосальский потащил из ножен саблю. Поморщившись, царевич взглядом остановил его. Бучинский схватил князя за локоть. Тот опешил: Димитрий широко улыбается изменику. Словно знает его тысячу лет.

– Что за дело у тебя ко мне, дворянин?

– Послание... личное!

– Мы должны остаться одни?

– Да!

– Выйдите, господа Бучинский и Мосальский!

– Великий государь царевич, - вспыхнул князь, - но если это – убийца, посланный Борисом Годуновым?!

– Он убил бы меня давным давно. Кроме того, Мосальский, убийцы не ведут себя так. Убийцы сперва целуют ноги, потом вонзают нож исподтишка. Убийцы проникают тайной или доверием. К тому же, господа, разве вы сомневаетесь в моей способности защитить себя? Оставьте нас со спокойной душою...

Широким взмахом самозванец показал на стоящий между ним и Давидом столик с оружием.

– Послание, дворянин! – Как только за советниками опустился полог, потребовал Димитрий.

Давид протянул ему сложенный вчетверо и крепко опечатанный лист. Самозванец пристально рассмотрел его.

– Четыре печати: князь Шуйский, князь Голицын, Богдан Бельский и, Боже! Василий Щелкалов! Эта печать, последняя, как пропуск, стоит твоего перстня, дворянин. Возьми его.

Димитрий снял с пальца малиновый рубин и, не глядя, бросил Давиду. Разломил печати. Несколько строчек письма он прочел мгновенно. Затем еще раз, внимательнее, вслух.

– «Милый племянник! Послушания рабов в дальнем поместье не добьешься, пока не вступишь в наследство. Оставь их и спеши в Москву. Мать признает тебя и опекун поддержит. Здесь обретешь имение и власть. С пожеланием легкой дороги и верою в скорую встречу. Твое семейство.»

Царевич поднял глаза на Давида.

– Поцелуй мне крест, дворянин, что переданное тобою письмо – то самое, с которым ты послан.

Давид только усмехнулся в ответ. Самозванцу этого оказалось довольно.

– Мать... понятно, опекун известен – Бельский, семейство... - Димитрий еще раз повертел перед глазами печати... – теперь даже самая дальняя родня лезет ко мне в семейство. Зовут в столицу!.. Как я ждал этой вести вчера, дворянин. Еще ночью я мог взять лучшую часть моего войска и пойти прямо в Москву. Я привык к опасностям и неверной игре. Но сейчас, увы, поздно! На рассвете атаман Карела с десятью тысячами казаков тайными тропами пошел в расположение Мстиславского. Сейчас, гетман Дворжецкий с гусарами и дворянами ударит на него. Сомнет, разобьет вдребезги! Мои неверные подданые так легко не отделаются, как под Новгородом-Северским! От битвы уже не уклониться! И она будет выиграна! Я приду в Москву не гостем на боярский пир, но хозяином – казнить и миловать! И от семейства своего потребую рабского послушания!.. Может быть на словах, дворянин, они все же изъявили мне ту покорность, которую подобает иметь к прирожденному, спасенному и ставленному Богом государю?

– Бельский так предупреждает: Голицыны поддержат безусловно, Шуйские – если мирно придешь на суд народный. Остальные, когда увидят тебя сильнее Бориса.

– Неудивительно, ведь Голицыны и сами почти поляки, хотя их предок Щеня-Патрикеев и наломал Польше бока.* А Шуйские – ей исконные враги. От сотворения света! Доносят, Шуйский намедни соединился с Мстиславским в Добрыничах. Мои поляки попробуют его на зубок!.. Вчера надо было тебе приехать, дворянин, вчера. О как бы счастлива была Россия!

– Позвольте, великий государь царевич, - прервав его, высунулась из-за полога голова Бучинского, - Карела начал...

– Нам заканчивать! - Воскликнул Димитрий. – Коня! Копье!

Он схватил саблю, заткнул за пояс пистолеты и, бросив Давида на попечение Бучинскому, выбежал из шатра. Но, только вставив ногу в золоченое стремя, внезапно вспомнил о нем, обернулся, взмахом руки потребовал подвести:

– Государь царевич? – Подтолкнув Давида, угодливо спросил Бучиинский.

– Едет с нами. В строй его!.. Вижу, ты заражен маловерием, дворянин. Я – истинный царевич Московский! Победа убедит тебя. Увидишь, как Господь предает изменников в руки законному государю!

В окружении гусар Дворжецкого Давиду ничего не оставалось, как скакать вместе с отрядом. Впереди, у пологого холма, на котором стояло село, слышались выстрелы пушек, ружейная пальба, визги и гул устремившейся вперед конницы. Мертво сжав в руке свое знаменитое золоченое копье, принесшее удачу в битве под Новгородом-Северским, царевич бросился в самую гущу боя.

Победу в сражении, как известно, доставляют не только храбрость, вера в себя и случай, но так же искусство полководцев и упорство войска. Князь Федор Мстиславский был вождем бездарным и князь Василий Шуйский немногим его превосходил. Но, в отличие от вялого Мстиславского, Шуйский был деятелен, особенно, когда его припекало, и предпочитал трижды совершить ошибку, чем без толку выжидать. Военное образование в те времена давалось беспорядочно и полководцами, обычно, становились, выучившись на крови и ошибках. Василий Шуйский отличался редкой любознательностью, он прочитал множество книг о восточных и римских войнах, о свершениях русских князей, о деяниях своих предков. Но больше всего гордился братом, князем Иваном Петровичем, победителем Стефана Батория на стенах Пскова, спасителем России. Василий изучил каждый шаг его, каждое слово, особенно знаменитую Псковскую осаду. И усвоил два главных приема, которыми обычно добиваются московиты победы над неприятелем. С Ледового побоища и Куликовой битвы упорство и засада действовали безотказно. Даже неприятели – от шведов и немцев до поляков и татар, признавали русских непревзойденными в упорстве и очень опасными в засаде. Поляки жаловались, что безумному упорству русских научили шведы, немцы сокрушались, что русские переняли у татар коварство засады. Так это или нет, но в битве под Добрыничами, князь Василий Шуйским поступил совершенно по-русски.

Скрытое движение запорожцев Карелы вовремя обнаружили дозоры. Пока войска поднимались по тревоге, передовые отряды сдерживали казаков. Затем конница Дворжецкого, предводительствуемая самим Димитрием, опрокинула их и устремилась прямо на село, к ставке Мстиславского, надеясь решить исход битвы уничтожением вражеских воевод. Но на окраине села, за набитыми снегом опрокинутыми телегами, их поджидали плотно построенные Шуйским московские стрельцы. В отличие от стрельцов украинских, они были безусловно верны присяге, а стойкостью намного превосходили зараженное шаткостью дворянское ополчение южных уездов, составлявшее основу войска Мстиславского.

Когда конница самозванца во весь опор вылетела к окраине села, сидящий верхом посреди стрелецких рядов князь Василий Шуйский коротко приказал: «Целься! Пли!» Залп десяти тысяч ружейных стволов поверг гусар в ужас. Из семи тысяч всадников погибло не больше двух-трех сотен, но во время бегства затоптано - уже под тысячу. Наступающая следом пехота самозванца, главную силу которой составляли запорожцы, оказавшись под копытами польских гусар, была расстроена, а затем окончательно смята и обращена в бегство русским дворянским ополчением, бросившимся их преследовать. Остатки казаков отошли, закрепились вокруг немногих орудий самозванца и здесь были истреблены стрельцами. В недолгой погоне дворянское ополчение уничтожило и большую часть польской конницы. Уцелели немногие – те, кому удалось рассеяться по лесам и болотам.

В этой скоротечной битве русские потеряли лишь несколько сотен бойцов, в основном – в тех самых передовых отрядах, что стойкостью своей, наряду со стрелецкой засадой, и определили исход битвы. Войско же самозванца попросту перестало существовать. Только убитых поляков, казаков и русских сторонников Димитрия насчитали одиннадцать тысяч, не говоря уже о десяти тысячах пленных. Впрочем, пленных наловили бы раза в два больше, если б Мстиславский, довольный безусловной победой, не приказал остановить преследование. Впереди были Севск, Путивль и другие крепости самозванца, а военные правила не допускали вторжения в неприятельскую область, пока не сокрушены ее твердыни.

Уцелевший в безумии бегства Димитрий едва не погиб, когда под ним убили коня. Находчивый Мосальский тут же застрелил из пистолета собственного слугу и втащил царевича в освободившееся таким образом седло. И этим навечно обеспечил себе первое место в душе самозванца.

Вместе с несколькими десятками прибившихся к ним по дороге всадников, они безостановочно скакали до самого Путивля. Уже под стенами города Димитрий приказал жалким остаткам своего воинства остановиться и привести себя в порядок. Казаки, поляки и дворяне едва подчинились ему, настолько хотелось им поскорее спрятаться за городские стены. Все время бегства им казалось, что конница Мстиславского висит за плечами.

Самозванец и князь Мосальский спешились бок-о-бок несколько в стороне от них.

– Послушай, князь, - спросил царевич, - быть может, мне сказаться убитым? Был и нет: вновь пойти странствовать по Руси-матушке и вновь воскреснуть... ну, когда помрет Борис?

– Боже упаси, государь царевич! А твои верные подданные, а я? Они, - Мосальский кивнул на спутников, - они все-одно разболтают, что ты жив. Я еще перетерплю, сбегу в Польшу, там у Черниговских князей довольно родни, но всему этому отребью, путивльцам и украинцам, деваться некуда. Сдаться москалям – чубы отрубят вместе с головой. Дело верное – измена! Они найдут еще одного Димитрия и будут сражаться до последнего, а тебя – выследят и убьют, чтобы не мешался под ногами.

– Пожалуй, ты прав... Князь, а где тот дворянин, гонец?

– Кажется, в него угодило ядро, он пал...

– Жаль... Ведь он был прав, Мосальский. Нечего было рядиться с Шуйским и московскими стрельцами. Следовало бросить казаков, повернуть Дворжецкого и идти прямо к Москве. Но поздно теперь. Мне не по пути с вами... – Краем глаза земетив, как рука Мосальского потянулась к пистолету, как взгляд князя блеснул отчаянием приговоренного, Димитрий поспешно поправился. – Врешь!.. Верю, не поздно! – Он взмахнул рукой на путивльские стены. – Вот моя столица!

 

Выксинская пустынь на Белоозере, куда сослали несчастную вдову Иоанна Грозного, была местом, воистину приближенным к Господу спокойствием и безлюдием. Или, напротив, местом, забытым Господом – суровым, безрадостным. Все зависит от того, каких радостей ищет заброшенный сюда человек: духовных, Небесных или суетных и мирских? Чает ли он спасения души в трудах, посте и молитве, или ее погибели в пучинах сладострастия и тщеславия? Выксинская пустынь, как и весь Белозерский край, была местом проклятым или благодатным – как кто себе выбирает.

Марья Нагая выбрала первое. Четырнадцать лет с тех пор, как Годуновы зарезали ее сына Димитрия, она ежечасно ждала себе яда или удавки, но Бог миловал, в суматохе борьбы со Щелкаловыми, Шуйскими, Романовыми, Бельским убийцы забыли о ней. Постоянная готовность умереть помогла инокине Марфе порвать с прошлым и начать жить заново, как и положено той, кто посвятил себя Христу. Вот только Христом ли жила в Выксинской пустыне царственная узница? Христом, без сомнения! Но не тем, что приходил прощать и страдать во спасение человеков, а тем, что грядет - судить и карать. Нет, в душе Марьи Нагой не нашлось места низкой мести, страсти подлецов и рабов – она верила: Годуновым воздастся! И она молилась: как и убийство сына, пусть это свершится у нее на глазах!

Конечно, для инокини - слабость, за четырнадцать лет не научиться прощать... но неужели она ее не заслужила? Седьмая, полузаконная жена бесноватого старика, ранняя вдова, мать больного царевича, Богом и людьми помеченного на смерть. С самой Иоанновой кончины, она хранила своего несчастного младенца от нескончаемых покушений: к нему подсылали убийц, на него наводили порчу, ему дарили отравленные игрушки и – не сберегла! – отроком зарезали на крыльце княжеского дворца в Угличе. И ложью покрыли преступление. А ведь возглавляли расследование Василий Шуйский, Василий Щелкалов и патриарх Иов, великородный князь, высший дьяк и первый пастырь православия, своим происхождением, чином и долгом обязанные быть не предателями престола и правды, но их опорой. Изменили и отреклись! Понятно, почему: сколько истину не тверди – царевича нет уже. Будущее государства и личную судьбу они посчитали дороже правды.

И ее, несчасную вдову и мать, поспешно постригли в монахини, заточили среди покинутых Богом лесов и болот Белоозера. Такой ли видела Марья свою судьбу, когда почти ребенком, красавицей и умницей появилась в царском дворце? Сам Иоанн Грозный тогда преступил закон ради того, чтобы сделать ее женою - не наложницей. Теперь, четырнадцать лет спустя, Нагая стала не только еще краше, но безусловно, и много умнее. Она поняла, что справедливость – ничто без силы и хитрости, что дарованная Богом власть держится на людском страхе, что честолюбие боярства и безумие черни разнесет государство в щепки, если не скрепить его, как дубовую бочку, железным обручем силы и кровью, будто смолою. Тогда престол праведный будет незыблем. А неправедный, каким бы ни был сияющим и ужасным, рухнет непременно. Увы, это драгоценное знание, вымученное столькими страданиями, она могла применить лишь наполовину. Единственный законный государь Руси – ее сын, царевич Димитрий - истлел в могилке. Его престол уже не поднять. Но престол Годуновых – пропащий!

Тот случай, когда ее тайно вывезли в Москву на допрос к царице Марье, утвердил Нагую в мысли об обреченности Годуновых, но надежды на воскрешение сына, конечно, не дал. Царица Марья, верно, взбесилась! Как она, сама пославшая убийц, сама приказавшая скрыть следы преступления и так уложить трупик во гроб, чтоб не было видно широко разрезанного горла, как могла она спрашивать о том, жив ли царевич? Нагая решила, что ее привозили проверить – не сошла ли с ума? Или заставить кого-то оклеветать или, хуже, использовать в каком-то представлении, дающем Борису лишние права на престол. Ему было мало Иоаннова завещания, родства с Феодором, избрания Собором, венчания от патриарха. Он изобрел себе царскую родословную, замужество дочери на иноземном принце, возможно, теперь задумал что-то с ее участием. Марфа не поддалась ему.

С обожженым лицом, обгорелыми волосами, старице удалось улизнуть в свою берлогу на Белоозеро. Но прежнее спокойствие к ней уже не вернулось. Лиса пронюхала дыру в курятник! Волчица нашла ход в овчарню! Не завладев ее жизнью, царица Марья рано или поздно придет за ее смертью... Прежняя тихая обитель, вновь, как и четырнадцать лет назад, стала для Нагой адовой круговертью. Но если тогда это чувство угасало год за годом, то теперь – день за днем – разгоралось. И Марфа решила для себя окончательно: если ей предложат на выбор рай и несказанное блаженство или вечные мучения в преисподней и месть Годуновым – она без колебаний выберет преисподнюю.

Возможно, этот выбор читался у нее на лице. По частым доносам зная о настроении узницы, царица Марья приказала стеречь Нагую еще крепче, никого, кроме двух-трех доверенных монахинь к ней не допускать, не давать ни читать ни писать, при малейших подозрениях – немедленно убить. Тайком от мужа, царица указала лишить старицу прежних поблажек – заставлять трудиться, поститься, терпеть холод и зной. Она надеялась, что север сживет изнеженную наложницу Грозного со света вернее, чем яд.

Но четырнадцать лет – большой срок. За четырнадцать лет надзиратель, живущий вместе с узником в темнице, прикипает к нему душою и отрывается от тех, кто на свободе. Приставленные к Нагой старицы Выксинской пустыни влюбились в свою пленницу, впрочем, как влюбился в нее после чудовищной смерти Димитрия и весь народ московский. Русские жалостливы, а от жалости – ближе всего до любви. Тем более, жалости женской, природной, и монашеской, сострадательной. Несмотря на жестокие указания из столицы, Нагая жила в лучшей, самой теплой келье, ей разрешали принимать пожертвования богатых дарителей, снабжали теплой одеждой, вдоволь кормили и оставляли достаточно времени для раздумий.

Сняв крохотную избенку в посаде большого Кириллова монастыря, княгиня Холмская быстро убедилась в этом, перемолвившись немногими словами с двумя-тремя из часто бывавших здесь по делам хозяйства и веры выксинских пустынниц. Заведя необходимые знакомства и разведав обстановку, Софья придумала, как исполнить поручение Бельского. И конечно, вдоволь насладиться собой: о чем о чем, а о своих удовольствиях княгиня забывала редко.

 

Все началось морозным февральским утром, по странному стечению обстоятельств – тем самым, когда в тысяче верст южнее сошлись биться рати князя Мстиславского и царевича–самозванца. А здесь, в северном пустынном спокойствии, ничто не нарушало тишины, ни человеческий говор, ни вопль зверя, ни даже ветер. Ночью, в пути, Софье казалось, что слышны стоны и шорох падающих с неба звезд.

К деревянным воротам Выксинской пустыни она подъехала, как и рассчитывала, еще ночью, задолго до утренней молитвы. Небольшими санями в одну лошадь Софья правила сама. Соскочив у ворот, она робко в них постучала. Как и задумывалось, ей ни кто не ответил. Помедлив четверть часа, она постучала опять, громче. Лишь заснеженные ветви вплотную подступивших к ограде деревьев откликнулись ей. Софья выждала еще полчаса и, заметив, что мрак начинает сменяться предутренней мглою, постучала вновь. На этот раз – требовательно, громко.

И ей ответили. Старуха-привратница приоткрыла калитку, высунулась наружу, недовольно пробурчала:

– С чем пожаловали в божескую обитель, люди-странники?

– Одна я, матушка! – Испуганным голоском поведала Софья. – Укажи мне дорогу дальше, на самый край земли, в самое безлюдье!

Старуха подозрительно осмотрела путницу. Та была молода. Но уже во вдовьем наряде. Застенчива. Видно, что промерзла до костей. Немудрено – стужа лютая.

– Ты ночью стучала, дочка?

– Я, матушка, я...

– Что тихо так? Думала – ветер. Гляди, обморозишься. Дальше нету дороги. Куда-ж ты собралась то?

– Куда глаза глядят бегу, матушка...

– Ладно, зайди, погрейся у меня в сторожке, пока схожу к настоятельнице, спрошу – не пустит ли тебя в обитель.

– Нет, нет, что ты!... Страшно... В обитель Божью нежданным гостем...

– Обитель к тому и сделана, вдовица. Но смотри, пустынь у нас особая. Знаешь? – К старухе на миг вернулась обычная подозрительность.

– Нет, а что такое? – Спросила путница, будто для того, чтобы не прерывать разговор.

– Старица Марфа у нас живет, в миру – государыня Мария Федоровна, вдова Грозного царя.

Лицо путницы исказилось ужасом, она отшатнулась, потом помолчала недолго и, понуро опустив голову, побрела к своим саням.

– Куда ты, вдовица? – Воскликнула пораженная старуха.

– Матушка, матушка. Ты – ангел... Но здесь – то, от чего я бегу!

– От чего же?!

– Коль живет у вас в обители вдова государя Иоанна Васильевича, значит, вокруг нее полно Годуновьих приставов. Нет, уж лучше мне ехать дальше, как-нибудь, без дороги.

– Пропадешь без дороги. Застынешь. А приставов у нас нет. Бывают иногда посланцы... оттуда, - привратница почему-то показала не в ту сторону, откуда привела гостью дорога, а себе под ноги, - распрашивают, по кельям шарят. Но сейчас нет их. Старица Марфа пребывает на попечении настоятельницы нашей. Господь милостив к тебе – допустят в обитель. Но имя-то твое, скажи?

– Софья... – Молвила путница и осеклась, оглянувшись вокруг.

– Пустынно здесь, вдовица. Звери одне. - Привратница попыталась успокоить гостью, но та, не в силах прогнать свои страхи, предпочла доверить остальное ей на ухо.

– Софья княгиня Холмская. Вдова. Муж мой... Годуновы... Теперь я... Понимаешь?.. – И уже отстранившись, попросила. – Не пустит настоятельница, ни кому не говори. Молю! В имени моем – погибель моя. От царя Бориса и царицы Марьи!..

В ужасе от этих имен, Софья побледнела и зажала себе рот ладошкой.

Произнося последние слова внятно, громко, возбужденно, она не могла не заметить, что их разговор с привратницей уже слушают несколько черниц, поднявшихся прежде своих сестер, чтобы успеть до заутрени прочитать молитвы своего особого обета. Рассчет княгини оказался верен: нет тех запретов, которые не поддались бы женской жалости и любопытству.

И непременно, среди черниц нашлась та, что донесла о необычной гостье прежде старухи-привратницы. Выслушав рассказ той и другой, настоятельница поспешила приветить путницу. По лицу ее было видно, что старуха передала весь разговор слово в слово, не забыв и застенчивость беглянки, и отчаяние, заставляющее бежать без дороги в ледяную стужу и глушь. Как и предполагала Софья, настоятельница, не медля, повела ее к себе, чтобы не отвлекать занятых молитвами стариц.

Настоятельница пристроила княгиню у себя в келье и, со слезами на глазах, смотрела, как та жмется к горячей, с утра истопленной печи, как обжигает на ней замерзшие пальцы. Путница была щуплой, и она с жалостью думала о том, как легко пробрал ее тельце насквозь пронзительный северный мороз. Настоятельница ненадолго задумалась об этом, а когда очнулась, то заметила, что гостья всхлипывает, украдкой плачет. Отворачивается, прячет слезы, но они непослушно катятся из глаз, теснят дыхание.

– Ну что ты, доченька?.. Девочка, что ты? – Настоятельница не удержалась и погладила Софью по мокрым щекам.

– Я... думаю... матушка... Думаю, как дорого мы платим за ласку и тепло. Я продрогла, я одичала. Но знаю: приласкав и обогрев, ты выдашь меня приставам царя Бориса и патриарха Иова.

– Что ты, дочка, что ты? – Воскликнула настоятельница, сама готовая заголосить навзрыд.

– Я насмотрелась на жизнь, матушка. Душа твоя добрая. Но люди – не Пречистая, не Христос. Не верят в добро. И заставят тебя сделать это. Иначе донесут сами, и ты погибнешь вместе со мною. Разве тебе не нашептали о моем появлении прежде, чем подошла привратница? Вот так нашепчут и кому следует в Кириллове. А там покатится-помчиться. Злым словам до Москвы недалеко... Не губи себя! Согрей и приласкай меня. И я уйду. Одно обречена...

– Что такое ты говоришь? Нет человека, к которому бы не благоволил Господь, по кому бы не печалилась Богородица. Тем более, с таким добрым сердцем и с такою верой, как у тебя!

– Я люблю Господа и верю! Христос, Пречистая и Воинство Небесное спасут меня... призвав к себе на Небеса! На земле же властвуют нечестивый царь Годунов и дьяволова дочь Марья Скуратова. Вся жизнь моя - тому свидетельство. Выпало мне родиться в роду бояр Сабуровых. Малолеткой отдали меня женою в род Холмских князей. Сабуровы – родня царям по Соломониде, первой жене Василия Иоанновича. Холмские – по Феодосии, его сестре, по изначальному Рюрику. Виновата ли я, что предки мои были столь близки к престолу? Но моего мужа отравили, меня... Всю жизнь я плутаю, побираюсь. Каждое мгновение ищу убежища, в каждом убежище ловлю еще одно мгновение пожить. Иногда я спрашиваю себя: зачем? Разве этот бег бесконечен? Не лучше ли предаться врагам, уснуть на земле и очнуться на Небесах? Но не могу совладать с собою – бегу, прячусь, скитаюсь. И вот теперь настал мой конец. Меня загнали в тупик. Север – дальше нету дороги...

– Бедненькая моя... – Склонилась настоятеьница к гостье, - не грех желание жить, если жить праведно и честно. А спасаешься ты не хитростью – то укрывают тебя Христос и Богородица. Я и сестры нашей обители поможем тебе, на них уповая! Укройся в нашей пустыни.

Взволнованная страшным расказом путницы, настоятеьница даже несколько раз поцеловала ее – в щеки, в глаза, в губы. Но потом все-таки спросила:

– Откуда ты сейчас, дочка?

– Я скрывалась в Немецкой слободе, на Яузе, под Москвою. Потом бежала в Ярославль. Оттуда – в Кириллов. Неделю прожила там в посаде. Распрашивала дорогу на север, на край земли, где нет власти Годуновых... Да только мечты это, матушка, от безысходности – голова кругом... Заметив на себе внимание злых людей, бежала, куда глаза глядят. Не скрою, я распрашивала о твоей обители... Так хочется жить! Ведь впервые за много лет мне блеснула надежда...

– Господь никогда не оставляет нас надеждой! – Для порядка, возразила настоятельница.

– Не Небесная, матушка, но земная. Объявился на Украйне царевич Димитрий Иоаннович, чудом спасшийся от Годуновьих убийц. Годуновы стали как лютые звери, как бешеные псы. Но ведь от Божьего им не уйти Суда – победит и покарает их Димитрий. За себя... и за меня. Ведь он братец мне. Дальний, но братец. Вот мне защитник! И живу я помыслами о нем. Немного осталось. Подскажи, где мне переждать, укрыться?

Софья заметила, что от поведанных ею, будто случайно, новостей, лицо настоятельницы стало беспокойным. Как будто ей нетерпелось с кем-то ими поделиться. И лишь небольшое усилие осталось приложить княгине, чтобы она решилась поделиться не новостями, а самой гостьей.

– Знаешь, матушка, - с неожиданным веселием в голосе вдруг сказала княгиня, - говорят, Димитрий разгромил всех воевод, идет прямо на Москву. Скоро будет в столице!

И она рассмеялась, будто забыв, что находится в святой обители.

– Посиди-ка здесь, доченька княгинюшка, - попросила ее настоятельница, - сейчас придет та, кому твои слова в утешение, а одно имя ее – утешит тебя. Мне же пора идти к сестрам во Христе, творить с ними заутреню.

Спустя несколько минут, в келью, где сидела Софья, почти вбежала Марфа Нагая. Княгиня сделала вид, что не узнала ее.

– Кто ты? – Испуганно спросила она.

– Старица Марфа. Так нарек меня патриарх Иов. Царица Марья Федоровна, так звал меня муж мой, благой памяти государь Иоанн Васильевич.

Софья низко поклонилась и, будто в полуобмороке, упала перед старицей на колени.

– Избавительница... мученица... святая... – сбивчивым голосом, рыдая, только и шептала она.

Старица Марфа поднесла ей воды, поцеловала в лоб, усадила на скамью, поближе к печи, успокоила, поглаживая по щекам.

– Так расскажи мне, сестрица, о... сыне!

Волнуясь, с восторгом, как увлекательную сказку, княгиня поведала Марфе Нагой о чудесном спасении царевича, о его появлении в Польше, об успехах на Украйне, о том, как ждет в Москве народ свое Красное Солнышко. Восторг и волнение ее, умиление и слезы передались и старице. Так же как гостья она, не скрывая, плакала и вместе с ней шептала, как заклинание, слова надежды на доброго царя, который, наконец, избавит всех невинно страдающих от дьявольской власти Годуновых. Но поплакав немного после того, как срывающимся голосом гостья закончила свой рассказ, вдовая царица вдруг резко глянула на нее – бледная, ни кровинки в лице, дрожащая.

– Но послушай! Я твердо знаю – похоронила своего сына. Сама положила в гробик. В твердой памяти. С открытыми глазами. Тот, кто на Украйне, – лжец и проходимец. Самозванец!

Она хотела сказать что-то еще, но осеклась, когда ее собеседница, лишь слабо ахнув, упала в обморок. Мгновенно обмякла и, во весь мах, свалилась с лавки на пол.

Старица в испуге склонилась над нею, хлестнула по щекам, выбежала, зачерпнула ковшик ледяной воды из бочонка в прихожей, прыснула с ладони в лицо княгине. Та медленно ожила. Нагая помогла ей подняться. Спросила:

– Что с тобой, сестра? Ты не ушиблась?

– Тело... Что тело?.. Да будь оно проклято! Мне показалось, что я умерла... Зачем я воскресла?.. Ты в клочья разнесла мою душу! Нет у меня больше надежды и защитника...

– Но правда?!

– Я жила местью Годуновым, надеждой на то, как своими глазами увижу воздаяние злодеям.

– И я! – Неожиданно для себя самой заявила Нагая.

– Но тогда... – Софья закрыла лицо ладонями, отвернулась.

– Да, ты права, подруга моя в страданиях, сестра во Христе.

Решение далось вдове Иоанна Грозного легко и скоро, но, несмотря на это, оно было твердым, как ее вера четырнадцать бесконечных лет в кромешной пустыне, на краю земли. Громко, голосом не монахини, но государыни, она вслух утвердила его:

– Никто не мешает мне признать Димитрием того, кто пришел покарать Годуновых и патриарха Иова... кем бы он ни был. Ибо месть нечестивым – Небесный Суд. И кто б ни свершил его – Божий он посланец!