Сын погибели. О свадебных гаданиях

О свадебных гаданиях

 

Со свадьбой устроилось быстро. Ехать в Москву, величаться царицей, повелевать и править Марина была готова немедля. Она так спешила в объятия суженому, что старому Мнишку и московским послам едва удалось сдержать ее нетерпение и соблюсти длинный и строгий обычай женитьбы государя Московского на иноземной и иноверной невесте.

Вскоре после ночного совещания Димитрия с Яном Бучинским, было совершено обручение царя и самодержца всея России с дочерью самборского воеводы. Жениха представлял думный дьяк, глава Посольского приказа Афанасий Власьев. Чести этой Власьев удостоился за то, что в свое время, прежде древних князей и великих бояр, прибежал навстречу Димитрию в Серпухов. А самое главное, принес государственную печать Бориса. Именно с этого мгновения – не с народного бунта или заклания Годуновых, началось правление нового царя для бесчисленных полчищ дьяков и приказных людей, ведающих всем и вся в Московии.

Громадное московское посольство, числом более трех сотен человек, прибывшее в Краков, привезло Мнишкам воистину царские подарки от будущего мужа и зятя: шубу с царского плеча, вороного коня в золотой сбруе, драгоценное оружие, ковры и меха. И самое главное – деньги. Деньги, о которых молил Самборский воевода, чтобы расплатиться со старыми долгами, сделанными прежде для помощи Димитрию в Московском походе и еще прежде – по склонности Мнишка к роскоши и мотовству. Но самое главное, деньги, нужные для найма так необходимых в Москве шляхтичей, немцев и казаков. Денег было в избытке и воевода с дочерью ни в чем себе не отказывали. Но прежнюю спешку сменили на сборы более, чем неторопливые. Странные вести, полученные королем Сигизмундом накануне венчания резко изменили их настрой. И они ждали новых гонцов из Москвы – подтвердить их или опровергнуть.

Несмотря на это, само обручение прошло с пышностью и великолепием, которые так любят московиты, с шумом и весельем, к чему так привержены поляки. В присутствии самого короля Сигизмунда и всего двора. Жениха представлял Афанасий Власьев. Королю и знати Речи Посполитой действо очень понравилось. Насторожило лишь то, что Власьев, которого знали здесь как человека на редкость умного и хитрого, все время нес какие-то несуразицы, смешил собравшихся глуповатой растерянностью и не желал давать прямых ответов даже на вопросы, положенные по ходу обручения. Так, исполнявшему обряд кардиналу Мациевскому он сказал, что ему ничего не известно о том, не давал ли государь Димитрий Иоаннович обещаний другой невесте и не вступал ли он в чин, запрещающий женитьбу. Лишь когда лично Сигизмунд потребовал ответа, дьяк завил, что, наверняка, не давал и не вступал, иначе – не прислал бы его сюда... Смех!.. Но не смешно стало, когда Власьев отказался, как было положено жениху, которого он представлял, взять Марину за руку. Дьяк обернул ладонь чистым платочком, бормоча, что не может себе позволить прикоснуться к такой высокой особе. Потом повел невесту чуть не на вытянутой руке, якобы не осмелившись тронуть кафтаном ее пышное платье. А на пиру отказался сесть за один стол с Сигизмундом и Мнишком, оправдываясь тем, что ему, человеку низкому и худородному, более, чем достаточно и чести смотреть, как кушают такие великие господа и монархи.

Такое поведение было бы принято поляками от кого угодно, но не от Власьева. Они-то хорошо знали, как может думный дьяк быть спесив и заносчив, как на любой упрек в собственном незначительном происхождении резко отвечает: «В России, пред государем все – рабы. Крестьянин, выделенный государем, – выше князя, кичащегося древним родословцем!» В поведении Власьева на венчании откровенно сквозили брезгливость и нежелание быть причастным к чему-то подлому, что его принудили совершить.

Если бы глаза Марины не были застланы тщеславием, она бы заметила, что еще более тщательно, чем свое лицо, посол бережет достоинство России. Дьяк грубо выдернул невесту с колен, едва она опустилась перед Сигизмундом благодарить за милости и, не стесняясь короля, выговорил ей, что неприлично так унижаться невесте государя Московского, что обручением она обязана не Сигизмунду, а будущему мужу. Марине следовало трижды подумать о своей участи в стране, где подданные видят свою честь в государе и не прощают ему ни малейшего бесчестья. Но Марина, обычно проницательная и соообразительная Марина, предпочла не заметить ничего. Подобно туману, ей затмила глаза, и сковала разум, подобно лютому морозу, одна мысль: скоро она станет повелительницей полумира!

Невеста и отец ее еще не успели опомниться от обручения, когда из Москвы прибыл личный советник Димитрия Ян Бучинский, и в поведении Власьева все объяснилось. Те самые известия, которых так ждали после первых, тайных гонцов, открыли глаза, что предстоит им в России, чего ждет от них царь и жених Димитрий.

Вместе с посольством в Краков прибыли два дворянина - швед Петр Петрей и русский Иван Безобразов. Исполняя те обязанности, с которыми приехали для отвода глаз, улучив минуту, каждый из них нашел способ дать знать королю, что есть еще и тайное поручение, о котором гонцы готовы поведать наедине. Чтобы не вызвать лишних подозрений и толков во всевидящем дворе, Сигизмунд направил к ним своих гетманов.

Через Станислава Жолкевского Петр Петрей передал королю весть от Марфы Нагой о самозванстве Димитрия. Король немедленно сообщил об этом Юрию Мнишку. Иван Безобразов привез послание от русских бояр, в котором они прямо упрекали короля в том, что его стараниями и поддержкой Московский престол занял безродный бродяга, назвавшийся именем сына Грозного, вор, убийца и распутник. Это послание, в отличие от первого, было подписано. Если Шуйский и Голицын подвергли себя такой опасности, значит ставки очень высоки. Это письмо король Мнишку не отдал, лишь пересказал на словах, не называя отправителей.

Когда приехал Бучинский, Мнишек был в растерянности и тревоге. Он едва сдерживал порывы дочери немедленно ехать в Москву, играть свадьбу и властвовать. Ближний самозванцев советник открыл им глаза: не все так просто, как кажется издалека. Нет, Димитрий, конечно не откровенничал перед будущей женой и тестем о своем происхождении и о соотношении лжи и истины в той сказке, благодаря которой сорвал царский венец с головы Годуновых и украсил им свое чело. Вовсе нет. Он просто извещал о намечающемся заговоре бояр, просил вызвать иезуитов, собрать наемников и спешить в Москву, чтобы совместно разделаться с заговорщиками. Но это лучше всяких откровений говорило о том, кто есть Димитрий на самом деле и как обстоят его дела. Он – ничтожество, и Россию надо покорять заново.

Неудивительно, что Мнишки поспешили исполнить его поручения. Ведь истинный поляк и католик Юрий Мнишек прекрасно знал, что рыбки лучше всего ловятся именно в мутной воде, и самые золотые – в самой тине. Ну а Марина, истинная дочь его, была готова хоть черту в хвост вцепиться, лишь бы взлететь!

Иезуиты, исполняющие наказ папы Римского обратить русских схизматиков под власть Престола святого Петра, наемники и шляхта, жаждущие славы и добычи, Сигизмунд, стремящийся выпроводить это отребье из бродящей, как брага, Польши - спешили еще больше. Необходимое Димитрию войско набрали в два месяца. Перед самым походом к нему присоединился оснащенный личным посланием папы к Димитрию и будущей царице Марине вновь назначенный руководитель ордена иезуитов в России Андрей Лавицкий со своей братией и патер Савицкий с поручением обвенчать тайного католика Димитрия с готовой лицемерно принять православие Мариной. Чтобы жили в браке, а не в прелюбодеянии – православнй обряд для них недействителен. В посланиях папа Павел Пятый выражал надежду, что детей своих Марина и Димитрий открыто воспитают в католичестве, а народ московский быстро примет духовную власть Святого Престола, ибо от природы кроток и любит своих государей.

На границе, под Смоленском, царскую невесту встретили дворяне смоленские, вяземские и дорогобужские. Дворецкий царя Димитрия князь Василий Рубец-Мосальский преподнес Мнишкам очередные подарки – двое обитых золотом, серебром и соболями саней для сенатора и его дочери, каждые запряженные четверкой белых лошадей в красной бархатной сбруе. К Пасхе* великолепный поезд прибыл в Можайск, где и решили передохнуть, встретить праздник и дальше ехать на запасенных в Польше каретах, потому, что снег весь сошел. Еще до этого, в конце апреля, в Вязьме, престарелый сенатор покинул дочь и скрытно отправился в русскую столицу – лично выведать, все ли готово к венчанию и свадьбе. А в начале мая, спустя год после воцарения Димитрия, с невероятной, поразившей даже видавших виды наемников византийской пышностью, въехала в Москву и сама царская невеста. Россия предвкушала торжества царской женитьбы, не зная, что тайно Марина уже стала царицей.

 

Вечером в канун Пасхи, в ворота дома, который предоставил Мнишкам можайский наместник, постучали двое поляков. Один из них был низок, широк в плечах, брит и, судя по всему, нищ. Второй, у которого он состоял в подчинении, напротив, богат, усат и одет вполне достойно для шляхтича, не пропившего в Московии окончательно, вместе с царским жалованием, и родовую честь. На вопрос берегущей невесту гусарской стражи приезжие ответили, что прибыли из Москвы, с вестями от самборского воеводы. На просьбу сообщить свои имена, высокий дворянин назвался Петром Бучинским, братом известного Яна, ближнего царского секретаря, а низенький – Анджеем Слонским, его помощником.

Гусары впустили шляхтичей в дом и предложили отдать послание. Гости возразили, что им наказано вручить его лично Марине. Оскорбленные гусары ответили бранью и заметили приезжим, что их, ариан и изгоев, в лицо знают только черти, и поэтому веры им нет. Гости назвали гусар дурнями и пригрозили наказанием от русского царя и самборского воеводы. На это стражники выхватили сабли и заявили, что сами выдерут царя московского розгами по заднице, а Юрий Мнишек – воевода у себя в отхожем месте. Здесь, в России, – каждый сам себе воевода. Недолго думая, обнажили оружие и гости. Назревала обычная польская ссора: слово за слово – драка, где больше непотребно бранятся, чем колят и рубят. Противники уже приготовились с кровью в глазах приступить к этому развлечению, как на лестнице показалась сама царская невеста.

– Бучинский! – Сходу узнала она высокого дворянина.

Чтобы избавиться от потерявшей голову стражи, Марина поиграла глазками и молвила ласково:

– Благодарю вас господа! Вы – надежные и преданные рыцари. С вами я надеюсь покорить эту дикую страну и щедро наградить верных! Пожалуйста, извините моих гостей и пропустите.

Знаком, она предложила шляхтичам подняться наверх. Сперва Марина не узнала второго гостя – он был загорожен от нее высоким резным столбом, подпирающим потолок деревянного дома, но с Яном Бучинским, а под именем брата скрывался главный царский советник, она не побоялась бы принять даже ожившего покойника. Видимо, это смелое сравнение пришло ей в голову не зря: низенький шляхтич был покойником дважды: во-первых, он умер, а спустя двенадцать лет воскрес. Во-вторых, никто не был уверен в его подлинности окончательно, а значит и в том, что он – достоверно живой. Когда он исчез, никто так и не докопался до его подлинного имени, а то, которое он носил, превратилось в особый вид занятия для проходимцев.

– Димитрий! – Изумленно воскликнула Марина, когда низенький шляхтич снял шляпу и решительно приблизился к ней в гостинной.

– Да, моя королева! – Нежданный гость склонился, подхватил ее руку, жадно поднес к губам. – Мне не терпелось увидеть Вас и, наконец, отдать Вам ту половину Московии, которая по старому нашему уговору – Ваша!

Быстро придя в себя, Марина достойно ему ответила. Выдернув руку и отступив на несколько шагов, она изобразила холодность:

– Что Россия? Леса, снега, дикий темный народ, пьяное дворянство и попы с разрисованными досками. Не Венеция, не Франция. Я приехала за Вашей любовью, Димитрий! Вот в чем признайтесь, вот что подарите мне!

– Прекрасная моя невеста. - Преклонил Димитрий колено перед Мариной. Обнажив саблю, он упер ее рукость в половицу, а острый кончик приставил к своей груди. – Вот сердце мое. Оно – Ваше. Прикажите, я вырежу его и вручу Вам, живым, трепещущим на ладони. И пусть я расстанусь с жизнью, но утешится Ваша душа!

– О милый мой! – Воскликнула Марина и опустилась на колени напротив Димитрия. – Прикажите своему другу дать саблю и мне, чтобы мы сложили наши сердца вместе и, взявшись за руки, ушли туда, где ничто никогда не разлучит нас!

Вместе следя глазами за взмахом руки Марины, словно зовущей на Небеса, влюбленные наткнулись глазами на замершего поодаль Бучинского. Советник стоял с лицом законченного дурака, растерявшись в догадках: кто кого разыгрывает и зачем? Глядя на его обвислые от смятения усы и дергающиеся в вымученной улыбке губы, Марина и Димитрий, одновременно, прыснули от смеха, потом, спохватившись, посмотрели друг на друга... И довольные собой, расхохотались заливисто, открыто.

– Теперь я узнаю тебя, верный мой рыцарь! - Первой молвила сквозь смех Марина, поднимаясь с колен. - Вижу, ты не растерял рыцарских манер.

– И ты, долгожданная невеста, не забыла, как разыгрывать римские трагедии из ничего! Славно получилось, славно! А, Бучинский?

– О да, я вижу, никто из вас не ошибся друг в друге. Не ошибся и я!

– В чем? – Неожиданно резко спросила Марина.

– В вашем союзе! Прости мою черствость, госпожа невеста, но я о своем. Как нам не хватает тебя в Москве!

– Подозреваю, - подхватила Марина, - дела серьезные.

– Серьезные донельзя...

– Брось, напрасно ты затеял этот разговор, Ян. У нас есть о чем другом поболтать.

– О нет, Димитрий! Поболтать с невестою ты успеешь. Сегодня мы должны условиться о главном. И совершить главное. Брачный венец не заменит царского!

– Ладно, Ян. Мы позволим нас уговорить. Милая моя Марина, где твои иезуиты, твои паны? Зови Лавицкого, зови Тарло, будем совещаться, как нам разделаться с московитами. И, милые мои, чтобы о нас не слова не просочилось! Мы составляем заговор! Смешно, не правда ли? Государь составляет заговор, как захватить власть в собственном государстве!

Пока под разными предлогами слуги выуживали из окрестных домов заспанных Лавицкого и Тарло, Марина ненадолго удалилась приодеться и прихорошиться – она ждала, что на совете ярко зажгут свечи, а ей хотелось быть красивой для своего жениха. Но главное, Марине требовалось немного одиночества. чтобы придти в себя от волнения: вот оно, началось! Ее величие!

В ожидании невесты, гостей потчевали медами и сладостями – других яств в гостиной и спальне не нашлось, а Бучинский строго-настрого запретил спускаться на кухню или звать слуг, чтобы лишний раз не подвергать их присутствие огласке. Они и так излишне нашумели, повздорив со стражниками Марины.

Прожевав очередную засахаренную грушу, Димитрий бросил Бучинскому:

– По-моему, Россия, что сама Кассандра, Ян. Жестока и сладострастна.

– Тогда пусть московские бояре уподобятся ее рогатому мужу. А мы – хитрому слуге, и господина вволю побившего и с женой наблудившего всласть.

– Выпьем, Ян, за любовь моей Кассандры. Уж больно она хороша! Но и опасна! Завидуешь, советник?

– Завидую! – Бучинский вовремя догадался, что Димитрий завел разговор о другой Кассандре. – Завидую, но не невесте твоей, а тому, что ты – прежний, Димитрий. Голодный, а не рыгающий от обжорства...

– Да, советник, ты прав. Быка бы сейчас проглотил...

И вместе они захохотали от удовольствия. Такими, фыркающими в стаканы с вином и жующими орешки, их и застал назначенный главным московским иезуитом Андрей Лавицкий, а следом – ближний родственник Мнишков пан Тарло.

– Рад видеть тебя, сын мой, - не подав вида, что удивлен, Лавицкий благословил Димитрия, - столь долго ты был в удалении от истинной Римской церкви и ее служителей, и теперь вернулся к ней, как блудный сын к своему отцу. Ты должен молиться, Димитрий, чтобы Христос и папа Павел, его земной наместник, отпустили тебе грехи лукавства, когда ты искушал свою душу, притворяясь русским схизматиком.

– А резве папа Павел не отпустил мне все грехи наперед, святой отец? Помолимся потом. Сперва, обсудим, как устроить нам земное царство на славу его государю, то есть мне. И конечно, Римскому престолу.

– Верно, царь Московский. Ибо папа Павел одобряет твою женитьбу на благочестивой Марине и видит ее первым шагом к просвещению всей России в истинную веру.

– Считайте, святой отец, что первый шаг уже совершен. Теперь поговорим о втором...

– Сын мой, тогда не откладывай первый. Со мной патер Савицкий, он немедленно обвенчает вас с госпожой Мариной.

– Но, отец Андрей, нас ждет венчание в Москве, по русскому обычаю. Его мы не сможем избежать!

– Папа Павел особо благословил патера обвенчать вас заранее. А то венчание, что предстоит в Москве, мы все, надеюсь, понимаем – есть театр! Необходимый для успеха нашего предприятия, но все же театр, мой мальчик! Раз уж так хочется русским дикарям этого представления – как должно разыграем его. Но не забудем и о душах! Дабы мужем и женою вы стали в лоне истинной церкви и истинной веры.

– Убедил, святой отец. Но позже! Слышу, идет моя невеста. Поговорим сейчас о другом. Венчанием обрадуешь ее, когда наговоримся...

 

Марина шла быстро, так что платье ее, выписанное за московские деньги у одного из лучших портных Парижа, разлеталось и шуршало, как крылья бьющейся птицы. Мужчинам, собравшимся в гостинной, обычно некрасивая Марина на сей раз показалась прекрасной. Возможно потому, что мысли их были возбуждены, а она – единственная среди них женщина. Но скорее всего, Марина действительно была в тот вечер красавицей. Ибо все женщины божественны, когда оживает их заветная сказка. Бесподобны от счастья! Какую сказку лелеяла Марина и сколь счастлива стала сейчас – нетрудно догадаться, читатель.

– Итак, возлюбленная невеста моя и верные мои друзья, - начал, когда все расселись за столом, сам Димитрий, - достоверно известно: в Москве нас ждет ловушка. Заговор бояр. Все вельможи моего государства, или по крайней мере, умные и живые среди них, соединились, чтобы уничтожить меня, поляков и латинскую веру. Оставшиеся верными – Мосальский, Басманов, кое-кто еще, ни на что не годятся. Они никак не могут переварить доставшееся им величие. Забыть преступление, которым его получили. Расскажи, Бучинский, о задумке бояр.

– Заговор, - поведал советник, - возглавляют двое князей, самых знатных в Московии: Василий Шуйский и Василий Голицын. Замысел их невероятно прост и точен: когда в Москве соберется побольше поляков, которые, как известно, весьма любят погулять, драчливы и задиристы, поднять против нас народ. Перебить поляков, а в суматохе умертвить... Понимаете?

– Меня! – Шлепнул ладонью по столу Димитрий.

– А затем избрать царя из своих, из московских бояр, того же Шуйского или Голицына. – Продолжил Бучинский. – Они связались с королем Сигизмундом и обвели его вокруг пальца, пообещав престол его сыну Владиславу...

– Проклятие! – Вновь не сдержался Димитрий. – Как меня унизили его послы! Величали не императором, как я требовал, даже не царем и не великим князем, а просто князем Московским. Такого не было когда Московия была размером с этот стол!

– Обожди, мой государь, - попросил хозяина советник, - самое главное в их задумке – обман. Народ, который любит царя, поднять под предлогом, что поляки хотят его убить. Московиты поверят. О, они подозревают поляков во всех смертных грехах, даже больше, чем татар и немцев! А царя убить в суматохе. Подослать нескольких ловких убийц. Людей, которые пошли бы за ними в открытую, кроме одного-двух десятков собственных слуг у них нет.

– Так схватить их, и разом прикончить... – выкрикнул пан Тарло.

– Нет улик...

– Пытать и выжать признания! Неужели в Московии нет приличных палачей? Этих умельцев я выпишу вам из Польши сколько нужно...

– Палачей и застенков в Московии довольно, но суд, следствие и расправа находятся в руках бояр. Таково, говорят, древнее уложение их царства. Милует – царь. Приговаривают – бояре. Не думаете ли вы, господа, что бояре будут вести следствие против самих себя? Но и это – не главное. Русский народ устроен так, что жалеет тех, кого бьют. А если он их любит, как Шуйских... Будьте уверены, вся Россия поднимется на нас, словно войско по боевой трубе, только тронь мы первыми Шуйских!

– Так что же делать? – Осторожно осведомился иезуит Лавицкий.

– Довести дело до бунта, а там их прибить! – Хлопнул ладонями, будто гоняясь за мухой, Димитрий. – Дадим им возможность выступить. Пусть змеи высунут головы, тогда их отрубим. На корню уничтожим боярство. Мы придумали с Бучинским: пока они идут в Кремль убивать меня, я из Кремля, тайным ходом, выйду. Обращусь к народу, он узнает меня и послушает. Такого еще не было на Москве, чтобы царь обратился к народу с Лобного места, а народ его не слушал. Отец мой, Иоанн Грозный, собираясь извести бояр, говорил народу речь. Народ его поддержал. Поддержит и меня! Тогда поляки побьют заговорщиков, а народ, охочий до буйства и грабежа, довершит разгром, предав их дворы и семейства уничтожению!

– Прекрасный замысел! – Встряла Марина. - Если они его не разгадают! Напасть по-другому они не могут. Но они станут выжидать. Пока мы совершим ошибку. Или наши поляки с иезуитами сделают нечто, противное московитам. Или тебе, мой жених, придется отдать Сигизмунду за подмогу какую-нибудь приграничную деревеньку. В конце концов, мы не сможем править самовластно Россией, насаждать здесь святую римскую веру и правильные законы, пока сохраняется власть боярства. На царскую свадьбу съедется знать со всех концов России. Не будет лучшего дня, чтобы от них избавиться! Надо не оставить им иного выхода, как только выступить на свадьбе... Допустим, внушив, что сами собираемся напасть. Надо придумать на свадьбе что-то, чего бы они заранее боялись... Боже, я поняла! Маскарад! Кто из московитов когда нибудь видел настоящий маскарад?!

– Марина! Марина, царица души моей! Что бы я без тебя?! – Только и воскликнул пораженный Димитрий.

– Господа, - довольная невеста оглядела присутствующих, - доверьте маскарад мне, я сама приготовлю все, что для этого нужно...

– А если не выманим? – Бучинский оказался единственным, кто посмел усомниться в задумке дочери самборского воеводы.

– Не выманим? – Сверкнула она глазами. – Выманим! А нет – и того лучше. На маскараде запросто отличить своих от чужих. Не надо знать имена и лица. Достаточно особо пометить маски. Так и сделаем. Приготовим наших верных поляков и перебьем заговорщиков. Русский народ суеверен. Объявим ему, что бояре тешились с чертом, черт же их и убил. Если враги не решились на заговор, надо устроить заговор вместо них, не так ли, отец Анджей? Победим, кто посмеет нас обвинить, усомниться в нашей правоте? Там просто некому будет усомниться!

– Золото мое! – Улыбнулся Марине жених. – По-твоему и договоримся. Господа?

– Договоримся, - даже сомневающийся Бучинский кивнул головой, - но сперва, выскажу три сомнения. Первое – войско. Смутят его бояре, двинут на нас...

– Не смутят, не двинут! – Возразил Димитрий. – Войско мне верно. Пока во мне московиты видят своего прирожденного государя! На время свадьбы войско будет собрано, якобы для похода под Нарву и Азов, но удалено из Москвы. И лишено вождей. Они будут праздновать, их мы уничтожим. Без вождей войско не выступит. Второе сомнение, Ян?

– Второе, ты сам только-что сказал, государь. Пока видят прирожденного царя. А царь прирожденный ты по слову одного человека. Своей матери, Марфы Нагой. Стоит ей поступить... Как, прости, Ксения...

– Ксения! – Воскликнула Марина. Ревность мигом превратила ее из красавицы в уродку. – Проклятая ведьма! Разве она не в келье?

– В келье, моя невеста... – попытался вставить Димитрий.

– В келье, - перебил его Бучинский, - а должна была выйти замуж...

– Замуж?! – Марина схватилась за горло так, словно заживо проглотила змею.

– Замуж за Мишку Молчанова, здешнего ублюдка. Чтобы не говорили: нечестивец Димитрий силой растлил невинную Борисову дочь. Но нет, она сбежала из-под стражи, в Стародевичий монастырь, с амвона рыдала, как над ней надругался Димитрий. А там, ее как ждали. Исповедали и постригли. Под именем Ольги! Русской древней княгини, прославившейся мщением. Кто-то научил Ксению и все приготовил!

– Мать твоя, Димитрий, - зашипела проглоченная Мариной змея, - так же предана тебе, как любовница?!

– С нею мы все устроили, - испугался самозванец ревнивой польки, - разве не так, Ян?

– Так и не так. Те, кто подстроил с Ксенией, сейчас обхаживают старицу Марфу. А воли над нею у них много больше, чем у нас. Даже больше, чем у нее самой. Борисова дочь любила власть и жизнь, как никто – ее спровадили в монастырь! А мать твоя, Димитрий, уже монахиня. С нее они получат, что хотят!

– Закончим об этом...

– Сын мой, - заметил иезуит Лавицкий, - не отмахивайся от мудрого совета, как от комара!

– Стоит ей отказаться от тебя, – продолжил воодушевленный Бучинский, - все пойдет кувырком. И войско и народ. Ты говорил с ней, чтобы разорить могилу... того найденыша, в Угличе?..

– Отказала! – Упавшим голосом отчитался Димитрий. - Потребовала не трогать!

– Значит, не верит, - задумчиво произнес пан Тарло, - значит, предаст!

– Тем более, - дополнил Бучинский, - главный заговорщик, князь Василий Шуйский, ходят слухи – ее прежний любовник...

– Двадцать лет назад! – Воскликнул жених.

– Как раз, когда родился царевич! – Ухмыльнулся советник.

– Одно есть средство, - ударив кулачком по столу, прервала спор Марина, - предложить в последний раз. А откажется – избавиться от нее. Лучше самим не иметь такого свидетеля, чем отдать врагу. Избавиться так, чтобы обвинили бояр. Легко, ведь известно, что бояре – против царя и распускают о нем подлые слухи. А для слухов лучше нет, когда некому сказать истину!

– Избавиться, это как? – С наигранным любопытством переспросил Марину Бучинский.

– Избавиться не так, как Годуновы. Не ссылкой. Змея выползла из норы раз, выползет и другой. Избавиться, как с боярами...

– Значит убить, - поставил точку Димитрий, - договорились!

Он и не подумал, а другие предпочли не заметить, что очень необычно говорить так любящему сыночку о заботливой матушке.

– Теперь третье сомнение, - не унимался Бучинский, - главные заговорщики. Не думайте, господа, что вы умнее русских. Если бы было так – России бы не было, а только Польша до самой необъятной Татарии. Но она есть. Боюсь, они перехитрят нас. Искоренив боярство, мы лишим бунтующий народ и войско вождей. Но среди вождей всегда есть главный. Надо оторвать заговору голову. Кто возглавляет заговорщиков? Шуйский, без сомнения. Надо убить Шуйского...

– Пиши указ, завтра осудим и казним...

– И они выступят завтра, Димитрий, при поддержке всего народа, как только станет известно об указе. Шуйского надо умертвить исподтишка. Неожиданно. Как только они выступят. Сходу найти нового вождя нелегко. Весь их замысел развалится, как соломенный домик.

– Убить, убить... – Закачал головой Димитрий. – Думаешь, Шуйский так беззаботен? Не бережет пуще собственного ока мою матушку Марфу? Кто сделает это? Поляки – невозможно? Кто настолько верен нам из русских?

– Верен – никто. Но и не надо. Верные не способны сделать это. Только дьявольские отродья! Есть двое таких у меня в Москве!

За столом, где до этого, предвкушая завершение беседы, начали перешептываться и пересмеиваться, воцарилось тяжелое молчание. Димитрий знаком приказал Бучинскому продолжать.

– Достались от царицы Марьи Григорьевны. Первый – Андрей Шелефетдинов, тот, что чуть не отравил царевича под Кромами, а потом избавил нас от Марьи и Феодора. Ужасный человек, не человек вовсе. Но лучшего на свете убийцу я не видал! Даже тайные рыцари яда и кинжала славного ордена иезуитов в сравнении с ним – дети малые. Лишь один человек на свете его превосходит. Та княгиня, что на карнавале в Самборе...

– Не говори лишнего, Бучинский, - тяжелым голосом оборвал его Димитрий, - все знают...

– Та, что доставила нам признание Марфы Нагой! Без нее провалилось бы все наше предприятие!

– А какого вероисповедания эта верная дщерь Римского престола? – Вдруг спросил Бучинского Лавицкий.

– Она не то, что в Бога, в черта не верит, святой отец. Ведь она и есть черт!

– Как ты ее заставишь, Ян? От нее я бы держался в стороне...

– Хорошо, Димитрий, назови другого, кто убьет Марфу Нагую!.. Не можешь! Так-то. Прошлое нашей княгини далеко не столь прекрасно и благородно, как ее лицо и ее имя. Знала об этом только Марья Григорьевна. Княгиня боялась разоблачения и верно служила Борисовой жене. Но, однажды, ей надоело беспросветное рабство - вот почему она оставила жить тебя, государь, и потребовала убить Марью. Царица, конечно, узнала об измене и постаралась ее уничтожить. Поручила это Молчанову и все рассказав ему о своей страшной воспитаннице. Но княгиня обвела Мишку вокруг пальца! А теперь, Молчанов выдал красавицу мне. За это, не за что иное, я оставил его жить. Теперь, Димитрий, она исполнит все, что мне... и тебе угодно!

– Смотри, не переиграй. Как Марья Годунова. Ведь княгиня ей отомстила страшно!

– Потому, что Марья хотела слишком много за одну тайну. Не возвращала долги и не исполняла обещаний. А я намерен все возвратить и все исполнить... А потом отдать красавицу на покаяние...

– И в чем она будет каяться? – Никак не мог успокоиться Лавицкий.

– В двоемужестве, в двуличности, в двух именах, в том, что разом была ангелом и чертом, живой и мертвой одновременно...

– Господь не примет от нее покаяния, ее разорвут пополам рай и ад!.. Кто облегчит ей душу так, что она... не сможет вернуться и по-своему отплатить тебе и царевичу, Ян?

– Тот, кого княгиня боится больше всего на свете, от кого хранит свою тайну! Старицкий архимандрит Дионисий...

– Опять он! – Воскликнул Димитрий. – Он появляется всякий раз, как ломается моя судьба! Бучинский, даже невольный – он очень опасный соучастник. Береги меня от Дионисия, Бучинский!..

В начале мая, блестящий поезд царской невесты и тайной жены самозванца Марины Мнишек прибыл в Москву. На окраине его встречал первый боярин Думы князь Федор Мстиславский в окружении вельмож, знатнейших дворян, богатейших купцов и иных лучших людей Московского государства. После того, как пышная вереница карет и всадников въехала в Кремль, где Димитрий ждал свою невесту, они с Мариной прошли к государыне старице Марфе за благословением. Мать жениха безропотно исполнила обычай. По глазам ее Марина заметила, что накануне вечером Нагая много плакала. Единственной причиной того мог быть тяжелый разговор с сыном. Значит, она не уступила ему, не позволила разорить угличскую могилу. И выбрала себе судьбу. Когда невеста приложилась к руке старицы, ей показалось, что целует покойницу.

Для встречи своей возлюбленной невесты Димитрий лично занимался всеми приготовлениями, расставлял войска и проверял, как украшена столица. Делал он это, передвигаясь по Москве тайно, сам-третей, с Бучинским и князем Василием Шуйским. Бучинскому показалось даже, что Димитрий искушает князя кажущейся легкостью убийства. Но Шуйский удержался. У заговорщиков ничего не готово... Или готово все!

 

К венчанию брачному, объединенному с венчанием Марины Мнишек на царство, невеста предстала в русском платье и, первым делом, отрекшись от латинства, с воодушевлением приняла православную веру, чем доставила радость жениху и успокоение народу. Легкость, с которой Марина проделала необходимые обряды, объясняли светом, снизошедшим ей в душу от прикосновения к истине. Конечно, на самом деле, все много проще: особой грамотой Римский папа позволил ей не только креститься и молиться, но даже поститься и причащаться по-русски. Как истинная иезуитка, Марина сумела показаться даже более искренней и ревностной в вере, чем прирожденные русские, чем сам царь Димитрий. За это ей простили даже то, что до нее - как, замечу, и после - царицы никогда не венчались на царство, а она - полька, еретичка – настояла на своем.

Пораженные блеском и размахом свадебных торжеств, иноземцы, без числа съехавшиеся в Москву, кто торговать, кто заработать, кто ради любопытства, наперебой твердили о небывалом расцвете, ждущем Россию. А Димитрия называли не иначе, как монархом, подобным Августу и Карлу Великому. Пышное празднество потешило самолюбие московитов. Даже исконная вражда их с поляками унялась, несмотря на обилие выпитого, ночные гуляния и острые споры вокруг близости к государю с государыней. Людям случайным казалось, что все так и закончится – добром, светом и надеждой... Увы, читатель. Ты знаешь правду, ты ждешь. И я, твой преданный слуга, ловлю разговоры, встречи, поступки, с которых начнется гроза. Как хотел бы я, чтоб усилия мои пропали впустую! Нет, не пропадут. Ростки добра, бывает, плохо всходят на неблагодатной почве. Но семена зла прорастут везде. И всегда дадут страшный свой урожай...

На свадебном веселии Бучинский, оттесненный далеко от Димитрия русскими боярами и польскими магнатами, и предоставленный поэтому самому себе, постоянно искал встречи глазами с одной из девушек, сопровождающих Марину Юрьевну, новоявленную Московскую государыню. Занимался он этим, не скрывая и не стесняясь: девушка настолько красива, что никто не подумает о каких-то тайнах между ними, кроме сердечных.

Внешне она больше походила на гречанку и итальянку, чем на русскую или польку. В роскошном платье, убранном сверкающими драгоценностями, с безупречным, достойным великих живописцев лицом и телом, прелесть и чувственность которого сквозили в каждом движении, девушка притягивала взоры не одного только царского советника. Многие задавались вопросом: как среди окружающих Марину содержанок и распутниц оказалась Богиня? Ее распрашивали об этом: поклонами, улыбками, глазами, но никому, ни намеком, она не приоткрыла своей тайны.

Когда гости встали из-за стола и в раздельных комнатах объявили танцы для московитов и иноземцев, советник постарался подойти к девушке поближе, чтобы первым пригласить ее. И не один он. Едва зазвучала музыка, разом полдюжины кавалеров возникли рядом с загадочной красавицей, как из-под земли. Неудачник Бучинский оказался чуть не в третьем ряду образовавшегося полукруга, и рядом с его рукой к ней были протянуты руки великородных вельмож и странствующих рыцарей, разряженных, изящных, учтивых – внешностью, умом и состоянием много более привлекательных, чем мелкий шляхтич и арианин Ян Бучинский. Но девушка, привыкнув, видимо, к подобным затруднениям, чарующе улыбаясь всем, именно ему сделала шаг навстречу, подала изящные пальцы в тонкой перчатке и бесценных перстнях. Вельможам и рыцарям пришлось наступать друг на друга, чтобы посторониться. В глазах их Ян заметил угольки злобы и издевательски ухмыльнулся навстречу. Женщины всегда делают верный выбор и точно находят сильнейшего – если на русской половине свадьбы еще можно назвать хозяином царя Димитрия, то уж на польской безраздельно властвовал его советник. Царь мыслей Московского царя! Подхватив девушку, Бучинский ловко вывел ее из толпы кавалеров и увлек в танец.

Когда они вышли на середину комнаты, нарочно убранной по приказу Димитрия по-польски для развлечения иноземных гостей, многие уже шептались о захваченной советником красавице:

– Софья княгиня Холмская... Скрывалась в Польше от Годуновых...

Наверное, сплетники подслушали ее имя со слов нетерпеливого Бучинского.

– Окажите мне милость, княгиня Холмская. Мне очень нужен этот танец...

– Наверное, друг мой Бучинский, Вы хотите от меня благодарности? Простите, но я не чувствую себя чем-то обязанной Вам...

Таков единственный отрывок их разговора, что смогли уловить стоящие вдоль стен гости. Все прочее, каким бы ни было любопытным, заглушила музыка и шорох танцующих пар. Но Бучинский, надо отдать ему должное, для того и выбрал танец: кто подумает, что им движет что-то, кроме желания соблазнить? Друг повелителя Московии покупает девушку – она продается. По тем странным правилам, которые царили в тот век по всей Европе: женщина продается владеть своим покупателем, как рабом. И чем красивее женщина, чем утонченее и недоступнее, тем дороже она просила за сомнительное счастье быть ягненком в ее руках. В Бучинском никто не сомневался - он заключит сделку. Всесильный тайный советник, наконец, попался!

– Вы не представляете, княгиня Софья, - пропел Бучинский, - как Вы сегодня прекрасны! Даже я... помня ту цыганку... многое зная о Вас... готов умолять о любви. Готов предложить пол-царства...

– Красивые слова, милый Ян. Вам все не дает покоя тога Горация?

– Увы! Мой повелитель не оставляет мне досуга для стихосложения... Так устроен мир: великие люди ждут от слуг не духовных свершений, а потворства их мелким слабостям.

– Порокам, Ян, тщеславию и похоти!

– Похоть, моя райская птичка, путь будет похоть. Я имею царя, какого имею. Ведь он и твой царь.

– Мой царь?.. – Девушка рассмеялась так, что Бучинскому нестерпимо захотелось ее поцелуя. – Мой царь не он! И он не... впрочем, мы оба знаем, кто он. В его предприятие я вложила долю побольше, чем все жидовские ростовщики Львова. Не правда ли? Вложила его жизнь!.. А он, смотри, как выделывается с Маринкой! Не споткнуться бы ему. Плясун-то он никакой. И ты знаешь это, милый простодушный Ян. Твой царь лишь притворяется плясуном!

Девушка подмигнула Бучинскому и скосила в сторону прекрасные глазки. Совсем рядом с нею, сбежав с русской скуки на польское веселье, увлеченно танцевали Димитрий и Марина.

– Ты оскорбила государя. Ты угрожаешь государю. Со свадьбы – в темницу!

– Твой Димитрий задумал отомстить мне за Самборский урок?.. Оглянись, советник! Или глаза затуманило... моей красотой? За спиной у тебя сотня дворян, которые немедленно вызовут тебя на поединок и убьют по одному моему слову, да что там – взгляду. И твой царь не поможет: в делах правления он повелитель, а в делах сердца – есть ли вам, полякам, указчик?

Бучинский оглядываться не стал. Она, безусловно, права.

– Ты потерял голову, Ян? Ты не знаешь, как меня соблазнить? Запомни, угрозы и страх – последнее, на что ты можешь рассчитывать, самое последнее. Однажды мне угрожала Марья Григорьевна. И что с нею стало?..

Советник отпрянул от красавицы, словно она залепила ему пощечину. «Отказала!» - решили ревнивые зрители, и не было предела их злорадству. Но Бучинский сумел перевести свою неловкость в движение танца и вновь оказался рядом с княгиней. Она помогла ему удержаться на ногах, прыснула от смеха:

– И ты, Ян! Ты так же неловок! На что вы оба надеетесь?

– На тебя, - нашелся советник, - на кого еще?

«Удивительно, - поняла она по его глазам, - удивительно, но он говорит правду.»

– Я – не та, что ты думаешь, Бучинский. Почему ты решил, что такая женщина, как я, предназначена убивать? Я создана Господом, чтобы любить, целовать, дарить радость и наслаждение любимому! Убивать? Одна легкомысленная уступка дьяволу, небольшая благодарность за его подачку. Но я давно сполна раплатилась с рогатым. Я больше не намерена убивать! Ни врагов твоего царя. Ни твоего царя, если он меня не обидит... Забудьте обо мне. И царствуйте спокойно.

– Увы, дорогая моя княгиня Холмская, - поняв, что безнадежно проигрывает, взял себя в руки Бучинский, - без Вас невозможно. Без Вашей красоты - не в радость. Без Вашей любви – как без рук. Ваша любовь - острее ножа, быстрее пули и злее яда. Я хочу попросить Вас уделить кое-кому немного любви... Тогда твоя мертвая сестра сможет вернуться к своему возлюбленному архимандриту!

Теперь пришла очередь княгини измениться в лице и так дернуться прочь, что Бучинский едва удержал ее на вытянутой руке. «Что он предложил ей? – Вспыхнули глаза зрителей. – Стать любовницей Димитрию? Третьей на супружеское ложе? Острой приправой к холодной Марине?!» Трудно сказать, до каких бесстыдств могут дойти завистливые вымыслы. Между тем, предложение Бучинского, как мы видели, было вполне учтивым, и ответ Софьи – пристойным:

– Ты ступил на скользкую дорожку, Ян. Ту самую, на которой поскользнулась Марья Григорьевна. На твоем месте я бы вернулась... Ну что ж, вольному воля.

– Цыганка даже не спросила, откуда ведает поэт ее тайны? Кому он желает приподнести ее любовь?

– Ты думаешь, Гораций, я – слепа и глуха? Думаешь, не знаю, что задумали рыцарь с принцессой?.. – Шутливые слова княгини вмиг сменились гневом. - Только Мишка Молчанов мог прознать о моей тайне! Как жаль, что тогда, в Твери, я опоила его сном, а не смертью! Отдай мне Мишку! Иначе...

– Иначе?! – Никто бы не догадался, что спросил советник, но она догадалась.

– Иначе я убью Молчанова! И вас двоих, тебя и Димитрия - последних, кто знает мою тайну... Наконец-то последних! Неужто ты еще не понял, Ян: моя тайна - близняшка смерти! И цена ей одна – смерть!

– Золото... власть... слава... – запинаясь, выговорил он.

– Ничто, Ян! Я люблю! Ты не знаешь, что такое любовь – я знаю. Сколько я уже пожертвовала ей! Душу свою ради любви переломала! Я хочу вернуться к возлюбленному. Но пока жив Мишка Молчанов, это – невозможно. Пойми меня: ради Мишкиной смерти я готова спалить весь ваш польский балаган. Так выдай мне Молчанова! И всех, кому он успел рассказать...

– Всех?!

– Исключая тебя, дружок. Пока ты крутишься у престола и Димитрий слушает тебя. Ты отплатишь мне другим. Пусть ваш патриарх Игнатий объявит постриг Старицкого Дионисия ложным! Запри в тюрьму того, кто держит его в чернецах – Казанского Гермогена! Тогда я вам помогу. Кого ты просишь?

– Кого? Душу старицы Марфы Нагой.

– Душа достается или Богу или дьяволу, советник. А ты хочешь смерти старицы! Да, не дает тебе покоя наследство Марьи Григорьевны...

– Но разве я не занял ее место у Московского престола? Тайного властителя при живом царе?

– Дурак! – Ласково улыбнулась прелестница. – Как далеко тебе до Малютиной дочери!

– Не так уж и далеко, если ты мне служишь...

– В первый раз, Бучинский. И в последний! Ты уверен, что сможешь со мной расплатиться?

– Смогу. Пришлю Мишкину голову в кожанном мешке! Подарю тебе Дионисия расстригой... Но Софья, не вини меня, если это тебе не поможет. Я наводил справки. Зобниновский не примет твою сестру, даже если она воскреснет, ни женой, ни даже послушницей...

– А вот это – не твое дело! – Княгиня зло разодрала ногтями ладонь советнику. – Мы заключили сделку, Ян Бучинский. Я исполню свое. И ты исполни свое. Не вздумай увильнуть!.. Глянь, на твоих руках кровь!

Она бросила кавалера и пошла сквозь танцующие пары – прекрасная, недоступная. А Бучинский остался стоять посреди зала, разглядывая ладони, где из оставленных Софьей царапин густо сочилась кровь. Потом спохватился, побежал за нею. Ее уже не было в комнатах, а лабиринты Кремля княгиня Холмская знала много лучше, чем царский советник. У выхода его догнал горбатый худой слуга-грек, поднес воды и полотенце. Бучинский вымыл руки, глянул на слугу:

– Ты что, подглядывал за мной? Откуда ты взялся, проходимец?

– Вы сами наняли меня в Немецкой слободе на той неделе, высокий господин, с хорошими отзывами от прежнего моего хозяина. И я не подглядывал за Вами. Сами посмотрите...

Бучинский оглядел себя. Боже! Его камзол и перевязь запятнаны кровью. Сплошь!

 

Этой ночью, она встретилась с собой. Случилось то, от чего годами береглась, пряча свою вторую душу в иную жизнь, в близняшку-сестру. Но сегодня оказалась невластна над собственным творением: дух сестры явился, незванный. Отказался ей подчиниться. Настаивал, чтобы его пустили туда, откуда некогда отправился скитаться. Потребовал смерти! Ибо только смерть может объединить те две половины ее существа, которые, разделившись однажды, так далеко разбрелись. Что бывает, когда огонь встречается со льдом? Мутная водица, в которой нет даже отблеска прежнего холодного сияния, и плавающие в ней жалкие угольки, ничем не напоминающие недавние пламя и жар. Некогда она разорвала себе душу, чтобы добыть величие льда и божественность огня: но вот, они пожрали друг друга. Невероятная сказка двух ее жизней на глазах обратилась в тлен. В ничто.

Сестра явилась сразу, едва чудовищным усилием воли ей удалось заставить себя забыться. Несмотря на лихорадку – единственное, что из множества удовольствий вынесла она со свадебных торжеств Димитрия и Марины. Зарывшись, как старая лиса в опавшие листья и снег, в горою набросанные на постель одеяла и шубы, ей удалось унять озноб и заснуть. Согнать бестолковую стаю мыслей к той розовой мечте, которая, наконец, вытеснила в ее жизни прежние страсти игры, богатства, самолюбия, явной и тайной власти. К мечте о возвращениии любви. О возвращени любимого. О возвращении себя. Мечты осуществимой! Ведь был миг, когда она любила, ее любили, когда она была собой. Собой, а не одной из своих противоположных половинок.

Но несмотря на то, что заснула она, устремившись к светлой мечте, видение ее было мрачным и жутким. Одна в пустынной равнине – гладкой, без единого холмика и безграничной - до самых пределов вселенной, где земля встречается с небом – она брела будто без цели, но украдкой, что-то искала. От кого скрывала? Кто подсматривает за нею в безлюдии и мраке? Только низкие ангелы звезд и желтая, как обветренный череп, луна. Кто-то еще? Да, было одно существо, от которого она пряталась... От сестры - от себя самой!

Долгий путь без дороги не сразу, но открыл ей: она идет к погосту, где похоронена душа. Именно душа, а не тело. Вечность имеет свою могилу... Вот сердце подсказало ей – пришла. Невесть откуда взявшимся затупом, она принялась колупать каменистую землю. Тяжелых трудов ей стоило разрыть яму так, чтобы открылась крышка звонкого, будто отлитого из колокольной меди, гроба. Он загудел от ударов, и она бросила заступ, принялась разгребать землю руками. Обломала ногти, ободрала ладони, но своего добилась: крышка гроба сдвинулась и, с опаской, она заглянула в щель. «Спит! - Почему-то показалось ей. – Скорей, пока не проснулась!»

Она осторожно подняла крышку гроба, поставила под нее подпоркой лопату, а затем, приноровившись, сняла совсем и оттащила в сторону. В гробу явно кто-то лежал. Не истлевший, не сгнивший, но словно высушенный в этом медном глухом котле под нестерпимым солнцем, властвующим пустыней всегда, кроме краткой ночи. Тем солнцем, что нещадно высушивает черепа на курганах в степи – желтые жемчужины в жестких кудрях полыни. Так и покойница в гробу была иссохшей: одежды на ней обратились в прах, кожа, будто выдубленная, плотно обтянула кости и узлы плоти. Казалось, у этого существа не может быть глаз. Но она была уверена – глаза на месте. Зрячие, влажные глаза, изредка лишь, как теперь, прикрытые никогда не дремлющими веками.

Сейчас она почему-то решила, что покойница в забытьи. Возможно, потому, что некогда была другой – юной, красивой, веселой. Была женщиной. А женщины, даже захороненные на кладбище душ – разве могут без грез, без снов? Вот и попыталалась воспользоваться этой, хорошо знакомой, слабостью покойницы. Одно смущало: сколь долго она будет спать, как глубок ее сон? Загадка! Но делать нечего: другого такого случая не представится никогда. Из складок своего легкого платьица она выхватила нож, искривленный и длинный, с костяной рукоятью и золотым узором на лезвии. В мертвенном свете луны он блестел, как свеча в безветрии.

Несколько раз, чтобы измерить угрозу, она провела лезвием над самыми веками покойницы. Тонкие, гладкие, они не дернулись, не шелохнулись. Тогда она склонилась ниже и приступила к тому занятию, ради которого пришла. Приняла неслыханные унижения и перенесла невозможные опасности, пробираясь в эту равнину. Редкие попадают сюда. Немногим выпадает такая удача: убить собственную душу, чтобы не мешала жить... Бред? Увы, читатель, взгляни на себя: у тебя, с твоею душой, всегда безоблачная дружба?.. Нет, но тебе некуда деться – душа-то одна. А у нее – две! Близняшки, сестрицы! И одну из них необходимо уничтожить! Именно ту, что покоится в медном гробу. Отрезать живую голову от мертвого тела и душа исчезнет. Тогда... О, сколько еще можно будет жить тогда! И как жить!

Но едва она сделала надрез на задубевшей коже покойницы, как та, не открывая глаз, выбросила руку и схватила ее за запястье своими иссохшими пальцами. Дергаться бесполезно. Попалась! Впору биться в судороге. Но она осталась невозмутима. Чего бояться: мертвые никогда не властны над живыми. Как могла она забыть, что покойница – некогда была ее душою, ее жизнью? В трудной войне с собою выброшенная однажды на это кладбище, но мечтающая вернуться. Требующая принять себя обратно!

– За что ты хотела убить меня, сестра? – Спросила покойница гостью.

– Убить? Нет, ведь я давала тебе жить. Но разве ты не убедилась: вдвоем в одном теле мы не уживемся!

– Разве мы не можем подружиться? Как дружат красавица и дурнушка, добродетель и разврат, гордость и смирение, ненависть и любовь? Разве они не идут, взявшись за руки, по жизни в каждом человеке?

– Лед не может обниматься с пламенем. Да, те, о ком ты говоришь, сестра, всегда вместе в уме и сердце. Дружат и бьются. Но не мы... Мы – добро и зло без снисхождения! Две души для одного тела! Мы не можем существовать вместе, не погубив его!

– Поэтому ты похоронила меня? И осталась пустой – без любви и любимого, без нежности и ласки, без откровенности и беззащитности. Не жалеешь? Так вот что скажу тебе, сестра: не мне – тебе место в этой пустыне! Колючка, камень, пыль. Останься здесь, я займу твое место!

Покойница резко рванула ее за руку – к себе, в могилу. С воплем ужаса упала гостья на ссохшуюся плоть. Она отчаянно сопротивлялась, но оказалась бессильной против духа, копившего силы в запечатанном медном гробу... Два года, а казалось бы – вечность! Ее растраченных в земной жизни сил ненадолго хватило: она сама оказалась в гробу, а покойница – над нею, с крышкой гроба в одной руке и заступом – в другой.

– Оставайся здесь, сестра! Жди меня! Я схожу, доживу свое и вернусь! Скоро, ты не успеешь соскучиться!

Гостья дернулась, попыталась вскочить, но медная крышка с оглушительным звоном накрыла ее, вдавила в гроб и захлопнулась! Наглухо, сколько она ни билась, ни рыпалась внутри, как попавший в кулачок ребенку кузнечик. По крышке гроба застучали камни, и вскоре глухая тишь объяла пленницу. Даже собственные ее движения не рождали уже ни шороха. Время остановилось. Только одно напоминало о том, что смотритель погоста уже отсчитывает скупые часы, отведенные ее сестре на возвращение. Когда покойница бросила крышку гроба, гостья заметила, что в ногах хозяйки мелькнула узкая красная полоска на стыке земли и неба. Значит вскоре в медную темницу придет нестерпимый жар. Но еще ужаснее жара - догадка о том, что сестра отправилась на землю, в обитель человеков, чтобы уничтожить ту плоть, ради которой и шла эта борьба. Та плоть не выживет с душою добра и любви! Только с душою ненависти и зла! Боже, как переменится мир для плоти ее, когда она проснется! Как мир будет для нее прекрасен и как сама она обречена. Не просыпайся!..

– Уже небо зорится. Пора бы тебе проснуться, сестра!

Услышала она над собою давно забытый голос и очнулась. Ужасный сон взорвался искрами и лопнул. Призрак сидит наяву у ее изголовья. Во плоти!

– Зачем ты пришел, Исаак? Мне только что снилась сестра. Теперь ты, братец. Уйди, иначе я проснусь!

Слова эти были сказаны на языке, который прежде не звучал в нашем повествовании: на нем говорили святые цари Константин и Елена, а в Россию он был завезен, сперва - Анной, женою князя Владимира Крестителя, и христанскими проповедниками, а затем – женою царя Иоанна Великого Софьей Палеолог и беженцами из сокрушенной магометанами Византии.

– Ты уже не спишь, сестренка. – Ответил на том же наречии призрак. – Я наяву нашел тебя.

– Этого не может быть! – Девушка улыбнулась и сладко потянулась. Как видно, она вполне оправилась от ночной лихорадки. – Меня уже нет. И тебя нет. Даже если ты жив – я давно не сестра тебе!

– Ошибаешься! В наших жилах течет одна кровь. И могила родителей у нас одна, как бы ты, как бы я ни называли себя. В каких бы мы ни скрывались личинах...

– Ну, призрак, не забывайся... Я проснусь – ты умрешь. Не дразни меня!

– Не обманывайся, сестрица, я – наяву. Поговорим – другого случая не представится. Брось свою глупую затею...

– Все! Довольно! Просыпаюсь!

Она напоследок сладко потянулась в постели и затем, резко выбросив ноги из-под шуб и одеял, села... Призрак не исчез. Он сидел у изголовья, сгорбившись в жестком стуле. Она потерла глаза кулачками... Видение живет. Оно было недвижно, но глаза его сияли.

– Нет! – Воскликнула она в страхе.

– Да, сестра. Да, ты видишь перед собою меня, твоего брата. Я предупреждал тебя, что приду...

– Но ты не можешь убить меня!

– Но ты убила наших родителей! Отчего же?!

– Их убила Софья, ты знаешь, Софья! Убила, подожгла дом и сгорела сама. Я – Анна, беглянка...

– Брось эту игру, сестра... Брось эту игру! Я знаю достоверно, кто ты – по замыслам твоим! Вчера ты разговаривала с Яном Бучинским. Я был рядом и слышал многое... Ты – Софья! И некуда деться!

– Зачем тогда ты не зарезал меня во сне?!

Что-то случилось с ней, если о смерти своей она заговорила, как о неотвратимом. Если, вдруг, почувствовала себя не убийцей, а жертвой. Если в голосе ее не мелькнуло даже слабой надежды сопротивляться, а лишь обреченность.

– Раньше я надеялся, что сила любви излечит тебя от безумства, вырвет из рук дьявола. И берег тебя, потому, что ты была дорога человеку, которого я сам слишком люблю, чтобы причинить ему боль. Раз за разом, он отводил от тебя руку моей мести, сам не ведая того... А затем, позже, я слишком много перенес и уже не смог сопротивляться словам отца, сказанным мне однажды: «Что б она не содеяла, не убивай ее, сыночек! Есть Небесный Суд – Господь ее покарает! Такая эта страна, Россия, что здесь никому не избежать Божьего воздаяния. За добро и за зло! Поэтому прадед наш выбрал ее Родиной для меня, тебя и детей твоих детей. Предай сестру твою Высшему отмщению!» Я жду этого Суда и верю в отмщение тебе, Софья. За сговор с дьяволом, которому ты продала душу. За смерть матери нашей, отца и сестры Анны...

– Анна умерла от чумы... она была женой Зобниновского...

– Сестра! И ты, и я знаем, когда и от чего умерла Анна. Я вскрыл склеп родителей. Я нашел там третий, безымянный, гроб. Ее гроб! Анна никогда не была женою Зобниновского... Ты должна ответить за то, что Господь едва спас его от безумства по смерти возлюбленной. Которая была жива! Лишь поменяла имя!..

– Ну нет! Не смей! Давида не смей касаться, брат! Анна была его женой. Аннушка! Она не умерла, да. Она стала Софьей. Чтобы выжила Анна! Софья убила тогда наших родителей, по заданию Марьи Григорьевны! А я убила Софью! Третий – ее гроб! Как могла я выжить, не назвавшись ее именем? Под рукою Марьи? Никак! Но и имя свое я не могла потерять. Поэтому сама придумала эту игру в близняшек, в дочерей Ивана Сабурова. Марья не знала, что я уговорила боярина удочерить одну – за двоих! Я водила Малютину дочь за нос до самой смерти - ее смерти! Конечно, мне приходилось за это платить. Но, поверь, цена не чрезмерна. Жизнь стоит дороже! Я мечтала, чтобы исчезла Софья! Так сложилась судьба, что исчезнуть пришлось Анне! Я надеялась – ненадолго. Думала – уничтожу Димитрия, рассчитаюсь с Марьей и вернусь. Не получилось. Малютина дочь обманула меня. Мне пришлось помочь ей умереть, чтобы от нее освободиться. Но теперь, Анна скоро воскреснет! Как только некому будет рассказать Давиду, кто есть я на самом деле. Чтобы он никогда не догадался, что женою его Аннушкой я стала, уже будучи Софьей, вдовою Холмского князя! Остался лишь один, кто знает так глубоко: Молчанов. Второй – ты. Но ведь, брат Исаак, ты никогда не предашь свою Аннушку?!

– Почему ты не призналась ему в первую вашу встречу, во Ржеве?

– Он был еще чужой, незнакомый. Вдруг предаст?

– Почему не призналась в Москве?

– Он уже любил Анну Сабурову, не Софью, вдову Холмского князя. В первую ночь... мы любили друг друга. Я предстала ему девицей! Как иначе? Как бы я призналась ему потом, что обманула? Солгала всем – именем, душой, телом. Он бы разлюбил меня. Разве ты не знаешь Давида? Я предлагала ему бежать, еще там, во Ржеве, он отказался. Слишком любит Россию. Он заплатил мною за свою любовь к России!

– А теперь ты хочешь заплатить Россией за свою любовь к нему? Завтра ты хочешь отдать ее на разграбление латинам и иезуитам! Тем, кто привел к ужасному падению родину наших предков, Византию? Разграбил, осквернил и отдал магометанам? С Москвою они сотворят то же: осквернят, разграбят и бросят татарам... Вот, почему я пришел к тебе. Если ты любишь Давида, не жертвуй ради себя, даже ради него тем, что для него – всего дороже на свете!..

– Пожертвуй собой, братец?! Ты хочешь сказать: пожертвуй собой? Нет! Я столько вынашивала свою любовь, свое счастье!..

– На что ты надеешься? Он мечтает посвятить себя Господу и вернулся в мир лишь для того, чтобы бороться с... такими как ты - с самозванцем, с Маринкой, с Бучинским. Он не примет тебя такой!

– Примет! Ты же знаешь, Исаак, он никогда ни с кем, даже с Богом, не изменит своей Аннушке! Не перестанет любить меня! Оставь наше будущее мне... и его сердцу!

– Еще один круг лжи? Сколько их в твоей жизни, сестра? Видит Бог, я устал ждать Небесной кары!

Недвижный прежде, призрак плавно, как хищная птица, парящая ночью над жертвой, бесшумно вытянул саблю. Мрачно сверкнувшее лезвие описало полукруг и коснулось ее горла.

– Я не убью тебя, сестра. Я буду верен завету отца. Но и ты почувствуй, как близко предсказанное им. Божий Суд над тобою! Смерть твоя и вечное мучение. Тот, кому ты предала душу, не сможет укрыть ее от Господней мести в тайных своих подземельях. Боится! Он помнит, как Христос, сошедши с креста, попрал силу его. Дьявол не защитит тебя! Он дал тебе власть над людьми, волю и похоть. Ты сполна насладилась ими. Пора платить! Она близка, твоя расплата!

Почти незаметным движением, призрак, названный Исааком, скользнул ей по горлу саблей. Порезал. Неглубоко. Только кожу. Самый лишь краешек ее прекрасного тела, созданного для страсти и нежности, а теперь – обреченного на муки и гибель.

– Почувствуй, сестра, какая она – смерть! Так ласкает ее ладонь!