Сын погибели. О законах сердца

О законах сердца

 

Спустя десять дней после свадьбы Димитрия и Марины и за день до маскарада, куда должны были ряжеными, в личинах, словно на бесовские игрища явиться лучшие люди России, глубокой ночью с пятницы на субботу, князь Василий Шуйский собрал своих сторонников на Новгородском подворье. Новгородцы всегда любили Шуйских, и теперь на Ильинку явились не только участвующие в заговоре московские бояре, купцы, дьяки и стрельцы, но так же сотники и выборные из стоящего за стенами города новгородского дворянского ополчения, созванного Димитрием для похода на Азов или Нарву, в зависимости от того, какую из неоконченных войн Иоанна Грозного решит он возобновить первой: Крымскую или Ливонскую. Все участники собрания, которых набралось едва ли больше трех десятков, были заранее отобранны и при входе тщательно проверены в лицо.

Когда большинство из тех, на чье участие рассчитывали, заняли свои места в притворе храма Илии Пророка, на амвон к ним вышел князь Василий Шуйский в сопровождении думных дворян Ивана Ржевского и Михаила Татищева. Они не были столь любимы народом, как Шуйские, но род, к которому принадлежали Татищев и Ржевский – род древних Смоленских князей - был знаменит и почитаем. Ждали еще Василия Голицына и Ивана Куракина, но они не явились. Как только миновало четверть часа с установленного срока, Шуйский не стал дальше медлить.

– Господа, - обратился он к присутствующим без лишних предисловий, - я извещаю вас о выступлении наутро.

Хотя многим это известие было внове, никто не возразил князю. Более того, каждый из них сразу понял, к чему относятся слова его и, по видимому, согласился.

– Человек, называющий себя государем Димитрием Иоанновичем всея России, - продолжил ободренный молчаливой поддержкой Шуйский, - объявивший себя царем и самодержцем Московским, - на самом деле чародей и расстрига Гришка Отрепьев, бывший Чудовский монах из Галича. Скажу не таясь, великими родами он был признан царем с единственной целью: уничтожить незаконное и гибельное для России владычество Годуновых. Возможно, кто-то надеялся, что такой умный и смелый молодой человек, каким выказал себя Отрепьев, выступит лучшим защитником православия и государства, чем соединившиеся в юном Феодоре кровавые роды Годунова и Скуратова. Другие уступили мнению народа, призывающего Димитрия, несмотря на все увещевания патриарха Иова и жестокости Бориса. Я... я надеялся, что однажды придет день и я скажу! День этот настал и я говорю: он самозванец! Предатель России и губитель православия! Отечество наше отдано на разграбление полякам и литве, церкви Божии – на поругание латинам и иезуитам. Самозванец держится обычаев римской веры: пост не держит, ест телятину, жену свою, еретичку Марину, в бане не моет, в церковь ходит, окруженный толпою поляков, гудящих на трубах и таскающих за собой своры псов. Но самое главное, правление Димитрия угрожает устройству государства. Он желает такого единовластия, какого не имели Борис и Иоанн. Править без Думы, законы утверждать без Собора, по подсказке гадких своих советников. Даже книги святые править без патриарха и церкви. В распутстве расстрига превзошел Содом и Гоморру, в узурпаторстве и кровожадности – Бориса, в надругательстве над верой – басурман и латинов. А что вытворяют в столице поляки? Вы сами видите, ежечасно! Так вот, господа, не пришла ли пора нам, верным государству и вере, уничтожить злого еретика и возродить в России власть, данную нам Небесами при Святом Владимире и Данииле Московском?

– Князь Василий Иванович, - спросил Шуйского один из новгородских дворян, - нас известили, что выйдут вместе с тобою князья Куракин и Голицын. Где они? Литва – их родина. Донесли самозванцу, переметнулись к полякам? Чего ждать от них?

– Князья Голицын и Куракин совещаются сейчас со своими. Выступят вместе с нами, по моему знаку. А ждать от них... недаром мы не вместе сейчас. Но так уж устроил Господь государство Московское, что есть среди бояр иноземные роды. И не нам спорить со Всевышним.

– Но мы не можем выступить без воли святой Церкви! – Воскликнул высокий худой купец. – Посад не поднимем. Народ не встанет против воли патриарха!

– Какого патриарха, Мельников? Ложью и силой поставленного самозванцем Игнатия? Грека, давно предавшего православие, еще когда подвизался в Риме, среди униатов и иезуитов? Или истинного владыки Иова, что томится узником в Старицкой обители? Архимандрит Старицкий Дионисий – среди нас. Его прислал не кто иной, как Казанский митрополит Ермоген. Архимандрит подвердит мои слова. Еще до того, как расстрига заточил отца Ермогена в Преображенский монастырь в Казани, он посещал старца Иова. Вчера старец тайно прибыл в столицу, в Чудов монастырь - свидетельствовать против самозванца с Лобного места и призывать народ к свержению еретика. Но не только. Старец Иов желает покаятся пред народом, что покрывал кровавые преступления Годуновых. Знал о том, что Борис и Марья убили Димитрия. Но, боясь за крепость государства, умолчал... Помните, братья, что по законам и преданиям Руси, пока пуст царский престол или захвачен лжецом, как теперь, предстоятель церкви в государстве – человек начальный. Сегодня в ночь истинный пастырь Иов будет среди нас, благословит паству на подвиг!

– Верно, князь Василий, - выступил вперед пожилой сотник, - но если на престоле нет царя или царь – ложный. Но есть венчанный царь Димитрий Иоаннович. Ты говоришь – он еретик и самозванец. Быть может, Шуйские – род великий, Князь Петр Иванович – спаситель государства, ты – хоронил Угличского царевича. Вам свысока многое видно. Но мать его? Государыня старица Марфа Нагая называет его сыном своим, Димитрием Иоанновичем. Кому верить? Матери! Все ж не баба она гулящая, а царица. Вдова не кого-нибудь, а царя Иоанна Васильевича. Знает, кто ее сын и кто ему отец...

Многие заметили, что при этих словах сотника князя Шуйского передернуло. Но никто не придал этому иного значения, чем жестокое несогласие с говорящим.

– ...Пока вдовая царица признает сидящего на престоле своим сыном Димитрием, - продолжил сотник, - не тронется войско. Останется верно. Ибо наш долг – сражаться за Россию и быть верными государю. Второе мы не можем нарушить даже ради первого, князь Василий. Что будет тогда с государством? Димитрий Иоаннович может быть царем плохим, никчемным, царем убийцей и еретиком, но если он - царь, мы должны ему повиноваться. Как повиновались предкам его, а ведь среди них были разные: Иоанн Великий заигрывал с Новгородскими жидами,* сын его, Василий, поляков Глинских шибко любил, а внук, Иоанн, бывал несправедливо жесток. Но терпели. Ибо государство живет долгом и терпением, а потом только – дерзостью мысли. У войска есть право свергнуть нечестивого царя. Как свергли Шемяку и Бориса. Но на истинного царя руку оно не поднимет! Напротив, всегда выступит в его защиту.

– Вдовая царица, - едва дождался, пока сотник договорит Шуйский, - старица Марфа готова встать на Лобном месте рядом с патриархом и отречься от расстриги. Старица признала его сыном ради мести Годуновым, ради... моей головы, вы помните, как лежала она на плахе!

– Сделаем так, - поклонился Шуйскому сотник, - ждите нас в Кремле. Повинится старица Марфа, покается патриарх Иов - престол в правде и чистоте утвердим. Нет – придем, как враги тебе, князь Василий. И не в обиду, будем беспощадны. Ибо так велит нам долг наш!

– Хорошо, - согласился Шуйский, - мне легко принять ваши условия, новгородцы. Патриарх Иов покается и старица Марфа обличит самозванца. Народ восстанет на поляков. Я один, с Татищевым и Ржевским, с архимандритом Дионисием, войду в Кремль. А вы – собирайтесь у Лобного места. Ждите свидетелей! Как убедитесь в моей правоте – спешите на Соборную площадь. Не задерживайтесь, иначе поляки и Басманов вынесут вам мою голову на копье. Там порадеем за царство! Охотники готовы?

– Да, - подтвердил новгородец, - три сотни, как условились. Все – испытанные дворяне, конные, без слуг. Сегодня, перед закрытием ворот, их тайно провели в город. Через час начнут собираться здесь, на Ильинке. По твоему слову ударим в набат и выступим.

– А мы, - подтвердили купцы, - мы поднимем народ по набатам в посадах. Чтобы вооружался, окружал и бил поляков. Дома, занятые ими, уже начали метить крестами. С одиночками народ справится. Но Мнишки привели с собою целые полки. Спят вместе. Со сторожами. Наверняка пойдут на выручку своим в Кремль. Их народ вряд ли удержит. Нужна поддержка стрельцов.

– Мы, как Новгородцы, - подали голос стрельцы, - если услышим свидетельства старицы Марфы и патриарха Иова, - будем с поляками биться. Сегодня ночью, под предлогом усиленных караулов, мы приготовили тысячу верных людей, с пищалями и пушками. Затемно их развели близ дворов с поляками и казаками, перекрыли ведущие в Кремль улицы. Пока дворяне решают с престолом, близко их не подпустим.

– Покои самозванца охраняет иноземная стража, - взял слово Ржевский, - ее возглавляет Яков Маржерет. Снаружи стоят украинские стрельцы. Тех и других мы в заговор не заманим. Немцы – слишком честны. Украинцы – понимают, что им грозит без Димитрия. Отче архимандрит, - внезапно для всех обратился Ржевский к Дионисию, - ты разговаривал с Маржеретом?

– Да. – Дионисий поднял глаза и посмотрел на лица собравшихся. – Яков подтвердил верность присяге и престолу. Но... получив мои заверения в признаниях Марфы и Иова, согласился отвести стражу под утро. Маржерет и его солдаты служат России и ее государю. В смуту встревать не хотят. Кого изберет на престол Господь и народ Московский, тому и будут, как прежде, верны. Стража останется лишь в собственных комнатах царя, где ее не снять, чтобы не заподозрили неладное сам расстрига или Басманов с Молчановым.

– Украинцы смогут помочь своему царьку, - вступил в разговор Татищев, - если он попытается убежать. На площадь, навстречу полякам. Получится у него – мы не объясним народу, кто прав, кто виноват. В Москве цареубийц не любят. Боюсь, народ пойдет против нас. Расстригу нужно задержать в покоях!

– Уж не думаешь ли ты сговориться с Басмановым или Молчановым? – Бросил кто-то из новгородцев.

– С этими отбросами, ну нет...

– Я задержу его, - вдруг сказал один из дьяков, - я приду и обличу его, как самозванца...

– Но ведь это – верная смерть, Тимофей Осипов! – Воскликнули разом Татищев и Ржевский.

– Не смерть, но подвиг! Я причащусь и исповедаюсь, как должно и пусть сбудется со мною, как устроит Господь.

Ответом на его слова стало молчание. Но даже в слабом свете лампад было видно, как побледнели лица новгородских дворян. В Москве хорошо знали Осипова - человека праведного и прямого. Его готовность умереть прозвучала укором их нерешительности.

– Что ж, обо всем сговорились. - Вновь взял слово Шуйский. - осталось последнее. - Он высоко над головою поднял большой золотой крест, сверкающий каменьями, одну из древних реликвий своего рода. – Повторю, господа, я зову вас не в заговор, подобный подлости Шемяки, Годунова и самозванца, но исполнить долг свой! А если потребуется – отдать жизнь, как положит Господь! Я, за всех Шуйских, клянусь в верности этому пути! – Он трижды поцеловал крест, поклонился на три стороны собравшимся, обернулся, перекрестился на Царские Врата. – Согласны ли вы идти со мною?

– Да... да... да... – Прокатилось по рядам собравшихся.

Кланяясь, они целовали нательные кресты и иконы на стенах церкви.

– Тогда действуем так. Немедленно после нашего собрания, чтоб Господь уберег нас от предателей, начинаем. Сейчас, каждый расходится по своим местам. Готовить посады, выставлять стрельцов. Новгородцы – люди военные, точные, спустя час здесь соберутся дворянские сотни. Сразу бить в колокол Илии Пророка, в посадах вторить ему набатом. Как зазвучит колокол, я войду в Кремль, а вы спешите к Лобному месте, к свидетельству старицы Марфы и патриарха Иова. А дальше – как сговорились...

– Кто убьет самозванца? – Раздался голос из купцов.

– Мы не убийство замышляем, дворянин, - твердо ответил ему Шуйский, - но суд. Чернецы Иов и Марфа выступят свидетелями. Приговор, как и подобает, вынесут боярство и народ. А казнит... предадим его в руки Господу. По грехам его будет смерть ему и мучения, здесь и в будущей жизни!

 

Глубоким поклоном Шуйский показал собравшимся, что пора. Крестясь, они принялись расходиться. Уже когда некоторые оказались за дверьми, кто-то воскликнул.

– Забыли главное! Кто будет государем, князь Василий Иванович, когда очистим престол? Пока не началось, решим сейчас же!

Предложение было настолько неожиданным, но и настолько волнующим, что заговорщики, не успевшие выйти, стали собираться вокруг Шуйского, а вышедшие поспешили вернуться.

Вопрос о престолонаследии не мог быть решен быстро и согласно. Пытаясь предотвратить гибельные для всякого заговора промедление и споры, князь Василий, повысив голос, ответил:

– С Голицыным, со всеми боярами условились: сперва дело делаем - потом избираем царя. Выскажут свою волю Церковь и Собор – подчинимся.

Лучше бы ему промолчать! Потому что его слова приняли за начало обсуждения, и теперь никто просто не мог позволить себе уйти. Среди собравшихся не все поддерживали его притязания на престол – были сторонники Бельского, Мстиславского, Романовых, шведского и польского короля, сторонники устроить правление по-древнему, по-псковски и новгородски: править Собором и Думой, а царя выбирать жребием – начальствовать в войске. Каждый устремился вперед, сказать свое слово, и в этой неразберихе в дверь церкви мог протиснуться уже любой, а не только, как прежде, люди, тщательно выверенные в лицо.

Так и произошло. В первые ряды к Шуйскому пробился невысокий кривоногий дьяк и свалился на колени прямо в ноги князю.

– Ты – государь наш по праву рождения, князь Василий Иванович, без выбора, без сомнения! Ибо род твой – старший даже над родом Даниила Московского. Прими венец! Здесь, в ларце – древние законы и летописцы, свидетельствующие о твоем праве на престол Российский. На царский венец от Господа Суздальским Шуйским князьям по пресечении потомков Данииловых! – Неизвестный дьяк протянул Шуйскому большой ларец, обитый потертой тисненой кожей. – Вслух прочти их, князь Василий Иванович. Чтоб не сомневались маловерные: ты – истинный самодержец Российский!

От слов дьяка глаза Шуйского загорелись. В лицо ему ударила кровь. Да, он искал престола! Заранее считал себя царем по праву рождения, не по суетному избранию народному и не по произволу людскому. И сегодня хотел бы повести народ и войско на самозванца не как вельможа, изменивший присяге, но как законный властитель на узурпатора. Почти неосознанно, в каком-то угаре, князь Василий выхватил у дьяка ларец и положил руку на крышку, чтобы сдернуть ее. Дьяк при этом резко вскочил, бросился в угол и замер там, не сводя с князя жестко прищуренных глаз.

Но стремясь исполнить свое, он не заметил, что Старицкий архимандрит, на шум выглянувший из ризницы, буквально впился в него взглядом.

Жидкая бородка, бузгубый рот...

– Шелефетдинов! – Громко назвал архимандрит.

Все невольно обернулись к нему. И судорожно сжавший ларец Шуйский, и неизвестный дьяк. Князь растерянно потянул за ручку ларца.

– Вспомни Псков! – Закричал Дионисий.

Никто, наверное, не понял того, что он хотел сказать. Но объясняться некогда.. А крик предназначался единственному, кто мог догадаться!

Сердце князя Шуйского словно остановилось. В безумном смерче, захватившем его душу, мелькало одно: “Вспомни Псков!” - “Вспомни Псков!” - “Вспомни Псков!..” И он вспомнил тот страшный рассказ, что однажды слышал от брата своего, князя Ивана Петровича, о том, как прислал ему такой же подарок польский король Стефан Баторий, потерявший под Псковом войско и честь. Послал местью! Смертью!

В ужасе, будто змею, князь Василий отбросил ларец. Случайно, не намеренно – в того дьяка, сгорбившегося в углу.

Видимо, Шуйский успел открыть запор ларца, потому, что ударив дьяку в плечо, он открылся... И спустя мгновение, церковь Илии Пророка потряс оглушительный взрыв. Яркая вспышка, будто шаровая моолния, озарила лица собравшихся. А затем все заполнил пороховой дым, едкий и густой, как от орудийного выстрела. Давясь, люди бросились к дверям, по углам, в укрытие. Но скоро спохватились. Многие из них были военными и понимали, что горшок с порохом не взрывается дважды. Они распахнули двери, окна. Дым потихоньку редел...

Князь Шуйский и Старицкий архимандрит стояли в углу, склонившись над ужасным дарителем.

Шелефетдинов лежал в луже крови. Рука его, которой он пытался оттолкнуть ларец, была вырвана из плеча, грудь и шея - разворочены в кровавую кашу, лицо обожжено. Среди лохмотьев кожи Дионисий едва различил единственный уцелевший глаз и дергающиеся губы своего врага. Заметил их и Шуйский.

– Он что-то говорит!

Они вместе нагнулись к умирающему.

– Не ты победил меня, но Господь – дьявола, - едва слышно шептал Андрей и, вдруг натужно улыбнулся, - поцелуй меня, святой мальчик... поцелуй, что скажу тебе...

Шуйский отпрянул, перекрестился.

– Он не тебе, князь, - оглянулся на него Дионисий, - мне! - Чернец сжал в руке крест и опустился рядом с умирающим на колени. – Я прощаю тебя! Я буду за тебя молиться! - Превозмогая тошноту от запаха горелой плоти, архимандрит прикоснулся губами ко лбу Шелефетдинова.

Уцелевшей рукою, Андрей ухватил Дионисия за крест, за ладонь.

– С какой радостью, я возьму тебя с собою, Давид... Дионисий! Скоро свидимся! Нагая мертва! Недолго тебе осталось!

Из горла Шелефетдинова вырвался то ли кашель, будто он подавился кровью, то ли хрип удушья... То ли дьявольский смех... Нет, нет – то отлетела его душа!

– О Боже, отче архимандрит! – Воскликнул Шуйский. – Если так, все пропало! Кто пойдет за нами без Марфы?!

Дионисий еще раз оглядел Шелефетдинова, как будто - убедиться, что тот мертв наверняка, и поднялся с колен.

– Но отступать, князь Василий Иванович?!

– Нет! Я исполню! Или погибну! Это – знак мне! Как брат мой в Пскове, встану без страха. Господь уберег его. И я предаю себя в руки Господни!.. А ты к ней спеши, к старице Марфе, отче Дионисий! Есть еще надежда! Только успей!

 

Архимандрит едва вошел в Кремль, как за спиной его зазвучал набат, сперва – одиноким протяжным колоколом Илии Пророка, затем – оглушительным разноголосьем всех сорока сороков московских звонниц. Только Кремлевские соборы стояли немыми и страшными в светлеющем предутреннем небе: словно отняли у них души. Мороз по коже пробежал у Дионисия при взгляде на этих мертвецов. Перекрестившись на ходу, он направился в Вознесенскую Стародевичью обитель, где самозванный Димитрий поселил свою мнимую мать.

Когда он достиг монастыря, в Кремле, как и по всей столице, уже поднялась суматоха от набата. День был субботний, и люди проснулись рано – кто к заутрене, кто по делам, кто развлечься на многочисленные московские рынки. На дворе Вознесенской обители быстро собралась толпа. Монахини, жители окрестных домов, боярская и царская челядь возбужденно окружала каждого, кто, казалось, хоть немного осведомлен о присходящем, и нещадно допытавалась: “Что стряслось? Пожар или...?” Накто не признавался вслух, но все догадывались, что кроме пожара могло поднять столицу набатом. Бунт против поляков. А некоторые добавляли: и против приведенного ими расстриги.

Выбежала посмотреть на суматоху и венценосная старица Марфа Нагая, собравшаяся было к заутрене в монастырский храм. Узнать, что происходит, ей не терпелось больше других: пожар – ладно! Но если бунт?! Значит, скоро заявится Шуйский и заставит исполнить обещаннное. Конечно, она еще может уклониться – сбежать, рассказать обо всем сыночку... Димитрию... тому, расстриге. Или просто спрятаться, запереться в каком-нибудь чуланчике и пересидеть, пока само не решится. Но внутренний голос настойчиво твердил ей, что сегодня – не уклониться. Делать открытый выбор между князем Василием и... тем, расстригой, между правдой и ложью все же придется.

Поэтому ей не терпелось знать. Она спустилась во двор и увидела, что сестры ее во Христе столпились вокруг какой-то согбенной старушки, по виду – бродячей черницы, что-то рассказывающей скороговоркой, взахлеб. По всему видно – о том, что случилось за стенами Кремля. Наверное, старуха только пришла из города, пробираясь к заутрене в щедрый к побирушкам Вознесенский монастырь. Поддерживаемая под руки двумя послушницами из знатных боярских родов, по чину, установленному ей государем Димитрием Иоанновичем, Нагая поспешила к толпе. Узнав ее, старицы расступались, а тех, что мешкали, Марфа, не стесняясь, расталкивала локтями, и вскоре оказалась рядом с рассказчицей.

– Ух, матушки-сестрицы, - причитала старуха, - ух, орет лютый народ “Бей поляков!”, “Бей казаков!”, толпами валит на польские дворы, кто с ружьем, кто с саблей, кто с рогатиной. Выбивают двери, выбрасывают нехристей в окна, обдирают догола и рубят, стреляют, колют. А впереди, впереди, на вороном жеребце – князь Василий Шуйский. В одной руке – сабелька вострая, в другой – крест честной. Зовет постоять за веру православную, за царя-батюшку и бояр истинных, древних. На ляхов и литву идти смертным боем и бить их за то, что церкви поганят и царя с боярами задумали убить, еретики. Хуже они, хуже басурман, латины. Стояла я вчера в калашном ряду и милостыньки побиралась Божьей, да как понаехали гайдуки...

И тут старуха увидела вдовую царицу. Лицо ее вдруг как-то сморщилось, посинело, она затряслась и на губах черницы выступила пена. Завывая, нищенка бросилась в ноги Нагой.

– Матушка! Матушка царица! Идут нечестивцы на сынка твоего, на наше Красное Солнышко. Прими мучения, матушка царица, но не отдай им младенца!

Нагая отпрянула было от старухи, но монахини и зеваки уже не выпустили ее из своего тугого кольца. В ужасе Марфе показалось, что ее вот-вот задавят вместе со старухой, она обернулась, закричала... но в сутолоке разве был слышен ее голос тем, жадным до зрелища, кто напирали сзади? Они орали: “Юродивая пророчествует царице!” И лезли друг другу чуть не по головам. Нагая завопила со всей мочи и опомнилась от собственного крика. Словно в предсмертных судорогах, она с убийственной ясностью увидела свою единственную возможность спастись в этой давке, среди народа, обезумевшего от страха и оглушительного звона колоколов. Марфа нагнулась к старухе, схватила ее за горло и, с неожиданной силой, вырвала с колен на ноги. Исказившееся от боли лицо попрошайки, вблизи, показалось ей вовсе не старым и уродливым, а молодым и красивым. Знакомым. Но вспоминать было некогда.

– Кричи, что в городе – пожар, черница! – И разжала пальцы.

– Пожар в городе, матушки! Пожар! Все концы пылают! – Неистово завизжала с перепугу старуха.

– Пожар... пожар в городе... пожар... – Полетело в толпе, и народ отпрянул от Марфы.

Зеваки всполошились, побежали кто-куда: каждый спасать свой дом, свое добро. В мгновение ока двор опустел, а ужасная давка переместилась к монастырским воротам.

– Спасительница ты моя, матушка-царица! – Сгорбилась перед Марфой старуха. – Болтала я сдуру, спьяну, будто бес в сердце засел... А ты святая, впрямь святая, коль словом злющего беса изгоняешь!.. Вот тебе, матушка, вот тебе. Не откажи! – Откуда-то из складок ветхой одеженки, она достала богатый вышитый платочек и, развернув, в своей сморщенной старушечьей ладони протянула Марфе два чудесных яблочка, спелых, золотистых, налитых, диковинных на Руси в самом начале лета. – У старухи, у нищенки, государыня старица, прими золотое яблочко, не согреши!..

“Должно быть, - подумала Нагая, - какая-нибудь купчиха угостила заморскими дарами.” Марфа перекрестилась, поклонилась храму, затем – старухе и протянула руку к яблочку:

– Заходи ко мне с заутрени, черница. И я угощу тебя. Если все успокоится...

– Спаси тебя Господи, матушка, - причитала и кланялась старуха, - что приняла яблочко мое, и то мне – как ангела вживе видеть. Заморское яблочко. Откуси-откуси, государыня... Вот вместе, вместе, - заметив, что Нагая вертит подарок в нерешительности, старуха достала из платка второе яблоко. – Христовые дары кушай, страдалица, кушай, солнышко. Душа возрадуется!

Словно в руках какой-то невидимой силы, старица уступила, поднесла чудесное яблоко ко рту. Приготовилась надкусить...

Но в этот самый миг к ней, откуда ни возьмись, подскочил тщедушный паренек в драной рясе и выхватил яблоко. Отскочил, провернулся юлой и выхватил яблоко у опешившей старушки. Подбрасывая яблоки над головою, затарабанил скоморошьей скороговоркой:

– Яблочко золотое-чудесное, яблочко наливное-заморское. Сидит в яблочке червяк. Живет в яблочке жучок. Глодал червяк яблоньку – яблонька засохла. Жевал жучок яблоньку – яблонька померла. Везли яблочко из-за моря – потонул кораблик. Вез его купец, съела купца рыба-змей. Плавало яблочко по морю – море протухло. Вынесло яблочко на берег – бережок провалился. Нашел его рыбак, положил в карман... да и помер!..

– Что за околесицу ты несешь, бродяга?! - Закричала на паренька Нагая. - Откуда взялся здесь скоморох, пересмешник, бес?! Ну, пойдешь в Разбойный приказ!

Но едва царица повысила голос, чтобы привлечь к себе внимание, как кто-то сзади тронул ее за локоть. Она обернулась. Человек, одетый в иноческое платье, стоял к ней вполоборота, словно не желая, чтобы кто-то еще видел его лицо. На мгновение, он обратил его к Нагой.

– Не зови никого, государыня! Бродяга знает, что делает!

– Отче архимандрит... – попыталась возразить царица.

– Молчи! – Резко прервал ее чернец. – И добавил шепотом. – Не открывай имя мое!

Но было уже поздно. Опершись клюку, старуха вытянулась вперед, присмотрелась:

– Дионисий! – Упавшим голосом молвила она. – Давид!

Архимандрит шагнул к ней. Бродяга тут же оказался между ними. Преградил ему путь.

– Ты идешь в преисподнюю, отче Дионисий!

– Но она... быть может - жена мне... Или убийца моей жены!..

– То - быть может! Я брат ей, родной брат!

– Истома?! – Изумился архимандрит.

– Проклятье! – Ответила за него старуха. – Зачем ты встал у меня на пути, Исаак?! Она резко выпрямилась и яростно набросилась на паренька со своей сучковатой клюкой. –Ты умрешь, братец!.. Умрешь!

Но бродяга не собирался умирать. Он ловко перехватил клюку и, вырвав ее из рук старухи, забросил далеко к монастырской ограде. Побирушка, даже лишившись своего оружия, не переставала бешено кидаться на бродягу. Но нелегко ей справиться с неуловимым скоморохом! Наконец, она споткнулась, растянулась на земле. Тут же вскочила на четвереньки, захрипела:

– Ты уже мертвый, братец!..

Лицо попрошайки исказилось нечеловеческой, дьявольской злобой... Несмотря на это, Нагая узнала ее:

– Княгиня Холмская! Софья! – Воскликнула вдова и в ужасе ухватилась за руку архимандрита.

– Княгиня Софья Холмская, - остановившись, подхватил бродяга, - она же Анна Сабурова, она же Траханиотова... Анна или Софья, я так и не знаю... Но какая разница, помнишь, что сказал, умирая, Иван Сабуров? Она одна! В любом случае – одна! И ей отвечать за всю свою ложь и за все преступления!.. Перед Господом и людьми. Перед тобою, архимандрит. Передо мною... Ведь я – родной брат ей, Исаак Траханиотов. А она – убийца отца моего и матери. По заданию Марьи Годуновой! По наущению дьявола!

– Я не убивала отца и мать! – Недавняя старуха приподнялась и не нашла ничего лучшего, как встать на колени. - Их убила Софья! Я – Анна! Я притворялась Софьей! О, мой возлюбленный Давид! Я притворялась, чтобы выжить в когтях Марьи Григорьевны, чтобы спасти себя и тебя, чтобы сохранить нашу любовь! Ради любви, ради тебя, Давид!.. Я жена тебе! У нас есть дочь, Дашенька!

– Моя жена - раба Божия Анна. Спит в могиле. – Ни малейшей слабости не послышалось в голосе архимандрита, ни капли жалости. – Господь призвал ее на Небеса и упокоил. Дочь моя знает, что мать ее жила праведно и праведно умерла. Ты, Софья, в руках Господа и брата своего, Исаака!

– Тысячи раз я мог бы покончить с тобой, - продолжил Истома, - так же, как ты расправилась с теми, кто дал тебе жизнь. Но я не мог убить собственную сестру, не нарушив завет отца, не погубив свою душу. И я терпел. Я выслеживал тебя долгих десять лет и вот – выследил. Я ждал тебе Суда Божьего, и вот он настал! Одно из этих чудесных яблок – отравлено. Быть может, тем самым ядом, что ты принесла в наш дом из рук Малютиной дочери? Какое яблочко на тебя смотрит? Возьми его: жребием Суд свершится! Я надкушу свое, ты – свое. Небесная воля откроет: Анна ты или Софья. Несчастьем и страданием вынуждена ко греху, или волею дьявола, которому продала душу. Небесный Суд будет и мне: клеветник я и гонитель невинной, или справедливый мститель. Христос откроет нам истину!

– Истома, Исаак! – Воскликнул Дионисий. – Не искушай Господа Бога своего! Суд Божий не приходит по вызову человеков!

– Давид, - увидев эту слабость архимандрита, истошно закричала та, даже имя которой требовало такого страшного жребия, - Давид, ведь я – Аннушка, я любовь твоя! Вспомни, как мы любили друг друга!.. Вспомни, что обещал ты мне в нашу первую ночь? Исполнить, однажды, любое мое желание. Даже желание твоей жизни. Так отдай мне ее сейчас! Убей его, убей ее! Убей Иссака и Марфу Нагую!

На Дионисия стало страшно смотреть. Он побледнел глубоко, смертельно. Глаза его пылали... огнем той бездны, что разверзлась под ногами. Что влекла его неудержимо! Руки архимандрита непроизвольно дернулись, как будто он искал оружие. Заметив это, Анна или Софья вскочила на ноги, протянула ему невесть откуда взявшийся нож. Дионисий сделал к ней шаг... Чья-то сухая теплая ладонь внезапно перехватила его запястье. Архимандрит обернулся. Рядом с ним стоял... босой, в худой власянице, с ужасными бельмами на глазах, великий духом пастырь Иов.

– Душа твоя, старец, уже отдана Господу! – Произнес он тем голосом, что некогда сотрясал богослужением собор Успения. – Ты не вправе давать дьяволу то, что принадлежит Богу! Что бы к этому не влекло тебя! Не повтори моей ошибки!

Старицкий архимандрит почувствовал, что тысячи невидимых рук, обвивая словно змеи, влекут его вперед, к дьявольскому оружию. Но почувствовал и крылья, мягкие, лебединые крылья, что мечутся на его пути - невесомой, невидимой, но непроходимой стеною. И немощную старческую ладонь чернеца Иова – волоском, на котором держится все мироздание. Не порви его! Ты не один – Маша, Дашенька, Истома, Ксения, Шуйский, Марфа... Россия! Дионисий покачнулся... на самом краю пропасти – его пальцы уже коснулись рукояти ножа – покачнулся и отпрянул назад!

– Божий Суд да свершится над тобою! – Перекрестился он и поклонился загоревшимся в рассвете крестам Соборной площади. – Кем бы ты ни была: ангелом или дьяволом!

Голос его был резок. Но в глазах стояли слезы.

Искусительница жутко изменилась в лице, завизжала, вскочила на ноги.

– Скоро, скоро мой повелитель полакомится вашими душами! А мясом – бродячие псы! Я не возьму твои яблочки, братец. И ты не убьешь меня! Ибо свершилось: Шуйский мертв! Вы все будете болтаться на дыбе, а потом вас четвертуют. И тебя, Нагая царица. Димитрий обещал мне вас, мне и Шелефетдинову. И мы возьмем свое – прямо сейчас! Когда вы завизжите в руках палача, и ваши ребра выломают раскаленными щипцами, посмотрю я на ваш суд. И на вашего Христа!

– Не возьмешь яблочко? – Удивительнно спокойно ответил ей Истома. - Тогда я зарежу тебя. Отец завещал мне это право, как старшему брату. Душа твоя может принадлежать дьяволу, кому угодно, но жизнь принадлежит мне, сестра!

– Ты – не брат мне!.. Мои братья черти! – Захохотала она... но вдруг осеклась.

Сквозь распахнутые ворота она увидела бегущий за монастырской оградой народ и впереди – разодетого всадника на вороном жеребце с золотой сбруей.

– Шуйский! – Простонала она.

– Да, князь Василий жив. - Подтвердил Дионисий, - Мертв Шелефетдинов. Мертв, как никогда прежде. На моих глазах. Покаялся, умирая. Иначе, как я узнал бы о твоем преступлении? О том, что самозванец послал тебя убить ту, кого называет собственной матерью?

– Все пропало... – посланница преисподней забегала по сторонам глазами, - ... почему он не спасает меня?! Мой покровитель, мой благодетель, где же ты? Разве я не поствятила тебе душу?

– Дьявол сожрал твою душу и выплюнул! Чего ты хотела?

Воспользовавшись замешательством сестры, Истома выдернул у нее нож.

– Димитрий послал ее?.. Сыночек?! - Нагая в полуобмороке вцепилась в плечо Дионисию.

– Да, матушка царица, да! – Бросилась перед ней на колени преступница. – Он заставил меня, угрожая смертью!.. Спаси меня за мое признание, за мое раскаяние! Царским судом помилуй меня! Буду свидетельствовать перед народом, церкви, суду! Постригусь в пустынницы... истинно!...

Она сделала попытку перекреститься, но Истома перехватил ей руку.

– Не смей! – Воскликнул он.

– Однажды ты побывала пустынницей! – Выговорила Нагая. – Нечестивый на престоле – творение и твоих рук. Ты – не моя! Ты – Божья! Прими Его суд!

Истома сжал по яблоку в кулаках и протянул ей на выбор. Она не осмелилась воспротивиться. Дрожа, взяла одно из них.

– Господь милостив к падшим, сестра! Молись и предстань на Суд его!

Наверное, у нее были еще тысячи способов уклониться от того ужасного жребия, что ей навязали. Но... вспомнила тот сон... вот зачем поменялись в ней души! Она поднялась с колен, страшная, яростная, с пеной на губах захохотала:

– Дьявол царствует на земле! И суд принадлежит ему! Господь – на Небесах! Далеко! Дьявол не отдаст меня! Я не все еще исполнила, назначенное им! – Она откусила яблоко и закричала. – Бог судит по страданиям! Дьявол – по наслаждениям! Я – умела наслаждаться! Я – неуязвима! Посмотрю, как ты издохнешь, Исаак!

Истома только поднес яблоко ко рту, как сестра его замерла, глаза ее выпучились... и жуткий крик вырвался у нее изо рта. Она выронила яблоко, хрипя, ухватилась за горло, словно душила себя. Ноги ее подкосились, и она упала на землю, забилась в пыли.

– Он отомстит!.. Он - дьявол! – Только и выдохнула она.

Поборов краткое неистовство судорог, ее сковало оцепенение. Смерть.

Истома шагнул к ней, опустился на колени. Поцеловал в лоб, в стекленеющие глаза. Зарыдал...

– Все же она сестра мне...

– А мне – возлюбленная жена... - Преклонил рядом колени Старицкий архимандрит, поймал и сжал ледяные ладони Истомы, - Друг мой и брат во Христе, ты звал суд Небесный: вот он свершился!

– Над одной предавшейся дьяволу душой! – Раздался резкий голос.

Они обернулись. Над ними стоял князь Василий Шуйский.

– Но есть другая! Душа антихристова любимца, убийцы и лжеца! Старица Марфа и владыка Иов, не пора ли нам, с Божьим именем и правдой на устах, разделаться с ним? Народ ждет у Лобного места. Настал час каяться и свидетельствовать истину!

 

В субботнее утро, по своему обычаю, Димитрий поднялся затемно. Умывшись, государь пригласил к себе ждущего в передней думного дьяка Афанасия Власьева и спросил, как прошла ночь. Получив заверения, что прошла она спокойно и особых беспорядков не замечалось, Димитрий удалился готовиться к выходу. Не прошло и четверти часа, как вместе с ночующим, по обычаю, рядом с государем боярином Петром Басмановым, они услышали гул колоколов. Сперва – в Китае, затем – по всей Москве. Димитрий сразу выслал Басманова узнать: в чем дело? Тот выглянул в переднюю, где уже начали собираться к царскому выходу бояре. Те ответили, что в городе, видно, начался пожар. Неудивительно в столь буйных свадебных торжествах. Басманов вернулся и успокоил Димитрия.

Как раз в эти минуты, князь Шуйский, думные дворяне Татищев и Ржевский, дождавшись князей Голицыных и Куракиных, с несколькими десятками особо верных дворян и слуг, сбили охрану на Фроловских воротах и вошли в Кремль. Они незамедлительно двинулись к Вознесенскому монастырю, где жила старица Марфа Нагая и к монастырю Чудову, где укрывался тыйно вывезенный заговорщиками из заточения в Старице чернец Иов. За ними, поднятый набатом, все пребывая и пребывая, сквозь распахнутые настежь ворота, в Кремль повалил народ. Встретив Марфу и Иова в Вознесенской обители, Шуйский повел великих свидетелей на Лобное место. Остальные – двинулись к царскому дворцу. Но еще раньше туда добежала толпа. И Димитрий с Басмановым услышали теперь не только отдаленный набат, но и ее приливающий гул.

Димитрий всполошился. Вновь отправил Басманова к боярам. Но их уже не было в передней. Петр вернулся к своему хозяину в гневе, в ярости. Он рвал на себе волосы и кричал: «Измена! Заговор!» Схватил саблю, пистолеты, заметался по царским покоям, запирая двери, заваливая их столами и сундуками. Димитрий же стоял у окна и, недвижно, смотрел вниз, на серую в сумерках, копошащуюся внизу живую плоть своего государства. «Вот-вот появятся!» Каждый по-своему, они ждали заговорщиков. На что-то решившись, Димитрий отпрянул от окна и, ничего не сказав Басманову, ринулся из спальни. Но едва он подскочил к порогу, как услышал в коридоре шаги. «Идут!» Димитрий бросился обратно, заметался: «Куда спрятаться, в какую щель забиться?» Басманов приготовился стрелять... Дверь отворилась, и в спальню шагнул дьяк Тимофей Осипов. Прежде, он часто бывал здесь по государственным делам, и несущие охрану во внутренних покоях иноземцы беспрепятственно пропустили его.

Когда Димитрий и Басманов увидели Осипова, одного, у них мелькнула мысль, что он пришел послом от взбунтовавшихся бояр. Которые потребуют мелочь – Бучинского, поляков, Маринку. Можно откупиться, можно выиграть время и победить... Но нет, дьяк не выказал к самодержцу ни малейшего почтения. Он пришел убийцей! И говорил, как убийца, как человек, которому нужна или смерть врага, или собственная смерть – иные мосты он сжег себе, беспощадно.

– Ты – не государь Димитрий Иоаннович всея России, но подлый еретик и чародей, самозванец Гришка Отрепьев. Пришел тебе Суд Божий и человечья расправа!

С воем, Басманов набросился на безоружного дьяка с саблей и зарубил его. Кровь, разбрызганая по спальне, на мгновение успокоила и водушевила Димитрия. Кровь – его стихия, кровь и ложь. Только что, ложь убила правду. Рыба не утонет в воде! Подхватив тело Осипова, Димитрий с Басмановым поднесли его к окну, распахнули створки и сбросили вниз. Прямо на головы взбунтовавшемуся народу.

– Я вам не Борис! – Потрясая бердышом высунулся наружу Димитрий.

Но раздавшиеся внизу выстрелы заставили его восвояси убраться в покои.

– Где иноземцы, где Маржерет?! – Закричал самозванец. И сам ответил себе. – Дворец пуст. Осталось полдюжины солдат во внутренних покоях. Измена, друг Басманов, гибельная измена! Куда ты смотрел? Сам в заговоре? Иди, укрощай!

И Димитрий сунул боярину в руку бердыш. С налитыми кровью глазами Басманов схватил его и выбежал вон. Сам Димитрий, как только верный слуга удалился, заткнул за пояс пару пистолетов и бросился к заветной лестнице в потайные покои.

Выскочив на Постельное крыльцо, Басманов оказался один на один с разбушевавшейся толпой. Надеясь непонятно на что, Петр матерился, ругал народ ворами и изменниками, именем государя приказывал расходиться. Когда горячие головы из толпы и заговорщики подступили к нему вплотную, свирепо размахивая бердышом, Петр попытался отогнать их, кого-то успел поранить, но оказавшийся рядом Татищев по рукоять вонзил ему нож под сердце. Басманов выронил оружие, заговорщики подхватили его и бросили дергающееся тело под ноги народу.

– Дьявольское отродье! – Заорал во всю мощь Татищев. – Целуй своего повелителя!

Толпа ворвалась на крыльцо, высадила двери, которые успели запереть иноземные стражники, смела их и поколотила. Но не убила. В народе не было такого озверения к немцам, как к полякам. Все знали, что эти солдаты верны присяге и не зря едят русский хлеб. Избавившись от последнего препятствия, заговорщики разбежались по дворцу искать самозванного царя, но, к великому удивлению, не нашли никого. Самозванец любил менять спальни. Место его последнего ночлега удалось определить лишь по трупу несчастного дьяка Осипова. Там и заметил один из бывших любимчиков Димитрия князь Василий Голицын за неплотно притворенной дверью щель на потайную лестницу.

По ней заговорщики устремились в убежище самозванца, но не застали его и здесь. Холодный пот прошиб князя Голицына. И не его одного: Димитрий ушел одним из тайных ходов! Куда? Один черт ведает! Вскоре надо ждать его в Кремле с пятью тысячами отборных поляков, которых привел на свадьбу Юрий Мнишек.

Обе ужасные догадки не приминули вскоре подтвердиться: царя обнаружили далеко от дворца, у каменных палат на Взрубе, среди обожающих его украинских стрельцов, целого и невредимого – он лишь подвернул ногу, прыгая с высоты. Если б не эта маленькая незадача, можно не сомневаться, он давно бы уже приступал ко Кремлю во главе верных поляков, поддержанный народом. Который всегда повернет ножи против бояр по слову истинного царя. А народ признает его истинным, можно не сомневаться. В убеждения Нагой и Иова среди заговорщиков мало кто верил. Поэтому и спешили расправиться с самозванцем, пока Москва не опомнилась.

В ужасе Голицын бросился искать Шуйских. Князья Василий и Дмитрий были его последней надеждой. Он метался по Кремлю, и в то же время, страшная мысль буравила ему голову: Димитрий сам подучил Шуйских разыграть этот заговор, чтобы разом разоблачить и уничтожить всех своих ненавистников. А затем спокойно царствовать, за труды выделив верным помощникам наследственный чин правителя или даже столь любимые Шуйскими Новгород и Псков – в удел. Вместо того, чтобы отбивать самозванца у вкруг обложенных толпою украинских стрельцов, Голицын стал судорожно думать о том, как бы спастись. Бежать? Убить Шуйских? Оправдаться?

Шуйских князь Голицын неожиданно для себя нашел в царских покоях, вместе с Татищевым, Ржевским и другими важными заговорщиками.

– Сбежал расстрига! – С порога, закричал запыхавшийся Голицын. – Поляки идут на Кремль!

– Знаю! – Кратко ответил Василий Шуйский.

– Все пропало! – Не унимался Голицын. – Их пять тысяч, а нас двух не наберется сотен!

– Погоди, Голицын, - осадил его Шуйский голосом взволнованным, но твердым. – Еще нет вестей с Лобного места... Как принял их народ?..

– Народ обезумел! Народ нас растопчет! Ты виноват! – Захрипел Голицын, выхватил пистолет, взвел курок и направил Шуйскому в лицо. – Ты втянул нас, ты все подстроил! Иди теперь, Шуйский, иди к Димитрию. Своей головой купи нам прощение!.. Скажем, что вошли в заговор, чтобы обличить тебя!

Шуйский смотрел в ствол пистолету завороженно, будто в глаз замершей на ветви перед прыжком змеи. И заговорщики вокруг него – никто не бросился на помощь, не выбил у Голицына оружие. Они стояли бледные, немые, неживые.

Вдруг, прямо за спиной Голицына, Шуйский увидел... Боже, как он его ждал!

– Она отреклась! Он покаялся! – Негромко сказал вошедший Старицкий архимандрит. – Народ поверил. Стрельцы и новгородцы встали по местам.

– Ну, князь, - ухмыльнулся Шуйский и за ствол, вырвал пистолет из одеревенелых рук Голицына, - все разрешилось!

Он отбросил пистолет в сторону. Жестко, остро, оглядел собравшихся.

– Теперь, господа, я скажу вам то, на чем буду стоять твердо, не щадя жизни своей! Как стоял брат мой – князь Иван Петрович – против Батория на взорванных стенах Пскова!

Князь Василий Шуйский шагнул к высокому, от пола до потолка, окну, забранному в частой свинцовой раме цветным венецианским стеклом, и позолоченным сафьяновым сапожком - шитым его в жемчуге носком, кованным в золото каблуком - нещадно выбил окно вон.

– Пусть не я, не мы, Шуйские, – но владеть Россией будет не польский выблядок и не латинский змееныш! Но истинный, но православный царь!

В разлившемся над Кремлем, над Москвой, над Россией рассвете, внизу, ровные и строгие у чистых, как слезы праведника, стен вечного творения Аристотеля Фиорованти стояли плотные ряды войск.

Там, на Соборной площади, в конном строю встревоженно ждали Шуйских дворянские сотни Новгородского ополчения...