Сын погибели. О птичке и золотой клетке

О птичке и золотой клетке

 

Мало кто был допущен к царевне Ксении Борисовне за полгода, которые она провела пленницей, сперва – в доме князя Мосальского, потом – во Дворце самозванца. Но немногие, кому приходилось видеть ее, к концу зимы заметили резкие перемены. И прежде всего, унялись, наконец, припадки отчаяния, днем и ночью преследовавшие царевну. Из-за них, пришлось забрать окна решетками, одеть комнаты в пышные ковры, не подавать посуды, кроме мягкого серебра, а в одежде и украшениях избегать всего, что может стеснить горло, – тонких платков, ожерелий, цепочек.

Но иссякли и редкие приступы разнузданного веселья, когда царевна, не зная меры, пила вино, хохотала до кашля, до обмороков и в одиночку плясала те непотребные пляски, что пляшут деревенские девки на развратных языческих празднествах. И завывая в отчаянии и задыхаясь в веселии, она не уставала звать своего царевича. Своего черта, как слышалось это в гулких дворцовых переходах. Чтобы всучить ему душу и погибнуть. В такие часы никто не осмеливался заходить к несчастной, ни Димитрий, ни даже Басманов, у которого от одного взгляда на царевну кровь жгла внутри, как кипяток.

Но теперь все это куда-то ушло. Пропало бесследно. Ксения стала ровной – невозмутимой и безразличной к себе. Даже когда заглядывал самозванец, лихорадка отвращения больше не сотрясала ее. И за равнодушную свою покорность она выпросила у Димитрия позволения приглашать к себе в гости служителей Господа.

Поэтому никто не удивился, что на праздник Благовещения* в покоях затворницы появились Казанский митрополит Гермоген и Старицкий архимандрит Дионисий. Даже стоящие на страже у дверей немецкие наемники были осведомлены о том, кто такой Гермоген и как с ним себя вести. Они почтительно отдали честь высокому духовному чину гостей и беспрепятственно пропустили их, не спрашивая ни бумаг, ни разрешения начальства.

Порядки во дворце были иными, нежели в особняке князя Мосальского. Двери здесь не закрывались изнутри, а только снаружи. Поэтому отцы Гермоген и Дионисий легко проникли через переднюю в гостинную, а оттуда – в крохотную угловую комнатенку, где царевна проводила все время, кроме тех редких часов, когда Димитрий выковыривал ее отсюда, как улитку из раковины, и увлекал в водоворот мечтаний о вселенском могуществе, в пучину своей гадкой любви. Судя по тому, что царевна не выглянула им навстречу, никто не навещал ее без предупреждения, кроме, конечно-же, самозванца. И она приняла их за самозванца.

– Не входи сюда! – Окликнула она по-польски, как взяла за привычку разговаривать в последнее время с Димитрием. – Сама выйду к тебе!

Не обратив ни малейшего внимания на эти слова, Гермоген пересек гостинную и без стука вошел в убежище царевны. Идущий следом Дионисий услышал лишь как Ксения вскрикнула от изумления и :

– Все-же... владыка, мне надо приодеться, прибраться...

– Ничего, дочь моя. Я – чернец. Господь бережет меня от соблазнов. Накинь платок и подходи под благословение... Вот так-то лучше. Соберись с духом. я привел тебе гостя, которого ты не чаяла... Заходи, отче архимандрит.

Когда Дионисий вошел в комнатку, Ксения уже встала с колен, но, завидев Старицкого настоятеля, не удержалась на дрогнувших ногах, вновь рухнула на пол. В глазах ее, поднятых в лицо гостя, задрожали крупные слезы. Она долго искала слова, пока наконец не выговорила, с трудом:

– Давид... Давид Зобниновский... Не хочу видеть тебя, свидетель моего прошлого... мой обвинитель... Зачем ты пришел?!

– Я пришел не о прошлом говорить с тобой, царевна...

– В тебе слишком много прошлого! За каждым словом твоим стоят мои рухнувшие мечты, моя растоптанная честь, моя проклятая любовь, мои долги, по которым я не в силах расплатиться... Перед матерью и отцом, перед братом, перед тобой и твоей Аннушкой...

– Поверь, царевна Ксения, поверь глазам своим. Я уже не Давид Зобниновский, а чернец Дионисий. И твои долги, если и были, канули в небытие. Давида нет больше. Я лишь искупаю его ошибки.

– О, как бы мне искупить ошибки!.. Я должна говорить с тобой?.. Видит Бог, Давид... Дионисий, я буду говорить с тобой!.. Но позволь мне с духом собраться...

– Сейчас!

– Не торопи...

– Вот что, возлюбленная дочь моя Ксения, - вмешался в их странный спор Казанский митрополит, - в судьбе человечьей Господь все расставляет по своим местам. В том, что принес нам случай – Его незримая рука и твердая воля. Нельзя ей перечить. Мы – нежданные гости у тебя, запретные гости. В другой раз нас не пустят. А сегодня, даже немцы-латины не посмели остановить. Провидение! Разговор наш должен состояться сегодня. Или никогда! Но подумай: насколько страшно никогда. Оно ведь пугает твою душу? Послушайся же души!

– Да, да! – Не задумавшись ни на мгновение, воскликнула девушка и сделала попытку подняться с колен. – Я хочу... Я заставлю себя говорить с вами. Немедленно, великий старец! Сейчас, сейчас...

С помощью Дионисия, царевна встала и сделала шаг к гостинной. Взяв девушку за руку, Гермоген остановил ее. Подвел к любимому креслицу в углу и, ласково, усадил. Сам, вместе с Дионисием, уселся на крохотную скамейку, приставленную к полкам для книг.

– Почему в этой комнатке нет у тебя икон, дочка? Почему не жжешь здесь лампадку?

– Эта комната, - дрожа губами, выдавила Ксения, - принадлежит антихристу. Как я могу зажечь здесь огонек, повесить иконку? Но мне нужно быть здесь, иначе не смогу заранее подсмотреть замыслы врага человеческого и желания царя Димитрия – его предтечи. И не смогу защититься.

Гермоген ничего не смог ответить на это страшное признание и лишь перекрестился, когда царевна помянула вслух отца лжи и сына погибели.

– Духовный плен страшнее уязвленной плоти, - согласился он с девушкой, - а душе твоей не вечно быть пленницей.

– Да, отче. Но никто из чернецов и священников, что бывали здесь прежде, не разрешил меня от греха самоубийства. Быть может ты?

– И не думай, дочь моя. – Гермоген дотянулся рукой до запястья пленницы, погладил. – Тебе спасения надо искать, а не кощунства над собою.

– Кто может предложить мне спасение? Ты, премудрый отче Ермоген, или ты, бесхитростный отче Дионисий? Можете? Так убейте меня, отнимите меня у Димитрия!

– Ксения, Ксения! – Покачал головой Дионисий. – ты – не его пленница. Ты – своя пленница. Разве мало ты пережила, чтобы это понять?

– О, Давид, прости, что так назвала тебя, я пережила достаточно, чтобы забыть про это. Думаешь, привязав к себе всесильного лжеца, я услаждаю свою гордыню? Или похоть свою? Или властолюбие?.. Ты прав, это есть! Куда от этого деться?! Но скажи я хоть слово, завтра же он сыграл бы свадьбу и усадил меня рядом на престоле, отдал бы мне в управление государство. Мне хватило воли продержаться полгода. Но на большее... Я не могу из этого выпутаться потому, что не знаю – куда, зачем, с кем? Была одна мысль – месть за отца, за брата, но и она похоронена. Я не могу убить ни Димитрия, ни Бельского, ни Басманова. Тупым серебрянным ножиком? А задушить, загрызть – пробовала, не получилось... Мне кажется, я отдана ему навсегда! Что остается? Терпеть. Надеюсь, однажды, он потеряет осторожность - я удавлю его подушкой, задушу своими волосами. Но за пол-года он не допустил ни одной оплошности. Поэтому я и сижу в этой комнатке, взываю к дьяволу. Быть может найдется дань, за которую преисподняя продаст мне душу этого отродья?

– Цена уже есть, Ксения, - шепотом проговорил Гермоген, - твоя душа!

– Я... не... согласна платить...

– Тогда вот как! – Митрополит Казанский вскочил, выбежал в гостинную, принес оттуда икону и свечу. – Вот так!

Икону он поставил в углу, на одну из полочек, выбросив оттуда книгу. Рядом с нею прикрепил свечу. Зажег.

– Лампаду мы тебе пришлем, да, отче Дионисий? Послушай меня, старика, дочка. Дьяволу всегда мало: ему палец в рот только посулишь – отхватит руку с плечом и головой! И Димитрию всегда будет мало тебя: ты предлагаешь ему покорность в обмен на оплошность – он возьмет с тебя все, что захочет, но оплошности не предоставит. Чтобы бороться с дьяволом, не надо ждать искушения. Бей первой!

– Вот, Давид... Дионисий, - кивнула на Старицкого архимандрита Ксения, - провидение лишило его мирских радостей и забот. И постригло в чернецы насильно... Я жду: что-то такое для меня повториться!

– Мне досталось великое благо, царевна! – Воскликнул Дионисий. – И большая боль... Сердце еще ноет... Я ничем не могу смирить себя, ни трудами, ни молитвами, ни постом и истязаниями плоти... Я чувствую, что не совершил своего!.. А тебе дается самой совершить и... уйти!

– Так ты хочешь постричь меня в монашки?! – Глаза Ксении отчаянно округлились. – В старухи, в нищенки?!

– Вот та ловушка, куда ты попалась! – Твердо возразил ей Гермоген. – Ты ищешь предел своему падению и не находишь? Еще бы: все надешься зацепиться за последнюю ступеньку, но срываешься в самую грязь. Так и будет, пока не откажешься мерять себя страхом падения. Знай: все твои страдания – месть за гордыню, все надругательства над тобою – казнь за властолюбие... Иов покаялся! Патриарх Богоданный! Отец твой, перед смертью, повинился и принял постриг, правитель великий! Человек, воздвигший в Москве патриаршество, человек, поставивший Россию славою выше всех царств на свете, они покаялись! Кем стал после покаяния чернец? Святым! Правитель? Благословенным в потомстве! И ты, наложница, силой растленная девка, кем станешь после раскаяния? Мученицей! Печать на тебе: либо – либо.

– Либо! Лучше то, чем ты пугаешь меня, чернец, вечная погибель лучше вечной безнадежности. Или я убью, или добьюсь, что убьют меня!

– Нет, царевна, не говори так! – Ксения заметила, что Дионисий отвернулся. Он все еще стесняется слез. – Глянь на меня и убедись: к прошлому нет возврата. Как не мсти! Убив, ты никуда не вернешься. Не оживишь никого. Ничего не воплотишь. Убьют тебя, неотмщенными останутся и брат твой, и отец. И ты сама.

– Вот что, отче Дионисий. Митрополит никогда не убедит меня спасением души. Видно, душа моя погублена навсегда. Но о мести я готова поговорить. Признаюсь, меня согревают надежды на месть. За месть я готова платить: чем угодно, как угодно. И собой. Предложи мне, как отомстить. И я доверю тебе распорядиться собой... Ему доверю, отче Ермоген, прости, не тебе. Буду откровенна, не раз я спрашивала себя, почему он – не принц, а простой дворянин? И втайне завидовала Анне Сабуровой. Но мечты мои не дали опуститься на землю. Я хотела царства и царского величия. Искала принца! Сейчас то, другое и третье у моих ног. Может быть, воспоминания о Давиде и удержали меня от замужества с Димитрием. В расстриге есть все, что я хотела: он подчиняет людей и готов подчиниться мне. Все, кроме чести! Он соткан изо лжи и вышит коварством. Быть может, власть и слава и есть коварство и ложь? Наверняка! Я отдалась бы дьяволу, если бы не Давид. Если бы не его любовь с Анной Сабуровой, любовь, жившая одним желанием любить друг друга. А не сумасбродными мечтами. Вот, чего я хочу сейчас - крошечной любви. Две ладошки и в них – свечка. Ради этого – живу. И ради мести... Но если невозможно то и другое – я выбираю месть! Конечно месть! Я выбираю тебя, отче Дионисий! Говори, друг мой... Я сделаю так, как ты хочешь!

– Попрошу немного, - сказал Старицкий архимандрит, - Прими постриг и уезжай из столицы. Чтобы видел народ: ты – не соучастница, но жертва. Тогда твоя связь с Димитрием станет не общим вашим преступлением, но его надругательством над тобой. Тогда и смерть твоего брата станет на свое место: не казнь ради спокойствия государства, но подлое убийство. Против Димитрия повернется молва, уничтожившая вас, Годуновых. Погубившая великого умом и твердого волей отца твоего. Он семь лет боролся. Димитрий не продержится и семи месяцев. А перед отъездом, вслух обвини самозванца, насильника и убийцу. Во дворцовой церкви. Наедине с иконами. Не беспокойся, уши найдутся! И языки, чтоб разнести по России.

– Постриг... никак не обойти? – Запинаясь, спросила Ксения.

Плечи ее трепетали в страхе, но лицо просветлело.

– Никак!

– Ты не понял меня, отче архимандрит. Я задам вопрос по-иному... Давид, ты, став иноком помимо воли своей, научившись смирять себя, перемолов боль по утраченному земному счастью, по любимой своей, ты вернулся бы за стены обители, где все тревожит твои раны, ввязался бы в эту борьбу если бы... Давид, если б не я?!

Гермоген удивленно прищурился, повернулся к молодому чернецу.

– Царевна, - медленно, но твердо выговорил архимандрит, - кроме тебя есть еще дочь моя, Даша, сестра и несчастная Россия... – Видно было, что здесь он хотел оборвать свое объяснение, но не получилось. - ...Но нет, без тебя не вернулся бы, царевна! Ты для меня – упрек. Что случилось с тобой, от того их бы спасти. Ты...

Ксения выбросила руку, быстро, будто ожегшись, погладила его по дрожащим ладоням.

– Не говори больше...

Ксения скосила взгляд на Казанского митрополита. Отвернувшись, пастырь задумался о чем-то своем.

– Поэтому я – твоя. Твоя, какой уж досталась... – Совсем неслышно слетело с губ девушки.

На миг, она зажмурила глаза, что-то представила за веками, улыбнулась, и громко, чтобы встревожить Гермогена, произнесла:

– Я смогу вынуть прах отца и брата моего и захоронить достойно, в царской гробнице? Уложить их в гробы как мучеников, не как преступников и самоубийц? Пройти по улицам Москвы за их гробами, рыдая и разрывая лицо? С плачущим, а не хохочущим по обочинам народом?.. О, я согласна!.. Только еще одна просьба, отче Дионисий!

Искоса Ксения лукаво стрельнула в архимандрита глазами. Улыбнулась, зажмурилась.

– Какая, царевна? - До крови закусил губы молодой чернец.

– Не пугайся! Мои требования не чрезмерны... Отче Ермоген, нареки меня в монашестве Ольгой. В память древней властительнице, чтобы хоть имя согревало меня! И дозволь проводить Димитрия, когда убьют его и выставят на обозрение народу! Кому, как не мне... ведь я почти жена ему... – Лицо Ксении стало мечтательным, чистым, и тем страшнее прозвучали ее слова. – Чтоб лежал самозванец на торговом прилавке: разве он не продал душу дьяволу? Голым – по похоти своей. С дудкой в зубах – ибо лжец. С личиной, с козлиной мордой на животе – потому, что двуличен и истинное лицо его – черт. А к сраму, веревкой за ногу привязать Басманова – соучастником!

 

Удивительно, но не так далеко от покоев царевны, в Стародевичем Вознесенском монастыре,* совсем иные люди, не сговариваясь, беседовали о том-же самом. Но со смыслом совершенно противоположным.

– Тебе не кажется, князь Василий, - сказала красивая женщина в монашеском платье, украшенном такими драгоценностями, что позавидует не одна королева, - не кажется, что колокольня Ивана Великого, в день, когда такие низкие облака, как сегодня, походит на висельника? И колокол, как вспухший, вывалившийся язык?.. Думаю, его требования не чрезмерны. Я согласилась. Два часа скоморошества в Тайнинском,* один материнский поцелуй на глазах толпы, три раза назвала его Димитрием, дважды – сыночком... Я все подсчитала... Я даже не перекрестила его и не благословила. Пустячная плата за месть Годуновым, за твою жизнь, за мое возвращение... Я скажу тебе, князь Василий, Иоанна Грозного, похотливого старичка, я целовала на супружеском ложе с большим отвращением. А тот, кого я жаждала целовать... предал меня в руки чудовищу, чтобы потом, трясясь от страха, в чуланах, на сундуках комнатных девок, боясь лишнего звука, лишней ласки, наспех дарить меня... я не могу назвать это любовью. Не на лебяжьих перинах, с вином и медовыми свечами, как ненавистный Иоанн... Давно я – черница, князь, но видишь, помню! Так, что не тебе упрекать меня парой никчемных признаний, одним поцелуем. Что стоят они по сравнению с теми словами, что кричала я своему возлюбленному, чтобы не отдавал меня злодею? Седьмой женой, двудесятой наложницей? Отдал!

Видно было, что от этих слов старицы Марфы князь Василий Шуйский, и без того не отличавшийся особой внешней красотою, стал еще ниже чем был и съежился, словно от пощечины. Рядом с красавицей Нагой он выглядел совсем стариком. Ей самой не верилось, что ради любви этого человечка двадцать лет назад она была готова сбежать из-под венца куда-угодно: в Литву, в Крым, в ад. А затем, по малодушию отвергнутая им, простила и молила мгновения для измены. Ради кого она подвергала себя смертельной опасности? Ради него?!..

И вдруг, неожиданно для себя, Марфа вновь увидела в князе Василии то, за что его всю жизнь ненавидели другие вельможи, но без памяти любили женщины и простонародная чернь. То, чем был отмечен Россией неутомимый род Шуйских. Едва стоило ему заговорить.

– Тогда ты свела меня с ума, государыня, и опять сводишь. - Лицо князя Василия преобразилось от выступивших на нем чувств и глаза блеснули умом самолюбивым, пытливым. - Тогда я не мог думать ни о чем, кроме любви с тобой. Пойми. Мне не было дела до того, как обустроить жизнь – бежать, тайно венчаться, выкупить тебя у Иоанна. Да, сейчас я нашел бы, как остаться нам вместе. Но тогда: миг побыть с тобой и часами ждать следующей удачи, без проблеска разума, без отдыха сердцу. И разве не была наша любовь такой, какой никому не досталось боле – любовью двоих, на двоих, ради двоих?.. Но ты права, во что она превратилась? В ужас! Страх убил ее!.. Двадцать лет! Двадцать лет довольно для того, чтобы умер страх. И ты вновь сводишь меня с ума! Но двадцать лет и долг за наше расставание не оплачен. Слабость не бороться, слабость уступить сраху не искуплена нами... Марья!

– Не называй меня так, - отпрянула от князя Василия Нагая, - не смей!

– Прости, государыня, сам не свой... Двадцать лет я ждал возможности задать один вопрос. Ты не услышала его при нашем расставании, не услышала в Угличе. Услышь сейчас!

– Спрашивай! – Резко приказала вдова.

Она не догадалась. Намек прозрачный.

– О Димитрии...

– Нет, только не об этом!..

– Чей сын Димитрий?..

– Я никогда, слышишь, Василий, никогда тебе не отвечу!

– Нет, старица, ответишь! Ибо Димитрий нынешний намеревается разорить его могилу в Угличе, чтобы убить молву, чтобы потрясти перед народом костьми лежащего там, как он говорит, поповича. Подложного отрока. Которого, якобы, зарезали Годуновы. Но мы-то знаем, ты и я! Так хорошо, как не знает никто: там лежит...

Шуйский не договорил нарочно. Он поднял ладонь Нагой, поднес ее к своим губам.

– Сыночек! – Старица выдернула у него руку, как от укуса гадюки. – Мой и... Нет, не скажу!

Ясно и недвусмысленно она ответила так, как на подобные вопросы отвечают женщины. Шуйский воспользовался ее мгновенной слабостью, чтобы взять под локоть, усадить наконец.

– Тогда ты не позволишь ему разорить могилку?

– Да, я скажу, я потребую!.. Я попрошу!..

– А не подумала о том, какую цену он назовет на сей раз?

– Что еще? Мне больше нечего дать ему! Все, что он хотел...

– Не все, Марья. Меня!

– Нет! – Нагая закрыла ладонями лицо. – Он не посмеет!

– Он! Не посмеет? – Шуйский даже усмехнулся, что было непозволительно, но ничто лучше не выразило бы его сомнения. - Вор, расстрига посмел назваться именем нашего... Димитрия, посмел захватить престол и убить Годуновых! И не посмеет отрезать мне голову? Ерунда какая! Нет ничего святого у этого человека. И если уж ему случится от меня избавиться – не смутится. А жизнь моя – в обещании, данном тебе при его воцарении. В обмен на твое признание, на ложь. Выкуп приличный. Твой товарец похуже, с гнильцой... Или ты продашь ему то, что обещала, или он потребует обратно свое. Поверь, старица Марфа, иного не жди!

Нагая отняла руки от лица, и Шуйский удивился – ни слезинки. Стиснув пальцы в кулачки с такой силою, что они побелели, старица исподлобья бросила взор, полный... Впрочем, слова ее выразили это много лучше:

– Ты предлагаешь мне, князь Василий, отказаться от власти и чести, бежать обратно в проклятую Богом и дьяволом Выксинскую пустынь и сохнуть там до скончания дней?..

– Да! – Прервал ее Шуйский. – Да, ибо власть твоя основана на лжи, а честь – на малодушии!

– ...Ты зовешь меня, - будто не слышала его восклицаний Нагая, - зовешь покаяться принародно, что я признала сыном бродягу и чародея?..

– Да! – Вновь не удержался князь. – Да, потому что, не покаявшись, ты становишься истинной матерью лжеца, а отец его самого, известно – антихрист!

– ...Ты ждешь от меня, - вдовая царица задрожала, точно в припадке падучей, - ждешь, что я признаю своего сыночка, Димитрия... мертвым?! А вдруг он жив? А вдруг расстрига – не самозванец? Ведь как только Господь ни устраивает судьбы людские? Вдруг, даже если этот – не он, мой мальчик жив, вправду спасся, и странствует по свету... Ищет меня... А этот вор подслушал его исповедь и воспользовался доверием. Ведь помнишь, душа моего царевича была чистой, доверчивой и глазки... глазки такими... вперед прощающими всякое зло!.. За это дьявол послал Годуновых убить его!

– Так убит?! – Вскочил Шуйский, склонился над Нагой и крепко взял ее за плечи. – Или не убит?! Ответь мне! Ответь себе!.. Но Боже, даже если этот расстрига – истинный царевич, твой Димитрий... наш сын, ни тебе, ни мне, ни Богу такой сын и царевич не нужен! Убийца, растлитель девиц! Подумай, как он надругался над Ксенией, над Борисовым сыном...

– Поделом Годуновым!

– А ты себя... Ты представь Ксенией себя, представь себя Марьей Григорьевной, ведь она знала, что убьют ее детей!.. Здесь и твой развратный муж и мертвый сын, но хуже, много больнее. Иоанн был царем по закону и сын твой – по закону наследник. Воля Божья в них и на них прямая! На Небесах устроены жизнь царей и смерть. А здесь – лжец! Убийца, развратник и лжец. Бродяга. Подлинный черт!

Шуйский сам не заметил, что с силой трясет старицу. Рывком она смогла освободиться от его захвата.

– А вот расскажу об этих словах своему сыночку!..

Князь отскочил от Марфы, как от сумасшедшей.

– В молитве, князь Василий, не бойся, расскажу. Во сне, когда он приходит ко мне с... твоими словами. Как ты подслушал его слова?

– Быть может, - закусил губы Шуйский, - просто я не помню своих снов? Он говорил их и мне?

– Ты опять? - Встала Нагая. – Что приходил он к матери и приходил к отцу?.. Откровенно, князь, чего ты хочешь?

– Когда восстанет народ и войско приступит ко Кремлю, когда я пойду убить... этого, чтобы ты от него отреклась. С Лобного места! Покаялась, что признала его сыном ради мести Годуновым, ради спасения моей жизни. Сказала правду! Что истинный Димитрий лежит в Угличе, в церкви, в могиле, в гробу!

– А что ты сделаешь с... этим? С трупом его?

– Отдам народу!... Лучше не спрашивай.

– Да, ты прав, князь Василий, нельзя одного сыночка зарыть в двух могилах, на двух гробах плакать, под двумя крестами скорбеть... Я согласна! Отрекусь от него и покаюсь... Но, Василий, обещай мне одно, - Нагая немного выждала, чтобы подобрать слова, - отвечай мне, что потом истинный сын мой будет захоронен не в Угличе, как самоубийца, а рядом с истинным своим отцом....

– С истинным своим отцом?.. – В изумлении, заплетающимся языком переспросил Шуйский.

– Ну да, - будто ничего не заметив, пожала Марфа Нагая плечами, - В Архангельском соборе, рядом с Иоанном Грозным... иначе дух царя Иоанна Васильевича, свергнутый с Небес, не даст ему опочить спокойно!