Сын погибели. О юдоли земной и чертогах небесных

О юдоли земной и чертогах небесных

 

Немой и недвижный чернец Иов поднялся с одра и заговорил на день пророка Даниила и преподобного Даниила Исповедника.* Чему тут удивляться: целью всей его жизни остались проповедь и исповедь.

Мог ли он проповедовать в другой день? Нет, ведь именно в пророчестве Даниила увидел великий псковский старец Филофей путь России. Поднявшись на пепелище царств, сметенных басурманскими полчищами и латинской ересью, стоять вечно, Последним Царством, до самого Исполнения Времен. Донести ко Второму Пришествию Христову истинную веру, такой, какой завещал ее сам Спаситель. Чернец Иов не мог выбрать иного дня, ибо проповедовал падение Последнего Царства. И требовал от России искупления.

Не мог он выбрать иного дня и для исповеди своей. Ибо перед кем еще каяться в том, в чем он каялся, как не перед Даниилом Исповедником? В преступлении ради веры и в вере в благое преступление! Слепой пастырь ринулся в пропасть и следом – все его стадо. Господь поразил Россию за ложь и кровь, посаженную на престол Царства Правды, за лицемерие и вседозволенность, допущенные в Истинную Церковь.

Но самое главное, в тот день Иов обрел достойного для проповеди и исповеди. Что толку метать жемчуг перед свиньями? Или скармливать пшеничный хлеб псам? В Старице, в Успенском монастыре, он впустую потратил бы с трудом вымученные откровение и откровенность. Но в тот день Небеса смилостивились к Иову: в заточении его посетил Казанский митрополит Гермоген.

Кроме своего отчаянно смелого поведения в дни московского переворота, Гермоген был отмечен многим к тому, чтобы стать преемником Иова. Умен, удачлив, тверд, а прошлое его – непроницаемо темно. В отличие от тех иерархов, что принимали постриг, едва достигнув совершеннолетия, не вкусив ни мирских радостей, ни страданий, Гермоген успел повидать жизнь. Исчезнув ребенком, в родную Казань он вернулся лишь лет пятидесяти от роду, о похождениях его ходили настоящие предания. Кто-то считал его бывшим разбойничим вожаком, кто-то судачил, что попав к туркам в плен, Ермолай – таково его мирское имя – принял магометанство. Достоверно было известно одно: большую часть своей жизни Ермолай провел среди донских и волжских казаков, и занимался там далеко не проповедью Священного Писания. Что за народ казаки, хорошо знали не только в России, но так же в Польше, в Турции, в Персии и в Крыму.

На огромном пространстве от южных русских крепостей до Цареграда, Синопа и Тебриза они грабили всех, кто попадался им под руку, не разбирая подданства, языка или веры. В казаки стекались искатели приключений и наживы со всей Восточной Европы и Западной Азии – русские, поляки, греки, татары и немцы – кипящий котел Дикого Поля и раскаленный Восток всех наделяли легким золотом, податливыми женщинами, острой татарской сабелькой и меткой турецкой пулькой. Те немногие из них, кому повезло дожить до старости, часто становились иноками, надеясь отмолить хоть малость спасения. Неизвестно, что сподвигло на это Ермолая, но, вернувшись в Казань, священником, а затем – чернецом, настоятелем монастыря и митрополитом он стал истовым и беспощадным. Именно благодаря ему явилась православным чудотворная икона Казанской Богоматери, он ввел к Казанском крае день поминовения русских воинов, павших при покорении этого злого татарского ханства.

Гермогена побаивались не только мирские вельможи и иерархи церкви, но, говорят, сами цари Феодор Иоаннович и Борис Федорович старались лишний раз не оставаться наедине с безжалостным к человечьим слабостям и ошибкам пастырем. После свержения Годуновых и воцарения Димитрия, он один осмелился открыто осуждать его за множество приведенных с собою поляков и запорожцев, и проклинать этих самых поляков и запорожцев за неуважение к православным обычаям. Причем Гермоген делал это так, что каждый понимал: проклиная наймитов - он проклинает самого нового царя. А самозванец, вынужденный искать союзников в Церкви, вынужден был терпеливо сносить выходки Казанского митрополита и даже заискивать перед ним.

Одной из таких выходок, бесящих Димитрия, и стал приезд Гермогена в Старицу к страдальцу Иову. Самозванец приказал содержать слепца так, чтобы он поскорее ушел из этого мира и плотно затворил за собой дверь, безо всяких новых проклятий и пророчеств. Напротив, Гермоген приехал поднимать дух Иова и не скрывал, что считает старицкого узника единственным законным патриархом всея Руси, поставленным Собором Церкви и Вселенскими патриархами. Самозванцева угодника грека Игнатия Гермоген продолжал в глаза называть по старой должности – рязанским архиепископом.

Известно, что у прямодушных людей, добившихся такого высокого положения, за внешней прямотой часто скрываются мысли потаенные, неожиданные. Никто и не подумал, что для визита в Успенскую обитель у митрополита Казанского было еще одно дело, не менее важное, чем беседа с великим узником. А дело это – ставленный недавно Старицкий архимандрит Дионисий.

Он и встретил Гермогена. Вместе, после молебна с братией, они прошли в келью немого и недвижного чернеца Иова. К удивлению Дионисия, которому за долгие месяцы не удалось перемолвиться с затворником и парой слов, на этот раз Иов не только встал со своего жесткого одра, но, сделав несколько шагов навстречу Гермогену, опустился перед ним на колени.

– Благослови, отче митрополит!

– Недостоин, владыка! – Гермоген сам низко, до земли, поклонился Иову и, подняв старца на ноги, приложился к его руке, подставил ему к поцелую чело. – У церкви свои законы. Для церкви ты – один на Руси истинный пастырь!

Следом за митрополитом, за благословением к качающемуся на слабых ногах старцу подошел и Дионисий. Иов благословил архимандрита с теплотой и нежностью, без той опаски, которая проступала в его отношении к Гермогену.

– Я вижу, - помогая немощному чернецу присеть на лавку, заметил митрополит, - отец Дионисий не стал тебе стражем ревностным, владыка...

– Стражем ревностни, – поправил его Иов, – не стал. Но братом во Христе, ревностным ласкою и духом. А если ты спрашиваешь о ревности мучителя, отче Ермоген, - нет, моим мучителем он не стал.

– И тем навлек на себя негодование царя и ближних – Молчанова с Басмановым. И рязанского архимандрита, возомнившего себя патриархом. Господь им Судия... Вскоре, надеюсь, удостоит возмездия.

При упоминании Судии, все трое перекрестились на иконы. За стол из неструганных досок у крохотного окошка кельи, они сели друг напротив друга и замолчали. Не надо думать, что не о чем им говорить. Нет. Но по правилам своего звания, перед такой беседой им требовалось сотворить молитву.

– Отче Ермоген, - первым начал разговор слепец Иов, - полгода я постился водой и сухарями, полгода истязал плоть недвижностью, бдением, холодом и ненавистью к ней. Я надеялся, что душа разорвет ее ослабшие путы и покинет земную жизнь. Но душа моя не спешит на Суд или так ослабла, что боится Суда. Боится ангелам в глаза взглянуть. Душа нечестивца! Так вот, я понял, что мучение жить не отпустит меня, пока я не покаюсь в своем преступлении перед народом. Пока не исполню свой крест и не разрешится проклятие, наложенное мной на Россию.

– Проклятие я слышал, владыка Иов. Но твое проклятие...

– Пусто, если не видеть моего креста. Я должен покаяться перед Господом и Россией, что покрывал преступления Годуновых. Что ошибался, думая нечестивым путем возвести на престол благодатный род. Не бывает! Я виновен, ибо по смерти благочестивого Феодора моим упорством назначен был Борис. Но народ виновен, что не сдержал присягу дому Годуновых и допустил убиение Феодора Борисовича. Когда я покаюсь пред Господом и народ покается, только тогда мне будет позволено умереть. И Россия войдет в Последние Времена, к пришествию Христову, исполненная не ложью, но очищением.

– Но отче Иов, - и без того жесткое лицо Гермогена обрело черты камня, - ты же не собираешься признавать воскрешение отрока?!

– Нет! – Перекрестился слепец. – Именно поэтому так трудно мое покаяние. И мне угрожает ужасное бессмертие. Душа будет вечно страдать, не в силах подняться на небо под тяжестью содеянного! Я не могу освободиться и народ не воспрянет к покаянию, пока на престоле Владимира Святого сидит расстрига, лжец и предтеча антихриста!

– Вот за этим-то, владыка Иов, я и приехал. – Полушепотом, несмотря на уединение, произнес Казанский митрополит. – На это требуется твое благословение.

– У тебя, отче Ермоген, - резко, как от страшного видения отпрянул от него Иов, - у тебя есть уже благословение. При поставлении в митрополиты...

– Владыка! – Жестко потребовал Гермоген. – Не устраняйся! Без твоего благословения не свершится. И нужно оно не только мне. Но так же Шуйскому, чтобы восстать, и Марье Нагой, чтобы обличить лжеца. Ведь они идут на верную погибель, на мученичество, если победит расстрига. Не забывай – ему помогает сам дьявол! Сколько раз радетели Христовы по грехам своим оказывались слабее его прислужников в земных тяжбах...

– Но Господь поможет! Дело праведное...

– Для этого и прошу на них твоего благословения!

– Благословения на заговор, на убийство, на ненависть и коварство?.. Нет, нет, и не требуй, митрополит!.. Было уже... Вымолили однажды Борис и Марья Григорьевна... И что же?!

– Тогда в чем, ответь, владыка Иов, в чем твое покаянние? – Встал со скамьи Гермоген. – В собствеенной слабости?

– Но я хочу мученичества, искупления, смерти!

– Мученичество есть испытание души! Искупление – ей очищение! В тебе, владыка Иов, оно совершается не истязанием плоти, но прозрением. Выстрадать и назвать ложь – ложью, а правду - правдой! Для чего тогда проклинал ты русский народ и московское царство? Красуясь перед самим собою? Черт придумает похлеще твоего скоморошества! Уже придумал! Не отнекивайся, я знаю, ты видел своими глазами, как в Архангельском соборе, у гробниц царей, расхаживал самозванец и возглашал: это – мой отец, это – дед, это – брат. Великая ложь совершалась на твоих глазах. А кто привел лжеца в мир? Ты, отец Иов! Все Борисовы преступления – мост к его царствию! Вот, что искупать тебе, владыка!

Вцепившись в плечо архимандриту Дионисию, Гермоген с недюжинной силой поднял на ноги и его.

– Видел бы ты, как пресмыкаются перед самозванцем братья наши – епископы и архимандриты. Даже Федор Романов, теперь - старец Филарет, назначенный расстригой Ростовским митрополитом. Но кто встанет против лжи, если не Церковь? Те немногие в Церкви, что остались верны правде! Отца Дионисия, владыка Иов, я намерен послать к заговорщикам. Поддержать. Чем он пойдет бороться – твоим малодушием? Или городить заговор на заговор, ложь на ложь, измену на измену? Нет, для чернеца это будет грех непростительный! Мы должны дать ему оружием слово правды и крепость духа. Тот Меч, который дал нам Христос, чтобы исполнить Закон. А ты, владыка Иов, вручаешь отцу Дионисию вместо Божьего меча – нож тайного убийцы?!

Гермоген шагнул из-за стола и опустился на колени под Спасом и тлеющей лампадкой.

– Господи, будь суров ко мне за грехи гнева и многословия!..

Он хотел сказать что-то еще, но опустившаяся на плечо ладонь заставила его промолчать. Ладонь была легкой, как птичье крыло. Такими бывают лишь руки людей, чувствующих себя лишними в этом мире. Гермоген медленно обернулся, сжал эту ладонь, поднес к лицу, поцеловал. Потом перекрестил ее и поцеловал вновь. Только после этого осмелился поднять взгляд. Лицо стоящего рядом с ним слепца было полно слез. Сами страшные, заплывшие бельмами глаза его были как две большие слезы – нечеловеческие, ангельские.

– Я ввел тебя в грехи эти, митрополит, - молвил Иов, - моя и вина! Один Бог сочтет, скольких я искусил и скольких не остановил. И как тяжело мне сейчас отличить искушение дьяволово от руки Небесной! Вот, как я решил: если это – адово наваждение, я заслужил его по грехам моим. Если слово Свыше – я услышал его из твоих уст, отче Ермоген. Итак: благословляю детей Христовых встать против лжи и пострадать за правду. Передай Шуйскому, Нагой и остальным, митрополит Казанский: принародно обличу расстригу. Возьмет он верх – пойду с ними на мучения и смерть. А грехи, совершенные людьми мирскими для свержения самозванца – пусть на мне сочтутся. Виновно ли стадо, если слепой пастух завел его в логово злодею и теперь, чтобы вернуться домой, оно злодея затоптало? Нет – виновен пастух. Я один, братия мои во Христе – один виновен! Благословляю и Господь благословит... Особо – тебя, брат Дионисий. Я знаю, как тяготишься ты путами мира. Свершишь, и мир отпустит тебя посвятить жизнь Богу. А меня, юдоль земная отпустит в Небесные чертоги!

 

Минуло две недели, и на Казанском подворье, тайно, при посредничестве митрополита Гермогена встретились двое главных заговорщиков – князья Василий Шуйский и Василий Голицын. Если вражда Шуйского к самозванцу не вызывала у Гермогена особых подозрений, то тем более настораживала внезапно открывшаяся ненависть Голицына. Того самого, кто был непосредственным виновником предательства под Кромами, кто деятельно утверждал самозванца на престоле после бунта в столице. Гермогену не нравилось двоедушие Голицына: слишком легко предает.

Но как бы то ни было, Шуйские не могли провести переворот в одиночку. Преследования Иоанна Грозного, Феодора и Бориса подорвали их родовое могущество. Если самим Шуйским порою меняли гнев на милость, как поступил недавно с князем Василием самозванец, то их сторонников кремлевские властители умещвляли всегда, по малейшему подозрению. А когда в очередной раз объявляли о заговоре Шуйских - ссылали и казнили сотнями, не особо разбирая: бояр, дворян, купцов, монахов, простых горожан. И теперь Шуйские уже не могли легко, как прежде, поднять за собою с древности любящие их Новгород, Суздаль, Низовые города и московские посады.

После уничтожения Романовых и Годуновых только князья Гедиминовичи остались достаточно сплоченными и сильными, чтобы поддержать выступление против самозванца. Но у них не было вожака, такого деятельного и умного, как Василий Шуйский. Федор Мстиславский, вельможа вялый и нерешительный, мало для этого подходил. К тому же, первенство среди Гелиминовичей у Мстиславских постоянно оспаривал род Патрикеевых – Голицыны и Куракины.

Патрикеевы всегда отличались обильными дарованиями, плодовитостью и железной хваткой в борьбе за власть. Достаточно вспомнить великого полководца Даниила Щеню и инока Вассиана Косого. Род Голицыных был разгромлен Иоанном Грозным до основания – ни при Феодоре, ни при Борисе никто из них не поднимался по лестнице власти к самому подножию престола. Наверное, чтобы вернуть утраченное место на вершине, Голицыны и предали Годуновых, привели в Москву самозванца. А он, неблагодарный, хоть и пустил братьев Василия и Ивана в Думу, но поставил много ниже подозрительных Шуйских, никчемного Мстиславского, выскочек Мосальского, Лыкова и Татева, ниже рабов Басманова и Салтыкова. А вне Думы ниже ничтожного Мишки Молчанова и еретика Яна Бучинского. Почему так сделал самозванец? Наверное, почуял то же, что теперь чувствовал митрополит Гермоген: от Голицыных за версту несет предательством. Конечно, обида и жажда мести – наихудшие из побуждений в союзнике. Но выбирать не приходится.

Гермоген не постеснялся сам послужить приманкой для каждого из гостей. И Шуйский, и Голицын из приглашения поняли, что митрополит хочет поговорить наедине. С удивлением они столкнулись в трапезной, где встретивший чернец попросил немного подождать углубившегося в молитвы пастыря. С первого взгляда монах этот показался Шуйскому и Голицыну знакомым, но оба были слишком обескуражены встречей друг с другом, чтобы задуматься об этом. Тем более, что он поспешил оставить их наедине.

– Ну что, князь Василий, - издевательски спросил Шуйский, - Годуновы, покойнички, часто снятся? Или поднялись Голицыны, как горы над облаками, и прошлый позор не затмевает боле вашего блеска?

– А тебя, князь Василий, - не остался в долгу Голицын, - Димитрий, покойничек Угличский, видать частенько навещает. Все кричит: «Скажи мне имя моё!» Или совесть высохла, как чернила в следственных книгах?

– Ты, Голицын, не путай свое предательство и мое заблуждение!

– Ты, Шуйский, слеп от собственных слов! Кого ты схоронил тогда? Царевича или поповича? Кто правит нами? Я – обманутый, ты – обманщик!

– Ты знаешь, кого привел! – В ярости, Шуйский выхватил нож.

– Того, кого ты породил! – Голицын отпрянул, изготовился...

– Вот об этом я и хотел поговорить с вами, господа! – Остановил ссору голос вошедшего в трапезную Гермогена. – И главное, о том, к чему нас это обязывает!

Проворно, бояре поспешили спрятать оружие и склонились за благословением к митрополиту. Совершив это действо, как всегда, проникновенно, Гермоген представил князьям того самого монаха, что встретил их.

– Дионисий, Старицкий архимандрит. – И коротко назначил ему место в сегодняшнем разговоре. – Четвертый.

– Мне кажется, - первым высказал свою догадку Шуйский, - мы знакомы и неоднократно встречались с архимандритом...

– И мне... - подхватил Голицын.

– Господа, - улыбнулся Гермоген, - я рад, что уже нашлось нечто, в чем вы оба согласны. Отец Дионисий был известен вам в миру, как дворянин Зобниновский...

– Значит здесь Богдан?! – В один голос воскликнули оба вельможи.

– Господа, я назвал моего брата и вашего друга Зобниновским, но не Бельским. Богдан Яковлевич, ни явно, ни тайно, ни собственной пятой, ни стопой своего сторонника, не переступит порог этого дома. Он – далеко за той чертой, до которой людям духовным позволено общаться с людьми мирскими. Ибо он самоуверенно мыслит, что плетет свою паутину, а на деле – запутался в сетях дьявола. В любое, самое благое дело Бельский принесет коварство и ложь. Мы с отцом Дионисием дали обет бороться против этих напастей и не отступим!

Немного успокоившись, Шуйский и Голицын устроились на жестких лавках трапезной поудобнее и приготовились слушать.

– Во-первых, я бы хотел, великородные князья, чтобы ничто из того, что сказано сегодня, независимо от согласия или несогласия каждого из вас, не стало достоянием ничьих ушей, кроме нас четверых. И чтобы вы поцеловали в том крест и Священное Писание.

Шуйский побледнел, Голицын зарумянился. Заметив эти перемены в лицах гостей, Гермоген спросил:

– Вы чем-то взволнованы?

– Да, отче Ермоген, - первым высказался Шуйский, - Голицыны дали уже столько клятв направо и налево, столько целовали крестов вдоль и поперек, что лишний раз им ничего не стоит. Голицыны – не те, кому Писание запечатает уста от доноса.

– Что ж, - сказал Голицын, - откровенность в обмен на откровенность. Быть может я и нарушал присягу. Бог меня осудит. Но ты, Шуйский – отец лжи! Я изменил Годуновым, как вся Россия. А ты обманул всю Россию, когда она слушала тебя одного, после Углича. Одна такая ложь хуже тысячи мелких ошибок!

– Ладно, господа, - хлопнув по столу ладонью, прекратил препирательство Гермоген, - я сам прокляну каждого из нас, кто выдаст хоть словом. И пока я жив, каждому церковь воздаст анафемой. – Обыденными словами митрополит сказал такое, от чего в то время цепенели люди и покруче нравом, чем Шуйский с Голицыным. – Если вас устраивает такое мое поручительство, целуйте крест и Писание.

С трудом скрывая дрожь, князья поспешили исполнить требуемое. С предвкушением и разочарованием. Едва столкнувшись в трапезной, каждый из них, наверняка, начал просчитывать – как сможет использовать эту встречу против другого. Не вышло. Но таинственность, которой обставил еще не начатую беседу Гермоген, подсказала им, что сейчас услышат нечто судьбоносное для себя. Шуйский надеялся стать царем. Имел право по летописям и законам. И Голицын не отказался бы. А права можно придумать.

– Итак, Василий князь Шуйский и Василий князь Голицын, – начал Гермоген, - для того, чтобы наша встреча была плодотворной, мы должны согласиться на одном утверждении. Что правящий Россией царь Димитрий Иоаннович, сын Иоанна Грозного и Марфы Нагой, в действительности – не более, чем самозванец. Расстрига ли он Гришка Отрепьев или еще какой проходимец, но то, что имя царевича Димитрия Угличского ему не принадлежит, мы должны принять безоговорочно. Иначе встреча наша не имеет смысла. Река не может наполниться без источника. Вам слово, господа!

Архимандриту Дионисию показалось, что вместе с холодным потом на лицах бояр выступил весь их страх и все малодушное желание переждать, отсидеться. Похоже, Голицын прежде глядел правде в глаза лишь за стаканом водки, молча, упившись до полусмерти. Даже в разговоре с собственным братом Иваном никогда не осмеливался на подобное откровение. Шуйскому было проще. Однажды, после Угличского убийства, на Лобном месте он уже свидетельствовал, что настоящий царевич мертв. И не опроверг этого в день переворота, отмолчался. А потом слышали не раз и не два, как он называл Димитрия не государем, а чертом и чародеем. Но никогда при Голицыне. Он мог это делать в запальчивости, свойственной всем Шуйским, но в запальчивости с людьми доверенными и испытанными. С теми, что даже на дыбе с дымящими ребрами не наговорят на него.

На этот раз, под взглядом Казанского митрополита, Василий Шуйский переступил себя.

– Да. Димитрия я сам похоронил в Угличе. Этот – вор. Даю слово!

– Этому слову я вынужден верить, - нашел как увильнуть Голицын, но видя по глазам Гермогена, что уклончивый ответ будет принят как отступничество, добавил, - и теперь сам готов покаятся в том, что на престоле – самозванец. Не сын Грозного, а расстрига.

– Тогда следующий мой вопрос, господа. – Несколько веселее продолжил митрополит. – Вы смирились? Что говорит ваш долг начальных бояр, родов, призванных нести государство? Терпеть?

– Нет! – Твердо ответил Шуйский. – Это противно памяти моих предков. Противно моей крови и вере. Мы, Суздальские князья, стояли у истоков России, и лучше нам погибнуть, чем видеть ее конец.

– Нет! – Поддержал его Голицын. – Князь Василий истинно сказал о крови и вере. Но есть и другое: лжец на престоле и престол на лжи разрушают государство. Не для того род Патрикеевых выехал из Литвы, чтобы сгинуть под обломками Московии.

– Тогда наши замыслы совпадают. – Одобрил признания князей Гермоген. – Я предлагаю не ждать, когда Господь погубит Русь за преданность дьявольскому отродью, но уничтожить злодейство. Знаю, вас тревожит вопрос: кому быть потом царем? Кому из вас или кроме вас? Но сейчас мы говорим не о правах ваших, но о долге. О том, где вы - не господа, а рабы. Исполните долг, и Господь вознаградит вас по трудам и вере. Готовы ли вы на то, что я предлагаю, без тяжбы о престоле?

– Да, готовы! – Почти в голос выговорили вельможи.

Каждый по своей причине. Шуйский считал, что престол и так принадлежит ему. По праву рождения. Не о чем говорить! Голицын – надеялся на случай. Можно ли спорить о случае?

– Теперь, - продолжил митрополит, - когда в главном мы согласились, предложите свое. Не думаю, чтобы в тайне от всех, вы не мучились этой задачей.

– Верно, - перехватил первенство Голицын, - я думал. В Москву расстригу ввел не Басманов, не поляки и казаки, но взбунтовавшийся народ. Народ же должен смести его. Пройдет еще полгода и поляки вконец обозлят московитов. Тем более, если еще их понаедет на свадьбу Димитрия с Мариной Мнишек, о чем он поговаривает. Будут бить поляков, убьют и польского царька. А для уверенности – пошлем к нему человечка... Ну, ловкого и преданного нам. Свершится. Не станет самозванца, рухнет и царствие его.

– Ты, князь? – Перевел Гермоген взгляд на Шуйского.

– Голицын говорит верно. Бунт и убийство... Но без меня!

– Шуйский!.. – Чуть не в потолок подскочил Голицын. – Объяснись!..

– Охотно! Свержение самозванца должно не разрушить вконец, а возродить государство. Лжеца нельзя просто убить. Надо обвинить и судить. Запросто: свидетельством матери. Той, кого он назвал своей матерью, но кто, в душе, я уверен, ненавидит его. Марфы Нагой! И проповедью патриарха Иова. Если бы он покаялся, что, покрывая убийц Димитрия, стал им соучастником! Тогда отпадут все сомнения: царевич – мертв, расстрига – самозванец! Двух этих признаний достаточно, чтобы всенародно вынести ему приговор. И казнить! А свергнуть самозванца должна не чернь, но те, кто держат прямой ответ за государство – сословие военное, дворянство! Войско не допустит, чтобы добытое столькой кровью было отдано полякам. Смоленск, Новгород, Чернигов. Расчленение России, осквернение веры. Неслыханно!.. Народ, конечно, взбунтуется. И бунтом надо управлять. Если возможно. Кто угадает дух народа, готового видеть в черте свое Красное Солнышко?

– Пожалуй, я попробую. – Взволнованно выговорил архимандрит Дионисий. – Народ испугается дважды содеянного, двух неправедных государей, одного за другим, возведенных и свергнутых им, народ повинится...

– И у этого сброда на лопатках вырастут ангельские крылышки... - сорвался Шуйский.

– Убийцы и распутники станут овечками, - подхватил Голицын, - святое волшебство! Я немедля подамся в монахи, если там научат, как это сделать...

Казанский митрополит так посмотрел на князей, что им захотелось проглотить язык. Они поняли свою оплошность. Им показалось, что о главном договорились – можно и посмеяться. Но на деле – к главному и не приступали!

– Нет, брат Дионисий, - сдавленно сказал митрополит, - народ не покается. Разве не видишь, сколь слепа душа его? А пока народ во всех бедах винит властителей, пастырей, еретиков, поляков – кого угодно, но не себя самого – в нем не блеснет покаяние. Но покаяние есть камень, на котором стоит государство Российское! Выстраданное татарщиной – надругательством, разорением, погибелью – соборное покаяние. Каждый и все приняли вину свою за отступничество до седьмого колена. За языческие капища, за распри князей, за надругательство над верой и братоубийство, за то, что разодрали на уделы единое тело Христово и променяли душу на злато и славу. Покаянием вновь собралась воедино Земля и вознеслась Москва! Но сегодня... Борис и самозванец вовсе не мимолетное затмение, не случайная оплошность - нет, нет! Сегодня Россия вновь на краю той же пропасти, и пламя преисподней опалило ее. Сколько лет, сколько смертей потребуются для очищения – нам не подсчитать, не предвидеть. Россия еще ничего не сделала для покаяния, еще не склонила голову, моля Господа о милосердии. Еще не искупила! Так-то, отче Дионисий. Если ты надеешься на покаяние народа – нет в нем покаяния!.. Но ты прав – не на что кроме надеяться. Не будет покаяния народного, не станет и России!

– Но если поделиться с народом властью? – Голосом обреченного произнес Шуйский. – Через Собор, через Думу? И государь присягнет народу соблюдать его вольности?

– Этим, Василий Иванович, ты дашь топор в руку убийце, орудующему ножом! Сейчас народ свергает царей. Тогда – примется крушить государство. И не остановится, не разломав его вконец и не сгинув под его обломками. Народоправство – вред, когда от дьявола – не от Бога! Нельзя наделять властью народ непокаянный!.. Вы спорите о том, князья, кому быть царем. Напрасно. Царь, пришедший за нынешним самозванцем – мученик, обреченный. Ибо примет на себя бремя искупления. Только жертвуя собой, он откроет глаза непокаянному народу. Тысячу раз взвесте, князья, перед тем, как возжелать престола!

– Значит Смуте еще не конец? – Старицкий архимандрит поднял взгляд на иконы.

– Самое начало, дети мои, - перекрестился Гермоген. - Великой Смуте только начало... Но дорогу осилит идущий.

Митрополит поднялся из-за стола и знаком позвал за собой Дионисия.

– Думаю, оставшись вдвоем, вам надо объединить ваши замыслы, князья. А нам с отцом Дионисием пристойно оставить вас. Мы и так достаточно отступили от правил монашества и наслушались слишком много мирских соблазнов. Пора знать меру и молиться. Напоследок скажу вам одно. И главное. Святейший патриарх Иов, истинный наш пастырь, благословил вас на подвиг и мученичество. Он разделит ваш путь и в назначенный час покаянно объявит народу, что покрыл преступление Годуновых в Угличе, что сын Грозного – мертв. Вы – люди мирские. Оружие ваше – сабля и ружье. Нести в битву меч духа владыка доверил отцу Дионисию. Если надо, я подставлю плечо... Но за мною следят, вот-вот отправят в заточение, в ссылку. А дело требует тайны и внезапности. Отче архимандрит заменит меня. К тому же, лета его и звание позволяют представлять в миру церковь воинствующую.

Еще долго, далеко за полночь, длился разговор двух первых российских вельмож. И ни тот, ни другой, как прежде отцы Гермоген и Дионисий, не заметили что самое деятельное участие в их разговоре принимает еще один чернец. Недвижно сидящий в дальнем углу, во мраке, под большой изразцовой печью. Наверное, на него не обратили внимания потому, что каждый раз, как обращался к нему чей-то взор, он неотрывно смотрел навстречу, прямо в глаза. Говорят, именно так человек приобретает дар быть невидимым. Хотя на этот раз можно биться об заклад, что дар невидимки ссудил ему сам дьявол. Помог стать таким же обычным здесь, как стены, печь и иконы. Как бы изумились наши ночные заговорщики, что это – живое, и у него есть имя. А узнав имя... Боже!.. Андрей Шелефетдинов.