Царевна Ксения. О чужой мудрости

О чужой мудрости

 

В назначенное время, в полдень, одна из состоящих при старице Александре послушниц вышла встретить их на крыльцо. В нетерпении увидеть недавнюю покровительницу, Аннушка бросилась за ней без оглядки. Но Давид, которого необъяснимо разом тянуло и отталкивало от этого свидания, успел оглянуться назад с высокого порога.

Встревоженные колоколами, стаи ворон кружились над собором Богородицы Смоленской, отстроенным царем Василием Третьим в благодарность Господу, наконец-то исторгшему сей древний русский град из когтей безбожной Литвы и предавшему в руки православного государя. У подножия храма, словно большие птицы, в черных одеждах кружили монахини... На мгновение Давиду показалось, что он подступил к пропасти, а птицы, монахини и купола – на другом краю ее, зовут к себе. К Богу. Зовут идти по тонкой веревке, как ходят меж вершинами деревьев в базарный день скоморохи... Аннушка дернула мужа за руку. Видение исчезло. Но мороз еще долго бежал у него по спине от мысли о том, что однажды пойти через пропасть придется... Если он лишится Аннушки?.. Нет, Бог не допустит!..

За два года келья вчерашней царицы очистилась от мирского убранства – всех тех итальянских стульчиков, персидских ковров и испанских покрывал, которыми она утешалась перед постригом. Теперь из всего царского великолепия остались только иконы в драгоценных окладах, священные книги в тисненых золотом переплетах, высокие серебряные подсвечники и собольи покрывала на строгих деревянных лавках. Став старицей Александрой, Ирина с готовностью отвергла ту роскошь, что размягчает плоть, а значит – прельщает душу. Но не отказалась от великолепия, напоминающего о том, что, даже посвятив себя Христу и изменив имя, она осталась государыней Московии.

Царственная инокиня прихватила с собой в монастырь те особые вещицы, которые веками переходили от одной царской супруги к другой и без которых, по поверьям тех времен, Марья Годунова была царицей только по названию. И осталась непреклонной к требованиям патриарха, увещеваниям Бориса и нападкам его жены. Эти иконы и книги Ирина с вызовом выставила в красном углу своей просторной кельи. К самым людным службам она носила ярко горящие на безупречном черном одеянии драгоценные кресты с мощами угодников. И Марье оставалось только дрожать от ненависти, когда после руки царя и патриарха, князья и бояре, кланяясь в землю, прикладывались к унизанной перстнями руке государыни старицы Александры всея России, как в нарушение всех обычаев именовалась ненавистная монахиня.

Но в остальном Ирина действительно оставила мир. С того дня, как патриарх Иов венчал на царство ликующего Бориса, она отказалась благословить своим именем дела его правления. Но и противников брата не поддержала. Старица Александра словно не замечала ни добра, ни зла, ни страданий, ни преступлений. Чаши весов, присуждающие власть, клонились без нее. Но не произвольно. Вдовая царица оставалась тем стержнем, на котором весы качались. И права Бориса, и притязания его врагов, и власть боярства, и воля народа основывались на древних законах, на деяниях изначальных государей. Кто, кроме Ирины, последней законной преемницы возвысившего Москву рода Даниила, мог быть их живым хранителем? Пока старица Александра молчала, все ждали, будто завороженные, – когда она заговорит или уйдет навечно. Без этого власть Годуновых оставалась эхом власти ушедших царей. Умрет Ирина, ее завещанием или волею случая все может быть заменено: и царствующий род, и устройство государства.

А пока соперники у престола пытались угадать будущее по ее глазам. Бесполезно. Старица Александра была непроницаема, а в минуты слабости – избегала встреч. В последнее время она отказывала в приеме даже самым знатным вельможам. Тем удивительнее было, что двери ее кельи открылись Давиду и Аннушке. Хотя стоит ли удивляться? Она прекрасно понимала, что эти двое меньше всего ищут у нее того, чем так опасалась делиться. Власти.

Очутившись в жилище старицы, молодые люди растерялись. Конечно, там, где из несбыточной мечты их любовь превратилась в сказку наяву, они мечтали увидеть прежнее, соединившее их, – дух жизни, пыл страстей. Мечтали увидеть прежнюю Ирину – красавицей в жемчуге и горностаях, пьющей вино и целующей в губы, знающей толк в чувствах, покровительницу своей любви. Сейчас волшебное прошлое пришлось бы им как нельзя кстати. Но старица не пощадила, разорила гнездышко. В мрачном убранстве ее кельи, они оказались, как на пепелище. И пока она не вышла навстречу, глаза в глаза, молча признались друг другу: все хуже, много хуже у них...

Только успели Давид и Аннушка обменяться этим незавидным откровением, как в комнату вошла старица Александра. Внешне, для тех, кто не успел хорошо узнать ее, Ирина мало изменилась – все то же иконописное лицо, ореховые глаза, чувственные яркие губы. Даже в монашеском одеянии красота царицы сияла дерзко, обольстительно: не отвести взгляд.

Но за внешним подобием, под оболочкой похожести – сперва это бросилось в глаза Аннушке, затем и Давид приметил – им предстала совсем другая женщина. В ней были сразу и безразличная отрешенность от людей и неотступные заботы, куда она никого не пускает. Давид скосил взгляд и заметил, как на губах Аннушки, малейшую дрожь которых он выучился читать, беззвучно мелькнуло: «Подменили!» Мелькнуло и пропало. Перед ними была истинная Ирина Годунова. Без сомнения. Но той своей гранью, что называлась – старица Александра.

Старица подошла к Аннушке, к Давиду, приняла их поклоны, благословила, подала для поцелуя руку. Отошла, опустилась на голую деревянную скамью, указав гостям на другую, укрытую мехами.

– Много ли деток у вас, мои хорошие? – с ходу задала она странный, неожиданный вопрос.

– Бог не дал пока... – виновато, смущенно ответила Аннушка и опустила глаза.

– Бог милостлив, дает всегда, всем, – поправила ее старица, – люди не принимают Его дары.

Аннушка не возразила. Промолчал и Давид. Все слова, вертевшиеся у него на языке, сразу будто пересохли. Хотелось спросить о чем-то другом. Знать бы еще, о чем?

– Мы пришли попросить прощения... – наконец вывернулась из тягостного молчания Аннушка, – простить нас, что долго не навещали... Что вроде бы забыли... Но мы...

– Знаю, не забыли. – Голос Ирины по-прежнему был таким, что мужчины порою трепетали от страха, а порою – краснели и пьянели. – Для вас – долго. Я меряю время вечностью. Это – крохотная разлука по сравнению с той, которая нам предстоит. Да и что мне людская память, дружба человеческая? Искорка, уголек в ночи... Господь и Богородица обо мне помнят, я с ангелами дружу, греюсь у негасимого огня Святого Духа.

– Но мы думали, – неудачно поддержал Давид жену, притихшую, как от пощечины, – ты хотела бы знать, государыня... старица Александра, о том, что происходит в Кремле. Нас опять втянули в водоворот. Мы помогли принцу Густаву проникнуть во Дворец, царевне Ксении – обмануть свою мать, я был рядом, когда брали приступом усадьбу Романовых, я видел Басманова, мгновением после того, как он пленил Бельского...

– ...И мгновением до того, как он остался в спальне царевны? – Улыбкою Ирина подтвердила, что нет земных тайн, скрытых от нее. – Бориса, Марью и Ксению запутала земная власть. Она же их погубит!

Как свиньи у корыта, они копошатся у престола. Но подумайте сами: все эти человечки делят не свое – чужое. Все они воры! Рвут на куски тень. Ибо что есть земная власть, как не тень Небесной? Я дважды допущена в ворота Небесной власти. В прошлом, как супруга ставленного Господом государя. Ныне, как невеста Христова. А что значат человечья зависть и суета для Высшего, единственного Царя и Судьи? Песок, пыль, ничто.

– Богдан... Бельский, – поправилась Аннушка под острым, осуждающим взором царицы, – Ксения заманила его на свидание! Петр Басманов напал на него, связал и выдал Марье Григорьевне. Она...

– Вырвала ему бороду волосок за волоском и отправила в ссылку. Вот он – урок земной любви, человечьих уз. Любовница предает возлюбленного. Сестра истязает брата. Во имя чего? Даже не получить – всего лишь примерить царский венец. Было время, не скрою, и я по-земному любила. Прошло!.. И меня любили! Отвергла!.. Теперь меня Бог любит и ангелы его. Я не с любовниками – с апостолами шепчусь по ночам. Не людскими желаниями – страданием Христа соблазняюсь. Прежде меня смущала ветреность чувств – сегодня каюсь в маловерии. Вот – мои страсти.

– Что же нам делать? – Отповедь старицы так потрясла Аннушку, что она упала бы в обморок, если б не стремление высказаться. – Мы не с тобой. Но мы захлебнулись там. То, что ты отвергла, – душит нас. Там, где нет тебя, мы погибли!

– А как вы хотели? То, чем вы живете, дети мои, дано человеку в погибель. Власть! Разве не знали?

Этот ответ добил Аннушку окончательно. Но Давида даже не успокоил, а развеселил. В отличие от смущенно прячущей глаза жены, он не избегал смотреть прямо на Ирину. Точнее, она сама так притягивала его взгляд, что не оторваться. И заметил, как при разговоре о Бельском, на лице старицы отчетливо проступил румянец волнения, неподвластного ее железной воле. Похоже, она сама ухватилась за этот разговор, как за соломину: ей требовалось испытать свои мысли не на книжных небылицах, а на живых людях. На тех, кто не станет с ней лицемерить. Кто еще, кроме Давида и Аннушки, был бы так искренен с ней, если не считать древних монастырских старух, в которых день за днем, капля по капле высохло все земное?

Осталось одно. Как бы выманить Ирину из того стеклянного колпака, где она спряталась? Но вдруг разобьется? Имеют ли они право подвергать ради себя опасности хрупкое укрытие ее души? Уязвимой, осажденной врагами, среди которых главный – она сама?

Безотчетно для себя, Давид отвернулся к окну, словно там, на монастырском дворе, мог найти ответы своим вопросам.

– Не бойтесь, – смягчилась Ирина. – Загадывайте свои загадки. Я ушла себя спасать, верно. Но за вас, бывает, молюсь. Болящей душе помочь – мне зачтется. Быть может, эта песчинка перевесит гору грехов, когда будут меня судить?

Догадка подтвердилась, но Давид не откликнулся. Прильнув лбом к покрытому изморозью окну, он внимательно всматривался наружу. Там, окруженные конными стрельцами в багряных и изумрудных с золотыми перевязями кафтанах, на монастырский двор въехали крытые золоченые сани, запряженные четверкой белых лошадей. Давид не верил своим глазам: ездить так по Москве дозволено только царице. Но чтобы Марья явилась сюда? Мир должен перевернуться...

Но когда полог саней откинули и знатная гостья спустилась по приставной лесенке, Давид сразу все понял: царевна Ксения. Она самовольно ездит, как царица. Кто ей возразит? Мать? Не послушает. Отец? Предпочтет не связываться с дочкой по таким мелочам. Ксюша вволю наслаждалась если уж не властью, так свободой, а роскошь ценилась ею наравне с любовью.

– Ксения Борисовна! – негромко воскликнул Давид, обернувшись от окна, когда проследил, что царевна поднялась на крыльцо, ведущее в келью старицы Александры. – Вот-вот будет здесь!

– Я не жду ее, – ничем не показала своих чувств Ирина.

– Но она идет сюда! – вскочила с лавки Аннушка. – Лучше мы уйдем...

– Останьтесь! Вы не задали своих вопросов...

 

Старица не успела договорить, а Ксения уже вошла. Быстрее, чем полагал Давид. Спешила. «Вдруг получится кого-нибудь застать!» – кровь Малюты Скуратова в жилах не давала ей покоя. На этот раз, не напрасно. Заметив Давида и Аннушку, она дернула верхней губой, как рысь, со своей ветви заметившая внизу, на дороге, одинокого путника. Но вслед за тем, годуновья порода взяла верх – медовая улыбка разлилась по лицу царевны.

– Господи, и вас я мечтала увидеть! Забыли меня, ты, подруга, две недели уже ко мне не заходишь, – на ходу бросила она Давиду с Аннушкой и, склонившись перед хозяйкой кельи, как должное, попросила: – Благослови, тетя!

Старица снисходительно чмокнула племянницу в лоб. Ксения приложилась к ее руке.

– Зачем пожаловала? – резко потребовала старица.

– Проведать.

– Не виляй! Впустую я не пускаю.

– В Москве мне не нужно ничье позволение...

– То – в Москве. Но не в моей келье! Так ты уходишь?

– Нет! – Лицо царевны глубоко, смертельно побледнело. – Я пришла спрашивать тебя о царстве.

– А мне зачем отвечать?

– Позволь хоть вопрос задать.

– Так-то лучше, девочка. Позволяю!

Быстро выяснив, кто здесь царица, тетка и племянница разошлись по разным углам, сели на лавки. Немного помолчав, уняв волнение, Ксения обернулась к Давиду.

– А вы что здесь делаете? Отвечайте!

– Я скажу за них! – Давид еще и рта не успел раскрыть, старица осадила царевну. – Тебя, цвет мой, Ксения, послушать и меня, старуху. Они – те, о ком ты намерена говорить!

– Я собираюсь говорить о себе, – возразила царевна, – о себе и государстве. Я хочу, чтобы мы остались одни.

– Чего захотела! От них нечего таиться: государство – это они. Во власти того, кому престол достанется, – им жить, и престол тот на своих плечах держать, своими костями спасать! Пусть послушают. К тому же, кто сейчас среди твоих преданных? Басманов? Отступится легко! Басмановы отцов предают, не то что любовниц. А венец ловить – не рыбу удить. Крючок нужен покрепче и веревка понадежней. Хватит, говори или уходи!

Аннушка с Давидом переглянулись. То, что сказала Ирина о Басманове, выдало: не так уж непроницаемо ее укрытие от мирской суеты. И сама она – не так уж людских страстей сторонится.

– Намедни мой отец и брат твой, государь Борис Федорович, вновь судьбу гадал с чернокнижниками: немец, перс, китаец и Федька Андронов собрали ему для этого всю тайную мудрость. Выпало, будто явится живой Димитрий, сын Грозного, и царство Годуновых разрушит. Семь лет правления отмерили отцу. Четыре осталось. Димитрию нарекли явиться на двенадцатый год. От его смерти, конечно. Осталось два. Так недолго и так. А мать моя, царица Марья, по смерти его престол не удержит, слишком верит во всесилие венца. А что венец на голове, которая думает, как убивать, а как править – не разумеет? Братец, Федя, ты знаешь, еще хуже: в нем нет ни того, ни этого. Боярский заговор им не пересилить. Народный бунт не усмирить. Целыми из смуты не выбраться. Потеряют престол.

– Значит, недостойны его Годуновы! Прежний род поднимал Москву в погибельное время литовщины и татарщины. Много хуже, чем сегодня.

А бунтами и заговорами Господь выбирает царей. Способных править отделяет от немощных. Овец от козлищ... Мне этого правила не изменить! Чего хочешь?

– Они немощны, да, но есть еще я! Я – способна!.. Как мне возложить на себя венец? Ты знаешь эту тайну, тетя. Ты вышла замуж за Феодора, убогого, но царевича. И я ищу принца королевской крови. Чтобы возвести своего на престол, ты любила Бельского – я люблю его для того же. Почему, не знаю, но имя Скуратова всегда охраняло тебя. Я запаслась именем Басманова. У тебя получилось! У меня не выходит...

– Значит, мы не так уж похожи! Феодору моему венец достался наследством – не криком толпы. На брачное ложе я возлегла девицей. Любовью своей ни за что не платила: Грозному не далась, Малюте – что там Бельский! Потом – грешила... Но не за власть. У меня было довольно власти. Плоть требовала, молодость кипятила кровь. Овдовела – постриглась. Венец Феодора новому мужику не отдала. А сколько их было, просящих! Любого могла выбрать князя и королевича. Но душою я осталась верной Феодору. Поэтому на что-то там, – она показала перстом вверх, – еще рассчитываю.

– Все так, – покачала головою Ксения, – и все не так. Ты знала, что престол попадет брату. Борис Федорович способен править. Я знаю, что достанется брату. Но негодному. А ведь и мне отвечать. Я теперь рода царского. Да, не скрою, мечтаю властвовать. Но и чтоб по моей вине погибло государство – не хочу. Если все не сделаю, чтоб удержать престол, будет в погибели России моя вина. От принца к принцу я прыгаю не из похоти. Я ищу такого мужа, чтобы стал государству хребтом, когда грянет смута!

Ирина вздернула брови. Она будто удивилась таким мыслям у этой почти еще девочки, хоть и искушенной в женской чувственности и придворной толкотне. Впрочем, если вспомнить, кто ее родители, кто дед и отец, – чему тут удивляться?

– Что задумала? – просто спросила Ирина.

– Датского Иоанна, – не менее просто ответила Ксения.

Одна стоила другой.

– Думаешь, как Густав, не тронется рассудком?

– Нет, Густав – полукровок, бродяга. Иоанн – истинный принц. Владетельный герцог, родной брат правящего короля. Власть распробовал. А досыта ей разве наешься? Каждый захочет добавки... Скоро в Данию едет посольство. Явно – по обычным делам: пугать Швецию, делить лопарей, договариваться о торговле. Тайно – устраивать нам с Иоанном помолвку. Но если мне верно рассказывали о принце, он с закрытыми глазами руки не попросит и в Россию не поедет. Ему есть что терять!

Его брат – король Дании, сестра – королева Англии! С посольством надо отправить к Иоанну верного человека. Предупредить принца: моя любовь означает борьбу за престол! Хочет добиться сердца моего – пусть опасается лести, яда, ножа, матушки Марьи Григорьевны! Я передам Иоанну свой портрет и письмо. Портрет, прекрасный, как икона. Письмо, откровенное, как видение Богослова! Чтобы, если влюбится, то с открытыми глазами, если решится, то с сознанием опасности. И делить судьбу, не скрывая ни вершины, ни пропасти! Если перехватят послание, в руках матери оно – мой приговор. В лучшем случае, соседняя с тобою келья. В худшем... Ты знаешь! Гонец нужен верный и неуловимый, государыня старица Александра. Некого больше просить... Дай мне его!

Задыхаясь от волнения, Ксения смолкла. Бледность на ее лице, еще недавно прозрачная, восковая, сменилась лихорадочной крапивной сыпью. Видимо, самой стала ясна нелепость своей просьбы. Но оттого царевна не перестала просить: взглядом, дрогнувшими плечами, руками, не находящими места. Просить заступничества у той, кто меньше всего к этому подходит, – от дележа любовника до перетягивания царского венца им не помогать друг другу, а состязаться в коварстве. Одно это выдало в царевне недюжинный ум, способный одолеть искусство правления! Так, наверное, и подумала Ирина. А ответ на просьбу Ксении у нее был готов. Человека искать не надо – сам напросился.

– Он! – Ирина взглядом показала на Давида. – Он будет твои гонцом! Этот юноша приведет к тебе Иоанна.

– Он не поедет! Его никак не заставить...

– Я уговорю. Уже уговорила. Ты иди, племянница, иди. Мы еще пошепчемся на дорожку.

Заметив, что с губ Аннушки и Давида готовы сорваться какие-то слова, она приложила пальчик к своему прелестному рту.

– Но я не пущу его! – едва закрылась за Ксенией дверь, шепотом воскликнула Аннушка. – Я не отдам его, он – мой!

– Твой, дочка. Не спеши. Ей надо помочь. Рухнет государство – вам страдать. Ей, конечно, и вам. Давид, это – долг мужчины, дворянина... Помню, вы не задали свой вопрос. Я знаю его! Сколько вы вместе? Год – и ваша жизнь опустела? Так вот вам мой совет!

Молча, она взяла руку Аннушки, что-то вложила ей в ладонь и, не позволив взглянуть, сложила ее кулачком. За руку отвела девушку к порогу.

– Я буду молиться за вас! – услышали они перед тем, как захлопнулась дверь.

Аннушка разжала пальцы. У нее на ладони светился перстень. Тот самый, который носила царица Ирина, мечтая принести государству наследника престола. Намек старицы Александры был прозрачен, как сияющий в перстне черной воды алмаз.

– Родить ребенка... Она советует нам родить ребенка...

Недоуменно, как будто намереваясь вернуться в келью, Аннушка шагнула назад, к двери. Давид поймал жену за руку. Обнял, поцеловал в губы. Целуя, поймал кулачок Аннушки, разжал и, преодолев слабое сопротивление, надел ей перстень.

– Исполним! – прошептал он. – Ты – свое, любимая, я – свое!