Flash-версия сайта доступна
по ссылке (www.shirogorov.ru):

Карта сайта:

Царевна Ксения. О чудотворцах и одержимых бесом

О чудотворцах и одержимых бесом

 

Так что сложил ты, юноша, в похвалу Петру, Алексию и Ионе, святителям и чудотворцам Московским?

В просторной келье настоятеля кремлевского Чудова монастыря Пафнутия было жарко так, что заглянувшему туда после службы в патриаршем Успенском соборе Иову непростительная нега расслабила греховную, как у всех человеков, плоть. Подергивая плечами, чтобы избавиться от слабости и отогнать проклятую стариковскую дрему, патриарх оперся на посох, заглянул в протянутые монахом Григорием листы, слепо потянул их непослушными, заскорузлыми пальцами прямо к глазам.

– Ты почитай мне, юноша. Прочитанные вслух слова – больше написанных, но немых.

Отталкивающее лицо Отрепьева приобрело блаженное выражение, которое Иов, не будь слепцом, не преминул бы сравнить с умилением играющего мышью кота. Картинно перекрестившись, монах начал читать:

– Хотя враг спасения человеческаго нарушити мир души твоея, святителю богоугодне, воздвиже на тя клеветника ложнаго, тверскаго епископа Андрея, глаголавшего на тя праведнаго беззаконие. Обаче правда твоя, яко солнце в полудне, возсия на соборе, клеветник же ложный посрамлен бысть, и достойное по делам своим получи, ты же благодарственно взывал еси ко Господу: Алилуиа...

– Славно, – оборвал патриарх, – только это я уже слышал. Не первое столетие поют в церквах. То, что взял у других, – опусти. Читай такое, чего никто не надумал... Знаешь ли, юноша, в чем обвинял митрополита Петра епископ Андрей? Что властью, данной для страха Божьего, – распалял страх человеческий. Богатством, что Господь даровал для нищелюбия, – подкупил татар отдать великое княжение Москве, потомкам младшей линии Александра Невского, а у старшей – у Твери – отнять! Что не заступился Петр за Тверского Михаила – того зарезали в Орде. Что забрал митрополичий престол в Москву – тем обрек Киев на литовское рабство, что разорвал Русь на Московию и Украйну. В угоду князьям Московским, алчущим стать государями!.. Знаешь ли, юноша, что и меня обвиняют в подобном? Я-де возвел на престол властью пастыря Божьего худой род Годуновых, достойных же престола растоптал и унизил, а когда убивал их Борис – не заступился. Я-де отказал быть на Москве престолу Вселенского патриарха Иеремии, чтобы самому стать патриархом. И тем разорвал православную Землю – Россию, Грецию, Болгарию, Сербию и Украйну под единый божественный скипетр не собрал. Что, юноша, на это ответит твоя похвала митрополиту Петру?

– Что пастырь имеет прозрение! – немедленно воскликнул Отрепьев. Его лицо, не умеющее краснеть, покрылось в волнении какими-то желтовато-бурыми пятнами. – Никто, даже цари, но лишь пастырь может переступить сиюминутные земные законы... А близорукие – не судьи ему! Что стало бы с Россией, если бы стараниями чудотворца Петра не возвысилась спасительница-Москва? Митрополичий престол остался в непосильном Киеве? Рвала бы постромки общего дела гордяцкая Тверь? Кто бы встал на татар, на литву, на немцев: на четыре стороны света? Где бы утвердился престол православного царя? Что до Украйны – дитя становится воином, повзрослев. Тогда Россия надорвалась бы, сражаясь за Киев. Теперь она набралась сил. И Украйна вот-вот перейдет под руку Москвы. В лоно матери от мачехи вернется Киев!

– Смышлен, юноша... Дерзок умом. Но знаешь, как наказывается такая дерзость? Как гордыня и похоть и блуд! Ибо что есть дерзость ума, как не блуд похотения с гордыней?

Иов ладонью подозвал Отрепьева поближе, поманил наклониться и уставился ему в лицо слезящимися, залепленными бельмами очами. Григорию показалось, что белые трупные черви залезают ему под кожу. Но он терпел. Дрожал и терпел.

– Трепещешь? Верно! Мне Судия – на Небесах. Тебе же я – судья! Что выбираешь? В срубе сгореть? В земляной яме на цепи поститься? В прорубь?

– Отвечу, как святители и чудотворцы московские Алексий и Иона! – угадав игру патриарха, напыщенно провозгласил Отрепьев.

– Ответь!

– Являть чудеса язычникам – не дерзость ума, а святой промысел. И дары от них принимать – не грех, если во славу Церкви. Так Алексий исцелил болящую глазами ханшу Тайдуллу и освободил монастыри с церквами от татарских поборов. И землю в Кремле, на которой сей Чудов монастырь устроен, – получил в награду. А укрепив так Церковь – принял от патриарха вселенского Филофея древнюю чистоту православия и вместе с Сергием Радонежским ее на Москве укоренил. Мы живы плодами того древа! Значит, не всякая дерзость ума противна Господу... Такая ему приятна, какую нам святитель Иона завещал. Церковь должна воинствовать! Она не может молча взирать на погибель чад своих. Царям не всегда дается то, что открыто пастырям. Только Церковь воинствующая способна соблюсти православие. Как святитель Иона, согнав с митрополичьей кафедры ложного пастыря Исидора, тайно предавшего православие в унию с безбожным Римом*. Как согнал с московского престола Дмитрия Шемяку и вручил его Василию Темному, хоть и с выколотыми очами, но законному царю. Дерзость ума блудлива и похотлива в мирской суете. Но не для пастыря и чад Церкви воинствующей!..

Неожиданно Иов вытянул руку. Отрепьев сжался, словно перед пощечиной, но старец не ударил его. Напротив, тяжело, ласково погладил по щеке. Скрюченные, жесткие как мозоль пальцы патриарха, скребущие по коже, – для Отрепьева было худшей пыткой. Он заставил себя склониться к ним губами, словно отдаваясь на волю их обладателя:

– Не выдам Марье, юноша... Будешь пока келейником у Пафнутия. Пиши похвалы чудотворцам Алексию, Петру и Ионе. Но обо мне не забывай! В их делах надо найти убеждение людям принять дела мои!.. Навещать буду, советовать. А по Кремлю особо не броди. Не искушай...

И ничего не добавив, поцеловал монаха Григория в лоб. Он не хотел, чтобы его слова остались только предостережением от всевидящих глаз царицы. Пусть они будут напутствием. Григорий смышлен. Безусловно. Но мир почему-то устроен так, что дьявол охотится за умницами и на их пути расставляет капканы соблазнов особо старательно. Глупцы его привлекают много меньше. Что их ловить? Они или от природы пропащие, или навечно чисты. А дьявол, как сытая кошка, любит поиграться.

 

Жуткое пророчество чернокнижников, однажды завоевав душу, навсегда воцарилось в ней. Сплетенное с недавними предсмерными снами, оно уже не выпускало царя из своих когтей. Борис часто ловил себя на том, что в переходах дворца, в сумерках храмов, голос незнакомого мальчика окликает его: «Царь... Борис, Борис...» Сперва Борис не подавал виду, затем терпение иссякло и несколько раз он бросался туда – за угол, за подпирающий своды столп – никого. Лишь однажды мелькнули вдали белые одежды неизвестного шептуна и исчезли... в глухой стене. Призрак. Еще никогда Бориса не преследовали призраки. Всякое было, и многие на него покушались: и тайно, как Нагие, когда выбирали царя между их Димитрием и Феодором, и явно, когда Василий Шуйский бросился на него в Думе с ножом, после того как умертвили его знаменитого брата князя Ивана Петровича. Но призраки за ним не охотились никогда.

Уже скоро Борис почувствовал: голос неуловимого мальчика может ранить сильнее пули, ножа и яда. От него не запереться за каменными сводами, не скрыться в доспехах, за спинами телохранителей. Перед ним обнажена не то что плоть – душа! Он режет сердце неторопливо, куда ему спешить с обреченным? Ничто не может быть мучительнее этой пытки! Борис согласился бы умереть. Но, как на зло, прежние недуги внезапно отступили. Демоны не осмелились кусать человека, когда ангел терзает его...

Царь рвался к уединению, он с радостью сбежал бы в какой-нибудь крохотный северный монастырек... Но Марья, конечно же, не отпустит. Как голодная собака, она ходила за ним по пятам и терзала его одиночество. Борис попытался забыть о Романовых, третий месяц томившихся в Москве, в застенках Аптекарского приказа, но Марья заставила исполнить приговор над ними – Федора и жену его, Аксинью, постригли и отправили по дальним монастырям, других братьев – разбросали по гибельным северным ссылкам. Александра уморили голодом, Михаила задушили, Василия – застудили насмерть. В живых остался Иван, но и у того отнялось полтела – умер бы, не успей Борис снять с него опалу и перевести воеводой в Уфу.

Марья требовала убить Федора – удержал Иов. Превратившись в старца Филарета, на престол он уже не взойдет, а как заложник против всех недовольных бояр будет полезен. Марья согласилась, но вдоволь отыгралась на Романовских ближних – тюрьмы были забиты Черкасскими, Сицкими, Шестуновыми и Репниными, не говоря уже об их дворянах и слугах, волна жестокости прошлась по отобранным у них имениям. Единственно, о ком забыла Марья, поглощенная заботами главного обвинителя, судьи и палача, – малолетние дети Федора-Филарета: пятилетний Михаил и его новорожденная сестра. Тетка, жена опального князя Черкасского, свезла их в тайгу, в лачугу, за Белоозеро. Кто мог подумать: кем станет Михаил после всех злоключений Смуты?

Разделавшись с Романовыми, последними, как она думала, соперниками ее сына, царица встала лицом к лицу с новым врагом – с тем самым мальчиком в белых одеждах, что окликал в переходах и церквах Бориса. Она чуяла неладное, она заметила, что слишком часто срывается имя Угличского мертвеца с губ мужа, с безгубого рта патриарха. Спросила Семена Никитича. Семен Никитич доставил ей целый ворох слухов и сказок, бродящих в народе, странных разговоров и надежд. Она встрепенулась.

В отличие от Бориса и Иова, Марья была трезвой женщиной: духи и привидения мало смущали ее – она верила в свою безусловную власть над ними, именем отца, Малюты. Очутившись в аду, он не мог не нагнать на всех тварей, обитающих там, такой же страх, какой при жизни нагнал на всех, обитающих на земле. Поэтому, если Марье являлся непокорный призрак, она без малейших сомнений делала вывод: заговор. Происки земных, живых, во плоти и крови врагов. Такого призрака молитвами или волшебством не прогнать – надо убить его творцов. Осталось найти – кто заклинатель Димитриевого духа? Первой, кого заподозрила царица, была, конечно, мать погибшего царевича, седьмая жена Иоанна Грозного Марья Нагая, постриженная под именем старицы Марфы в пустынный скит за Белоозером. Ведь остались старые опричники, которые помнят, как сладко им жилось-гулялось при Иоанне! Кто еще, после избиения Романовых, опалы Щелкаловых, ссылки Бельского и жестокого предупреждения Шуйским, может придумать такую шутку, как не воспитанники Грозного царя?

Не спрашивая ни воли мужа, ни согласия патриарха, своей властью она приказала срочно, в глубокой тайне, доставить бесовскую вдовицу в Москву. Сегодня поутру приставы дали знать: старица Марфа будет в столице к ночи. В самый раз! Царица велела вести ее под покровом мрака прямо к себе в опочивальню. Здесь, наедине, собственноручно, в присутствии одного лишь Бориса, она намерилась допросить свою зловредную предшественницу.

Пока Марья нетерпеливо жгла свечи, дожидаясь гостью, Борис сидел в соседней комнате, у стола, заваленного книгами и свитками бумаг. В который раз он запросил из приказов все дела об убиении Димитрия и заново перебирал в них каждую буковку. Не мелькнет ли сомнение в смерти царевича? Не найдется ли след его неожиданного спасения? Всю жизнь проведя во дворце, в приказах и приемных, вблизи царей и правящих вельмож, среди бумаг и слов, Борис Годунов хорошо усвоил: как ни вычищают дьяки набело записи следственных дел, допросов и доносов, ищущий – найдет. Надо лишь уметь читать между строк и знать тот особый язык, которым говорят в Разбойном приказе следователи, обвиняемые и свидетели. Борис его знал.

И теперь удивлялся себе: как прежде мог пропустить? Как позволил себя облапошить? И кому, Василию Шуйскому! От раны ножом в Угличе погиб некий мальчик. Это – единственное, в чем не остается сомнений после чтения сотен листов подробнейшего дознания. Но во всем остальном – легко усомниться. Зарезал он себя сам, играя ножичком, в припадке падучей болезни? Кто был рядом, кто видел, кто позвал Нагую, поднял народ? Бог весть... Не говоря уже о главном: кто погиб?!.. Перед этим вопросом отступает даже тот, что был прежде первым: зарезался сам или горло ему проткнул наемный убийца? Хорошо еще, что народ, увлеченно обсуждая тогда подозрения на Годуновых, упустил главный вопрос. И сам Борис не заметил...

Но теперь ему воочию явилась пелена, покрывающая гибель отрока. Едва мальчика обрели мертвым – по зову царицыной родни, Нагих, на двор явилась толпа и растерзала всех, кто знал царевича Димитрия в лицо. Всех, кто мог уличить в убитом не Димитрия! Затем люди, преданные Нагим, как один твердят на следствии о зарезанном Димитрии. А других просто не допрашивают! А Шуйский поспешно положил трупик в гроб и зарыл! Изо всех, сошедшихся на похороны, он один достоверно знал Димитрия в лицо. И мать, Нагая. А она или в заговоре или так ослепла от горя, что приняла бы за сына лежащее в гробу полено!

Нагие сговорились с Шуйским, зарезали похожего сироту, а Димитрия увезли, спрятали. Чтобы явить безошибочно, не отроком, но мужем! Не царевичем при правящем брате, но единственно законным царем!.. Да, Борис сам бы так поступил на их месте, иначе не избежать Димитрию встречи со смертельным искусством Марьи Годуновой!

Захлопнул книгу, перекрестился. Господь дает венец – Господь отнимает. А человек, от нищего до государя, – шелуха в Его ладонях. Луковая шелуха, которой красят пестрые пасхальные яйца. «Христос воскресе! – Воистину воскресе!» Сгинув однажды, человек не воскресает. А власть, она – вечная. Ей не воскреснуть, потому что не умирает. Власть не слабеет, она лишь, будто песок, вытекает из пальцев одного и сыплется в ладошку другому... Димитрий воскрес! Воистину! «Всю жизнь я хватал не власть, но песок! Сухой, мелкий речной песок! Зачем? Собрать горсткой и отпечать свой след? На века?! Смоет первый же дождь! Но сын? Мой сын Феденька...»

Борис не успел связать в своих размышлениях судьбы двух царевичей – Димитрия Угличского и Феодора Годунова, как в покоях послышались осторожные шаги и вкрадчивый стук известил о приходе гостей. Глухой ночью на женскую половину могли пожаловать только они, долгожданные: Марья Нагая с посланным за нею Михайлой Молчановым. По спине царя пробежала дрожь. Неохотно он встал из-за стола, шаркая, поплелся к двери. Но шарканье его оказалось ненужным – Марья не спит. Прежде мужа она отодвинула засов...

 

Жизнь в уединенном скиту изменила последнюю усладу царя Иоанна, и старица Марфа – вовсе не Марья Нагая. Но и не та, кого ожидала увидеть нынешняя хозяйка дворца – не безутешная вдова, потерявшая единственного ребенка и силой постриженная в суровый монастырь, где у нее мало забот и много воспоминаний. По мысли Марьи Годуновой, воспоминания должны были замучить Нагую хуже голода и тяжких трудов, сгноить быстрее темницы. В свое время она приказала дать пленнице побольше досуга и одиночества, поменьше тягостей и служб, облегчающих душу, помогающих забыться... И ошиблась! Перед нею предстала не истощенная безумица, а женщина в расцвете той красоты, которая в свое время совратила самого Иоанна Грозного и заставила его плевать с высокой колокольни на все законы и церковные запреты – жениться в седьмой раз*.

Царица остолбенела. Борис же, переведя взгляд со своей жены – седой старухи с желтушным лицом и впалыми глазами – на Марфу Нагую, сразу все понял. Димитрий Угличский, наследник царя Иоанна, сынок и отрада пленницы – жив. Как же его матери угаснуть? Напротив, сейчас, когда пришло время ему вернуться, – ей только радоваться и молодиться. Отодвинув потерявшую дар речи Марью, Борис впустил Нагую в комнату и взглядом отослал Молчанова прочь. Тому, что сегодня задумано, вредны лишние глаза. Самые верные, самые слепые. Поэтому даже преданный слепец Иов не зван на угощение.

Осторожный Борис проводил гостью как можно дальше от дверей – в опочивальню царицы. Он заметил, как дернулись ноздри бывшей ее хозяйки, едва она переступила порог. Вспомнила, как хаживал к ней сюда в гости Иоанн? А быть может, как сама, втайне от старика-мужа, водила сюда юных любовников? Горячему телу нужна жаркая парилка и лихой банщик... Глаза Нагой бегали по стенам спальни и порою по лицу ее скользила улыбка – Марья не успела что-то заменить, закрасить...

Не спрашивая позволения, вдова Грозного уселась на стульчик. Она рассматривала спальню, но от царя с царицей взгляд старательно отводила. Взволнована встречей со стенами, но Годуновы ей безразличны. Даже отвратительны. Пока молчат, готова их терпеть – ради воспоминаний...

Борис не знал, о чем говорить. Но хорошо знала Марья!

– Вольготно живешь, змея? Не сохнешь, что змееныша зарезали? Что раздавили твое гнездо и твой выводок, гадюка?

Вопрос, обреченный остаться без ответа. Марфа лишь слабо улыбнулась и опустила ресницы. Грозный любил женщин южной, горячей, чувственной, демонической красоты. Таких, как кабардинка Марья Черкасская, как Марья Нагая и Ирина Годунова. Он знал толк в черных бровях вразлет, в темных, как ночь, очах, в губах, налитых соками страсти. Жены и наложницы ярче всех драгоценностей блистали среди невероятных сокровищ Иоанна. Вот что достается наследственным царям – им прощаются и жадность и сладострастие! Не получив это право, стоит ли стремиться к выборному трону, как Борис Годунов?

Издеваясь над своей гонительницей, Марфа Нагая надула губки:

– Я молюсь за душу убиенного сынка моего, Димитрия. За душу великого мужа моего, государя Иоанна Васильевича всея России. И о своем спасении. Это плохо? Я провинилась? Судья мне Христос и Пречистая.

Она вела себя перед царицей Марьей как ягненок перед волком. Хотя, все знали, зубы ее – острые, хватка – волкодава. Порою Грозный был у нее ручным котенком.

– Врешь! – зашипела Марья. – В монастыре ты налилась как яблочко! Не скажешь правду, стрясу, сорву, собью!..

– Правду о чем? Какую правду?

– Конечно, не о твоем иноческом житье. Не о любовниках, что по ночам с тобою молятся. Об Угличе, о Димитрии, об убийстве!

– Я все рассказала. Шуйскому, Щелкалову... Теперь многого не припомню. Годы прошли... А что, дела потерялись?

– То, что мне нужно, – помнишь! Кого тогда зарезали? Димитрия?!

Нагая вскинула глаза на царицу. На миг лицо вдовы озарила злорадная ухмылка. Но она нашла волю подавить ее. В уголках глаз старицы навернулись слезы.

– Мой мальчик...

И больше ничего не сказала, будто ей стиснуло горло от горечи.

– Что твой мальчик?

– Во гробике он, в могилке, лежит себе, нетленный, святой богоугодный отрок, будто живой. А душа его, на Небесах, среди ангелочков резвится...

Марфа начала причитать, подвывать, словно намеревалась зайтись в припадке, какие случаются у потерявших дитятю деревенских баб-кликуш. Но царица вскочила, затопала ногами, чуть не наступая на вдову:

– Заткнись, дура! Кого ты корчишь? Молчать! Тебе со скоморохами по базарам ходить. Меня не проведешь, все вижу!.. Вот что скажи: говорят, жив твой... сын? Говорят, ты подменила его сироткой-поповичем? А самого, говорят, спрятала? И Шуйский тебе помогал, и Щелкалов, нечестивые слуги. Правда это? Отвечай!

– Кривотолки... Сплетни... Я сама слышала: будто жив мой сыночек! Спасся, родимый! И вот-вот вернется. Верно, выдумки... Но разве сердцу прикажешь? Готовлюсь, что таить, готовлюсь встречать дитятку...

«Нет, не представляется, – внимательно разглядывал Нагую Борис, – так невозможно представляться. Слезы, румянец, сжатое дыхание... Голос! Все можно подделать, кроме голоса, если в нем стучит сердце!» Необъяснимо, но Нагая не стала скрывать от мучителей свою душу.

– Жив остался сыночек – нет моей вины перед ним, что схоронила живого. Как убили... того, не его... в безумии была, горе глаза выело. Простит он меня? А, Борис, а, Марья, простит? Ваш бы простил? Федя?

Иных не было слов, от которых сидящий в Марье Годуновой черт мог так взбелениться. Словно его сперва опоили мухомором, а потом подпалили пятки! Вереща, как безумная, царица подскочила к монахине, схватила ее за волосы, задергала, затрясла:

– Так жив или мертв?!.. Мертв или жив?!..

– Жив... Мертв... Не знаю!.. Мертв?.. Жив!..

Страшным, нечеловеческим голосом Марья взвыла, как волк, заблеяла, как козел, затявкала, как лисица. Не успел Борис опомниться, она схватила свечу и ткнула в лицо Нагой – поджечь волосы, выжечь глаза!

– У... у... у... блядюга!.. Мертв, мертв твой выблядок?..

Когда царь сумел оттащить жену от старицы Марфы, у той уже выгорели ресницы, брови, выбившиеся из-под платка волосы, кожа на лбу, на веках побагровела и пошла пузырями. Отняв ладони от изуродованного лица, Марья истошно завопила:

– Жив!.. Жив!.. Тех нет уж на свете, кто спас моего Димитрия! Я знаю, знаю! Придет мое солнышко и отомстит за меня! Истинный царь и судья на вас, от Господа!

Марья вырвалась из Борисовых рук, вновь бросилась на монахиню и, наверное, убила ее, если б, впервые в своей жизни, не лишилась чувств и не рухнула замертво. Царь схватил Нагую, выволок, полуживую, в переднюю и бросил на руки подоспевшему Молчанову... Подоспевшему слишком быстро? Подслушивал? Некогда думать об этом!

– Обратно! Немедля, без роздыха! Пошел!

С округлившимися глазами Молчанов поволок размягченную в полуобмороке узницу вниз по лестнице.

Борис вернулся к жене. Потрепал ее по щекам, помог подняться и лечь на постель.

– Он жив!

Приговорил без пощады.

Думал – Марью. На самом деле – самого себя.

Проекты

Хроника сумерек Мне не нужны... Рогов Изнанка ИХ Ловцы Безвременье Некто Никто

сайт проекта: www.nektonikto.ru

Стихи. Музыка Предчувствие прошлого Птицы War on the Eve of Nations

на главную: www.shirogorov.ru/html/

© 2013 Владимир Широгоров | разработка: Чеканов Сергей | иллюстрации: Ксения Львова

Яндекс.Метрика