Царевна Ксения. О детях, данных в утешение

Последнее царство. Книга Вторая

ЦАРЕВНА КСЕНИЯ

 

“Оставьте их, ни – слепые вожди слепых, a если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму”.

(Матф., 15–14)

 

О детях, данных в утешение

 

Правитель, дабы быть действительно удачливым, должен не только вовремя родиться и вовремя жить, но также вовремя умереть. Борис Годунов не последовал этому непреложному правилу. Слишком не вовремя ему стало жалко себя. Взойдя на престол здоровым, красивым и сладкоречивым, он будто наследовал вместе с бармами и венцом родовые болезни потомков Даниила Московского: водянку, удушье, гной. И жажду – неутолимый огонь в утробе, беспощадное пламя в душе.

Ни во сне, ни в бреду, ни наяву Борис не мог отдохнуть от мучений: жар был повсюду. Он заживо горел в раскаленной печи, похожей на ту, где сжигал ветхозаветных юношей звероподобный вавилонский царь Навуходоносор*. Их сберегла вера в своего Бога. А Бог Годунова? Власть? Она не поит, но иссушает, не кормит, но гложет. Так уж случилось, что всю жизнь карабкаясь на вершину, Борис не смог насладиться победой. Жених осилил дорогу, но теперь умирал в объятиях невесты. Власть, ненасытная любовница, со всем пылом вечной молодости набросилась на Бориса и в несколько месяцев страсти на своем бессонном ложе напрочь истощила его.

Душа царя корчилась, как змея, заживо зажаренная на сковородке плоти. Пришел час, когда осталась лишь узенькая щель – бежать в иноческую скуфью. Туда, где искали спасения все его предшественники на престоле, от Иоанна Великого до слабоумного Феодора. Во время редких пробуждений мысли Бориса были заняты одним: вовремя принять постриг, не раньше – не позже, чтобы не умереть царем, но и не ожить монахом.

К ночи, когда смрад, жар и судороги третьей после Рима и Византии мировой столицы укрыл снегопад, умирающему полегчало. С царями всегда случается так за несколько часов до кончины – дабы могли они назвать наследника и завещать устройство государства.

Вот так же, окруженные жадными до каждого царского стона вельможами, умирали недавно неистовый Иоанн и дурачок Феодор. А в передней, за дверью опочивальни, так же толпились обитатели Кремля – прямо здесь, по сходной цене, продать свою верность тому, чье имя скользнет с распухшего языка повелителя. Или – кого назовут вельможи, дождавшись, пока патриарх пострижет умирающего и кончится его земная власть. Однажды так было: против царской воли бояре решили судьбу престола над безжизненным телом Иоанна Грозного, но тот воскрес прямо из ада. И до седьмого колена извел всех, кто колебался поцеловать крест его новорожденному сыну*. И всех, кого заподозрил в колебаниях. Поэтому теперь бояре стояли над одром, словно деревянные истуканы, и ждали, пока Годунов испустит дух. Спорить незачем, и так понятно: Феодора, Борисова сына и Малютиного внука, они на царство не пустят.

Подозревая измену, на скамеечке у изголовья немощно дремал патриарх Иов. Он тянул, не совершал над Борисом постриг. Вдруг очнется и завещает царство? Вдруг воскреснет? Иову очень не хотелось оказаться на месте митрополита Макария, который, говорят, объявил Грозного иноком, не дождавшись верной кончины. Иоанн, конечно же, чернецом не стал, а страшную свою тайну вместе с торопливым пастырем зарыл в могиле.

Изредка Иов поднимал водянистые глаза и, пробежав по лицам бояр, надолго задерживал их на царице Марье и царевиче Феодоре. Патриарх был слеп – он видел только души. Нам они недоступны. Но присмотримся к лицам.

Марья была, как всегда, суха и бесстрастна. Кожа ее, туго обтягивающая скулы, в желтых огнях масляных ламп казалась хорошо выделанным сафьяном, из которого шьют сапоги. Глаза же, мутные, сухие, немигающие, напоминали скорее камни, вправленные в шапку Мономаха, чем глаза жены, теряющей мужа, с которым двадцать лет вместе тащили в крутую гору, над опасными обрывами, общую телегу тщеславия. Муж для нее уже умер – что за царь, неспособный царствовать? Но и скорбеть было рано. Потом, когда бояре поцелуют крест ее сыну – из рук Иова, падая на колени, – она позволит себе скорбь. В меру. Чтобы не выпустить вожжи.

Единственное, что выдавало ее волнение, – боль на лице сына. Марья так крепко стиснула ему ладонь, что казалось, вот-вот переломит пальцы. Одурманенный свечами, духотой и матерью, царевич оживал, когда патриарх читал молитвы, – начинал плакать и беззвучно шевелил губами.

Судя по взглядам бояр, искоса в лицо царицы, не один лишь проницательный слепец Иов догадывался о том, почему так бесстрастна женщина, которой вскоре предстоит похоронить мужа. Горе ее уравновешивается радостью.

От которой холодный пот прошибал вельмож под роскошными кафтанами. Господи Исусе! Дочь Малюты Скуратова – правительница России?!

Не этот ли истошный вопль их сердец пробудил Бориса? Царь дернулся, невнятный стон разорвал его слипшиеся губы, глаза распахнулись...

– Прощается! – неслышно вырвалось у одного из вельмож.

По дрогнувшим язычкам пламени на свечах все поняли, что он сказал.

Марья резко обернулась, попыталась найти взглядом злодея. Не смогла.

Ни один не прячет глаз, все стоят бесстрастные, неживые. Царица выпустила руку сына, под лопатки сильно толкнула его к одру отца:

– Целуй родителя! Проси благословения!

– Благослови сыночка! – склонившись к умирающему, поддержал Иов. – Бояре, позовите, чтоб вносили святые дары. Пора...

В передней, где чутко подслушивали все происходящее, поднялся настоящий переполох. Когда кто-то из вельмож, передавая приказание патриарха, распахнул двери – там не выдержали, толпа хлынула в опочивальню...

И остолбенела.

Еще и еще раз дернувшись, Борис вдруг сел на постели и захрипел, разбрасывая в стороны одеяла:

– Вон!.. Каины, вон!..

Давясь, наступая друг на друга, неуклюже кланяясь, толпа бросилась назад. Вельможи, обступившие одр, остались недвижны. Вновь, как и при смерти Феодора, их было семеро: Федор и Александр Романовы, князья Федор Мстиславский, Василий Голицын, Василий и Дмитрий Шуйские, и восходящая придворная звезда – преданный и жестокий Семен Годунов. Не было Бельского: под носом у турок и татар, в глуби Дикого Поля, на Донце, он ставил город Царев, завершая начатое Ириной Годуновой движение русских границ на тысячу верст к югу – от Тулы к самому Крыму.

Колотясь всем телом, будто в припадке, Борис открыл рот, чтобы заорать на них, но, подняв глаза, осекся. Понял, чего они ждут.

– Не назову!.. Останусь царствовать!.. А помру – есть сын!

– Но Всевышний... – начал было Иов.

– Его волю объявишь ты, владыка. После моей смерти! Волю на царевича Феодора.

Годунов понемногу приходил в себя, поверх смертного отчаяния в его голосе вновь зазвучала твердость.

– Сына благословить не грех! Крест ему поцеловать не позорно! – попыталась вставить царица Марья.

– Не грех, – оборвал ее Борис. – Но искушает. Есть, есть такие, кто хотел бы от меня избавиться, чтобы править от имени сына. Не выйдет!..

Вельможи мрачно переглянулись. Борис подозревает, что его отравила собственная жена? Невероятно! Но, похоже, он знает, что говорит. Тем более нельзя допустить к власти Скуратову. Смертельно ненавидя Бориса, сейчас тем не менее они всем сердцем желали ему выздоровления.

– ...Сам, сам буду царем, пока не призовет Господь!

Царица тяжело засопела, отшвырнула сына от постели – царевич растянулся бы на полу, если б его не подхватил Семен Годунов. В ярости наклонилась к Борису... Вспомнила. Обернулась, взвизгнула на вельмож:

– Оставьте нас!

Те не шелохнулись. Их лица выражали нечеловеческое терпение, глаза недвижно смотрели на Бориса. Пропустили мимо ушей! Марья поняла намек: вся ее власть в слове мужа. Живого мужа. Что бы он ни завещал – предадут, едва испустит дух. Вся надежда сохранить власть – в Феденьке!

Марья шагнула назад, вырвала мальчика из рук Семена Годунова и, тяжело надавив на плечи, поставила на колени к изголовью отца. Опустилась рядом сама. Тихо, протяжно заголосила. Жутко. Словно откуда ни возьмись под кремлевской стеной завыли голодные волки или завопили идущие на приступ татары. Удар безошибочный.

– Не оставлю царство без государя и вас, хранителей, без воли моей, – пообещал вельможам Борис, – но сейчас мне должно помолиться с женою и сыном. Будьте рядом!

Борис взглядом указал на дверь. Делать нечего: семеро повернулись, вышли. К их удивлению спустя минуту, слепо шаркая ногами, из дверей показался патриарх.

– Ему много лучше. Но ждите здесь! – напомнил он вельможам приказание самодержца.

Сам же вышел из передней. За десятки лет в Кремле он отлично изучил коридоры власти. Провожатый ему не нужен.

Как только Иов покинул опочивальню, Марья немедленно вскочила с колен и села на постель рядом с Борисом. О преклоненном на полу сыне она забыла: он кланялся и кланялся, причитал и причитал, как заведенный.

– Помрешь? – прямо спросила она у мужа.

Не отвечая, тот отвернулся. Царица ухватила его за подбородок и вновь повернула к себе. Лицо Бориса перекосило.

– Не рано ли ты хочешь от меня избавиться, Марья?

– Рано – не поздно!

Царица резко наклонилась, подхватила сына, поставила на ноги, с неожиданной нежностью погладила по голове.

– А дело Грозного и Малюты завершит он!.. Я вела тебя на престол не для того, чтоб ты царствовал, как убогий Феодор Иоаннович. Но – как Иоанн! Сегодня царством за тебя владеют Василий Шуйский и Федор Романов, да Семен Годунов – ничем их не лучше. Царь должен править! Бельский построил себе город под носом у хана – похваляется, что там – царь сам по себе, без твоего указа, ты – Кремлевский государь, а он – Царевский. Ты – в своей спальне, в Кремле, а он – в Диком Поле, на Украине* и во всей России. Думаешь, они покорятся твоему сыну? Поцелуют ему крест? Нет! И ты знаешь это, Борис! Ты должен вычистить царство. Иначе нет смысла держать тебя на престоле. Тогда я сама вычищу! Иов мне поможет...

– Но кровь?..

– Кровинкой больше – кровинкой меньше. Половодье не уймешь! Малюта начал – должно закончить.

– Я не хочу царствовать среди мертвецов!..

– Не царствуй!

– Я получил царство, потому что волей и разумом более других достоин венца!..

Марья мгновение недвижно смотрела на мужа, словно не веря его словам, и вдруг затряслась от дикого, безумного хохота. Со стороны похожего на кашель чахоточного.

– Достоин?.. – выдавила она сквозь смех. – Плевать они хотели на твои достоинства!.. Ты царствуешь, Борис, потому что Грозный проткнул своего сына жезлом и погубил внука во чреве матери**, потому что Басманов и Скуратов перебили Суздальских и Ярославских княжат, потому что я вовремя избавилась от Никиты Романова, Ивана Шуйского и Димитрия Угличского, вовремя ослепила Симеона Бекбулатова, вовремя... вспомни про завещание Иоанна, дуру – Ирину, труса – Максимиллиана и влюбленного мальчишку, которого ты запретил мне убить. Вот благодаря кому ты царствуешь!

– Именно поэтому, Марья, – неожиданно сильным голосом сказал Годунов, – кровь у меня в горле стоит. Я бредил, и мне снился Димитрий. Но странно, будто уже подрос и сватается к нашей Ксюше. Сватается, а изо рта сочится кровь и на губах надувается пузырями... Ксюша подскакивает к нему и лижет ее, как собачонка. А ты смотришь и смеешься!.. Что за видение, к чему оно? Вот еще: будто река широкая, а я – в лодке. Но в реке – не вода, а кровь. И мертвецы. Я сижу на руле, правлю, а ты гонишь лодку шестом: от каждого толчка – всплывает труп. И вдруг, вверх лицом, тело Димитрия! Он тихо так шепчет: «Иди ко мне, иди ко мне. Зову тебя. Иди... Или сам приду к тебе. Жди меня, жди меня. Приду и заберу тебя». Шепчет и плывет за лодочкой, цепляется, тянет, она кренится, черпает кровь... А на берегу, на зеленой лужайке Ксюша играет на дудочке, в белом таком платьице. Дудочка курлычет журавлем, мертвец-Димитрий машет рукой. Ксюша входит в воду, в кровь, и плывет к нам. Живая, в белом платьице, среди страшных тел. Дудочка играет, журавлик курлычет...

– Ксения, – неожиданно мрачно ответила Марья, – да, Ксения! Их с Федей Господь перепутал: ей бы родиться царевичем, а ему – царевной. Ей – на престол, а ему – невеститься. Но как уж вышло. За сына я постою, Борис! И ты не отступай. Делай дело, к чему предназначен: чисти царство, изводи измену! Иначе тебе не царствовать! – Марья схватила мужа за руку, положила его мокрую ладонь на голову низко склонившемуся сыну. – Благослови Федю в соправители!

– Сам ты? – Борис опустил руку, поднял к себе лицо сына.

Феодор скосил глаза на мать.

– Проси! – приказала она.

– Благослови, отец, в помощники себе... – певучим голоском произнес Феодор, доставая из-за пазухи свиток. – Вели приложить к указу государеву печать.

Борис взрогнул, оттолкнул сына, как змею, и коротко потребовал:

– Выйди!

Отрок замешкался, вопросительно заглядываясь на Марью. Та нарочно отвернулась.

– Прочь! – заорал Борис. – Я здесь хозяин!

Царевич выскочил из опочивальни как ужаленный. И как ошпаренный – из передней, в коридор: ожидающие там бояре посмотрели на него с таким ехидством, что у него чуть не подкосились ноги.

– Грамоту приготовила... – зарычал царь, едва закрылась за сыном дверь. – Яд приготовила... Убьешь меня...

– Сам сдохнешь! Такие долго на престоле не живут! Ты думаешь, что использовал меня, списал на меня смертные грехи – убийства, подкупы, доносы? А сам остался чистеньким – знал, но не убивал?

Не будет этого! Сам за все ответишь. Ибо не меньше убийцы виноват тот, кто, зная, воспользовался плодами преступлений!.. И на твоем месте я приказала бы приложить к грамотке печать, Борис... Что до снов – мертв Димитрий. Ксюша приведет кого – и тот будет мертв, если покусится на Федин престол. Так что сны твои – слабость. От слабости пусть тебя Иов причастит. Подумай! Я пока кое с кем повидаюсь...

Марья встала, поцеловала Бориса в лоб и вышла из опочивальни. В приоткрытую дверь заглянуло подобострастное лицо Семена Годунова – Борис рукою потребовал от него исчезнуть. Оставшись один, плашмя упал на постель. Уткнувшись лицом в подушку, глухо завопил:

– Убьет!.. Убьет, жаба, убьет!..

– Нет, батюшка, пугает! – внезапно произнес ему на ухо звонкий девичий голосок. – Феденька мал. А ее саму бояре подвесят на воротах вверх ногами, будь она хоть женой Моисея. За отца, за Малюту! Она это знает. Пугает! Ты – ей господин, пока Федя не венчан, матушке некуда деваться.

При первых же звуках этого голоса Борис смолк, словно его удавили. Помедлив, повернулся на спину. Жмурясь и косясь, чтобы не смотреть на гостью, попытался сесть. Она высоко подоткнула ему под спину подушки. Царь весь дрожал, но был мало похож на умирающего. Скорее – на перепуганного до смерти.

– Ты слышала все?.. Как ты вошла?.. Где пряталась?..

– У меня есть свои тайны, батюшка. Я слышала все – оттуда, из-за занавески... Пойду спрячусь, а ты крикни бояр. Пусть зовут патриарха и матушку. Последнюю волю сотворить...

– Последнюю волю?! О чем ты, Ксения?!

– Как о чем? А разве ты не собрался умереть, батюшка?

И, легкая как бабочка, девушка действительно скрылась за занавеской. Вовремя. Дверь в опочивальню приоткрылась и в щель просунулось как всегда бледное и по-литовски бесстрастное лицо князя Мстиславского.

– Вели никому не входить и не заглядывать! – завизжал на него Борис. – Вели служить в церкви за мое спасение от смерти! Исцелил меня Господь! Сам на двери встань, князь!

– Да, великий государь! – сухо поклонился Мстиславский и исчез за дверью.

– Ксения! – немедленно, как только дверь захлопнулась, позвал Борис. – Ксения, я не собираюсь умирать!

– Вот так – другое дело! – смеясь, девушка выпорхнула из-за занавески, склонилась к отцу, поцеловала ему руку. – Но матушке этого не говори. Побереги ее... пока...

Она щебетала что-то еще такое же несмышленое, но Борис не слушал. Он весь был поглощен тем, что рассматривал дочь. Словно увидел в первый раз. Одета она далеко не так, как положено при умирающем отце: не горестно, а даже весело – бирюзовое платье, соболья накидка, синие сапожки, волосы в изумрудных заколках, даже губы сладко подкрашены и томно подведены брови. Словно пришла не проводить в могилу родителя, а на свидание – соблазнять любовника. Борис догадался: она сделала так нарочно. Она пришла соблазнять его жизнью. Ей одной, похоже, еще нужна его жизнь!

Ксения игриво улыбнулась отцу, блеснула глазками:

– Батюшка, не сердись, кто-то ведь должен быть для тебя веселым и красивым? Кто-то должен остаться тебе верным? Любить тебя и не отпускать?

От этих слов у Бориса заныло сердце.

– Что твоя верность, твоя красота и любовь, доченька? Я обещал тебе принца, берег тебя для королевича, но видишь – себя не могу уберечь от жены и сына...

– Поэтому не умирай! Уйдешь – прикончат обоих, и Федю и матушку. За дедушку. Они твердят, как очумелые: не течь в государе русском крови Малюты Скуратова!.. Так найди мне принца. И оставь ему царство... На моем муже не будет печати дьявола, как на Скуратовых. Через меня утвердишь новый род, владеть Россией на тысячу лет. Только тогда тебя будут помнить не окаянным Святополком, а Гостомыслом, призвавшим в древности род Рюрика.

– Иноземного принца? Разворуют государство!

– Ну нет! А я – на что? При муже-иноземце я буду владеть всем и править. Правила же Русью Ольга. Вспомни, не матушка, не бояре – я привела тебя на престол. Без меня не появилось бы завещание Иоанна. Отдай же мне то, что мною добыто, батюшка! Мой принц три месяца живет в Москве, а ему запретили даже видеть меня. Ему так и не объявили, что он приехал на мне жениться. Матушка против помолвки, против свидания, против твоего благословения! Не уступай ей!

И Ксюшенька так нежно поцеловала отца в щеку, так ласково глянула своими ореховыми глазками, что Борис, не помня себя, вымолвил:

– Завтра велю все ему объявить...

– Зачем же завтра? Сейчас вели приложить печать. – Откуда-то из рукава бирюзового платья девушка вытянула трубочкой свернутую грамоту. – Послание ему. С предложением руки моей и прав, равных с Федей, наследовать...

Она и подумать не могла, что при виде грамоты умирающий чуть не вылетит с постели.

– И ты, Ксения?.. И ты?.. – невнятно бормотал Борис.

Царевна так и не успела выяснить, к чему относятся столь странные слова отца – внезапно в передней послышался сильный шум. Ксения с быстротой кошки бросилась за ширму. В опочивальню вошел патриарх, за ним – великие бояре.

– Ну, семейка! – сквозь зубы неслышно для них процедил Борис. – Одна завтра отравит, если выпишу завещание на ее сына, другая – послезавтра, если – на жениха. Куда от них спрятаться?

Он свесил ноги с постели. Переменившись в лице, сколь было мочи заорал на вошедших:

– Жить! Царствовать! Никаких завещаний! Носилки! Несите меня на площадь, явить народу! Немедля! Меня живого, слышите, меня – живого царя!

 

Ксения беззвучно смеялась за занавеской. Она своего добилась. И теперь могла наслаждаться победой без оглядки на мать. Марья никогда не узнает, кому обязан отец внезапным выздоровлением!.. Смех девушки резко оборвался, ее лицо стало нетерпеливым, злым. Ведь и сама никогда не узнает, что заставило мать бросить Бориса одного, на краю могилы – без завещания, податливого чужому шепоту, всхлипам совести... Сама пропустила тайну, стóящую царской воли! Теперь Марью уже не догнать. С тех пор как она выскочила из опочивальни, прошло полчаса – ведьма надежно запутала следы в дворцовых лабиринтах. Ксения рассерженно покусала свои сладкие губки и рассмеялась вновь: у матери может быть одна тайна – она прицелилась кого-то убить. Но не собственную же дочь!

Девушка притихла, задумалась, затаилась – чтобы сбежать, надо дождаться, пока бояре вынесут отца. Но я, неутомимый мой читатель, не лишив тебя удовольствия слышать беседу любящего родителя с нежной дщерью, благодаря той вездесущности, что не дана ступающим по земле, смогу открыть и тайну царицы Марьи Григорьевны. Тайну воистину, ибо и для меня в том, что мы увидим сейчас, много больше вопросов, чем ответов.

Итак, царица Марья быстро, насколько могла, по внутренним переходам прошла через царскую кухню, где когда-то, дочкой жуткого Малюты Скуратова, выпрашивала сладости у вздрагивающих при его имени поваров, миновала Набережную Палату* и оказалась в старинной части Дворца, отстроенной еще Василием Темным. Его внук Василий Третий снял здесь деревянную крышу, перекрыл каменные своды свинцом и, по подобию висячих садов Семирамиды**, разбил на них великолепный Верхний Набережный сад. Иоанн Грозный расширил его и украсил, а по соседству, на обрыве над кремлевским Подолом, устроил еще один сад – Нижний. С реки и Замоскворечья казалось, что царские верховые сады парят над Москвой, как видение Небесных кущ. Там, среди зарослей невиданных дерев, под прохладными водяными струями, взметаемыми в высь напором Водовзводной башни, царь Иоанн предавался своим излюбленным порокам: развратничал, мудрствовал и убивал. Здесь же ему являлись Небесные видения, он записывал псалмы и пророчествовал, как Иезекиль***.

Свернув под лестницу, Марья ступила во мрак, повернула раз, другой, ощупала стену, нашла крохотную дощатую дверцу, распахнула ее, пролезла в низкий и узкий, будто нора, ход и по высоким винтовым ступеням в полости стены принялась карабкаться вверх, в кромешном мраке ощупывая путь руками. Она поднималась долго, высоко, лестница казалась бесконечной: куда она ведет, откуда? Ход между Небесами и преисподней! Даже крысы боятся заходить сюда. Вернуться, спуститься? Нет! Ту дверцу можно не найти... Ужасный каменный мешок сдавил ее так, словно она была заживо закопана в землю, как прелюбодейка. Марья замерла, с трудом переводя дыхание... Вдали забрезжил свет. Спасена! Царица припустилась вверх – откуда только взялись силы. И вскоре вылезла на крышу. Заросли одичалых деревьев, полуразрушенные пруды, лежалые сугробы. Не верилось, что это место – над всею Москвой, едва не вровень с колокольней Ивана Великого.

Царь Феодор не любил забав своего отца – верховые сады пришли в упадок. Мало кто смел зайти сюда: поговаривали, что сам Иоанн среди бела дня гуляет здесь как живой, вместе со своими приспешниками – Алексеем Басмановым и Малютой Скуратовым.

Марье послышался скрип снега, шорох. Царица метнула по сторонам глазами. Кого она надеялась увидеть: своего отца, самого дьявола? Нет, конечно же, в глубине сада, в покосившейся деревянной беседке, задумчиво отвернувшись, ее ждала девушка. Марья поспешила подойти. Девушка стояла у самых поручней, над обрывом. У нее под ногами, как в пропасти, лежали кремлевские стены, Нижний Набережный сад и крохотная отсюда церковь Софии Премудрости Божьей в Большом саду за Москвою-рекой*. Марья встала рядом. Девушка никак не показала, что заметила царицу. Марья потянула ее за рукав. Девушка выдернула руку, отодвинулась. От высоты у Марьи кружилась голова, в горле посасывала тошнота. Царица отвернулась, потребовала:

– Поговорим...

– Нам не о чем говорить!

– Я позвала тебя...

– Напрасно. Уговор был: дядечке – престол, я – свободна! Не так ли, тетя? Разве ты хочешь его нарушить?

Девушка повернулась к царице лицом и прислонилась к поручням, без страха, словно нет пропасти у нее за спиною. Или она повидала такие пропасти, что высота Ивана Великого для нее – пустяк? Или пропасть рядом с нею, пропасть по имени Марья Скуратова – много глубже и страшнее? Не угадать: лицо ее, юное, слегка смуглое, по-гречески вытянутое и правильное, с губами, как спелая вишня, и глазами, как темный миндаль, было совершенно красиво и совершенно бесстрастно.

Царица попятилась, наткнулась спиной на столб беседки, в отчаянии выкрикнула приготовленное:

– Наш уговор был: добудешь престол – отпущу тебя. Но престол добыла мне Ксюша! И Бельский. И мальчишка, сам не желая того. Я плачу и ей, и ему. А мальчишке довольно того, что я приказала Андрею не трогать его. Андрей очень зол. Мальчишка так его обломал. Ты знаешь, если Шелефетдинов решил кого-то убить – убьет. Разве тебе не достаточно, что я оставила жить твоего мальчишку...

– Не моего, тетя. – В голосе девушки, до того расслабленном и безразличном, появились признаки злости. – Он принадлежит моей сестре, Анне!

– Пусть так. Но тогда: те уговоры с тобой имела Марья, жена Годунова, дочь Скуратова. Теперь разговаривает царица. Князья и бояре у меня в ногах валяются. А ты – моя раба! В моей, безраздельно, власти. Какой уговор может быть с рабой?..

– Ну, тетенька, слишком быстро ездишь. Не запрягла еще. Шею сломаешь! – К удивлению Марьи, девушка не взбесилась и не забилась в припадке ярости. – Твоей власти надо мною – не больше, чем прежде.

А над князьми и боярами... Сама подумай: прежде ты была хозяйкой их ночных ужасов, вспомнив Малюту и тебя, они боялись даже на горшок встать, мочились под себя. Теперь ты – обычная царица. Каких много было и много будет. Валялись в ногах у Елены Глинской, у Соломониды Сабуровой, у Анастасии Юрьевой и у всех остальных шести Иоанновых жен. Чем они кончили? Так-то! Яд, нож и удавка дают больше власти, чем протертый до дыр венец, тетя. Хочешь владеть мною – владей. Но помни: ружье стреляет в своего владельца без осечки и нож режет хозяину горло, как масло. Даже псы, бывает, насмерть грызут тех, кто их выкормил. Что уж говорить о ручных гадюках? Лучше выпустить, если не умеешь обращаться, тетя Марья.

– Ну змея!.. – У царицы, по-видимому, перехватило дыхание от наглости девушки. – Расскажу ему все!.. Посмотрим, какой ты станешь ручной...

Марья не закончила. Ее голос резко осекся. В руке девушки блеснул длинный искривленный нож. Подобный тем, какими татары режут горло баранам и пришедшимся не по нраву пленникам. Но изящный, с костяной рукоятью и золотым узором на лезвии. У царицы потемнело в глазах.

– Тебя не найдут, тетушка. Ты просто исчезнешь. Разве меня заподозрят? Романова, Бельского, Шуйского – кого угодно, только не меня! Я стану свободна, я буду счастлива!

Девушка произносила эти слова с каким-то упоением, в неге, словно ласкала любовника, и медленно надвигалась на обездвиженную Марью. Чем бы защититься?! Царица не нашла ничего лучшего:

– Свободна на смерти! Счастлива на крови!..

Хрипя, она отшатнулась от опасной собеседницы. Но порог на входе в беседку был высоким, Марья запнулась, чтобы удержаться – растопырила руки, схватилась за резные столбы. Самый удобный миг, чтобы пырнуть. Но девушка не смогла... ей помешал дикий, безумный хохот. Надрываясь от смеха, она билась, словно в припадке:

– Ты упрекаешь меня в смерти, в крови? Боже, ты – Марья Скуратова и Годунова?! А как же Анастасия, Иоанн и Димитрий царевичи, Шуйский, Юрьев? Все остальные? – Смех девушки прервался резко, и она шагнула вплотную к царице. – Пойми, тетя, если бы я хотела поставить точку в нашей жалостливой повести о сиротках-близняшках, я бы поставила ее именно сейчас! Твое счастье, что меня не очень занимает жизнь... спокойная от жизни. Чья-то жена, чья-то мать, чья-то любовница... Мне надо большего! Но, тетя! Твоя назойливость может просто вывести из себя! Если где-то я нашла свое счастье – не переходи мне дорогу. Предложи большее. Власть, богатство, приключения, наконец. Неужели ты не можешь придумать игру, где я бы чувствовала себя живой? Одно не предлагай и не отнимай – любовь. Свою любовь я уже нашла!

– Тот мальчик... но он любит твою сестру, Анну...

– Я довольна счастьем сестры. Мы, близняшки, всегда договоримся, всегда поделимся. Нет того, чем бы я не пожертвовала ради ее любви!.. Даже тобой, моя дражайшая тетушка и покровительница, даже тобой!

Хихикнув напоследок, девушка спрятала нож в складки своего роскошного платья. Взяла царицу под локоть, вывела из беседки:

– Прогуляемся! Так кого бы ты хотела у меня на этот раз купить? И какая твоя цена?

– Ксению! Мне нужна моя дочь! – с трудом произнесла Марья.

– Ты хочешь, чтобы я прикончила девчонку?..

– Нет, Боже избавь, ее любит Борис! Пока – нет... Но, боюсь, она приведет женишка на царство. Иноземного королевича вместо моего сына.

– Ты хочешь, чтобы я изуродовала ее смазливое личико так, чтобы женихи от нее за версту шарахались?..

– Гадюка! – вновь завопила Марья. – Ты издеваешься надо мной?..

– Что ты, тетя. Я понимаю тебя. Ты боишься, что бояре не пустят на престол Малютиного внука и Годуновьего сына. Изберут черта рогатого! А как иноземный принц подвернется...

– Брось ехидничать, племянница! – Царица все-таки взяла себя в руки. – Послушай! Борис пообещал дочери доставить жениха королевской крови или императорской. Нашли двоих: Густав, принц Шведский и Польский, и Иоанн, герцог Шлезвиг-Голштинский, королевич Датский. Остаются еще брат римского цесаря Максимиллиан и грузинский царевич Александр, на закуску. Любой из них легко поспорит за московский престол с отпрыском Годуновых. Борис пытается вывести новый родословец себе, от потомков Батыя...

– Над ним вся Москва смеется. Вчера Анна, сестра моя, потешалась. Вместе с Ксюшей, кстати...

– Не прерывай. Сама знаю – посмешище. Нельзя допустить замужества Ксении! Борис любит доченьку – уже привез Густава в Москву. Надо, чтобы он сам, здесь, отказался от ее руки! А вслед за ним остальные, если приедут. Запомни, милочка, отбивать у них охоту жениться на Ксюше, а не убивать! Сделай это!.. Я слышала, вы с Ксюшей стали подружками...

– Подружкой твоей дочери стала моя сестра Анна...

– Какая разница, ты и она? Близняшки, вы всегда договоритесь, всегда поделитесь! Послушай. Ксения – одна. Всю жизнь одна. Отец, я, Федя – все ей чужие. Но царская дочь не может быть одинокой, особенно если лелеет мечту отнять престол у родного брата. Ей нужны верные, нужны друзья. Вы ей сестры, – Марья окончательно пришла в себя, ухмыльнулась, – не родные, дальние, но одной крови. Одна из вас схожа с ней нравом. Пусть Анна станет ей первой и единственной подружкой, она доверится. А Софья – отвратит от нее женихов. Ты – мастерица! Околдуй, оболги, испугай, соблазни...

– Все, кроме последнего. Я нашла свою любовь, я не могу изменять!

– Смотри не понеси. Плести заговоры с маленьким в животе не легко...

– Вот это уже – не твое дело! Поговорим о тебе: если сделаю – что обещаешь?

– Я забуду о твоем существовании!..

– Это – пустяк. Холодно, тетя. Ой, как далека ты от моего желания! Этого, вспомни, я могу добиться много скорее и проще. Немедленно, ножичком...

Марья вырвала у девушки руку, отскочила, сжала кулаки.

– Что ты, тетушка? Моя милая тетушка? Прежде ты не была такой скупой.

– Любые деньги, любое богатство!

– Тепло... Но мало, еще мало...

– Чего же ты хочешь?

– Того, чего и ты, – стать царицей!

– Царицей? – растерялась Марья. – Женой какого же царя? Мальчишку делать царем?!

– Тетя, повторю: мальчишка принадлежит моей сестре, Анне. А царицей хочу быть я, Софья. Не путай нас, в душе мы не настолько похожи, как внешне. Чьей женою я хочу стать, ты сама знаешь. Один у нас царевич!

– Феодора?.. Феденьки?!.. – Марья оскалилась, зарычала, двинулась на собеседницу...

– Горячо, тетушка, горячо!..

И вдруг царица остолбенела. Вспомнила недавний страх, острый нож? Нет.

– Но ты – дочь изменника и еретика! – ревела Марья. – Ты замужем... Беглая убийца! Взбесилась...

– Вовсе нет! Замужем – Анна. А Иван Сабуров не изменник и еретик. Из Сабуровых уже были царицы. Не за Годуновыми – за внуками Калиты. И я – не беглая убийца. Вдова князя Холмского! Холмские – древние князья, в жилах мужа моего текла кровь Иоанна Великого. Я наследовала его имя!.. Я не красива? Не умна? Чем я тебе не угодила, тетушка? Всем хороша... Обещай мне царевича! И чтобы ни волоска не упало с головы Давида Зобниновского!

– Обещать? – закусила губы царица. – Какое тебе нужно обещание?

– С царевичем – поверю на слово. Для Зобниновского – изготовь бумагу с красной государевой печатью. Там запиши, что ее обладатель всегда действует по особому распоряжению царя Бориса Федоровича, что любой отвечает головой за его неприкосновенность! Вот мои два условия. Исполнишь – будет твой Федя царствовать. Ксюша останется девицей. Ну, конечно, не в самом деле... Но венца ей не видать! Ни свадебного, ни царского!

Засмеявшись, девушка выпустила руку царицы и пошла от нее прочь, к стене. Там, у самых кустов, обернулась:

– Решайся, тетя! Решишь – присылай бумагу. Я пойму, что согласна на оба условия. Не обмани! Я умею истребовать свое. Ты знаешь!

Зайдя за куст, девушка исчезла, как и не было. Марья глубоко вдохнула. Волшебство! Задержала выдох. Утерла мокрый, будто под дождем, лоб. Что делать? Придется. Никто не заменит гадюку!

 

В то время как полулежа в носилках, Борис Годунов предстал с Золотого крыльца изумленному народу, ожидавшему не выздоровления царя, а смерти его, царевна Ксения, подбирая юбки, бойко бежала по тайным дворцовым переходам, загодя разведанным ею... Известно, для чего!

Ксения была особой страстной и властной, хоть и неистовой, но так владеющей собою, как редко кому дается. Падкая до всевозможных наслаждений, она презирала случайности: каждое из удовольствий было загодя просчитано, загодя отмерены вдоль и поперек все подходы к нему, а если понадобится – и пути к отступлению. Глупо ждать любви, запершись в спальне! Следует выбрать любовника, влюбить его, условиться с ним, скрытно прийти и уйти. Чтобы тайное стало явным лишь тогда, когда это принесет стократные выгоды, как в тот вечерний разговор с матерью. Впрочем, для того разговора, если бы и не было греховной и кровосмесительной связи с Бельским, ее стоило придумать.

А власть: разве она не близняшка любви? Смешно желать ее, утонув в мечтах. Надеяться на слабость отца, на ошибку матери, на глупость братца или на сказочного принца-королевича. Надежнее – захватить самой. И держать в тайне. В рукаве, как волшебную палочку для судьбоносного пира. Власть и любовь благосклонны к скрытным, умеющим получать наслаждение в собственных чувствах и в собственных глазах радоваться своему величию. Ксюше повезло: вдобавок к женской красоте, острой чувственности, глубокому уму и дикому тщеславию она была щедро наделена способностью наслаждаться собой.

Но порок требует соучастника – порок плоти и порок власти. Свидания и заговоры надо с кем-то делить. Ксения поневоле втянулась в поиск сообщников и любовников. Но таких, кто не мог или не хотел бы подняться до тех вершин разгула и гордости, которые она назначила себе. Ибо хотела быть первой и в любви, и во власти.

С любовниками все обстояло сложно, очень сложно – Богдан Бельский слишком заносчив и своенравен, слишком стар, наконец, для возлюбленной семнадцати лет. С сообщниками, напротив, она быстро нашла, кого искала. Анна Сабурова. Красива и чувственна, но у нее есть муж, от которого без ума. Горда и тщеславна, но о царском венце не мечтает.

Новую подружку Ксения почти не знала – всю свою жизнь Анна прожила вдали от Москвы. Боярин Иван Сабуров рассказывал, что его дочери-близняшки Анна и Софья росли после смерти матери с кормилицей в отдаленном имении. В четырнадцать лет Софья была выдана замуж за князя Холмского, но вскоре овдовела и пропала то ли в монастыре, то ли в затворничестве. Анну отец увез с собою ко двору Римского цесаря, где служил посланником. Лишь вернувшись из Праги незадолго до смерти Феодора Иоанновича, она появилась при дворе.

Присматриваясь к ней, царевна все больше убеждалась: в глухой деревне, в посольстве, взаперти такие не вырастают. Слишком сильна волей и стремительна умом. Слишком хорошо знает людей. Заподозрив неладное, Ксения принялась выведывать об Анне – нового не узнала, приказала следить – слежка не принесла ничего. И она забросила свои подозрения, решив, что лучшей предосторожностью будет использовать дарования Сабуровой себе на пользу.

С кошачьей гибкостью шмыгнув в обход закоулков, где выставлены следить за ней соглядатаи матери, Ксения пробралась в свои покои. На ходу приказав комнатным девушкам принести сладостей, она прошла в светлицу. Ждущая у стола за чтением Анна вскочила ей навстречу.

– Получилось, сестренка, получилось! – поспешила Ксения поделиться с подругой. Но самое главное доверила все же шепотом, на ушко: – Отец обещал все устроить с Густавом. А когда попросила завещать царство принцу, то есть мне, а не Феде – промолчал.

Но как промолчал! Ой, не любит матушку! Подозревает, что болезнь – не сама по себе. Предупреждение! А матушка вновь просила у него всех бояр перебить, до одного. До седьмого колена, до младенцев. Представляешь! Отцу напоминать о младенцах! О Димитрии Угличском!.. Еще немного, и он прикажет тайно зарезать ее саму, матушку Марью Григорьевну. Преступлениями он делиться готов, но не царской властью!

– Если так, – прикрыла рот ладошкой Анна, – он убьет и твоего королевича!

– Не обязательно, подруга. Мы его перехитрим. И Густав Шведский нам поможет в этом. Кто он? Побочный сын короля от какой-то кухарки, принц-бродяга, странствующий рыцарь, гуляка, книгочей и драчун, исколесивший пол-Европы в поисках приключений. Батюшка Борис Федорович не примет его всерьез. Тем более что и в Москве Густав успел прославиться попойками, волокитством и поножовщиной. И ничем больше. Ни мудрыми речами для дьяков Посольского приказа, ни обхождением бояр, ни прибыльной торговлей. Такой нам и нужен, Анна. Среди гульбы и забав он забудет о власти...

– Сама хочешь править!

– Верно! Я настою, чтобы и мне венчаться! Правила же за Феодора Иоанновича царица Ирина... А я тете ничем не уступлю, ни красотой, ни умом...

– Ни Богданом, моя царевна, ни Бельским! Смотри, он погубил Ирину перед Грозным, намекнув о своей с нею любви. Погубит и тебя перед отцом, перед женихами. Ваша связь у всех на устах! Вряд ли твоя честь дороже Богдану чести Ирины. Он – Бельский, черт в человечьей шкуре!..

– Не забывай, Анна, я ведь тоже наполовину Бельская!.. Впрочем, ты права. За прошлое я с ним вполне расплатилась. Нового он ничего не подарит. Но ведь и избавляться от любовника надо с пользой, не так ли?

– Ты хочешь сказать, что Богдана можно дорого продать? И кому же? Крымскому хану, султану Турецкому?

– Батюшке, подруга, и особенно матушке. Богдан вот уже неделю не в Цареве, не поджаривает татарину макушку, а турку – пятки. Он здесь, в Москве, он ищет моей любви... И не только...

– За «не только» они его дорого купят, Ксюша!

– Еще как дорого! Я знаю, что можно за него попросить!

– Полцарства? – засмеялась Анна.

– Больше, много больше. Свидание с принцем Густавом!

– Ого! – Аннушка засмеялась, схватила со стола ту книжку, что листала, ожидая Ксению, открыла. – А я гадала, к чему ты готовишься?

Она опустила глаза и, с трудом сдерживая смех, принялась нараспев читать:

– «...Привел ее Златовласый в палату спальную и, замкнув на крюк, снял с девицы королевское платье и нежную сорочку и обнажил донага. Взял плеточку тонкую и начал хлестать королевну по белому телу и приговаривать...»*

Дочитать девушка не успела. Заливаясь смехом, Ксения подскочила к подружке, попыталась вырвать книгу, но та увернулась, отскочила, забежала с другой стороны стола.

– «...Он бил ее довольно и потом простил ей вину, и приветствовал словами ласковыми и целовал. Затем повел ее на кровать свою...»

На этот раз царевна изловчилась, выхватила книгу, побежала – Аннушка погналась за нею. Вчерашние дети, девушки резвились, наслаждаясь собою, и не замечали, насколько серьезнее стали их забавы. Как явно сейчас обнажилось то, что в детских играх спрятано за семью печатями, за двунадесятью замками – томление любви, жажда власти. И как опасны эти новые забавы: для самих шалуний, для преданных им, для всех тех, кого с детской беспечностью и веселостью они завлекают в свой хоровод.

 

Пока девочки-женщины самозабвенно играли в кошки-мышки среди утонченной роскоши палат царевны Ксении Борисовны, не так далеко от них, в одном из малозаметных, ветхих дворцовых переходов, в углублении у смотрящего на двор окна, встретились трое. Будто случайно. Потому лишь, что внимание их привлекли детские шалости под окном. Впрочем, шалости эти, похоже, стоили иных схваток в Думе и тайных вечерь заговорщиков. Чем дальше, тем больше каменели лица зрителей и дрожали пальцы, унизанные драгоценными родовыми перстнями.

А внизу на заснеженном дворе, всего-то шалил мальчик. Невысокий, худой, лет десяти, не старше. Выпирающие скулы, туго обтянутые кожей, крошечные серые глазки, узкий лоб, сплюснутый нос и тонкие бесцветные губы придавали его лицу выражение настолько недоброе, что мальчика не красили даже детская веселость и румянец от игры и мороза. Но одно это, конечно же, не напугало бы тех, кто за ним наблюдал. В мальчике чувствовалась порода. Не в том смысле, когда говорят о высоком и древнем происхождении, а в противоположном. Мальчик, очевидно, принадлежал к тому особому виду людей, которые выделялись и среди безродных, и среди родовитых. Точнее всего, об этом скажет его имя. Шалуна звали царевич Феодор, сын Бориса и Марьи Годуновых, внук Малюты Скуратова. Внешне мальчик был вылитый дед. А значит, игру, что он начал внизу, во дворе, остановит только пуля. Или другие, не менее действенные средства убеждения: яд, нож, петля. Очень может быть, зрители в окне прикидывают: какое выбрать и когда. Что этого не избежать – ясно постороннему. Мальчик – наследник престола, его отец – при смерти. Двойник Малюты станет царем ... – трудно представить!

Мальчик же, не чуя на себе внимательных и злых глаз взрослых, играл так самозабвенно, как часто делают дети при умирающих родителях – он пытался забыться. И сам не догадываясь, открывал потаенные движения души. Десятилетние мальчики любят играть в войну, особенно мальчики дворянские, которых чуть не с младенчества учат владеть оружием. И царевич играл в войну, но в свою, особую, где он только ее подсмотрел? Нет, нет, такое необъяснимо ничем, только зовом крови!

Феодор нашел во дворе метлу, обычную старую истрепанную метлу со сломанным пополам черенком, и какой-то чурбан, на котором раньше рубили кости.

Метлу он укладывал древком на чурбан и, замахнувшись сабелькой, которая была у него острая, золоченая, лишь размером немного меньше, чем настоящее боевое оружие, отсекал от несчастной метлы кусок черенка или щепу.

Затем вновь поднимал метлу «на ноги», произносил над нею какой-то приговор или заклинание, вновь укладывал на чурбан и повторял казнь сначала. Слова его были незамысловаты:

– Василий князь Шуйский. Изменник. Голову – на кол, у рва...

Следовал удар сабелькой и очередная щепа летела в смешанную со снегом октябрьскую грязь. Мальчик находил ее, поднимал, укладывал рядком вместе с остальными «головами».

– Федор князь Мстиславский. Завистник. Казнить на плахе...

И вновь несчастная метла подвергалась позору и смерти.

Вельможи смотрели на шалуна неотрывно и в ярости кусали губы. Дальше стало еще увлекательнее.

– Федор Романов. Соперник. Проси пощады! На колени!

Утвердив метлу стоя, он быстренько отскочил, лихо подрубил ее сабелькой снизу, прижал, как упала, ногой в грязь.

– Вот тебе венец, Романов! Нет пощады! Не жди, не будет! Я сломаю тебе хребет!

Мальчик поднял метлу, положил черенком на колоду и со всей силы ударил ногой. Черенок треснул, переломился.

– Даже Романов не выживет без хребта!

Но и это было не все представление. Мальчик вложил оружие в ножны и, приняв царственный вид, подбоченясь, заявил:

– Богдан Бельский. Посмотрим, дядя, отрастут ли твои руки и ноги заново, как у Кощея Бессмертного. Четвертовать!.. Хорош приговор?

Хорош! Мальчик сам выставил эту оценку злым, беспощадным хохотом.

И тут же его смех сменился воплем ярости. Царевич выхватил сабельку и принялся беспорядочно рубить несчастную метлу. От его нешуточных ударов щепки и ветки высоко разлетались по сторонам. Наконец прикончив ее, мальчик отскочил в сторону, как взрослый воин или палач, оперся на сабельку, переводя дыхание. Затем улыбнулся и зычно, на весь двор, заявил:

– Теперь сам буду царствовать! А матушка – кашу варить! А сестрица – вышивать платочки!

Смеясь, он вложил саблю в ножны и, разбрызгивая грязь из-под ног, побежал вглубь двора, в сторону облетевшего сада, туда, где слышались аукающие голоса – там, по всей видимости, его искали дядьки и высокородные отроки, приставленные к наследнику друзьями. Уже у самого угла он вдруг остановился. Оглянулся в сторону окна, где стояли свидетели его игры. Увидеть он никого не мог – день, окна непроглядны. А вот почуять... «Собаки!» – неслышно произнес он. Или им показалось. Или его губы исказились чем-то еще более страшным?

Зрители отпрянули от окна, чертыхнулись, перекрестились... Вспомнили друг о друге.

– Царская забава! – с ухмылкой произнес один из них.

– Словно Малюта был у него сиделкой! – сквозь зубы дополнил другой.

– Самое время раздавить гаденыша со всем гнездом! – заявил в бешенстве третий.

– Едва ли не поздно! – мрачно подытожил четвертый.

Обдумывая сказанное друг другом, они надолго погрузились в молчание.

– Никогда не поздно, Мстиславский, никогда, – наконец прервал его первый.

– О да! – огрызнулся князь. – У тебя, Богдан, есть неплохой опыт с Иоанном...

– Не время задираться! – утихомирил спорщиков тот, кто помянул Малюту.

– Верно, Романов, – поддержал его третий, – нет выхода, кроме того, который я предложил.

– Нет, нет, – замахал руками Мстиславский, – все, что угодно, Шуйский, кроме цареубийства!

Итак, они все были в сборе – все, умещенные ненавистью царевича Феодора Годунова в старую метлу. Что спорить? Метла изрублена в куски. Вскоре...

– Придет наш черед, Мстиславский... – начал Василий Шуйский.

– И мы повторим судьбу метлы! – удачно закончил его мысль Бельский.

Губы Богдана дернулись. Ему захотелось рассмеяться. Но даже он – не смог.

– Мальчишка, – заметил Федор Романов, – не рано ли наряжать ягненка в волчью шкуру, искать клыки во рту молокососа?

– Не сегодня-завтра он станет царем, – совладав с судорогой на лице, возразил Бельский, – и найдется немало желающих быть ему клыками. Разорвать в клочья тебя и всех нас. А если ты надеешься на ту клятву добра, которую дал тебе Борис, – пустое! Клятва Годунова – укус змеи. Если сегодня тебе присягнули в дружбе – назавтра убьют. Только для того, чтобы не исполнять присягу. Проснись, Романов!..

– Клятва Годунова... да, быть может, ты прав, Богдан. Господь взыщет на них. Но вспомни, была и встречная клятва. Я обещал за себя и потомство свое не искать царство от Годуновых, если Россия изберет их на престол. Господь укроет своих верных! Что бы ни угрожало мне, первым, прямо, я на Бориса и его сына не встану. Руку не подниму. Ударит – отвечу...

– Прямо! – выдернул одно из слов Романова Бельский и сдавленно рассмеялся. – Что, Федор, я разве зову тебя на Кремль приступом?

– А надо бы! – подхватил смех Богдана князь Шуйский.

Глядя на этих двух согласно смеющихся, можно представить, против какого врага они объединились. Для каждого из них бóльшим врагом, чем другой, может быть только сам дьявол.

– Без Романова – не надо! – просмеявшись, ответил Бельский. – Борис пусть доцарствует. Сегодня он не помрет, Небо еще потерпит его год-другой. Но надо готовиться к тому, чтобы вместе с ним исчез с престола и род Годуновых. И род Скуратовых-Бельских, Феодор и Марья. Сам я, друзья мои, повторю, на престол не претендую. Сбросить их есть один только способ – поднять народ! Чтоб не принял змею и гаденыша. Чтоб поставил царя так, как условились перед избранием Бориса. Надеюсь, третьего завещания Иоанн не оставил...

– А ты, Богдан, – наконец-то вставил свое мнение Мстиславский, – ты опять заваришь ушицу, а нам расхлебывать? Как тогда, перед Борисовым избранием?

– Нет, на этот раз я лезу в самую гущу. Как вы знаете, я поставил крепость на Донце, вплотную к Крыму – у хана лоб зудит, как перед затрещиной. Там я царь – больше, чем Борис в Москве. Там меня не взять, пошлет войско – перейдет ко мне на службу, в казаки. А у них, как известно, нет святого. Царь им – подметка в сапогах. Стопчется – купится. А скоро и самого хана приручу, куда он денется. Дорога в Польшу, в Венгрию, на Украину, в Московию – все мимо меня. Уйдет – займу Крым. Не уйдет – сдохнет с голоду вместе со всей ордой. Морем его султан не прокормит. На море казаки плавают. Там, на Донце, пока Борис чахнет на своем престоле, я воздвигну вторую Россию. Царство новое, но в тех землях, где в древности было сердце Хазарии, а затем – Великой Руси Игоря и Святослава*. Там есть волшебная сила! Прорастающая властью! Семена посеяны. Оттуда приду ставить на Москву царя!.. Вот – моя игра. В кости, в зернь, на удачу, со ставкой... У вас не может быть таких ставок. Вашим родам по тысяче лет. Народ видит в вас ось, на которую где насажены колеса общей телеги – государства. Я – племянник Малюты. Приспешник Грозного. Палач и временщик. Тень, искра – из небытия возник, туда и уйду. Мне нужно семь лет, ну пять...

– За эти пять лет... – прошептал Шуйский. Он не хотел прерывать Богдана, но если так вышло: – Мы не продержимся пять лет. Для этого Борис должен умереть и не должен умирать. Пять лет нам не завесить его между жизнью и смертью – нет такого снадобья.

– Есть! – вдруг чуть не крикнул Романов. – Есть, я знаю!..

И прикусил язык.

– Скажи?! – вкрадчиво, как лиса, заглянул в лицо боярину князь Мстиславский.

Романов только покачал головой.

– Не дело, Федор, – упрекнул Шуйский.

– Оставьте его! – урезонил Бельский. – Он достаточно объяснился. Наш уговор основан на взаимном доверии. Каждый может расписать сейчас свое дело во всех красках ада и не исполнить ничего. Но может промолчать и исполнить больше, чем не сказал. Лучше – второе!

– Пожалуй, ты прав, – согласился Шуйский, – сохраним в себе. Я знаю, что мне делать.

– И я, – неожиданно присоединился Мстиславский.

– Что ж, бояре, – пожал всем руки Бельский, – надеюсь, сегодня мы открыли родник, из которого соберется река, чтобы смести нечестивых царей. Не заговор ножа и яда, а половодье...

Он не успел договорить.

– Уцелели бы берега! – поставил точку Романов и с поклоном удалился.

 

За ним, без слов, разошлись и остальные. Романов, Мстиславский и Шуйский вернулись туда, где присутствовать их обязывал долг – к одру, можно сломать язык, выздоравливающего умирающего Бориса. Бельский же, нежданный в Москве и незваный, закружил по дворцовым переходам, заметая следы, что лис, нашаливший в курятнике.

Еще во времена Грозного Иоанна он едва ли не лучше всех изучил эти тайные тропы: так часто победа в дворцовом противоборстве, взлет и падение, жизнь и смерть зависели от умения вовремя проскользнуть в палаты царя, в покои его жен, в комнаты приближенных, незаметно провести во дворец гонца, убийцу, любовницу. Судя по тому, что в последние годы правления внимательнее, чем к советам Бельского, царь Иоанн прислушивался только к дыханию смерти, Богдан овладел этим искусством как никто другой. Из людей только один мог с ним потягаться – Андрей Шелефетдинов, да и то потому, что черт – ему проводник. Но Андрей вот уже скоро год был удален Борисом и Марьей из дворца, из Кремля, из Москвы: на престол они взобрались по тоненькой ниточке, по лезвию ножа – буря должна отстояться. Любая лишняя жестокость отзовется заговором, бунтом, крушением... По крайней мере, такие мысли им в головы вкладывал Бельский.

Говорят, знание кремлевских лабиринтов подвело Бельского лишь однажды, когда он некстати привел карельских волхвов в тайную комнатку, где кипящий похотью царь Иоанн уединился с беззащитной Ириной Годуновой. Чтобы спасти Ирину, Бельский подговорил волхвов предсказать Иоанну смерть до ночной звезды, в ответ Иоанн поклялся зарыть Богдана живьем вместе с прорицателями, если этого не случится. Случилось – царь умер, едва звезда взошла, за шахматной игрой с Бельским в присутствии Ирины. В решающий миг Богдан все же оказался на месте.

Желание увидеть Ксению Годунову жгло его сейчас не меньше, чем тогда – замысел натереть ядом ряды любимых Грозным шахматных воинов, точеных из кости, покрытых жемчугом и перламутром в сказочной Персии. Бельский прекрасно понимал, что одно из свиданий во дворце рано или поздно станет ловушкой – но готов был эту цену платить. Я уже отмечал, читатель, что жизнь свою Богдан считал не более чем разменной копейкой, чтобы оплачивать страсти и наслаждения. Ксюша была страстью неистовой и наслаждением невероятным – красивая, взбалмошная девочка, которой он сам надел на чело венец царевны. Что поделать, такие, как Бельский, и могут по-настоящему влюбиться только в собственное творение.

Но творение внезапно остыло к своему творцу. Стоит ли удивляться, даже Ветхозаветный Израиль отступал от своего Бога – верность на земле вообще встречается много реже, чем измена. Гораздо важнее понять: почему изменила Ксения и чему? Бельский и не рассчитывал, что царевна будет принадлежать только ему, но надеялся остаться ей учителем власти и иногда вкушать награду за свои уроки. Не столько тело и ласку, сколько поклонение. Сначала он был уверен: так и происходит. Ксения вошла во вкус любви и порою находит других мужчин, чтобы насытить природную жажду выбора, насладить переменами плоть. Но сонм любовников не мешал ей оставаться пылкой и жадной на свиданиях с Богданом, много требовать и щедро отдавать. Она говорила, что любит в Бельском не просто мужчину, а воплощение власти, тайной и волшебной, какая бывает у пророков. Ксении нравились разговоры о власти, тогда ее плоть кипела и желания взрывались, как подведенные под крепость пороховые заряды. Царевна дарила себя Богдану, как жрица – божеству, чтобы в ответ получить волшебный дар властвовать.

Так продолжалось недолго. Она еще не выскользнула из объятий Богдана, но жрицей общего с ним божества быть перестала. Страстная любовница, свежая, нежная, желанная – о чем еще мечтать? Но если Ксения не будет приходить на ложе с ним, как на языческое капище – поклоняться идолу власти, он, Бельский, заставит себя от нее отказаться. В конце концов, они использовали друг друга не без обоюдного удовольствия. Сегодня, решил для себя Богдан, все должно проясниться.

Проникнув в покои царевны тайной дверью, о которой, возможно, не знала и она сама, вельможа сразу услышал смех. Две девушки – Ксения и ее новая подружка, Анна, жена Давида Зобниновского. «Где же я ее видел раньше?..» Вновь, как и тем утром во дворе скуратовского особняка, когда Аннушка лепила снеговиков, он не потрудился ответить на этот вопрос. Еще бы! В смехе девушек Богдан явственно уловил: говорят о мужчинах. О страсти, о поцелуях, о любовниках. «Я как нельзя вовремя!» Нет ни мгновения разгадывать досужие загадки!

– О чем мечтаете, прелестницы-пересмешницы, – вместо приветствия спросил Бельский, – чему веселитесь?

Девушки удивились его внезапному появлению, покраснели, но не растерялись. Напротив, смутился Богдан – настолько они красивы. А шалуньи, переглянувшись, легко обвели его вокруг пальца: пока Бельский не мог насмотреться на Ксению, Анна ловко скрыла в широком рукаве ту книжицу, которую они так увлеченно читали, вырывая друг у друга.

– Да что ты, дядя, мы учимся, – нашлась Ксения и протянула вельможе руку для поцелуя.

– Не просто овладевать науками без достойного наставника...

Бельский поднес к губам изящные пальцы царевны, краем глаза заметил книгу на столе, поднял ее, открыл по закладке, присвистнул и, не отпуская руку Ксении, вслух прочел:

 

Младенцем нагим я принял скорбную участь мира,
нагим и избавит Бог.
Зная свою кончину, зачем я тщетно дерзаю
и наготы стыжусь?
Высший закон человекам – выйти из тьмы во свет,
из света во тьму уйти.
В слезах материнских родиться, в слезах опочить во гробе:
начало – плач, и конец.
Красоты и радости жизни сгинут как наважденье.
Зачем же пленяться сном?
Пыль оседает. Цвет облетает. И исчезает тень.

 

По ходу чтения чело Богдана помрачнело, бледность покрыла его щеки.

– «Стихи покаянные»*. Над ними вы так смеетесь? – Он осторожно, как нечто очень хрупкое или очень опасное, положил книгу на стол и пристально обвел взглядом притихших красавиц. – С какой стати ты начала брать уроки иночества, прекрасная царевна? Кто твой учитель, надеюсь, не Анна Сабурова?

На все вопросы Богдана Ксения лишь многозначительно улыбалась. Наконец молвила:

– Ты – мой учитель. Я изучаю твою науку: жить мертвецом...

Бельскому, без передышки переполнявшему себя желаниями и страстями, странно было слышать эти слова. Зачарованный стихами, он не сразу понял царевну. С трудом стряхнул оцепенение. Очнулся: «Поймала! Книга приготовлена нарочно!»

– ...Свернуть на полпути, бросить недоделанное. Подобно тебе, дядя, я хочу наслаждаться жизнью без цели, не видеть великого за мелочами.

«Ах, вот ты, девочка, о чем!..»

Уперевшись друг в друга взглядами, любовники не заметили, как на цыпочках выскользнула из гостиной Аннушка, прихватив с собою то легкомысленное сочинение, что спрятала от Бельского в рукаве. Богдану и Ксении оно не нужно. У них – своя, особая любовь. В ней и объяснялись:

– Предлог, Ксюша! Сделать тебя царицей?!.. Убить твоих отца и брата? Смеешься!

– Ты ослеп в степи, в стычках с татарами...

– О нет, я ослеплен любовью!

– Так или иначе, ты – слепец. Посмотри дальше своего носа...

– Там твои сладкие губы!

– ...Еще дальше, сластена! Шведский принц, польский королевич Густав три месяца живет в Москве. Пора мне с ним объясниться. Устрой нам свидание. Приведи его во дворец!

– Ты хочешь тайного свидания? Без бояр, без Посольского приказа?.. Изволь. Но как убедить Густава, что я твой тайный гонец, а не проводник в западню? Дай мне письмо для принца, какую-нибудь безделушку. Когда мне за ними вернуться?

– Нет, нет, хитрый лис, я сама пришлю их тебе... С Анной Сабуровой. Встреть ее... завтра по вечери, как стемнеет... у Никольских ворот. Жени на мне Густава, Богдан! И потом...

– Потом ему, а не брату Феде Собор вручит престол? Марья на дыбы встанет против твоего замужества!

– А ты сделай! Исполним до конца наш уговор. Неужели отказаться на полпути и отдать все братцу и матушке? Чтобы они присвоили мою власть? Мою?!

– Власть... власть... Ксения, что-то кроме власти? – Кто-то другой, не Бельский, ворочал языком в его пересохшем рту.

– Кроме? – Ксения сильнее, чем Богдан, оказалась предана их божеству. – Не уставай наполнять мою чашу. Сделай меня царицей! Отплачу, щедро, всем, что есть у меня...

Царевна шагнула к Бельскому, поднялась на цыпочки и поцеловала его в губы. Вельможа обнял девушку, легко, как ребенка, подхватил на руки.

– Некогда, некогда! – Ксения сумела оторваться от его жадного рта. – Один глоток и спеши!

Вдруг объятия Бельского ослабли. Он что-то почувствовал за спиной. Какое-то движение. Отпустил царевну, оттолкнул, резко развернулся, выхватил саблю...

На пороге той же самой тайной дверки, которой проник сюда Богдан, стоял и весело наблюдал за ними царевич Феодор Борисович.

– Дядя и сестренка! Бельский в Москве! А хан с султаном? Богдан тайно целует Ксению! Позор, кровосмешение!.. – Мальчик резко расхохотался. Так же, как у матери, кожа чуть не лопалась на его острых скулах. – Давненько я на вас охочусь. Ну, как спущу свору Годуновых! Дядя Семен глотку порвет, дядя Степан разметает в клочья!.. Или, лучше, наябедничаю матушке царице Марье. Глаза выжжет!..

Договорить мальчик не успел. Бельский взмахнул саблей – Феодору пришлось броситься в сторону, чтобы не попасть под удар. Богдан подскочил к тайной дверке и задвинул на ней засов. Раз-два, переиграл. Вот он – Бельский! Царевич растерянно осмотрелся. Западня!

– Как Димитрия в Угличе?! – дико заорал мальчик.

– Гаденыш! – Бельский перехватил его руку, выломил сабельку, бросил в угол.

Ксения вскочила между ними:

– Не смей! Не здесь! Хочешь – выведи во двор. Там – режь!

– Верно, сестренка. Зарубит здесь, считай – ты пропала!..

Царевич не договорил, вскрикнул – Ксения, как кошка, хлестнула его по лицу.

– Я рад, что хоть вы, любезная сестренка и дядя Богдан, не считаете меня дурачком. Настолько, что готовы убить... Но лучше вам меня отпустить. Если вы занимаетесь тут тем, что я видел, – мне наплевать! Не выдам. Ни матушке, ни отцу. Хуже, если б вы договаривались, как сделать Ксюшу царицей. А тебя, дядя, царем. Целоваться – целуйтесь. Я – ничего не видел! И ни-ко-го...

Богдан выпустил мальчика. Бочком тот подобрался к дверке, поднял свою сабельку, открыл засов и выскочил на лестницу.

Любовники переглянулись. Царевичу можно верить. Он еще мал, еще не понял, что как любая снедь – к хлебу, к власти легко приложимы все остальные страсти: щедрость и жадность, ненависть и любовь, коварство и благородство, терпение и безрассудство... Всех слов на свете не хватит перечислить. Даже томления плоти охотно сплетаются с жаждой власти.

– Я поднесу тебе чашу, моя царица. Но вино в ней с привкусом крови!

– Распробовать, немедленно! Меня изводит жажда, я хочу опьянеть. Ты пахнешь войной, Богдан, ты пахнешь жестокостью. Принес из степи...

– О нет, Ксения! Запах Кремля, запах венца и престола!