Царевна Ксения. О том, как влюблять старцев и отвращать девиц

О том, как влюблять старцев и отвращать девиц

 

Известна страсть, коей, бывает, возгораются к юношам старцы. И вернейшее от нее лекарство – не тайна: смирять душу молитвой, укрощать плоть постом, веригами и трудом. Лекарство это всегда безотказно, особенно в руках умелого врачевателя. Каким, без сомнения, был святейший патриарх Иов. Тысячи недужных, пришедших к нему за помощью добровольно или приведенных насильно, он излечил от негодных привязанностей и позорных наклонностей. Мало кто устоял в страстях и не раскаялся – иноческий клобук, тяжкая работа, земляная голодная яма с железной цепью и, наконец, могила обломают любого упрямца. Лечить плоть и исцелять душу не от хворей земных, как немецкие лекари, а от дьявольских бесов, патриарх Иов был непревзойденный искусник.

Тем ужаснее оказалось, что не может излечить себя. Ни тяжкие вериги, ни бессонные бдения, бесконечные поклоны и молитвы, ни холодная сырая келья с каменной лавкой, ни даже близкая, на ощупь подступившая смерть, ничто не могло укротить его страсть: слабый тлеющий уголек на глазах разгорался в пожар. Истязания плоти стали для его страсти как масло для огня, труды души – как раздувающий пламя ветер. А все потому, что душу ему поразила слепота: она жестоко боролась, но с призраком, а истинный враг между тем в клочья терзал ее. Увы, он не смог повторить ни подвига Иакова в единоборстве с Богом, ни терпения ветхозаветного Иова в ниспосланных дьяволом, по Божьему попущению, муках*. Иаков, хоть и в кромешной тьме, все же схватил Бога. Иов, хоть и терзаясь сомнениями, все же оттолкнул дьявола. А в руках патриарха, как шустрые ящерицы, скользили неуловимые двойники. Убитый в Угличе царевич Димитрий чередовался в его видениях с монахом Григорием, мертвец истлевший с мертвецом живым. Ведь кто есть Григорий, намеченная царицей Марьей жертва, как не мертвец?

Патриарх не представлял, что возможны такие страдания! Даже князю Михаилу Воротынскому, спасителю России, уничтожившему Орду на Лопасне, было легче, когда Грозный заживо запекал его на углях*. Ведь пока Иоанн подгребал ему посохом жар под бока, дух невинного утешала Небесная благодать. Муки Иова были куда страшнее: его истязала собственная раскаленная душа. И однажды он не вытерпел – сдался. Сломив дух старца, мертвецы взяли каждый свое: Григорий – покаяние и искупление, которые Иов берег для Димитрия, царевич – живую плоть и яркий ум, отпущенные Отрепьеву.

Не дожидаясь утра, патриарх отправился повидать того, кто разом жив и мертв, – монаха Григория, царевича Димитрия своих воспаленных дум. Один. Обходить углы и переступать пороги во дворцах и монастырях Кремля ему не требовалось помощника. Каждый камень он выучил здесь, знал наизусть скрип каждой половицы, запах каждого закоулка.

Когда он вошел в келью, молодой инок не спал, будто ждал ко-го-то. Пафнутия не было с ним, по-видимому, и посреди ночи на- стоятеля занимали неотложные монастырские дела. Или то, чем часто злоупотребляют чудовские монахи, – дворцовая кутерьма.

– Отче Пафнутий, – сидящий спиною к двери Отрепьев спросил, не взглянув на вошедшего, – скажи мне, кто целовал в лоб Димитрия Угличского, когда закрывали гробик?

– Мать его, Нагая Марья, да Василий князь Шуйский, да Василий дьяк Щелкалов, да архимандрит Крутицкий Геласий. Они. А что тебе за дело, инок?

Услышав вместо резкого голоса Пафнутия хриплую речь патриарха, Отрепьев в ужасе обернулся, увидел старца, стоящего прямо у него за спиною, вскочил, затем, будто у него подкосились ноги, рухнул на колени, ударил челом, да так и застыл, не разгибаясь. Посохом Иов заставил его оторваться от пола, возложил ему на лоб ладонь, благословил, хотя монах и не просил благословения, протянул для поцелуя руку. Отрепьев схватил ее, жадно прижал к губам, умоляюще задрал на патриарха глаза.

– Так что тебе за дело, инок? – был неотступен старик.

– Устрашился я судьбою Димитриевой...

– Чего ж ужасного? Жив и мертв. То – путь, назначенный человекам. А приговор, когда умереть и как, – от единственного справедливого Судии.

– Не смерти его устрашился я, владыка. Тем, что царевич похоронен, но не упокоен. Покоя нет ему...

– Душе усопшего от Господа упокоение. Лишь на Страшный Суд ее разбудят. В чем увидел ты тревогу Димитриеву?

– Многие хотят видеть его живым. Некоторые видят. А некоторые готовы назвать этим именем вора, самозванца, лгуна, лишь бы воскресить царевича!

– Встань с колен, сядь, – приказал Отрепьеву патриарх и с удовольствием сам опустился на лавку.

Едва он услышал голос Григория, как исчезли все его терзания. Как он прежде не догадывался об этом лекарстве – переложить тяжесть на чужие плечи? Прогнать из своей души плененного там царевича: как всякий бес, он с готовностью перебежит в молодую душу и свежую плоть – там ему будет простор разгуляться. Веселее, чем в стариковской развалине, где неотступная воля загоняет в дальний угол железной метлой.

– Димитрий царевич, думаешь, помер ли? Мертв он. Но невозможного нет. Воскрешает Христос и апостолы его. Истинно верящим дано поворачивать смерть. Тот, кто не знает заразы сомнений, может окликнуть Димитрия, и он вернется. Но послушай, монах. Для чего ему возвращаться? Занять престол? Зачем тому, кто стоял у подножия престола Небесного, престол земной? Баловство... Отомстить убийцам, если они, а не припадок падучей, воткнули ему в горло нож? Но, увидев на Небе истинное правосудие, кто соблазнится судом земным? Даже предать их самой страшной смерти – укус комара по сравнению с вечными муками, коим обречены цареубийцы. Нет, не стоит того... Так зачем же ему возвращаться?.. Мне подумалось, монах Григорий... для чуда! Чтоб земные суетные человечки вспомнили о Боге и возложили на себя вину за смерть мальчика, даже если невинны. Придет кроткий ангел, пред которым каждый должен положить себе наказание! Вот ты, Григорий, по годам ты в возрасте царевича, останься он жив.

В его смерти – младенчески чист. Ты видишь свою вину? Ты себе нашел наказание?

Хорошо, что слепец не углядел, как пылают глаза Отрепьева. Григорий сумел угадать, что, еще не войдя в его келью, патриарх заранее все простил ему, любые дерзости.

– Я знаю мне вину и кару мне, владыка! Вот послушай: кара мне, что правит мною царь неистинный. Не Богом ставленный, но вознесенный людьми. И правит он по-людски. Законы его – вожделение, похоть и лесть. В таком правлении – возможно ли спасение души? Можно ли остаться чистым? Нет и нет! А вина моя, что терплю его. Не восстану, не обличу. Слаб и дорожу телом. Никто не утешит мое малодушие, кроме паука и аспида!

Шершавым морщинистым запястьем патриарх провел по лбу, словно утирая пот. Но чело его было сухим... Или он представил, что сам обличает нечестивого царя, распятым на кресте, в терновом венце?.. Нет, слова юноши – о другом: Борис Годунов не один здесь нечестивый. Кто возвел его на престол? Кто возложил на него венец пред ликами Спаса и Пречистой? Он, патриарх Иов! Теперь, вдвоем с Борисом, они – один нераздельный нечестивый царь: правитель подлостей земных и слепой пастырь, что хуже лютого волка.

Вот какой венец искал Иов у себя на лбу! Готовое разорваться тысячей кровяных сгустков, его сердце взбухло. Он вскочил, впился пальцами в плечо подобострастно склонившемуся Отрепьеву... Сквозь толстую рясу молодого монаха обостренным чутьем слепца патриарх уловил обильный холодный пот. Страх!.. Страх Григория умилил его. Так человек устроен: храбр – и вот уже труслив. Волкодав – и миг спустя писклявый щенок. Патриарху вспомнился отчаянно смелый стрелецкий голова Никита Голохвастов, водивший приступы на дико визжащих татар в горящие башни Казани, на пушки Полоцка и Нарвы. От гнева Грозного сбежал храбрец в монахи. А перед тем как помог ему царь взлететь поскорее на небо, усадив на пороховую бочку, униженно молил пожить бы еще денек. Уже зажгли фитиль, а он, заискивая, все смеялся шутке Иоанна. То Никита Голохвастов! Что же должен чувствовать юный монашек? А что чувствовал царевич Димитрий, когда убийца резал ему горло? Кровью потеют от этого ужаса!

– Не бойся, Григорий, со мною беседа, что исповедь! А тайна исповеди – таинство Божье: не выдам.

Перекрестив павшего в ноги Отрепьева, Иов вышел из кельи. Душа его, впервые за последние месяцы, да что там, впервые с убиения Димитрия Угличского, была весела и легка. В беседе с монахом Григорием он сам исповедался... Неосторожный! Ведь далеко не всякий умеет хранить тайну. Тем более редкий устоит перед искушением использовать ее для себя.

 

Патриарх ушел, и монаху Григорию не сиделось в келье. Не то что он не выносил одиночества, нет – природа его была нелюдимой, задумчивой, в отличие от большинства людей он не боялся остаться лицом к лицу со своею душой, как бы она ни корчилась. Отрепьев никогда не бежал от самого себя! Из кельи его вытолкнуло нестерпимое внутреннее стремление в путь. Григорий наверняка сбежал бы этой ночью из Чудова, из Кремля, из Москвы, если б столь же жгуче не чувствовал, что рано: итог начатому здесь не подведен. Он где-то близко со своею судьбой, но путеводную нить еще не схватил. И монах отправился искать ее – по ночному Кремлю, по спящим соборам и скрипучим переходам дворцов. Наудачу: вдруг повезет. Заблудшую овцу тянет плутать во мраке, в колючем кустарнике, поближе к волчьему логову.

Где потемнее обойдя собор Михаила Архангела, чтобы не столкнуться ни с архимандритом Пафнутием, ни с другими из монастырских чинов, между боярских домов и приказов, Отрепьев направился в глубь Кремля, к Грановитой палате. Выйдя за ограду обители, он почувствовал себя на свободе. Пока убаюканные ею мысли унеслись высоко и далеко, ноги сами вынесли его к едва освещенной громаде царского Дворца. Необъяснимое притяжение давно влекло Григория сюда и немедленно затянуло внутрь, едва он перестал сопротивляться. Монах спохватился и опомнился уже на крыльце, отворив дверь и перешагивая через порог. Слава Богу, крыльцо было черным, кухонным, здесь не дежурили свирепые стрельцы и выборные дворяне, а кухонная прислуга давно спала без задних ног и видела седьмые сны. Оглядевшись, пригнувшись, перекрестившись, Отрепьев нарушил данное патриарху Иову обещание.

Завороженный, повернул раз, другой, третий, спустился, поднялся, закружился – и при всем желании уже не смог бы найти дорогу назад. А спросить было некого: безлюдно. Хотя, столкнись он с людьми, предпочел бы забиться в угол или прикинуться глухонемым, но не выдать себя. Каждый из живущих здесь представлялся ему, и небезосновательно, соглядатаем царицы Марьи Григорьевны. Душу, твердую и мужественную в келье, настолько, чтобы бросить вызов ангелу и дьяволу, царский дворец превратил в пугливого зайца.

Блуждая в обители полубогов, во власти растерянности и страха, Григорий непроизвольно, еще ничего не видя и не слыша, потянулся туда, где свет, где голоса. Поднявшись по нескольким лестницам, потыкавшись в тупики и побегав по переходам, Отрепьев внезапно, за углом, услышал людей. Судя по шагам, по говору, они направлялись в его сторону. Звон шпор и бряцание оружия выдавали в них стражу.

Спрятаться было негде, и в отчаянии Григорий побежал назад, прочь от них, по предательски скрипящим половицам, на изменнически стучащих каблуках. Едва он успел свернуть за угол, как услышал за спиною:

– Смотри, смотри, вон там – монах! Бежим, догоним! – закричал один из стражников.

– В белом или черном? – захохотал другой над своим товарищем. – Пил много? Спал мало? Баба попалась слишком резвая или слишком трезвая?

– Перекрестись, дурень – беса спугнул, – всерьез постращал третий.

– Да ну вас! Говорю же – видел! Вот догоню, поверите!.. – обиделся первый, но, конечно, никуда не побежал.

Пронесло. Нырнув под лестницу, Отрепьев дождался, пока стражники пройдут мимо, а потом, не решаясь повторно идти в тот коридор, стал подниматься наверх. Через два или три пролета дворец совершенно переменился у него перед глазами, под ногами: стены облеклись в золоченую кожу, на пол легли ковры, своды засияли масляными светильниками, на гладких дубовых дверях засверкали медные ручки и колокольцы. Вертясь как волчок по сторонам, Отрепьев зачарованно продвигался вперед, пока раздавшиеся вблизи шаги не толкнули его в первую попавшуюся дверь. Там он пригнулся, зажмурился от страха, обхватил голову руками, ожидая немедленного удара саблей от повсюду, по его убеждению, расставленных в царских покоях стражников, но... никто не тронул его. Монах Григорий решился открыть щелочкой сначала один глаз, затем другой. И что же он увидел?

В просторной холодной часовенке, перед великолепным иконостасом, среди пылающих в серебряных плошках свечей на коленях стояла девушка и молилась. И часовня, и девушка, и молитва показались Отрепьеву наваждением. Она была белокура, и волосы ее, против правил не убранные в платок, пышно рассыпались по плечам. Вместо платка голову девушки венчала бархатная шапочка, расшитая крупными белыми жемчужинами узором в четыре креста. Чистейшим жемчугом было унизано платье девушки – серебристой парчи с высоким воротом и широкими рукавами. Богомолица стояла на коленях на белой атласной подушечке и, причитая в полуглас, кланяясь, целовала на укрытом снежной скатертью столике золотой, горящий каменьями крест и убранную в драгоценный оклад икону.

Отрепьев увидел себя вознесенным на Небеса, часовенку – Вратами, девушку – ангелом. Быть может, его все же убили там, на земле, во дворце?.. Прямо, где очнулся, на пороге Григорий сам рухнул на колени. На шум девушка обернулась. Лицо ее повергло Григория в ужас... Ангел Грозный!

Лицо богомолицы показалось ему темным. В сравнении с золотыми волосами, жемчужным убором и серебряной одеждой – черным, как у арапки. Соболиные брови, ореховые глаза, вишневые губы и смуглая кожа ее вырезаны Божественным резцом, вылеплены Божественной рукой, нарисованы Божественной кистью... но в красках злого знамения, в цвете гнева. Если девушка и была ангелом, то ангелом зла. Такое возможно? Да, однажды, по Откровению...

– «Мне отмщение и Аз воздам!..» – невольно вырвалось у Отрепьева*.

 

– Кто ты? – шепотом спросила девушка. – Как прослышал, что я зову?

О неосторожная! Далеко не каждому, носящему рясу и крест на груди, можно открывать свою слабость. Григорий заметил ее, но воспользоваться решился не сразу. Страх путешествия по Дворцу еще не совсем отпустил его, он не посмел ни сказать правду, ни соврать. Ответил уклончиво, возвышенно:

– Когда ягненок блеет, чуя близость волка, пастух просыпается и приходит. Когда душа взывает о помощи, Всевышний являет пастыря...

– Да! – воскликнула девушка. По-видимому, она ждала такого ответа. – Да! Душе моей нужен пастырь, иначе свирепый хищник растерзает ее. Но ты прав, монах. – Она вознесла руки к Небу. – Господь не оставит, Господь не допустит. Господь защитит.

– В чем горечь твоя? Кто ненавистник? В чем твое искушение? – Поднявшись с колен, Отрепьев приблизился к девушке. – Исповедуйся, дщерь! Душа, очищенная раскаянием, волку не по зубам. Как имя твое, начни...

– Блажен исповедник, что не знает имен. Его тебе Христос укажет, я – открою душу. А душе моей имя вот: гордячка, блудница, злодейка и ненавистница! Имя ей – грешница, коих не видывал свет...

– Но ты ведь каешься? Кайся! Раскаяние грешников Господу дороже праведников, закосневших в своей непорочности. Господь милует сердце, когда оно истекает кровью. Исповедай не мне, но Ему грехи свои, девица!

– Первый мой грех – гордыня! Хочу быть на Руси царицей. Ищу жениха себе – принца королевских кровей, чтоб женить его на себе и, как помрет батюшка, поспорить за престол с братцем и матушкой. Знаю, Небесная воля не допускает ко мне принца, чтобы не совершила тот грех, что Святополк Окаянный с Борисом и Глебом, что волынские князья с Васильком Теребовльским*. Чтоб не покусилась на брата! Римский принц Максимиллиан в страхе бежит от моих предложений. Густав, принц Шведский, сошел с ума от счастья заполучить меня и пол-России в придачу, Грузинский царевич Александр переметнулся в басурманство, Ульрих, Датский принц, обручился с первой простолюдинкой, лишь бы не жениться на мне. Последний остался, брат Ульриха, Иоанн герцог Шлезвиг-Голштинский. Не едет, молчит, выжидает... Нет утоления моей гордыне! Послушай, монах безвестный, ведь я блудом престол себе добываю! Как гулящая девка отдаюсь за венец!.. Бельский нежил меня за Иоанново завещание. Басманов ласкает за верность потом, как помрет отец. Они утоляют мне плоть. Сладко! Но слаще – тешат мечту. Нет, не могу я остановиться! Как хищный лев, разинув пасть, тело требует своего! Ненасытна я блудом, монах!.. Ради власти злодействую и ненавижу! Бельского заманила в ловушку и выдала матери, руками Басманова. Она истязала Богдана, а Петр, перемазанный в его крови, лег в мою постель. О, как я целовала Басманова! До исступления! Едва любовника в клочья не разорвала, чуть себе не изломала кости... Такие мои грехи, монах... Вот говорю тебе их, а не чувствую в душе чистоты, не вижу ни искупления, ни прощения!

– Но, дщерь моя! – Григорий украденным у патриарха движением возложил ладонь на лоб девушке. Его поразил гладкий холод ее кожи: такою бывает глыба льда, внесенная в тепло с мороза. – Дщерь слепая, дщерь нераскаянная! Первый шаг – чего же ты хочешь? Слова, даже в исповеди – лишь намерение. Только действенная вера очищает грехи, искупление – любовь ко Господу и труд, труд, труд...

Словно поток с водяной мельницы, слова причудливо изливались из уст монаха. О, никогда еще в жизни он так возвышенно не вещал... И никогда еще его помыслы не были так низки! Так назойливы, как мухи, слетевшиеся на мед. Сладкая эта девица, липкая ее кожа, душистые ее волосы и губы, наверное, мягкие и вкусные, как настоявшийся в сотах воск. Как нежно течет его сок по языку!

– ...Действенна воля над собой и жертва!..

Богоугодливый брат во Христе, Отрепьев опустился рядом с девушкой на колени, перекрестил себя и ее, молитвенно сложил руки, скользнул возвышенным взглядом по иконам... Не удержался, остро скосил глаза на собеседницу, благо она не видела ничего, кроме свечей. Григорий сдался быстро, еще и не начав бороться. Был ослеплен, ошеломлен и растоптан безумием. Никогда он не видел столь красивой женщины, один ее вздох обратил в ничто всех тех потаскушек, с которыми прежде водился. Ее плоть была прекрасна, как ангел Небесный, душа – порочна, как его падший собрат. Тело – совершенно в грехе, душа – откровенна в пороке. Владеть ею – то же самое, что разом царствовать в бездне и за облаками. Отрепьев, вне всякого сомнения, был лакомкой и обожал власть. Как и стоящая вместе с ним на коленях царевна Ксения Борисовна. К ней Григорий подкрался безошибочно, в тот самый час, когда царевну охватило раскаяние, неистовое, как обычно правящие ею пороки.

– Чем мне пожертвовать, монах? Любая жертва!

– С малого начни, с немногого. Как воин не может совладать сразу с дюжиной врагов, так и грешница – с дюжиной бесов. Выбери одного. И изгони! Без возврата! Иначе, помнишь, он приведет за собой семерых более сильных бесов и тогда уж точно – погибель. Найди самого слабого из своих бесов, испытай силы. Рассудим. Власть? Но ты близка ей по крови. Власть от тебя всегда неотступна, а ты слаба бороться без передышки. Присмотри за собой, но смирись с бесом гордыни, пока дух не окрепнет. Злодейство и ненависть? Грех тяжело оборимый. Человек слаб и редко подставит щеку в ответ на удар. В жизни мирской, не отшельнической, дается немногим. Здесь утешься в надежде, что Бог однажды призовет тебя служить себе. В монастырь, в пустыню. Там избавишься от беса злобы!.. А вот похоть, бес блуда телесного. Его победи! По лестнице, ступень за ступенью. Уйди от любовника пылкого к любовнику ласковому, потом – от ласки к холоду, а затем – к воздержанию и молитве...

Ни Ксения, ни Григорий не заметили, как, осеняя крестом все ближе и ближе, он начал гладить пальцами ее лицо, волосы. Понемногу, на коленях, монах придвинулся к девушке лицом к лицу, так близко, что даже одежды их соприкасались. Завороженная его словами, царевна упустила это, но, когда монах сжал ладонями ее плечи, встрепенулась. Она еще не сказала ни слова, лишь повела плечами, но Григорий уже нашел себе оправдание – грешнице приманку:

– Помни, девица, душа бывает слепа ко множеству мелких грешков и не может очнуться. Как пшеничное поле к редким плевелам. Грех ужасный разжигает в ней огонь очищения! Как крестьянин – на поле, заполоненном сорняками. Если чувствуешь в себе слабость – не греши по-малому. Согреши страшно и возненавидь себя!.. Не блуди еженощно, в постели, но соврати инока, в церкви... Соверши надругательство над святостью... Я приму груз на душу – то долг мой!.. Словно пьяный, Отрепьев погладил Ксению по груди, склонился поцеловать ее. Она-то сразу подметила, не как брат – сестру, но как горящий страстью любовник. Такого ей не хватало любовника! Царевна обольстительно улыбнулась, подставила монаху свои налитые вишневые губы и потом, едва коснулся, стряхнула его, рассмеялась:

– Вижу! Вижу, не я одна такая развратница! Есть похлеще. Утешил, отче, о, как ты утешил меня! Хорош! Волосья щетиной, нос башмаком и бородавки плевком. Утешься и ты: я принцев к себе на ложе не пускаю, ангельской красоты, без подарочка. Пока не добудет венец! А ты что мне подаришь, монашек?

– Себя! Я умею быть верным...

– Что толку от твоей верности? Печку тобою топить? А задумайся, каково тебя целовать? Воистину грех!

Смеясь, Ксюша перекрестилась. Но это не смутило, не остановило Григория. Своими мощными руками он схватил девушку, больно сжал ей плечи.

– Но если я царевич, истинный царевич? – неожиданно для самого себя воскликнул он. – Димитрий, сын Грозного? Спасшийся, воскресший наследник всему!..

Ловким ударом девушка сбросила руки распаленного монаха, вывернулась, вскочила на ноги, а когда Григорий поднялся, шагнул следом, подняла перед собою золотой крест:

– А вот и нет! Видишь крест? Он прогоняет призраков. Говорят, он и есть настоящий нательный крест Димитрия Угличского. Подарок крестного, князя Ивана Мстиславского. Другой надели, когда в могилку наряжали – от соблазна гробокопателям. Ты – мертвый царевич? Уходи, я не звала тебя!.. Не исчез? Значит, живой, не Димитрий!

– Нет, дочь пагубного отца своего, я спасся, я воскрес... Только со мной, ни с кем иным, ты получишь престол, царевна! С единственным, со мною!

– Постись, да знай меру, монах. Голова кружится! Прочь! – воскликнула она, едва Отрепьев сделал к ней слабенький шажок. – Сейчас кликну стражу!

Но и на предыдущий возглас царевны в коридоре послышались шаги.

– Я вернусь к тебе!.. – торопливо прошептал он. – Буду! Я! Царем на Москве!..

Бросился к двери, отпер засов... Мощный удар распахнул дверь, Григорий отлетел от нее. На пороге показался стольник Петр Басманов:

– Ого! Чем это ты тут занимаешься, запершись с монашком, моя царевна?!

Он низко поклонился Ксении и расхохотался, внимательно рассматривая Григория.

– Разве не видишь, Петр, исповедуюсь и крест целую. Чем еще, прости, занимаются с иноками?

– С ним, да! – рассмеялся Басманов. – Страшен, как половецкий истукан. Боже, я не ревную тебя, царевна... Зачем мне?

Его ревнует стража. Слышал, ищут какого-то монашка в коридорах. Идут сюда...

– Так пусть забирают!..

– Чтоб выдать его, ласточка моя, придется показать и меня. Сегодня стражей заведует боярин Салтыков. Басмановым враг. А я очень бы не хотел объясняться на дыбе с твоим дядей Семеном!.. Брысь за иконостас, монах!

Басманов пихнул Григория, шурша рясой, тот быстро забился в щель. Едва он затих там, в дверь часовни постучали. Басманов прижался к стене, царевна Ксения открыла.

– Храни тебя Господи, государыня царевна Ксения Борисовна всея России, – раздался голос Салтыкова. – Мне сообщили о неизвестном, который проник в твои покои в монашьем платье. Подозреваем заговор! Не видала ли ты, не слыхала ли чего подозрительного?

– Нет, боярин! Уволь, я молилась! Я гляделась себе в душу, внимала Небу!

– Дозволь осмотреть часовню...

– Я одна с самого вечера. Оставь меня, прочь!.. Слуга, ты мне не веришь?!

Нет, Салтыков не верил. Одними глазами он ухмыльнулся...

– Храни тебя Господи! – Поклонился, развернулся, ушел.

Салтыков искал заговор. А здесь... всей Москве известно. Сколько их перебывало в объятиях сластолюбицы?

Когда шаги Салтыкова утихли в коридоре, Басманов и царевна весело засмеялись и, взявшись за руки, выбежали прочь. Они спешили, не оглянулись – не вспомнили о забившемся в щель монахе.

Подождав еще немного, собрался и Отрепьев. Дошел до порога, задумался. На цыпочках подкрался к атласной подушечке, где молилась царственная грешница, поднял прекрасный крест, который она целовала... Вернуть потерянное – не воровство, не грех! Григорий снял с цепи свой, простой, повесил на грудь крест Димитрия. И, широко развернув плечи, хозяином, пошел прочь из Дворца. Родное гнездышко! Пора кукушонку вернуться!