Царевна Ксения. О знаках тела и запахе души

О знаках тела и запахе души

 

Ростовский митрополит Иона прибыл в Москву на Великий пост, в неделю Торжества православия*. Праздник этот с его особым почитанием чудотворных икон и просиявших на Руси святых был особо приятен Ионе: поклонение образам, пост да молитва – не в этом ли вера русская? Остальное все – от лукавого. И тщеславие Третьего Рима, и самолюбование Нового Израиля, и суетливые споры с латинством и дерзновенные мысли о будущем, о Последнем Царстве, об Исполнении Времен. Умом верить нельзя. Только сердцем. Как верят детки. А народ русский – дитя, ему не громоподобные нужны словеса, не золотой слепящий блеск, но чудо! Так вот же оно: икона, молитва, пост. Чудо, где открываются и Добрый Христос, и Печальница Богородица, и Справедливый Царь.

Однако в стольной Москве митрополит не нашел ни тихой радости, ни умильного смирения. Празднества недели Торжества православия напомнили ему скорее языческое гулянье: с толпами нищих у церквей, с галдящими крестными ходами, где народишко пялился на золотые оклады икон и драгоценные ризы иерархов, со службами, исполненными не словом Божиим, а соблазнительным пением, с царским Дворцом, цветущим не молитвою и постом, а колдовством и гордыней.

Побродив несколько дней по этому Вавилону, митрополит Иона вознамерился поставить на место распустивших Содом с Гоморрой царя и патриарха. Иона был хитрый и обходительный пастырь душ человеческих: он не метался по блудилищу и не обличал первых попавшихся нечестивцев, но терпеливо выискивал грех, которого ужаснется душа наделенных властью, преступление, что вынудит их прозреть. Где скорее найдешь такое, как не в самом капище Вельзевула** – в Кремле, в патриарших палатах, в царском дворце?

Митрополит день и ночь рыскал по закоулкам Кремля, от подвала до крыш, от кухонь и чуланов до царских приемных – везде, куда открывало двери его почтенное епископское платье, он запускал свой острый нос. А нюх у него был не то что у борзых, натасканных в Ловчем приказе для царской охоты. Что найдет бессловесная псина: свежий запах, вчерашний след? Иона чуял и старые пороки, и нынешние похотения, и завтрашние грехи людские. Те, о которых они еще не задумались сами.

Несколько дней, и пытливый пастырь пронюхал невнятные толки о воскрешении царевича Димитрия. Потом осталось уже немного, дело навыка и времени: он дотянулся до инока Григория Отрепьева, прознал о недавнем приезде старицы Марфы Нагой, обнаружил жуткий замысел братьев Щелкаловых, собрал все те намеки и недомолвки, которые роились, будто осы, вокруг раздавленного Бельского и уничтоженных Романовых. Щелкаловы, Нагая и Отрепьев стали предметом особо пристального внимания Ионы. Но дьяки были опытны, умны, осторожны – не подступишься. Нагая – полоумная баба, криклива, открыта – не за что зацепиться в ее простоте. Отрепьев! Себе на уме – очевидный преступник. Чтоб заставить змею высунуть голову и показать жало, митрополит прибег к средству, безотказному со времен Изгнания из Рая – к искушению.

Однажды, во время службы об умножении любви и поминании сирийских пустынников, в чудовском соборе Михаила Архангела, митрополит Иона заметил отсутствие монаха Григория. Архимандрит Пафнутий, чьим келейником он служил, был здесь и увлеченно пел: «Пламенем любве распали к Тебе сердца наша, Христе Боже...», вместе с остальной братией. Незаметно, словно просачиваясь между плотно стоящими иноками, митрополит выбрался из храма и один в пустынном монастыре подкрался к келье Отрепьева. По уставу иноческого общежития дверь была лишена запоров – Иона беспрепятственно вошел. Григория не было здесь, и митрополит вздумал поискать его в каком-нибудь ином месте. «Где, вместо обязательной службы, блуждает юный монашек?» Но внимательно присмотревшись к комнатке, бросил свое намерение.

Сальная свеча ярко горела на письменном столе, под нею, раскрытые или помеченные закладками в нужных местах, лежали многочисленные книги. Рядом – готов к письму бумажный лист, зачинено перо, открыты чернила. В келье не было никого. Все указывало на то, что ее обитатель либо выскочил перед самым носом у пастыря, либо остался здесь, но чудесным образом невидим. Митрополит не верил в чудеса, точнее, он допускал чудеса Небесные, а земные считал всего лишь хитрющими человечьими проделками. Хитрецам помогает бес. Но Иона верил в силу Креста над бесом.

Поэтому, перекрестив келью и опять никого не обнаружив, обрадовался: отступник Григорий вышел на пару минут и – воровская простота! – оставил без присмотра бумаги. Так, словно они не умеют говорить. О, митрополит Иона знал прекрасно: бумага искреннее и доверчивее языка!

На всякий случай оглянувшись через плечо, Иона жадно набросился на рукопись. Он листал и вчитывался в нее, с каждой буквой все больше поражаясь своей удаче. Дьявольский замысел, хитрость антихристова – вот что проведал он безо всяких пыток, допросов, без притворства, вызывающего врага на откровенность. Если б не чин, не возраст и не длиннющая ряса, как пустился бы в пляс митрополит Ростовский!

Рукопись, обнаруженная им на столе, носила невероятное название: «Повесть о чудесном спасении царевича Димитрия Иоанновича, о таинственном чернеце и богоспасаемом престоле Московском». Почерк у Отрепьева был таким чистым и правильным, какого Иона еще не встречал, хотя успел повидать на своем веку не одну сотню, в то время еще рукописных по преимуществу, книг. Спеша, митрополит читал не всю повесть подряд, а только некоторые строки и отдельные слова. Понадеявшись на свое чутье, он вознамерился выжать из рукописи самое главное. Самую ересь и цареубийство!

Некий воспитатель, имя которого в повести не названо, вместе с неким крестным отцом царевича, в коем легко узнать князя Ивана Мстиславского, прознав о коварном замысле правителя Бориса Годунова подослать к мальчику наемных убийц, подменили его. Несчастный двойник был зарезан на дворцовом крыльце. Когда мать-царица выбежала на крики перепуганной няньки, кровавые слезы застлали ей глаза, и она, глядючи на окутанного свинцовой бледностью покойника, не распознала подмены. Затем безымянный воспитатель подговорил ведущего следствие князя Василия Шуйского скрыть подмену. Мать царевича, Марью Нагую, к трупику не допускали до самых похорон, а там вновь слезы, обморок – обман надежно похоронен. Спасенного Димитрия они прячут в некой бедной дворянской семье, не открывая его происхождения. К несчастью, во время чумного мора погибают и воспитатель, и семья, приютившая царевича. Мальчик оказывается в монастыре. Там, в стене, еще раньше сделана воспитателем тайная закладка к его совершеннолетию. Когда мальчик входит в возраст и пора принимать постриг, в ночь, накануне посвящения в иноки, Димитрию приснился удивительный сон: двое встреченных им в поле прохожих обращаются в ангелов и укоряют в предательстве царского венца. Царевич просыпается ─ его чело наяву обожжено.

А рядом сидит незнакомый монах, который рассказывает о закладке. Димитрий расковыривает стену, достает ларец и читает грамоту о своем действительном имени. Поверив сну и пришельцу, он немедленно бежит из монастыря. В столице под чужим именем поступает на службу к одному из придворных вельмож. Но жизнь рядом с правителем Борисом, нанявшим убийц, с братом-царем Феодором, покрывшим преступление, – отвратительна благородному юноше. Одевшись в платье бродячего монаха, он отправляется странствовать. Однажды, в Суздале, по приметам на теле – знакам, что были известны, на плече и щеке у Димитрия некий инок, прежде приближенный его отца царя Иоанна, узнает в нем царевича. Слух об этом летит по Руси Святой быстрее пули. Юноша приезжает в столицу и становится монахом в Кремлевском Чудовом монастыре, чтобы при личной встрече обличить, укорить узурпатора Бориса Годунова и потребовать свой законный венец...

Митрополит Иона не успел дочитать всего несколько строк. Он был так поглощен рукописью, что не заметил вернувшегося в келью Отрепьева. Однако Григорий, вместо того чтобы напасть на уличившего его митрополита или бежать, молча обошел пастыря, отодвинул скамеечку, вновь сел за стол над своими листами, взял в руки перо. Очнувшись, Иона ужаснулся: неужто стал невидимым? – но молодой инок успокоил его. Повернув к митрополиту лицо, так, чтоб было хорошо заметно родимое пятно, будто конный всадник, на щеке, Григорий спросил:

– Что дальше, отче? Неужто не примут православные законного царя на смену роду, избранному преступлением и обманом? Так ли боязлив пред Богом народ русский, что покается в ошибке? Не искусится ли гордостью и отрыжкой ее – упрямством?

Отрепьев выхватил у Ионы листок, положил перед собой, макнул в чернильницу перо и задрал рукав, будто приготовясь писать. В широком, ослабленном на ночь вороте рясы, в вырезе рубахи, мелькнуло плечо Отрепьева, где над правой ключицей темным родимым пятном горел другой знак – схожий с двуглавой птицей, раскинувшей крылья. Иона похолодел, попятился, волосы зашевелились у него под скуфьей, как гаденыши, согревшиеся в гнезде матери – гадюки. Да, митрополит слышал, что у последнего сына Грозного было два родимых пятна: Георгий Победоносец, древний знак Московских князей – на лице, и на плече – двуглавый орел – герб Цареградских императоров, привезенный женою Иоанна Великого Софьей Палеолог. Дрожащей, закостеневшей, непослушной рукою пастырь перекрестил себя и Отрепьева. Сам – жив! Но призрак – не исчез! Вот он, дьявольский, у подножия самого престола вызревший нарыв!

– Ехидна! – воскликнул митрополит.

Пораженный прочитанным и еще больше увиденным, он напрочь забыл о том, что намеревался искушать молодого старца Григория, вызывая на откровенность. Вместо этого Иона принялся обличать Отрепьева:

– Наваждение бесовское влечет тебя прямиком в геенну!.. Разве может такое задуматься? Сомнение в истинном царе есть преступление! Сомнение в правдивости венчавшего его патриарха есть преступление! Сомнение в Божьем промысле на избравший царя Собор есть преступление! По преступлениям тебе – воздастся!..

– Но послушай, отче, как сказано Сыном Человеческим: не нарушить закон Отца Моего Я пришел, но исполнить*. Коль выжил царевич: разве не ему править царством, а Годунову?! Вот где дьявольство! В пришествии Христа те спаслись, кто поверил, что Иисус есть Христос, живой Сын Божий. Так и теперь, лишь те, кто поверит, что Димитрий есть живой Царевич, – те спасутся. Как и тогда, пришедший править не суетным и переменчивым народным выбором, но волею Отца Своего. Вспомни, отче, что стало с Израилем, не принявшим Иисуса царем себе?! Погибель! Вспомни, кто соблазнил народ к этому: фарисеи, вроде тебя, и верховный первосвященник – вроде патриарха Иова! Вспомни, наместник римский, Пилат, умыл руки, что наши бояре! Повторяется, отче... Как отвергнутый всеми Христос говорил: буду царем во Израиле, так и я скажу тебе: буду царем на Москве. Слышишь, отче – буду царем на Москве!

– ...Что задумал, «буду царем на Москве»?!.. Еретик!..

Слушая речь монаха Григория, митрополит потихоньку пятился к выходу из кельи, и теперь ему осталось лишь прыгнуть через порог и хлопнуть за собой дверью, чтобы избавиться от проклятого видения. В беспамятстве он пробежал сотню, не меньше, шагов по Кремлю, пока, наконец, опомнился и встал как вкопанный. Нет, не таков митрополит Ростовский, чтобы легко сбить его с толку. Приняв благообразный и строгий вид, почтенно постукивая посохом, Иона направился к патриарху.

 

Патриарха он нашел там, где и ожидал, – в притворе Успенского собора. Старец был слаб, недвижен и желт на жесткой скамье под пылающими образами. Немощен настолько, что Ростовскому митрополиту самому пришлось поднимать его руку себе для благословения. Как будто встретился не с живым патриархом, а с нетленными, после векового покоя во гробе, мощами одного из древних московских чудотворцев. Единственным признаком жизни в патриархе был едва заметный кивок головой, которым он предложил Ионе сесть на скамью рядом и изложить свои дела.

– Преступление! – воскликнул без лишних вокруг да около митрополит, но, к его изумлению, патриарх остался бесстрастен. – Измена!.. В Москве, в Кремле, в Чудовом монастыре живет монах Гришка Отрепьев, слагает повесть о лжеспасении Димитрия Угличского и предрекает ему быть царем на Москве. А не государю Борису Федоровичу всея России и не сыну его царевичу Феодору Борисовичу. Да так, еретик, увлекся, что себя видит Димитрием, во плоти и крови, живым. Самозванец! А что есть самозванство, как не ересь, владыка? Вели хватать его, пытать, жечь, но с корнем вывести измену царству и православию!

– Не кипятись, отче Иона, – неожиданно резко, так, что митрополит даже подпрыгнул, начал свою отповедь патриарх, – годы грядут мутные, времена последние. И не такое примерещится.

– Сам видел, своими очами!.. Своими ушами, сам слышал!..

– Вот именно, и не то увидишь еще и услышишь. Пути Господни неисповедимы, отче Иона, и нельзя зарекаться от видений его. Подумай, быть может, тебе – святое послание? Или наваждение диавола? Не греши многоумием. Христос, вспомни, пришел царем Иудейским не покорять другие народы, а звать к покаянию. Обозлились первосвященники, натравили толпу, распяли его, надругались над Сыном Божиим. А виною тому – лукавая мудрость. Терпи, отче Иона, не суди о неведомом нам.

– Да, вижу, владыка, – пал перед Иовом на колени Ростовский митрополит, – настало покаяние последних времен!

Всхлипывая и пустив слезу, он получил благословение, поцеловал шершавую ладонь старца и выскочил из притвора. Перекрестился. «Воистину, блаженны нищие духом! – подумал Иона и пожал плечами. – Ему бы не патриаршие одежды носить, а колпак юродивого. Тогда сподобился бы святости... Худо, когда во владыке душ угасает твердость и... жестокость!» Сам Ростовский митрополит вовсе не жаловался на отсутствие этих достойных качеств. Если уж какое намерение созрело в его душе, то сидит в ней твердо, как железный гвоздь. И вырвать его не такому слабому гвоздодеру, как увещевания полумертвого патриарха. Прикинув что к чему, пока крестился и кланялся на крыльце храма, Ростовский митрополит направился напрямую к царице Марье Григорьевне.

Зная царицыно почтение к церковным иерархам, в ее покои Иону впустили легко. Марью он нашел в гостиной умильно беседующей с какими-то монашками. «Благоверная!» – подумал митрополит. Он не знал, что монашки эти – из Новодевичьего монастыря, а беседа их – донос в мельчайших подробностях о жизни их сестры во Христе старицы Александры, в недавнем прошлом – царицы Ирины Федоровны. Взглянув в лицо Ионы, царица шикнула на них и кивком головы прогнала прочь.

В Ростовском митрополите дочь Малюты Скуратова давно приметила родную душу, а теперь, судя по некоторым, одной ей понятным признакам, догадалась, что Иона – с богатым уловом. Воистину, рыбак рыбака видит издалека. Особенно тот, что давно не едал жирной ушицы.

Приняв, как положено, благословение митрополита, Марья ласково усадила его напротив и невзрачной улыбкой, молча, спросила: «Кто попался?»

– Преступление, матушка царица! Вселенский грех! Монах Чудов, Гришка Отрепьев...

– Отрепьев? В Чудове? Как имя его мирское?

– Юрий!..

– Тот самый! Под носом... Никак Иов пристроил... Так что он?

– Нечестивый старец этот безбожно впал в ересь и пишет прелестную повесть, что спасся-де Димитрий-царевич и явился-де на Русь, прости Господи, согнать с престола мужа твоего государя Бориса Федоровича и воцариться на Москве! Себя, Иуда, в цари пророчествует!

Марья позеленела, подскочила, чуть не сбив Иону со скамьи, вылетела в переднюю. Уже на пороге обернулась:

– Радуйся, отец Иона! Ты – избранный! Тобою Господь открывает глаза и выдает злокозненных лисиц, лжепророков. Не сомневайся, кару я исполню! Жди милостей от государя!

Царица так быстро вышла, что митрополит Иона успел благословить лишь улетающие складки ее мягких одежд. Но остался доволен. Вполне. Нашел грех, что всколыхнет Москву и поставит ее, наконец, как кающуюся блудницу – на колени.

 

На половине Бориса царице сказали, что государь изволит работать с бумагами. Не спрашивая позволения, она шагнула в комнату, где сидел муж, перекрестилась на иконы и так глянула на него, что у того непроизвольно вырвалось к ведущему записи дьяку:

– Поди... Поди скорее... Жди, еще позову...

По изначальному московскому обычаю цари не прикладывали свою высокую руку к грешной бумаге: перо им заменяли ученые дьяки, а подпись – красная государственная печать. Любящий сам чертить и писать Борис Годунов явно тяготился этим, но что еще остается выборному царю, как не соблюдать глупейшее из древних правил, лишь бы еще одной мелочью подчеркнуть: на престоле он не случайно.

Заискивающе кланяясь, дьяк вышел, и Марья опустилась в резное кресло у рабочего стола. С какой радостью она бы взбеленилась, разорвала книги, разметала чернильницы и перья! «Все гибнет, рушится, а он? – Марья скосила глаза в одну из книг. – Так и есть! Раздумывает, как бы завести в Московию немецкие и итальянские премудрости без ущемления православной веры. И так ясно, что без ущемления – не выйдет... А премудрости, хитрости и прелести латинские сами придут. С ложным Дмитрием, с самозванцем, с подонком!»

– Мечтаешь, Борис?! Оглянись вокруг: измена дворец заполонила. В умах боярских проросла, в сердцах монашеских, в народных чувствах. То, что задумали Романовы, – само воплощается. Бросили семечко: нет их, а растет сорняк. Говорила тогда – убей Щелкаловых. Отстоял. Нельзя-де без них государством править. Но изменники в голове правления – сам знаешь – заговор. Обещал: убьешь того, кто выдал Романовых – Юшку Отрепьева, вор все знает! Не убил!

А юноша старцем заделался, Григорием, в Чудове. Пишет повесть о воскрешении Димитрия, об отнятии им престола у Годуновых. У тебя! У твоего сына! Убей монашка, или я убью! Щелкаловых отдай под мою руку! Чего ждешь? Чтобы убили нас, зарыли, как собак, в помойной яме? Иуда предал Учителя, ладно! Ты предаешь самого себя!

Марья шипела, но ее ужасные слова, казалось, не производили на Бориса ни малейшего впечатления. Чтобы как-то отделаться от жены, он с задумчивым видом переспросил:

– Так о чем мечтает юноша Отрепьев, монах Григорий?

– Что воскреснет, говорю, Димитрий Угличский. Что воцарится на Москве...

– Скажи патриарху. Ересь. Пусть накажет. В его власти.

– Его власть в душах. А здесь – прямая измена государству. Григорий Отрепьев кричит: «Буду царем на Москве!» Себя самого прочит на престол. Сегодня-завтра назовется Димитрием, и закрутится, и завертится...

– Над ним посмеются. Кто поверит? На открытый бунт кто решится? Нет Бельского, Шуйские унижены, Мстиславские и Голицыны раздавлены, Романовы вырваны с корнем. Щелкаловы отстранены от дел, их воспитанники правят бумагами, бумагами царей не свергают...

– Именно бумаги, муж мой, их и свергают. И возносят. Чем ты поставлен: Иоанновым завещанием. Бойся бумаг, даже белых, пустых. И слов, даже не писанных на бумаге!

Марья сама не знала, какие неведомые ей – даже ей! – струны задела в душе Бориса. Он вспомнил чистые листы чернокнижников, что запестрели с восходом солнца гибельными предсказаниями, вспомнил подслушанные слова Романовых и Щелкаловых. «Неужели это – Он? Рано, не двенадцатый год еще... Явился?!..» – Ужас бросил Бориса в дрожь.

Царь быстро унял ее, но от жены не ускользнуло.

– Что такое? – потребовала Марья.

– Есть судьба! Надо уметь отдаться ее течению!

– Ты не смеешь! Ты – царь! Ты – отец! Посади сына на престол, укрепи его правление и тогда – хоть в пустынники уходи. Но судьбу сына, которого ждет убийство, не перечеркивай. Не вправе!

– Ладно, Марья, чего ты хочешь?

– Ваську с Андрюшкой Щелкаловых и Гришку Отрепьева.

– Одно из двух...

– Гришку! Но Ваську и Андрюшку – в ссылку, в кандалы!

– И Гришку! На цепь и в землянку. Сама знаешь – казнить его опасно. Что в народе подумают? Что воскрес Димитрий, а злой Борис его опять зарезал? Так он воскреснет и во второй раз, и в третий...

– Подумают? Стар ты стал, Борис! – Марья рассмеялась сухим хриплым кашлем. – Сам говаривал: народные мысли должен царь придумать. Только тогда верен царю народ! Теперь же, смотри, другой придумал, умнее тебя. Сказ о спасении Димитрия. Убей его! Он не ровня Романовым – настоящий враг. Владеет народом тот, кто придумывает его мысли!

Борис задумчиво покачал головою и... кивнул. Как просто: кивнул и нет человечка. И царство зашатавшееся – опять крепко и неприступно... Увы!

Дьяки приказа Большого Дворца Смирной-Васильев и Ефимьев по сговору с Василием Щелкаловым не исполнили царский приказ. Не схватили, не заковали Отрепьева, но тайно предупредили. Что царевичу нечего надеяться – не вернет добровольно, в слезах раскаяния и умиления, престол ему узурпатор. Нет, узурпатор точит нож, тот самый, что однажды, в Угличе, промахнулся. Надо бежать, взывать к народу!

Смирному-Васильеву это стоило жизни. По приказанию царицы Марьи его обвинили в растрате дворцовой казны и, поставив на правеж, засекли насмерть. Семен Ефимьев и Василий Щелкалов подверглись пытке, опале, ссылке. Но, прав Борис Годунов, судьбу, как течение времени, не унять ни хитростью, ни жестокостью.

Над обступающими Москву бескрайними лесами краешком взошло солнце. Жгучий венец царевича Димитрия Иоанновича, вернувшегося судить и принимать покаяние.

 

На следующий день прятавшийся всю ночь по подворотням Григорий случайно повстречал идущего Варварским крестцом* монаха Пафнутьева Боровского монастыря Варлама Яцкого. Некоторое время Отрепьев следовал за ним вдалеке и, лишь дождавшись, как схлынет расходящийся с утренней службы народ, в самом безлюдном месте догнал старого знакомца.

Едва он к нему приблизился, Варлам круто развернулся и ухватил Григория за запястье. Григорий попытался вырваться, но худенький внешне Яцкий держал его крепко, как колодка.

– Следишь за мной? Ты – кошка, крадущаяся за мышью, когда на нее бросилась собака. Пропащий человечишко. С ночи по всем московским монастырям и церквам патриаршая стража и стрельцы рыщут. По твою душу, Гришка. Меня за собой не тащи – не пойду. Дурням, как ты, закон не писан, а мне пожить еще хочется!

Он отпустил, оттолкнул Отрепьева, развернулся, пошел. Словно и не было встречи.

– Ну и сдохни в своей конуре! А я в Чернигов, в Киев, у меня есть что продать. Дорогая штучка...

Оглядевшись по сторонам, Варлам остановился. Не поворачиваясь к Григорию лицом, произнес:

– С умом воровать надо, милок. Незаметно, тихо. А ты патриаршую ризницу, что ли, на глазах у Освященного Собора дубиной разломал?

Так тебя хотят на расправу! Из Москвы не выйдешь. Жить хочешь – сдайся. Годок-другой протянешь, если найдешь, кого из высоких оговорить. Ну, например, Щелкаловых... Но я тебе этого не советовал, мне с тобой в товарищах делать нечего. Я не скупщик краденого. Прощай!

Он опять было пошел прочь, но Отрепьев окликнул его:

– Васька Яцкий! На дыбе меня подвесят, о тебе слово замолвлю. Какое, послушаешь? Иди-ка сюда!

Варлам с минуту постоял в раздумье и вернулся. Когда он подошел, Отрепьеву показалось, что в рукаве его широкой рясы блеснул нож. На всякий случай Чудовский инок попятился от Боровского старца.

– Слушай, не крал я ничего. Царь с царицею так на меня обозлились за то, что подслушал случайно: не знают они доподлинно – жив ли царевич Димитрий, зарезанный в Угличе, мертв ли? И патриарх не знает...

– Как так: зарезан, похоронен, а жив ли, мертв, не знают?

– Говорят, в могиле – двойник! Спасли царевича Шуйский с Мстиславским. Даже мать его, Марью Нагую, сумели обмануть. Потом прятали царевича в какой-то дворянской семье, а по смерти приемных родителей потерялся он. Ходят слухи, знаки у него есть на теле особые, по каким можно узнать. И еще, судачат, в Польше царевич, быть может, в Киеве. Вот почему хочу идти в Печерскую лавру, искать царевича.

– Ну да!.. Ну да!.. – Пораженный словами Отрепьева, Варлам, не скрываясь, заткнул за пояс действительно приготовленный в рукаве нож. – Вот так кража! Дорогого стоит! Поляки купят за милу душу! Иначе им Украйны скоро не видать, как своих ушей! Это тебе даже не Василия Блаженного грабить. Иду с тобой!

– Немедленно надо идти...

– На воротах поймают! Нет, пойдем завтра. Искать утомятся. До утра я кое-какие бумаги справлю, приклеим тебе бороду, что-нибудь придумаем. И третьего с собой возьмем – Мишку Повадьина. Он – по твоей части. Ты колдовство у Романовых нашел, он – у Шуйских. Теперь со мной монашествует, старец Мисаил. Он кое-что слышал о деле царевича, когда служил у Шуйских, все расскажет – умом недалек. А нам теперь – каждая крупица на счету.

– Сговорились! Где встречаемся?

– Как отзвенит заутреня, в иконном ряду. Смотри, не припозднись. Пока караул на воротах меняют – проскочим.

– Сам не проспи. Вам в тепле нежиться, мне – в подворотне.

– Ничего. Товар добрый, будут у тебя и мягкая постелька, и теплая бабонька, Гриша. А в пути никуда не деться: шагать тяжко, есть-пить скудно...

– ...Соблазны липкие, бесы злючие. Истым старцам дорога!

Негромко, с оглядкой, захохотав, товарищи ударили по рукам и разошлись в разные стороны. Григорий – коротать беспокойный февральский день и мокрую ночь среди своих грез, старец Варлам – неторопливо выбирать: баснословный, но неверный и опасный заработок с Отрепьевым или вознаграждение скромное и без особых хлопот. Просто-напросто донести о дружке в Разбойный приказ.