Царевна Ксения. О красных зрелищах и тоске зеленой

О красных зрелищах и тоске зеленой

 

Давид уехал затемно, а как рассвело, Аннушка отправилась погулять. Дома ей не сиделось – после проводов мужа она чувствовала себя здесь так неуютно, словно в одной из комнат лежит покойник. Никогда прежде обреченность и близко не подступала к ней. Было отчаяние, когда впервые пришлось расстаться с любимым, там – в деревне, но была и уверенность. Слепенькая и глупенькая – теперь, с сегодняшней высоты. Но Бог и случай помогли ей оправдаться. Было уныние, когда любовь их стала поддаваться обыденности, но вихрь не заставил себя ждать и так закружил, что только теперь опомнилась. Очнулась в одиночестве, в безысходности. Сердцем Аннушка не сомневалась: Давид вернется, Давид останется верен. Как молитва дарует милость Божью по вере молящегося, так и верность любящих дается им по любви. Любви Давида Аннушка поклонялась, словно душеспасительной иконе. Яркой свечою зажгла свою... Вечное вместе... Неотделимое вдвоем...

И все же душа ее смертельно изнемогала от разлуки. Любящие должны быть рядом и не доверять друг друга сотням верст и случайным перекресткам... Теперь осталось только терпеть... Аннушка согласна терпеть, но без этой жуткой пустоты, ноющей в сердце все больнее с каждым шагом коня ее возлюбленного прочь от Москвы... Хоть улетай следом!

Чтобы в душе созрело решение, ей требовалось отвлечься. Красоты церквей, царские сады, роскошь торговых рядов, лихие гуляки, ледяные горки, быстрые сани, пляски и проказы скоморохов... что еще предложит Москва? Болотную площадь*, где ярко и жестоко, на плахе, на виселице, на столбе под кнутом, торжествовал закон. Обычно Аннушка избегала этого места: в Кремле ей хватало сильных впечатлений, но сейчас – направилась туда. Не станем осуждать ее, мой читатель: отвлечься от собственных мучений, наблюдая за чужими, – такова природа человечья во все времена, не правда ли?

Московиты не зря прозвали площадь Болотной Лужей – в любую погоду, кроме лютых морозов и свирепой засухи, желающему посетить это место приходилось заранее свыкнуться с тем, что ноги его увязнут в грязной жиже по щиколотку, а если вздумается проехать на повозке или верхом – то колеса погрузятся по ступицы, кони – по колено. Но несмотря на это неудобство, которое, впрочем, коробило наших неизбалованных предков много меньше, чем нас, Болотная площадь кишела людьми зимой и летом, осенью и весной. Народ привлекал обширный базар, где товары были дешевле, чем в изысканных лавках у Рва, а вокруг – в переулочках и тупичках – злачные места, где меды крепче, а девки – горячее, где доступнее запретные плоды, вроде колдовства и гадания, где в известных всем притонах ждали заказчиков темные людишки: душегубы, поджигатели и воры. А посредине обширный бревенчатый помост для казней во всем их древнем разнообразии: от порки и урезания языка – до повешения и колесования.

Сегодня, хоть и под ласковым февральским солнышком, Болотная Лужа еще не раскисла, и Аннушка со своими провожатыми добралась до помоста без особых хлопот. Утро было раннее, но толпа собралась изрядная. Каким чутьем пронюхали зеваки о грядущих казнях, одному Богу известно. Переминаясь с ноги на ногу от холода, они неторопливо обсуждали, кто, по слухам, будет сегодня их развлекать. Обрывки этих разговоров привлекли Аннушку.

– ...То ли монашек один будет, то ли послушник, – сплетничал визгливый бабский голосок, – разбойничек. Вначале, хоть и горбат и лицом черен, как черт, разбойничал по постелькам у женок боярских, а как выследил его один ревнивец – сбежал в лес. Голов посек, кровушки попил... Бог милостлив – все кончается. Словили. Ласкать теперь станут кнутом, щипцами взасос целовать, чтоб без языка остался, а может быть, и с веревкой обнимется. Поделом...

– ...Да уж, – соглашался ленивый мужской голос, – чернецы ныне – что голодные кобели. Да и девки с женками – что подлинные сучки. Под монашка, да молоденького – и днем и ночью, и в пост и в праздник. А боярские среди них – самые развратницы. Не удивлюсь, если парень ни при чем, соблазнила его какая-нибудь, вроде... – голос упал до шепота, – ...вроде царевны нашей, а надоел – сама же и донесла: ах, силой взял, ах, надругался... Как зовут монашка-то?

– ...Имя подходящее – Истома. В миру. А в монашестве... Нет, не припомню...

Из-за поднявшегося вокруг, словно ветер, шума Аннушка не дослушала. На площадь въехали сани, облепленные на полозьях стрельцами, и несколько всадников. Первым, в лазоревом кафтане с длиннющими рукавами, в сафьяновых остроносых сапожках, надвинутой на брови высокой шапке с лисьим отворотом, с гладко вычесанной бородищей, на помост поднялся дьяк Разбойного приказа. Следом, в малиновом с золотым шитьем кафтане – известный на Москве палач Федька Шатун, прозванный по-медвежьи не столько за кривые косолапые ножищи и злобное выражение лица, сколько за невероятную силу, с которой, играючи, вертел на плахе своими одеревенелыми жертвами. Стрельцы развязали осужденному ноги, а конец веревки, стягивающей локти, бросили Федьке. Под улюлюканье зевак палач выдернул на помост невысокого юношу, худого, длинноволосого, смуглого лицом. Тулуп с несчастного сняли – под стиранной исподней рубахой на спине его выделялся неровный горб. Он походил скорее на благообразного мученика, чем на закоренелого злодея, какие обычно посещали Болотную Лужу на пару с палачом Федькой.

– Миленький мальчик... – зашептали в толпе, – смазливая у чертенка рожица... Хоть и горбатый, а девок, видать, портил, что дрова колол... А может, оклеветали монахи... Старцы теперь, знаешь, до мальчиков охочи. Одному, второму не позволишь – еретиком объявят, сожгут...

– Эй, парень, повезло тебе, что не в срубе гореть! – весело крикнул пробравшийся к самому помосту разряженный парень, из тех, что ищут на Болотной Луже сомнительных поручений богатеньких да знатненьких.

Возглас этот привел Аннушку в чувство, и она отвела от приговоренного взгляд.

– Истома... Верный слуга. Друг... – невольно шептали ее губы, и что-то еще, не очень понятное нам. – Братец... Наконец-то я от тебя избавлюсь... Но Давид... Ты можешь спасти его. Только ты, Истома... Боже, Боже!.. Если он ему расскажет, мне никогда не оправдаться!.. Если прознает об Анне и Софье – убьет!.. Но ведь не убил, не рассказал раньше!.. И не сболтнет, не тронет, пока есть наша любовь. Пока жив Давид! Истома так предан Давиду, что не посмеет задеть его любовь. И не посмеет тронуть меня... Любовь надо сберечь во что бы то ни стало! Во что бы то ни стало спасти Давида!.. Меня не хватит одной. Ты нужен мне, Истома!.. Не верю, ты – попался?! Палач принес мешок для твоей головы? Нет, не могу на это смотреть!

Аннушка оглянулась по сторонам: толпа так тесно обступила ее, что не осталось никакой возможности сбежать, чтобы не видеть ужасного зрелища. А вздумай она спуститься к помосту, сквозь толпу черни – подкупить палача, ободрить Истому, – можно представить, что придется ей услышать о своей страсти к горбатому монашку.

– Ведь не могу же я назвать его братом?.. Кто поверит?.. Какой он мне сейчас брат?!..

– Монах, ты отпусти Федьке грех душегубства, а он в благодарность отрубит тебе... не голову! – под улюлюканье толпы не унимался крикливый парень у помоста. – Ведь ты ж не головой грешил! Спасай ее, чем голова-то твоя виновата?!

Конечно, в конце концов Аннушка плюнула бы на всю эту базарную сволочь... Но тут ей пришла более удачная мысль. Обдумывая ее, она пропустила мимо ушей вычурную речь дьяка о преступлениях Истомы, но задумка стоила того. Тем более что Истому, как, надеюсь, заметил мой проницательный читатель, Аннушка намерилась выручить вовсе не потому, что считала приговор слишком жестоким по его вине, но для выполнения некоторого задания, к чему годился он один. А раз так, какая ей разница, что он там натворил?

Взглядом она нашла одного из своих зазевавшихся слуг и, дождавшись, пока обернется, пальчиком поманила к себе. С трудом он протиснулся к своей хозяйке. Чтобы не перекрикивать шум, Аннушка приказала ему склониться и, показывая на разряженного парня в первых рядах, приказала:

– Приведи-ка ко мне того крикуна!

Слуга пожал плечами. Что-то он подумал?.. Аннушка пихнула его в плечо:

– Шевелись, дурень!

Издалека ей было смешно смотреть, как слуга объясняет парню, чего от него хотят. Но, когда до того дошло, он с готовностью заработал локтями и полез на пригорок, где, в стороне от черни, смотрели за казнью лучшие горожане. Судя по всему, парень ни на минуту не усомнился, зачем его зовут, а глянув на указанную слугой госпожу, заторопился тем более – красива! И приятность немалая и денег подзаработать... Добравшись до Аннушки, он сдернул шапку, картинно тряхнув черными, как смоль, волосами, игриво повел бровями и поклонился, ощупывая заказчицу темными блестящими глазами:

– Чего изволит барыня-прелестница?

Аннушка промолчала, лишь пальчиком поманила его подставить ушко. Парень улыбнулся, с готовностью вытянул шею... выслушав предложение госпожи, крикун отскочил от нее, как ошпаренный, с ужасом мотая головой:

– Нет... Не стану... Здесь, сейчас, не стану!

– Станешь! Вдвое, втрое, впятеро больше, чем предложила!

– Вдесятеро! – В глазах парня появилось выражение человека, нарядившегося поймать в тихом омуте черта.

– Ладно, – согласилась Аннушка. – Вот половина, – она протянула ему пригоршню блестящих денежек с ликом царя Бориса, – сбежишь – из-под земли достану!

Парень промолчал, поклонился. Деньги он сперва затолкал в рот, затем, вспомнив, по-видимому, что рот ему понадобится, чтобы исполнить поручение госпожи, выплюнул в ладонь и спрятал за пазуху:

– Благослови, барыня, дело нелегкое!

Красуясь, парень повел плечами.

Аннушка выхватила у него из рук шапку и нахлобучила ему на лоб:

– Не представляйся, ловкач. Иди!

Ухмыльнувшись, смерив госпожу взглядом с ног до головы, парень полез сквозь толпу на прежнее место. Глаза его блестели. Он предвкушал задуманное Аннушкой представление. Завидная игра! Да и награда, что ни говори!

Немного потолкавшись у края помоста, парень дождался, пока дьяк дочитает приговор, палач порвет на смертнике ворот рубахи и бросит на плаху. Затем, в тот самый миг, когда народ вдохнул, чтобы отложить выдох до тех пор, пока голова несчастного не отскочит от туловища, оглушительно засвистел, засунув в рот чуть не всю пятерню. Затем, показывая рукою на Истому, расхохотался:

– Этот карасик... малек... этот сопляк – Истома по прозвищу Черноцвет?.. Ой, потеха!.. Федот, да не тот!.. Знавал я Истому... Веревочки твои, Шатун, Истома разорвал бы в два счета!.. Стрельцов в охапку сгреб, придушил да утек!.. А у тебя, дьяк, еще бы кафтанчик прихватил и сапожки с шапчонкой!.. Кабы вы казнили Истому, здесь сошлись бы тысяча казаков, выручать атамана!

Видно было, что палач замедлил свои движения и дьяк подвинулся поближе к крикуну:

– У Истомы глаза – черные, как угли, а в них – искры колючие. Потому и прозвали – Черноцвет. А у сопляка – бурые, как шерсть с паршивой овцы. У Истомы ручищи – дубины, а у малька – прутики. У Истомы ножищи – стволы, у монашка – веточки от банного веника. А то место, чем девок соблазняют, у Истомы – копье богатырское, а у мальца, видать, как горошина. Истома – мужик здоровый, крепкий, а этот – тьфу! – нежен, румян, стыдлив, ну девка в первый раз. Истома у плахи стоял не однажды! Вашего монашка самого бы соблазнить... Так его, наверное, монахи где-нибудь обхаживали, а как открылось – приставу сдали, следы замели. Ой, смешно!.. Кончайте его скорее, сдохну от смеха!

Дьяк шагнул к самому краю помоста и склонился к насмешнику:

– Так ты знал Истому? Откуда? Имя?

– Знал ли, не знал ли? Того ли Истому – не того? Имя? Откуда у меня имя, дьяк?.. Руби, руби ему голову, Федор, Истома поставит тебе бочку меда из царских погребов! Ты, дьяк, видать, у Варлама судить научился, у Хутынского. Помнишь, Ивана-царя он молнией поразил в несытое чрево*, как на Новгород позарился. Как судил праведник Варлам? Кто приговорен невинно – быстрей его под топор, на Небеса спровадить, чтоб чистеньким и остался! А коль виновен кто – отпустить, пусть на земле помучается, в искупление. Кончай монашка, Медведь, сохрани ему душу!

– А ну-ка! – воскликнул дьяк. – Пойдем со мной в приказную избу!

Позади молодца толпа мгновенно расступилась, давая ему проход бежать. Побаловавшись необычной потехой, народ всегда поможет забавнику. Но парень, для вида потолкавшись по сторонам, оказался в руках дьяка и подоспевших тому на помощь стрельцов. Никто, наверное, кроме Аннушки, не заметил, что, пока продолжалась потеха, насмешник успел что-то шепнуть дьяку на ухо и что-то сунуть ему за пазуху. Напустив на лицо свирепое выражение, дьяк, в свою очередь, принялся за дело.

– Ты кричал про Истому Черноцвета? – рявкнул он на парня, который вдруг стал сутулым, пришибленным и каким-то паршивым, несмотря на крикливый нарядец. – Ты худое на государя лаял, на Иоанна Васильевича?!

– Не знаю, милостивец, – сорвал шапку и склонился перед дьяком парень, – не ведаю никакого такого Истому... Пьян бываю, но ныне – трезв... В падучей, бывает, бьюся, но вот стою... Не веди меня в приказ, милостивец, веди в церковь. Бес во мне! Пусть пощадит меня поп, изгонит крестом проклятого... Ой, саднит внутри!.. Ой, рога острые, копыта твердые, хвостом хлещет, когтями, злодей, царапает! Ой-ой-ой!..

Парень задергался, задрыгал ногами, закатил глаза, на губах его появилась пена.

– Тьфу!.. – Дьяк разъяренно плюнул под ноги и полез обратно на помост. – Поведу его в приказ! Вдруг в самом деле не того подсунули! Поживет днем больше – на том свете обождут! А нам не принимать же на себя душегубство невинного?

Палач безразлично бросил стрельцам конец веревки, стянувшей горбуну локти. Усадив в сани, дьяк самолично повез его в Разбойный приказ продолжать следствие. Народ, разочарованно бранясь, принялся расходиться. Аннушка была одной из немногих, кто остался. И единственной, ждущей не следующего осужденного, а захватывающего продолжения.

Оно не заставило себя ждать. В первом же по пути переулке, откуда-то из-за забора, из сугробов, из-под земли выскочили какие-то полулюди-полузвери, в вывернутых наизнанку тулупах, в скоморошьих масках, с дудками, трещотками, гремучими бычьими пузырями – засвистели, загалдели, забегали тут и там, размахивая дымящими и искрящими головнями, подняли лошадей на дыбы, перевернули сани, сбросили дьяка с коня, ослепили, ошеломили стрельцов. Пока те приходили в себя, кто-то из шутников перерезал горбуну путы. Тот вскочил на ноги, сиганул за угол, перескочил через тын... и был таков. А следом и вся эта шумная мельтешащая кутерьма как сквозь землю провалилась. Стрельцы опомнились, кого-то увидели, за кем-то погнались: горбун не горбун, черт разберешь! Вроде человек, и вот уже собака, или стая ворон, или старое огородное пугало. Где тут угнаться в шубах, в кафтанах, с тяжелыми бердышами за быстрыми притворщиками. Закричав что было сил, они бросились назад, на площадь, к своим товарищам:

─ Лови вора!.. Держи злодея!

Стрельцы у помоста встрепенулись и врассыпную бросились по переулкам. Следом побежали доброхоты, которые для такого случая найдутся в каждой толпе, и алчные зеваки.

Дело сделано. Аннушка забралась в сани и приказала править к реке. Ловкач, что так умело представлялся перед дьяком, на бегу поведал Истоме о странной заказчице и увел в условленное место – в деревянную баньку на глухие задворки.

Аннушка не заставила себя долго ждать. Она рассчиталась с парнем, одела Истому в наряд одного из своих слуг и, оставив того дожидаться, пока уляжется суматоха, отправилась домой. Ей не терпелось. Истома нужен немедленно. Словно чувствуя это, горбун был нем как рыба и беспрекословно исполнял любое слово госпожи. Так ли будет, когда они останутся вдвоем?

 

Во двор вошли через сад, в дом – с заднего крыльца. Разговаривали – в гостиной, сидя за стоящим посредине столом, близко склонившись друг к другу, шепотом. И тому были причины. Подслушав их разговор, самая преданная служанка немедленно стала бы доносчицей, а самый верный приятель – предателем. Почему? Видимо, им пришла пора объясниться. Между собой. А в чем-то и с нами, читатель. Ведь что-то неладное между ними мы давно подозреваем, не так ли?

– Кто ты?.. – первым делом Истома задал тот странный вопрос, который мы каждый раз слышали из уст царицы Марьи Григорьевны в ее встречах с таинственной сестрою Аннушки, Софьей. И добавил еще более нелепо: – Кто ты, сестрица?.. Какой рукою обнимешь меня, правой или левой?

– Почему ты раньше не спрашивал меня об этом, брат мой? Ни тогда, у саней, после похищения, ни перед свадьбой? Почему? Был уверен, что я – Аннушка! Что же теперь поколебало твою уверенность?

– Я ушел тогда, чтобы не мешать вашему счастью с Давидом, сестренка. Я ведь люблю Давида и люблю Аннушку! Но главное, ты права, я ушел искать Софью. И не нашел ее! Я встретил множество людей, которые знали княгиню Холмскую и слышали о ней. Но нигде никогда своими глазами не видел ее саму. Софья – обманка! Софьи нет!..

Истома поднял глаза. Как глубоко побледнела его собеседница! Горбун неверно истолковал ее бледность:

– ...Либо ты – Софья! Назвалась Анной, а несчастную нашу сестру заточила под именем княгини Холмской. Ведь убить ее ты не могла. Тогда пришлось бы одной из вас исчезнуть. Аннушка? Нет, ты очень хотела стать Аннушкой! А княгиня Холмская не может исчезнуть просто так, без следствия, без слухов. Ты опасалась разоблачения! И выбрала самое простое: убитая горем вдова князя Холмского отрешилась от мира, но не в монастыре, где слишком много глаз, а в уединенном имении...

– Гладкая сказка, братец! – насмешливо прервала Истому хозяйка дома. – Ты нашел то имение, ту отшельницу? – Она не дала ему вставить ни слова. Незачем, ответ понятен. – Так-то!

– Но найду! Жизнь угроблю...

– Уже чуть-чуть не угробил!

– ... угроблю жизнь, но найду!.. Признайся, сестра: кто ты? Анна?! Софья?!

Всякое почтение слуги к госпоже слетело с горбуна, как пух с одуванчика. Губы его дергались, будто у стрелка, что в прицел выбирает утку из поднявшейся над озером стаи.

– О нет, братец! – ничуть не удивилась такому названная им сестрою. – Разве моя загадка – не единственное, что пока равно хранит меня и от твоей ненависти, и от твоей любви? Ни то ни другое мне не нужно, запомни: ни то ни другое! А руки: я нарочно научилась делать все левой, как Софья, и правой, как Анна. В остальном, ты знаешь, мы неотличимы...

– Вы – Небо и преисподняя! Рано или поздно я найду вторую! И назову каждую именем, что дали родители и Господь!

– То – рано или поздно! Рано уже миновало. Осталось поздно. Поздно или никогда. Я предпочту никогда.

– От тебя это не зависит!

– Позволь, от кого же?

– От Бога! От господина моего Давида! От черта, наконец...

– С Богом зналась Анна. С чертом – Софья. Ты не можешь ни той поклоняться, ни другую убить, пока она вместе с Давидом. Пока Давид любит, тебе даже не разоблачить ее и самому не открыться. Будешь ждать, когда он разлюбит? Давид никогда не разлюбит! Надеешься, что он умрет прежде, чем ты и я? Но послушай, я люблю его, действительно люблю! Люблю, кто бы я ни была, Анна или Софья! Как тебе это нравится? Чтобы он жил, я всегда принесу себя в жертву. Он не погибнет прежде меня!.. Но и ты, мне думается, его любишь? Не меньше! И пожертвуешь собою ради него!.. Ты и я, мы непременно умрем раньше нашего возлюбленного и друга Давида. То есть истина, которую ты ищешь, не успеет тебе послужить! Так не лучше ли бросить напрасные поиски, брат? Жить, наслаждаться любовью и дружбою вместе?

– Ну нет! – чуть не закричал Истома. – Отец и мать останутся неотмщенными?! Не вырвется из дьявольских когтей та из вас, что Анна? Не отправится навсегда в преисподнюю та, что Софья?!

– Бр-р-р!.. – поежилась хозяйка.

Мне кажется, читатель заметил, что я сам теряюсь, как ее называть: Аннушкой? Непонятно как оказавшейся в этом доме Софьей?

─ ...Бр-р-р! Ненависть доводит до слепоты, братец. Ты уверен, что наших родителей убила Софья? Тебе сказали люди. Свидетели, следователи, сплетники. Разве было такое, чтоб люди не ошибались? Ты придумал, что Софья заставила сестру обменяться именами. И, назвав княгиней Холмской, держит в заточении. Ты уверен, что бедняжка столь уж невинна, что Софья – зверь, Анна – жертва? А не наоборот?.. Разве можно приговорить человека за одно только имя, Истома?

– Только поэтому я еще не убил тебя, сестра!

– Значит, не убьешь никогда! Считай, что в пожаре погибли мы обе, Анна и Софья. В огне, как в утробе матери, опять сплавились воедино. И разделились вновь! Прежние имена ничего не значат...

– Ну нет! Та, которая Софья, продала душу дьяволу. Не имя, но душу! Эта метка останется, сколь ни меняй имена. Вот как я вынесу ей приговор: глядя в душу!

– И любовь Давида тебя не остановит? Ты уничтожишь его любовь?

– Я все открою Давиду!

– Он любит, он глух и слеп, он мне простит. Как и я – ему. Вот такая у нас любовь!

– Но у него есть душа, кроме тебя. Кроме любви к тебе – есть сердце. Он не сможет любить исчадие ада, дочь дьявола! Он поймет меня, он отвернется...

– Истома, Истома. Ты недооцениваешь меня. Я заручилась поддержкой другой его половины. В первый день, когда мы встретились. Когда еще не было нашей любви и он, переодевшись девушкой, приехал в наше имение на вечеринку. Я сказала, что буду любить его и принадлежать ему, если он будет так же безусловно принадлежать мне. Он обещал. Один раз я могу потребовать от него исполнения любого желания. Убить тебя. Убить меня. Убить самого себя. Давид исполнит клятву!

– Ты – Софья!

Упершись рукою в стол, горбун резко взметнулся, его лицо исказилось, в руке сверкнул нож. И тут же он рухнул обратно. Без движения, без дыхания, почти без чувств. Нож выпал из его ладони.

– Я – Софья, потому что навязала любовнику клятву, какую дают дьяволу? Но подумай, я – Анна, узнавшая наяву, что есть дьявол. И просто взяла самую высшую клятву с мужчины, которому вручила честь свою и саму жизнь...

– Теперь я понял, как разоблачу тебя, – хриплым, едва слышным шепотом прервал собеседницу Истома, – когда ты предъявишь Давиду ту клятву. Потребуешь исполнить. То дело, на что тебе она потребуется, – станет мне ответом: Анна ты или Софья!

– Хитро придумал! – хозяйка даже хлопнула в ладоши. – Для этого тебе придется там присутствовать. И нужны мы оба, я и Давид, живые. И сестра наша...

– ...придет! Так будет! – договорил за нее Истома голосом твердым, как алмаз, голосом, не оставляющим сомнений.

– Тогда я скажу тебе, братец, что требуется сделать прежде всего.

– Так что же?

– Спасти Давида!.. Спасти меня!

– Давид в опасности? Где он, что с ним?!

– А вот это ты узнаешь в свою очередь. Но прежде поведай, что с тобою самим приключилось. Мне надо удостовериться, можно ли тебе его доверить! Ведь именно для этого я спасла тебя, милый братец. Не ради ненужного мне родства и не ради нашего отвратительного разговора. Со всех сторон мне было бы лучше, чтоб твою голову унес палач в мешке! Но Давид!.. Давида я не доверю всякому проходимцу!.. Что за блуд, что за разбой? За что тебя положили на плаху? – В голосе хозяйки дома вновь зазвучала жесткость госпожи к слуге. – Отвечай!

– О, госпожа моя Аннушка! – Истома принял игру. – Ты, надеюсь, помнишь о моем неизбывном стремлении принять постриг и носить монашескую рясу. Как я, по грехам своим, отстал от службы господину моему Давиду и тебе, то прибился к одному монастырьку под Суздалем, послушником. Шло мое послушание весьма успешно, с подачи отца духовного я уже готовился принять иночество и оставить, наконец, мирские соблазны, как однажды в городе, в семейной церковке, где мы служили праздники по просьбе хозяев, я повстречал... девушку небесной красоты. О, душа ее была не чета моей пропащей душонке! Она верила и любила Господа, она рвалась в святую обитель, в иночество, в отшельничество, в пустыню. Служить одному Христу! Но ее не пускал воспитатель. Один из великих вельмож города. Сиротою, малолеткой он взял ее из дому родича своего, казненного вместе с семьею по приказу благой памяти царя Иоанна Васильевича. Она рвалась молиться за своих несчастных родителей. Он держал ее взаперти. Наложницей! Несчастную девочку. Я не смог... Что-то случилось между нами. Я убил злодея, когда случайно раскрыл его мерзкую тайну! Однажды, за полночь, я задержался в той церковке, отпевая умершего слугу. Затем заночевал до утра, до похорон. Ночью, сидя над книгой, я внезапно услышал стук в дверь, в ту, что в переходе к дому. Подумал, что кто-то из близких покойного пришел горевать, прощаться... Открыл. Там стояла она. Едва одетая, растрепанная, в ужасе. Прежде, на службах, я замечал ее, мы даже перемолвились парой слов, когда она подходила целовать крест, склонялась к иконе, причащалась даров. Но она на себя была непохожа в ту ночь! Она попросила меня исповедаться. Я ответил, что всего лишь послушник. Она умоляла. Мог ли я отказать? Я воззвал к Господу, чтобы он отнял у меня все, что возможно на свете, но сейчас наделил таинством исповеди. И согласился! Она рассказала: о родителях, о своем несчастье и, наконец, о том, что ждет от злодея ребенка... А сегодня призналась ему. С радостью! Но он вызвал назавтра бабку вытравить плод! А девочка знает, что Господь запрещает убивать нерожденную жизнь, ибо в ней есть душа! Оленька, ее звали Ольга, она просила у меня совета. О, как она была чиста! Ведь на грех ее взяли силой и страхом! Она не видела света, кроме этого дома, не знала, что есть люди добрее дяди-злодея, она надеялась на одну помощь – Господню и Пречистой Богоматери... Всю ночь мы молились, и мне казалось, что наутро мир станет таким, как ее душа, – чистым, трепетным и прекрасным. Что Небесное Воинство защитит Оленьку, оградит искорку жизни, которая в ней зажглась! Я не мог допустить, чтобы вера ее оказалась напрасной, чтобы любовь не оправдалась. Наутро в церковь ворвался ее дядя, неистовый, гадкий. Думал, что она сбежала, что откроет его преступление царю и свету! Повсюду разослал за ней погоню! Нашел! Как он набросился на нее, таскал за волосы, бил, пинал... В Божьей церкви! Я пробовал заступиться. Он выхватил саблю... Я убил его! Его же саблей я рассек злодею глотку! Что мне оставалось делать потом? Бежать, бежать... С девочкой, с Оленькой, я придумал: как приехал к похоронам духовный мой отец, я поведал ему все. И она исповедалась. Он согрешил: сделал в книге запись, что некогда, три месяца назад, тайно обвенчал девочку с ее дядей. Родство у них было дальнее, не прямое, позволялось. Она стала наследницею, ребенок ее примет великое имя. По вере она заслужила все это. А я признался дьякам, что убил ее дядю из ревности, из похоти к его племяннице и жене. Монастырский суд нашел, что бесы вселились в меня, чтобы отобрать накануне пострига мою душу у Господа. И решил, наложив постриг, отправить на самый север, на цепь, в землянку. Мог ли я согласиться? Ведь душа моя была невинна! Духовный отец помог мне бежать! В лесу, где знали о том, что я зарезал такого великого вельможу, я сразу стал одним из вожаков. Пошло – поехало!.. Но колобок катится до обрыва. Однажды нашу шайку обложили стрельцы. В бою меня оглушили. В городе, в Суздале, сразу признали двойного преступника – убийцу и беглого осужденного. Достойной казнью может быть только смерть! Духовный отец мой до последнего дня поддерживал меня, Оленька приезжала под окна моей несчастной темницы. Украдкой она явила мне младенца, своего сына! Он прекрасен! Я понял, что умираю не зря: она вложит ему в душу столько веры и любви, что он спасет тысячу душ. Господи, как я был рад, что умираю, спасши одну! Умираю, очистив младенца от греха, в котором он был зачат!.. Смерть – дело высшего суда в Москве. Меня привезли в Разбойный приказ. Следствие было коротким, приговор – понятным. Сегодня я бы предстал пред Христом со всеми моими грехами!.. Вот моя исповедь, сестра. Кто бы ты ни была, Софья или Анна, как на Писании и на Кресте! Исповедь ради того, чтобы спасти Давида. Для чего еще мог оставить меня ходить по земле милосердный Господь?!.. Что скажешь, госпожа моя Аннушка?

Слушая повесть Истомы, его собеседница обхватила лицо ладонями. Когда он договорил – отняла их. Ее глаза, щеки и ладони были мокрыми от слез:

– Скажу, что доверяю тебе мою любовь, Истома!.. Но себя, прости... нет, не могу доверить!.. Возьми, это поможет тебе!

Хозяйка положила перед слугою свиток. Не развернув, не читая, Истома сунул его за пазуху. Он знал, что там написано.

«Я, государь и царь Борис Федорович всея России, повелеваю предъявителю этой грамоты явно и тайно действовать во благо государства по моему поручению и собственному разумению. Людям всех званий и чинов запрещаю чинить названному лицу какие-либо препятствия и приказываю всячески ему содействовать. Божьей милостью...»

Как принято у Московских самодержцев, царскую подпись заменяла красная государственная печать с выдавленным на ней именем, титулом и гербом.

 

Далеко не сразу в том внимании, что почуял на себе в дороге, Давид разглядел признаки опасности. Не то что он был неосторожен, вовсе нет: искусны были ловчие, выводящие его к засаде.

На выезде из столицы, на воротах деревянного города – Скородома, среди городской стражи, дежурившей в полглаза, Давид заметил дьяка с двумя стрельцами и выборных дворян с тверскими значками. О татарском хане не слышно, народным бунтом не пахнет. Странно. Давид удивился, но не встревожился: мало ли кого могут ждать у Тверских ворот – с той стороны к Москве часто приходили разбойничьи шайки и иноземные посольства.

Давид не мог видеть: едва он исчез за пригорком, дьяк что-то сказал тверским дворянам. Те вскочили на коней и поскакали следом. Чтобы остаться незаметными, они не стали догонять путника, а ехали далеко позади. Видимо, их задачей было убедиться, что он не свернет и не затеряется в каких-нибудь проселках. А версты через две дворяне и вовсе исчезли – преследование Давида они передали двум обычного вида путешественникам, следующим без особой спешки с четырьмя слугами, небольшой поклажей и сменными лошадьми. Что выдавало в них людей, едущих по личным нуждам, а потому лишенных дармовых ямских лошадей и не желающих за них переплачивать. У нашего путника не вызвало особых подозрений, когда они обогнали его шагов на сто и больше не отрывались.

Уже за полдень, на окраине большого села, Давиду встретился постоялый двор, рядом с ямской избой. Он решил перекусить, дать отдых коню, а если получится – получить свежего, сменного. Царь Борис, в чем нельзя ему отказать, сумел навести кое-какой порядок на злополучных русских дорогах. На главных из них он не только построил в болотах гати, навел мосты, поставил указатели и верстовые столбы, но также наладил как следует древнюю ямскую службу. Теперь государевы люди – за казенный счет, а простые путники – за собственный, могли получить коней или нанять повозку от одной ямской избы до другой и так, без всяких хлопот, путешествовать до самой границы. Бумаги, которыми Давида снабдили в Посольском приказе, должны были открыть ему двери в конские стойла и сердца ямских служителей. А загонять казенных коней всегда спокойнее, чем своих, не так ли?

На постоялом дворе Давида встретили в самом деле приветливо, пообещали накормить обедом и настойчиво предложили комнаты к ночлегу. Давид объяснил, что солнце еще высоко, что он намерен ехать до позднего вечера, и попросил послать в ямскую избу по соседству. Хозяин отрядил туда слугу и приказал принести гостю обед. С Давидом он объяснялся вежливо, но без особого восторга: от одинокого путника, да еще в спешке, большой ли навар? Хозяин немного приободрился, когда вернувшийся из ямской избы слуга сказал, что всех свежих коней забрали едущие впереди путешественники. Давид выругался: у них на каждого и так по паре коней, зачем им еще? Но намерения продолжить путь не изменил. Хозяин совсем скис... Но видел бы ты, читатель, лицо его, когда за воротами послышалось ржание многих коней и шум голосов! Это вернулись на постоялый двор те путешественники. Им почему-то не захотелось продолжать дорогу!

– Эй, хозяин, – крикнул один из них, – нам сказали, что до следующей приличной гостиницы мы дотемна не доберемся. Будем у тебя ночевать! Лучшие комнаты, лучший обед, лучшее пиво! И... об остальном – потом, посмотрим, как ты стараешься. Будешь плох, за съеденное-выпитое не заплатим, уйдем к соседу!

– У меня лучшее заведение в округе! – обиженно, но угодливо ответил хозяин, изгибаясь в поклонах: каждому гостю – свой. – У соседа вас заедят клопы. А у меня! Все самое лучшее к вашим услугам, ясновельможные господа! Вы найдете здесь царский прием!

– Царский или царевичий? – переспросил один из гостей. – Как царевич Димитрий в Угличе? – И ядовито засмеялся.

Товарищ его, оглядевшись по сторонам, дернул пересмешника за рукав и зашипел так, что спугнул с крыши ворон:

– Язык чешется? Донесет – отрежут! Все постоялые дворы на Новгородской дороге служат в Аптекарском приказе у Семена Годунова. – Он положил ладонь на рукоять сабли. – Что вылупился, хозяин?! Как бы нам не позавтракать яичницей с твоими ушами!

– Ничего не слышал, господа, – пряча ухмылку, низко склонился хозяин, – ничего не видел, а язык свой я давно проглотил.

– Ну, то-то. Обедать, мил человек, пить, есть и потешаться!

– Чем изволите развлечься, ясновельможные господа?

– Мы покажем. Тогда будь готов со всем снаряжением!

Разговор этот донесся до Давида с улицы, но не встревожил его. Наш путник не видел, что с последними словами один из дворян достал из-за пазухи свиток, развернул и сунул под нос хозяину. Тот прочел, поклонился в землю и так ответил:

– Я приготовлю такое, что сам Семен Никитич будет доволен!

Шутники похлопали усердного хозяина по плечу и вошли внутрь. Они выбрали стол рядом с Давидом и, скинув шубы, расстегнув вороты кафтанов, от богатой вышивки которых лицо хозяина засияло жирком, принялись весело обсуждать детали предстоящей ночевки. Что неплохо было бы, кроме вина, еды и сна, скрасить отдых игрою в зернь и теми нежностями, что не менее приятны, но за деньги более надежны, чем удача в игре. Говорили они нарочито громко, смакуя особо скользкие подробности и оглядываясь по сторонам: кто бы оценил их удаль? Увы, в комнате был один лишь Давид, глубоко погруженный в свои размышления.

Хлебнув свежего домашнего пивка и закусив тонко нарезанной стерлядью с хреном, один из веселых гостей обратился к нашему путнику:

– Эй, благородный господин! Не откажешься ли к нам присоединиться в поисках развлечений? Сами мы давно наскучили друг другу. Что толку нам обыгрывать друг друга в кости и друг у друга переманивать девиц? Повеселимся, не пожалеешь! Будь третьим, Бог Троицу любит!

Давид привстал, поклонился и отказался. С улыбкой. Хотя от предложения попутчиков у него кусок застрял в горле. Он Аннушку оставил! А эти со своими девками!

– Благодарю вас, милостивые господа, но вынужден отказаться. Спешу!

– Ну тогда хоть выпей с нами, приятель! Ну, на дорожку!

– Выпей! – подхватил второй из разбитных господ, протягивая Давиду кружку. – Куда путь держишь?

Давид лишь поклонился вновь, выжимая из себя остатки лицемерной благодарности:

– Дороги ныне долгие и кривые, милостивые господа, по ним лучше ехать трезвым. Не ровен час, угодишь в канаву, а то и в лапы разбойникам. Вынужден отказаться.

– Смотри-ка, Ванька, – с кислой улыбкой поставил кружку на стол неудачливый собутыльник, – этот господин, похоже, брезгует нами. Доброту нашу презирает... А как тебе наши сабельки?!

Он резко заорал, вскочил и в самом деле выдернул саблю. Плашмя, для испуга и грохота, рубанул ею по столу так, что подпрыгнули блюда с обильными яствами и посыпались на пол пивные кружки.

Товарищ его, по виду – пьянее, резко протрезвел и, схватив крикуна за рукав, заставил опустить саблю:

– Сядь, Василий, да сядь ты! Ну спешит человек, ну что такого? А ты, господин, глотнул бы с ним – убытку немного, а так – беды не оберешься!

Вот теперь Давид не стал бы пить из той кружки под дулом пистолета.

– Еще раз вынужден отказаться! – сквозь зубы процедил он.

– Да что с ним цацкаться?! – Забияка вырвался из рук своего приятеля и прыгнул к двери, загораживая Давиду выход. – Не хочешь пивка, угостись кровушкой!

Второю рукой он вытащил из-за пояса длинный нож.

Давиду ничего не оставалось, как самому обнажить оружие. Он шагнул к двери, надеясь отогнать забияку, но тот стоял удивительно твердо для пьянчужки и двигался удивительно резво. Когда же его товарищ поспешил напасть на нашего путника со спины, тому стало понятно, что предстоит неприятная переделка с сомнительным исходом:

– Господа! Господа, извините, если чем-то обидел вас, но я в самом деле спешу! – использовал он последнюю попытку помириться.

– Тише едешь – дальше будешь! – В ответ задира так рубанул саблей, что едва не рассек Давиду плечо.

– Поспешишь – людей насмешишь! – Его товарищ сделал выпад и чуть не проткнул нашему путнику бедро.

Перепрыгнув через стол, Давид метнул в нападающих какие-то горшки и, воспользовавшись их замешательством, отскочил к окну, оттягивая решающее столкновение. Он надеялся, что вот-вот в комнату ворвется хозяин со слугами и присмирит зачинщиков драки. Но хозяин все не показывался, а драчливые путешественники скоро продрали глаза от жирных щей и набросились на него с удвоенной прытью.

– Тебе дорога одна – к могиле! – Исчерпав свой запас поговорок, задира перешел к прямым угрозам. – Зачем ехать? Ты нашел ее здесь!

Переглянувшись, оба противника бросились на нашего путника одновременно. Чтобы стеснить им движения, Давиду пришлось отступить в дальний угол комнаты. Товарищ задиры, увлекшись преследованием, неосмотрительно наступил на одну из хозяйских вкусностей и, поскользнувшись, растянулся по полу. Воспользовавшись подарком случая, Давид перепрыгнул через него и со всей силой напал на самого задиру. Непривычный к бою в тесной комнате, среди столов и скамеек, тот вскоре попался – задел саблею стойку, потерял мгновение, открылся... но Давид, вместо того чтобы раз и навсегда научить его лоб вежливости, отклонил удар и скользом рассек ему руку. Взвыв от боли, задира выпустил саблю, отскочил, скорчился. Давиду только это и было нужно. Он бросился к двери, распахнул ее и...

И увидел на пороге хозяина постоялого двора во всей красе – в латах и шлеме, словно он намерился встречать на тверском шляхе войско Стефана Батория. Хозяина окружали слуги в кожаных доспехах, с копьями, ружьями и саблями. Завидев Давида, хозяин задрожал от страха и, пятясь за спины слуг, воскликнул:

– Лови его!.. Именем государя!..

Может ли мышь спрятаться в мышеловке? Не знаю! Но больше ни с чем не сравнить ту радость, которую испытал Давид, захлопнув тяжелую дубовую дверь перед самым носом хозяйского воинства и задвинув тяжелый засов. Когда он повернулся лицом к двум противникам в комнате, ему, словно пьяному, море было по колено. Биться с двумя вернее, чем с дюжиной, в тысячу крат!

Самообман! В комнате уже не двое! Задиристые путешественники ехали не одни – трое или четверо их слуг уже лезли в комнату на помощь своим господам в окна. Давид попал между молотом и наковальней – с одной стороны трещит под напором дверь, с другой – вся эта шайка. Он не нашел ничего лучше, как дать им встретиться. Шагнул назад, отпер засов и отскочил за распахнувшуюся дверь.

Хозяйское воинство ввалилось в комнату. Что тут началось! Где Давид, они не видели. Видели приезжие и их слуги. Но комнатка маленькая, народу много, визги, крики, кутерьма. Давид был за дверью, а теперь, быть может, под столом, в том углу или в этом? Кто знает его в лицо? Но, верно угадал читатель, он одет в дворянское платье! Вот усердные хозяйские слуги и бросились на тех двоих в дворянском платье, что были на виду, – на задир. Их слуги стали защищать своих господ. Вой, ругань, звон оружия – сломали не одно ребро, вывернули не одну челюсть и сплющили не один нос, пока хозяйским людям, благодаря числу и ярости – не может быть, чтобы им не посулили деньжат, – удалось пленить проезжих дворян и выбить вон дух из их слуг. И только потом в комнату пожаловал сам хозяин.

Глядя на ужасающий разгром своего заведения, он первое время не мог говорить. Глаза ему застилали слезы. Когда же очнулся и посмотрел на пленников, то завопил как подстреленный:

– Дурни! Вы взяли не тех! Скорей их развяжите!

– Ты сказал, высокого светловолосого московского дворянина, хозяин, – обиженно ответил один из слуг. – Эти оба высокие. Правда, один из них черненький, но чем черт не шутит? Платье-то на нем дворянское, московское!

– Развяжите их, немедленно развяжите. А где третий? Тот господин, что первым у нас остановился? Бегите на двор, ловите его там!

Пока слуги метались по двору, распугивая кудахчущих кур и шипящих гусей, хозяин сам приносил извинения путешественникам:

– Деревенские дурни! Простите меня, ясновельможные господа, ради Христа! Все, что могли, мы сделали. Как утек он, сам не знаю... Закусочки, мед, девочки, зернь... Семен Никитич должен быть доволен...

– Семену Никитичу нужен тот человек живым или мертвым, а не твоя жратва! – ответил задира. – Где, думаешь, он встанет на ночлег?

– Нечего тут думать, – хозяин был обижен такой благодарностью за свое, как он полагал, усердие, – далеко дотемна не уедет. А постоялый двор там один...

– И на ночлеге мы его догоним! – подхватил товарищ задиры.

– Наверняка не упустим! – повязал сам задира носовым платком свою кровоточащую на руке рану. – С горя, бедолага-хозяин, принеси нам лучшего пива, за свой счет, закуски – и в погоню!

– В погоню?!.. – вскричал появившийся на пороге слуга. – Этот незнакомец увел с собою целый табун коней. Своего и двух свежих, из тех, что выдали нам в ямской избе. В три коня он поскачет, как ветер!

– А кто сказал, что в три коня мы не можем ехать... например, не можешь ехать ты? Не биться с ним – предупредить. Ловушка на следующей ямской станции, именем Семена Никитича Годунова, уже готова! Осталось одно: сказать им, что мы нашли нужного человека, и указать на него.