Царевна Ксения. О попутчиках явных, тайных и мнимых

О попутчиках явных, тайных и мнимых

 

В три коня, как на крыльях, Давид долетел до славного Иосифо-Волоцкого монастыря. По правилам тех времен монастыри обычно предоставляли кров и уют путникам, но Давиду ночевать в ограде – что запереться в клетку и добровольно отдать преследователям ключи. Пришлось остановиться в небольшой слободе. Постоялый двор под монастырскими стенами был опрятный, новый и чистый, но один. Впрочем, выбирать из одного лучше, чем из ничего – Давид решил заночевать.

Даже если здесь его настигнут, вокруг – не крепостные стены и зоркая стража, а поля и леса, где ночью дикого зверя легче словить, чем поймать человека. Зверя можно выманить или вспугнуть, от человека же в двух шагах пройдешь – не заметишь. На постоялом дворе, на отшибе, нашему путнику осталось позаботиться лишь о том, чтобы ночные гости не застали врасплох. Известных средств к этому два: спать чутко и часто просыпаться либо найти себе хорошего ночного сторожа. Чувствуя, что у него от усталости подкашиваются ноги, Давид не забыл о первом, но положиться предпочел на второе.

Сторожами за неимением собственных слуг и по недоверию к чужим он выбрал злобных хозяйских псов: на ночь их спускали с цепи – лают так, что поднимут мертвого. Давид попросил себе комнатку с окном на ворота, чтобы спать вприглядку. Если псы разбудят его и приезжие окажутся погоней – пока волкодавов привяжут, он успеет исчезнуть.

Что касается такого ненадежного сегодня сторожа, как собственный сон, Давид придумал, как при необходимости расшевелить его. Пока постояльцы гостиницы бродили, укладываясь спать, Давид нашел на полу место, где скрип половиц слышался особо громко. Там он и заснул, постелив себе одеяло, а под голову вместо глушащей подушки подсунул собственную ладонь. Наш путник был молод и заснул бы, кажется, вверх тормашками, ведь в молодости что нужно для сна? Немного тепла, немного спокойствия и где бы голову прислонить. Гораздо меньше, чем досталось здесь. Давид уснул, наслаждаясь излишествами и роскошью ночлега.

В середине ночи ему почудился сон. Именно так, почудился: Давиду приснилось, что он спит. Спит в этой самой комнате на этом самом постоялом дворе. Спит в тепле и уюте, в довольстве, тревожась только одним – проснуться и уехать до рассвета. Но вдруг в том, во втором сне он слышит лай хозяйских псов – своих недремлющих сторожей, просыпается, подходит к окну и видит: на постоялый двор въезжают несколько всадников со слугами. И те и другие одеты пестро, ярко, словно польское посольство. Ему снится, что хозяин гостиницы выбегает к ним и с поклонами ведет в дом. Убедившись, что приезжие никаких особых бумаг хозяину не показывают и ни о чем, кроме ночлега, не спрашивают, он возвращается на заветное одеяло и засыпает. Провал... Очнулся от скрипа половиц и гулких шагов под ухом. Вскочил, подкрался к двери, прислушался: к его комнате никто не подходит, слуги и господа снуют по коридору, и не думая скрываться. Так не нападают. Он вновь отправляется спать. И спит почти до утра безмятежным сном без сновидений... пока его не встревожил шорох. Будто крадется мышь. Затем – будто мышь грызет себе норку в деревянном полу или в стене, у него под самым ухом.

Давиду снится, что он просыпается, садится на одеяле. Мышь грызет за стеной, в коридоре, поэтому его пробуждения не испугалась. Мышь? Давид на всякий случай встает, подходит к двери, прислушивается. Стон ветра в ставнях, трески и шорохи, волнами бегущие по деревянному зданию, вой в печных трубах – гораздо слышнее мышиной возни. Довольный тем, что его подозрения не оправдались и никуда не надо бежать, ни с кем драться, а можно спать, спать и спать, Давид возвращается на свое изысканное ложе из протертого одеяла. Засыпает...

Но на самом деле... Конечно, он так и не проснулся. Иначе сразу увидел бы, что в звуках тех – точно в дерево вгрызаются крохотные зубки – никакая мышь не виновата. Длинным тонким ножом небольшого роста человечек в темной накидке расковырял дверную щель и зацепил, отодвинул засов. Дверь открывалась наружу – человечек тихонько потянул ее. Поддалась. Он ухмыльнулся, на полшага отступил назад и поднял руку вверх.

Ты глазом бы не успел моргнуть, мой находчивый читатель, как из двери напротив вышли еще трое в темных накидках и встали один за другим, приготовившись ворваться в комнату Давида, когда их главарь закончит свой внутренний отсчет и подаст знак. Двое первых сжимали наготове длинные ножи – оружие, более пригодное для скоротечного боя в тесноте, во мраке с врагом, застигнутым врасплох. То есть для убийства. Третий обнажил саблю на случай, если жертва заподозрила неладное. Для того же четвертый приготовил яркую масляную лампу и пару пистолетов. До скольких считал главарь: до семи, до пяти, до трех?.. Столько осталось жить Давиду, ведь все его предосторожности оказались тщетными, все сторожа – нерадивыми в покрывающих один другого войлочных непроницаемых снах... Семь, пять, три... Пора!

Главарь дернул рукой... но дикий, нечеловеческий вой из соседней с Давидом комнаты остановил его. Вой ужасающий, особенно для них. Изготовившись к нападению, они даже не слушали, а ощупывали тишину и мрак в комнате, где находится жертва. Если б они могли предвидеть этот вой, то воспользовались им – убивать человека среди шума всегда удобнее, чем в тишине. Проще скрыть и, что говорить, совести легче. Но вой был внезапным. Они остолбенели.

Оглушительный вой резко разбудил Давида. От второго сна. Ему приснилось, что он встал, подошел к двери и... Ничего не услышал!.. Как так? Новый взрыв воя разорвал и первый его сон... Да, конечно, он спал, не вставал! А вой – вот он, в ушах. И в глазах – приоткрытая дверь! Давид мгновенно подхватил саблю, обнажил ее, соскочил с одеяла и замер в углу.

С ревом и всхлипами какой-то пьяница в соседней комнате заунывно и жутко затянул песню. Понятно... Но дверь?! Босиком, неслышно Давид скользнул из своего угла за печь, приготовился встретить гостей. Никого. Но тонкая дверь не могла скрыть кошачьего шороха удаляющихся шагов. Давид благоразумно не стал ни выбегать в коридор, ни даже заглядывать в щель – мало ли какой там приготовлен гостинец? Напротив, он притворил дверь и задвинул засов. Отдышался. Те, кто едва не переступили порог его комнаты, едва не перерезали ему глотку – боятся быть замеченными. Значит, он, Давид Зобниновский, еще не объявлен преступником по всем заставам. «Легче, много легче!» Одно дело – барахтаться в море вездесущего государственного сыска, совсем другое – с кочки на кочку перейти трясину тайного преследования.

Как они вошли? Давид присел на корточки, чтобы рассмотреть щель на двери и засов... И вдруг... Ставни! У него за спиною отчетливо хлопнули ставни. Ставни, всегда закрытые на ночь! Он отпрянул назад, шарахнулся в угол, выставив перед собою саблю. Сейчас они разом выбьют окно и дверь... Тишина!

В свете желтой луны в верхнем углу окна он увидел лицо человека, заглянувшего в комнату головой вниз, как летучая мышь. Лицо было бледно. В зубах человек сжимал нож. Приметив даже не нашего путника, невидимого во мраке, а блеснувшее лезвие сабли в его руке, человек извернулся, как червь, и исчез. Подойти к окну, как прежде – к двери, Давид не решился. Слишком хорошая цель для стрелка. Зачем заглянула летучая мышь? Проверить, на месте ли жертва? Не встрепенулась ли от пьяных воплей по соседству? Встрепенулась – трудно не встрепенуться. Особенно теперь, когда хмельная песня вышла погулять и жутко разносится по коридору. Как бы монахи в обители по соседству спросонья не приняли это за явление Зверя и Трубный глас*.

Давид в щелочку выглянул в коридор. Певец вопил во всю мощь и пинал ногами ту самую дверь, куда, по-видимому, удалились ночные гости. За темные накидки с пьяных глаз он принял их за монахов.

– Эй, проезжие чернецы, налейте жаждущему!

Молчание.

– Истинно жаждущему, не то что вы, блудилища пороков! Не притворяйтесь! Видел, как среди ночи крадетесь, ехидны! Чай, не от причастия пришли – от баб... Так если инок с бабой – мне выпить не грех... Пойлом-то запаслись!.. Денег подайте, язвы вонючие!

Дверь, конечно же, не открывали. Давид не удивился бы, если сами ночные гости, смазав пятки, бегут сейчас через окно. Пьяница завывал и колотился до тех пор, пока, разбуженные шумом, не прибежали приказчики со слугами и не водворили его обратно в комнату, для порядка намяв несчастному бока. Присмирев, он еще долго вполголоса ругал их, что лишили монашеской щедрости и помешали усладить постояльцев заоблачным пением.

Дождавшись, пока суматоха уляжется, Давид собрал вещи и спустился вниз. У стойки рассчитался за ночлег и, объяснив, что в такую рань завтракать как-то некстати, сорвался в путь. Когда он вышел на крыльцо, слуга, бормоча спросонья проклятия тем, кому не спится в такую рань, уже подвел коней.

– Не матерись до заутрени, – Давид протянул ему денежку, – скажи-ка лучше: что за люди приехали ночью? Видом, как польское посольство?

– Я не на тебя, господин, на того пьяного олуха, что весь посад разбудил... Да на тех самых гостей... Ты, видать, обознался в темноте. В рясах они. Божьи старцы! Заявились за полночь! Не мир у них в душе, а верно пьяница кричал – гульба и блуд. Какие они монахи? Все только расспрашивали...

И тут слуга словно прикусил язык. Давид, поиграв на ладони, бросил ему вторую деньгу. Матерщинник скривил губы. Третью.

– Я обещал им молчать. Но ты одной монеткой – откупил мой язык, второй – мою совесть, господин. Так слушай. Спрашивали: не живет ли на постоялом дворе одинокий дворянин? Русоволосый. Высокий... Да что там, о тебе спрашивали. Думаю, не застав тебя здесь, не стали бы ночевать – отъехали. Видать, знакомцы твои. Вон – из окна как пялятся. Останься, позавтракай. Родная душа в дороге – отрада...

От такого совета Давид вскочил в седло, как ужаленный. Хорошо, что а разговором ловкий слуга уже успел приторочить к седлу второго коня поклажу. Давид сразу дернул узду, поскакал. Слуга наперегонки побежал открывать ворота.

– Ну хоть привет-то им передать? Показать, по какой дороге, чтоб догоняли? – крикнул слуга вдогонку.

– Лучше напейся, дружок, так, чтоб язык онемел. Или девку найди, чтоб до немоты зацеловала. Язык у тебя чешется...

– Знаю, господин добрый: веревка мылится, топор точится...

Сам себя вместо исчезнувшего во мраке постояльца предостерег слуга, на лету поймав четвертую деньгу.

– И все же, черт вас побери, бродяг... – ворчал он, затворяя ворота.

Непросто русскому человеку угомониться.

Особенно, когда его задолго до рассвета тормошат, не переставая. А несчастному слуге досталось: не прошло и получаса, как уехал щедрый молодой господин, следом за ним отправились необычные монахи, странным делом заночевавшие не в гостеприимном к чернецам монастыре, а на постоялом дворе, где полно бесов и искушений. Спустя еще полчаса решил проветриться давешний пьяница, неожиданно быстро протрезвев. Даже не опохмелившись. Горбатый, темный лицом. Как пить дать – посланец преисподней! Закрывая за ним ворота, слуга не смог отказать своему любопытству: направился он в ту же сторону? О да! Для очистки совести от нехороших мыслей слуга перекрестился, трижды сплюнул и, матерясь вполголоса, отправился досыпать куда уж беспокойную ночь.

 

Уже за Валдаем, едва обрадовавшись тому, как чудесно исчезла погоня, Давид вновь почуял на себе чьи-то глаза. Несмотря на то, что дорога впереди и позади была совершенно безлюдной, он не мог отделаться от ощущения, что за ним наблюдают. Места здесь начинались пустынные, и путнику надо очень спешить, чтобы засветло добраться от одной до другой ямской деревеньки с постоялым двором и безопасным ночлегом. А между ними...

Стараниями царя Бориса, мечтавшего о западных морях, кораблях и Европе, дорога на Новгород была расширена, спрямлена, вымощена в самых топких местах, снабжена мостами через многочисленные реки. Те, по которым ехал сейчас Давид, будут вскоре снесены ледоходом, а на смену им – отстроены новые до следующей весны. Но, несмотря на обильные тут и там плоды человеческого труда, встретить здесь зверя было обычно, людей – в диковину. И рыси стоило опасаться больше, чем лесных разбойников.

Дорога петляла по склонам высоких холмов, заросших непролазным лесом, внезапно выскакивала к переправам или уходила на узкие гати по, слава Богу, не оттаявшим болотам. Любая засада смертельна: кроме как взад и вперед бежать некуда, до помощи не докричаться. Недаром этими местами так и не прошли в Новгород ни жаднючие татары, ни хищная литва. Да и московиты затратили не одну сотню лет, пока он им покорился. Здесь, как нигде, долго скрывались от христианского смирения приносящие кровавые жертвы волхвы. Гиблые места. Редко кому – убежище. Много кому – западня.

Меняя коней, Давид пытался оторваться от преследователей. Безуспешно. Он подолгу стоял на открытых местах, у рек, на холмах, до боли в глазах всматривался вдаль, вертел головой, не жалея шею, – будто бы никого. Словно охотился за ним не человек и не хищник, даже не птица, но сам дух этих лесных и болотных пустыней. Оборотень! Леший!.. Давид загнал бы коней, если б не помнил, что глухомань ждет его впереди не на день пути и не на два. А значит, коней надо беречь. Пока не покажутся башни самого Великого Новгорода, хоть и разоренного Иоанном Грозным, но все еще приветливого к гостям.

Задумавшись о сверхъестественном, Давид не забывал и о земном. Вот, наконец, остротой и терпением глаза его добыли награду: впереди, среди придорожных ветвей мелькнула серая молния рыси. Давид скользнул ладонью по ложу ружья... Нет, обознался. То мелькнула не рысь, а отороченная рысьим мехом шапка. Леший обнаружил себя! Оборотень готов напасть!.. Сейчас, хотя они миновали сотни более подходящих мест. А здесь – дорога широкая на крутом повороте, по обочинам – редколесье и бурьян, как будто остатки заросшего поля и заброшенной деревни. Жертве легко затеряться! Давид оглянулся. В сотне шагов позади мелькнули несколько всадников. Еще одна погоня! «Или они ждали подмоги, или не могут меня поделить!»

Осадив коня так, что тот едва не поднялся на дыбы, Давид волчком завертелся на середине дороги. Искать, искать: пусть враги спереди и сзади, по сторонам, под ногами и над головой – самому загнанному зверьку в самой безвыходной западне всегда есть лазейка спастить. Иначе кошки давно бы переловили всех мышей, волки съели всех зайцев, а лисы – цыплят... Мгновение, второе, и Давид нашел свою лазейку: там, в буреломе, где когда-то стояла деревня, ему показалось – мелькнула изба. Во всю конскую прыть он поскакал туда. Когда конь уже не мог продираться сквозь мелколесье, бросил его. Прихватив лишь оружие и подарки царевны Датскому принцу в кожаной сумке через плечо, стал продираться ползком, на четвереньках, как мог.

Изба, как и предвидел наш путник, оказалась заброшенной. Бревенчатый сруб ее был крепким, но крыльцо сгнило, развалилось, крыша просела, сквозь дранку торчали почерневшие ребра стропил. Толстая дубовая дверь прочно держалась на крепких железных петлях. Давид налег на нее плечом, затворил и подпер изнутри какой-то колодой. Подскочил к окну.

Зима. На ослепительно белом снегу, в кустах и редколесье все противники были перед ним как на ладони. Конечно, одному принимать бой против двух дюжин врагов – несусветная глупость, но порою приходится. Ружье и пара пистолетов – он успеет кое-кого уложить на подходе. А там – посмотрим...

Люди в меховых шапках, ждавшие его в засаде, покинули ее и теперь двигались к избе полукольцом от дороги. Им оставалось пройти еще шагов сто по глубокому снегу, перед тем как пора будет стрелять наверняка, и Давид сосредоточил внимание на других – тех, что догоняли и вот-вот должны показаться на опушке.

Один всадник, второй, третий... Заметив избу, первый свернул к ней, проскакал шагов тридцать, и, что следовало ожидать в глубоких сугробах, конь его попал передними ногами в какую-то яму, дернулся, сбросил наездника через голову... Нет же, конечно, конь споткнулся потому, что другие всадники следом стреляют по нему! Это не могло быть случайной пулей из выпущенных в Давида – изба совсем в стороне. Значит, погоня – за другим? Настоящая каша!.. Неловкое падение сорвало со всадника шапку, и Давид с удивлением заметил, как на белом снегу рассыпались длинные черные волосы. Женщина?! Наездница в мужском платье! Он схватил ружье, саблю, пинком отбросил колоду, распахнул дверь и выскочил на крыльцо. Завидев его, всадница, едва пришедшая в себя после падения, приподнялась на локте, просительно вытянула руку. Преследователи спешились и, обходя с двух сторон, бросились к ней. Никаких не осталось сомнений – она им нужна! Наш путник даже обиделся на такое невнимание к себе.

За ветвями кустов Давид не видел лица незнакомки, лишь очертания, но почему-то сразу решил, что она сумасшедше красива и похожа на Аннушку. Он представил, как лицо ее перекошено от боли и страха, как напрягает она последние силы, пытаясь подняться и бежать, как рвет дыхание, взывая о помощи... Давид выскочил на открытое место, изготовился, прицелился, выстрелил. Первый подошедший совсем близко к жертве преследователь уткнулся в снег. Второй, заметив неожиданного противника, умерил свой пыл, залег. Понятно, чего он ждал. На дорогу уже выскочили чуть не полдюжины его товарищей с пищалями и пистолетами. Они быстро выбьют из смельчака излишнее благородство. Воспользовавшись передышкой, Давид по пояс в сугробах поспешил к всаднице. И она, поднявшись на ноги, как могла выбиралась ему навстречу... Аннушка?! Ее лицо, ее глаза, ее волосы и губы... Здесь?! Невозможно!

– Давид!

– Аннушка!

– О нет, мой спаситель, я Софья! Сестра твоей любимой! Княгиня Холмская! Помоги мне! Они гонятся за мной от самой Твери! Мерзавцы убьют меня! Как псы, как волки! Давид, Господь послал тебя на моем пути! Спасительным ангелом, Давид!

Всему есть своя цена – и благородству, и состраданию. Заплатить предстоит сполна, не только смертельной опасностью для себя, но и страшной угрозой для того дела, за которое взялся. С раненой на руках он – половина бойца и четверть беглеца... Но ее глаза! Наполненные ужасом конца, какие бывают у медвежат, когда охотник подымет на рогатину их мать-медведицу, у беззащитных телят под ножом мясника. Она так похожа на Аннушку, так неотличима!

Как полоумный, Давид месил сугробы коленями, локтями, лез по кустам, обдирая лицо, и, наконец, протянул ей руку: она вцепилась в нее, как утопающий – в соломинку. Хваткой обреченного. Попыталась подняться на ноги. Вскрикнула от боли, лицо ее исказилось страданием. Не раздумывая, Давид забросил руку Софьи себе на шею, подхватил незадачливую наездницу и поволок к дому. Удивительно, но по ним не стреляли: по всему видно, погоне княгиня Холмская нужна живой. Давид покрепче прижался к ней: и легче ее вести, и вернее держать стрелков от искушения убить третьего лишнего. Прикрываясь таким необычным щитом, он добрался до избы шагов на тридцать впереди тех, кто гонится за Софьей, и шагов на сто от тех, кто охотится за ним самим. Втолкнул княгиню внутрь, захлопнул дверь, подпер колодой и схватился за пистолеты.

– Зачем ты завел меня сюда? – забившись в угол, дрожа, внезапно вскрикнула она. – Предать? Они заплатят тебе! Продать?!

– Проще было бросить тебя у дороги. Сюда не тащить...

– Не подходи ко мне, я убью тебя!

Резким движением Софья выхватила нож, выставила перед собой. Давида поразило, с каким остервенением блеснули ее глаза, вздулись на скулах желваки... Нет, не Аннушка. Демон и ангел – близнецы! Возможно такое?!.. Лицо княгини побелело от боли глубже, чем снег. Она качнулась. Давид подскочил к ней, вырвал нож – как бы не накололась! – выбросил в угол, опустил ее на уцелевшую лавку. Без чувств, без сознания. Куда с ней деваться?

Голоса преследователей зазвучали вплотную. Подбежав к оконцу, Давид прицелился в самого прыткого из недругов своей подопечной... Не успел он спустить курок, как чужая пуля ударила того в спину и бросила прямо на оконце. Откуда? Давид оттолкнул тело. Выглянул. Пара пуль шлепнулась в бревна вокруг. Не слишком метко. Оконце было крошечным – редкий стрелок из редкого ружья мог тогда похвастаться, что запросто попадет в цель величиною с тарелку. Посчитав свою жизнь в надежных руках случая, Давид приник к оконцу.

Те, кто гнались за Софьей, оставив избу, принялись прятаться по кустам. А в другой стороне, откуда Давид ждал своих врагов, – слышались хлопки и виднелись дымки выстрелов. Те пули были случайными – целились не в него!.. В преследователей Софьи! И стреляли неплохо: двое уже лежат в снегу без движения. Похоже, шайка не поделила добычу. А добычей, как понял Давид, он напрасно считает себя. Сражение развернулось за княгиню Холмскую! «Ничего не скажешь, вовремя я подвернулся, если она уже у меня в руках!» Какое самомнение! О нем никто и не думал. Так – косточка, которую выплюнет тот, кому достанется дичь.

Кто этот счастливец – определилось скоро. Дождавшись, пока еще двое их товарищей замрут в сугробах, преследователи Софьи предпочли бежать, благо никто не препятствовал им. Выстрелы смолкли. Люди в рысьих шапках, при ближайшем рассмотрении весьма похожие на обыкновенных разбойников, подошли к мертвецам, собрали оружие, по двое подняли тела и унесли к лесу. Что-то удержало Давида от того, чтобы стрелять по ним. Наверное – их полное безразличие к прячущимся в избе. Словно там не было никого. Сделав свое дело, разбойники растворились в чаще, словно призраки. Вскоре о бое напоминал только хрип потерявших хозяев коней в стороне дороги да багряные пятна на снегу. В налетевшей поземке – брызги крови или гроздья рябин. Все. Давид остался в недоумении. С таинственной незнакомкой на руках. Незнакомкой? О да! Ведь женатый на сестре Софьи, он знал о самой княгине не больше, чем имя.

У нашего счастливца осталось одно подозрение: он выглянул наружу, долго осматривался – ни шевеления вокруг, иногда лишь закричит птица и треснет сухая веточка. Внезапное исчезновение победителей не было хитростью. Они действительно ушли. Стерегли беглянку, словно добрые ангелы, и, защитив, не потребовали благодарности. «Не слишком ли много ангелов-хранителей? Сперва изумительный пьяница на постоялом дворе, теперь – удивительные разбойники. Неужели мне... неужели царевне Ксении действительно покровительствуют Небеса?» Ясности во всем этом не больше, чем в ведьминых полетах на метле! Давид спрыгнул с крыльца и побрел по сугробам – туда, где бросил ружье, помогая всаднице. А потом – позаботиться о конях и поклаже. Ведь нет у него намерений задержаться надолго!

 

Вернувшись, Давид с порога почувствовал острый взгляд пришедшей в себя красавицы. Он поставил в угол ружье и свой кожаный мешок. Сложил на подоконник пистолеты. Подошел к Софье, протянул ей шапку:

– Подобрал. Одень. Простынешь.

Она помедлила, нехотя взяла шапку, но одевать не стала – просто подсунула под затылок. Среди черных волос в меху чернобурки ее лицо горело бездной белого льда. Давид заметил, что Софья делает все левой рукой. А Аннушка – правша. Единственное отличие!

– Простыну... Давид! Жар, лихорадка, бред – то, о чем я мечтаю! Что еще на свете утолит мои страдания? Кто?

Пока княгиня недвижно и молча лежала на лавке, к Давиду, что греха таить, закрадывались подозрения в притворстве, но как она шевельнулась, начала говорить – они улетучились без следа. Лицо ее выдавало мучения, какие не подделать. Любую боль можно изобразить и любое отчаяние... Но не так! Она не стонала, и губы ее не кривились в судороге. Напротив, лицо несчастной казалось застывшим восковым слепком с лика покойника. Именно его белесая прозрачность, серые провалы глаз, красная сыпь на щеках и блестящий от пота лоб с налипшими волосами убедили Давида в подлинности страданий Софьи. Еще когда вошел, заметил, что, впившись пальцами в рукоять, острием в горло, девушка прижимает нож.

Теперь она бросила его, оперлась на стену, попыталась подняться, сжала ладони в кулачки. Словно два крошечных ежика почуяли приближение лисицы. Лисица не испугалась. Давид склонился к ней, подбирая слова... Она угадала его мысли без слов:

– Не оставляй меня...

– Лучше будет, если оставлю, – попытался убедить Давид. – Из ближайшего села я пошлю за тобой. Или вернусь сам. А здесь мы будем сидеть вечность, пока кто-то проедет по дороге. И еще дольше, пока удосужится заглянуть в эту хижину.

– Я умру!.. – Все его доводы княгиня Холмская разбила легко. – Недолго осталось. Зарой меня, не оставляй как падаль. Как тех, кто охотился за мной... Кто-то должен быть рядом, когда я умираю? Побудешь?.. Ты – муж моей сестры, нет мне людей роднее вас на свете! Не бойся, мой спаситель, тебе не будет скучно. Смерть не всегда тосклива. Поверь мне, друг, далеко не всегда.

Давиду, сраженному наповал, ничего не оставалось, как присесть рядом с девушкой. Он заглянул ей в лицо:

– Бывало, и я падал с подстреленного коня. И не в мягкий снежок, а на камни, под копыта, под сабли. Ничего, выжил. Так и ты: отлежишься – встанешь...

– Мне жарко... – невпопад ответила Софья, – наконец, я согрелась... наконец, меня лихорадит... Давид, ты не знаешь всего... что было со мною, пока ты не вырвал меня из рук мерзавцев... Там моя смерть! Вовсе не в несчастном падении, – она попыталась улыбнуться, но улыбка ее вышла столь печальной, что лучше б не делала этого. – В душе моя смерть! На роду мне написано быть прокаженной, обреченной.

Радоваться горю и утешаться отчаянием! Сестра моя, недаром вы все так зовете ее – Аннушка – она приняла свет за двоих, а я за двоих – тьму... О, мой друг! Я не прошу спасти меня, прошу облегчить мне душу. Человек ведь не должен умирать в одиночестве, брошенным как камень в воду. Даже те, кто гнались за мной, умирали вместе. Но они – враги, они – бесчестны, они – недостойны жалости!.. Так пожалей же меня, Давид! Иначе неприкаянная душа моя будет тебя преследовать! И в земной, и в будущей жизни! Как ты оправдаешься перед Аннушкой, перед Христом?

С этими словами Софья нашла в себе силы приподнять голову и заглянуть нашему путнику в лицо. Огонь ее глаз поразил Давида. Но еще больше – то, как она некрасива!.. Разве может быть некрасива женщина, неразличимая с его Аннушкой, как две капли воды? Слишком вытянутое лицо, слишком большой нос, слишком резкие скулы, слишком сильный рот, слишком яркие глаза, слишком бледна челом и черна волосами... Уродлива! Отвратительна!.. Божественна!

– Помоги мне!.. О, как холодно, невыносимо!.. Согрей, меня лихорадит!..

Встрепенувшись, как ото сна, Давид скинул шубу, набросил Софье на плечи и выбежал из дому. В двух шагах от крыльца, в буреломе, он набрал хвороста, притащил в избу, прямо на земляном полу, в разваленном старом очаге, рядом с лавкой, где вновь забылась княгиня, сложил костер.

Порохом из пороховницы, берестой и сосновой хвоей помог ему разгореться. Когда занялись толстые сучья, огонь окреп и густой первый дым вытянуло наружу, Давид затворил входную дверь.

В избенке быстро нагрелось, дым густо клубился под потолком и уходил через дырявую крышу. Софья очнулась, приподнялась на локтях, потянулась к огню. Дрожь ее унялась, по лицу разлилось наслаждение. Давид даже подумал, не попал ли в хворост какой-то болотный дурман, настолько быстро отступили ее страдания. Ноздри девушки туго раздувались, по губам блуждала расслабленная улыбка... Будто она в постели с любовником, остывая от страсти, ловит запахи и вспоминает...

Что-то необычное было в Софье. Странные мысли она разбудила в Давиде. Глупые, неуместные желания. Постыдные сравнения. Ненужные взгляды, нелепую дрожь в руках, когда помогал ей придвинуться к костру. Проклятое желание в каждом ее слове искать намек и двусмысленность.

– Значит, ты не оставил меня одну умирать... Проведешь со мной ночь... Помоги мне, мой друг, мой брат, раздень меня... У меня все тело горит... О, как я страдаю! Господи, за что ты умножаешь пытки мучеников, а мучителям – нет меры твоему снисхождению? Стоило ли мне, Боже, всю жизнь терпеть ту боль без упрека, без малейшего сомнения, чтобы закончить ее здесь, в лесу, в грязи, без проблеска надежды? Господи, я не спрашиваю, зачем ты обрек мою жизнь, но мою смерть – зачем? Почему не дашь мне радостно умереть? За что я брошена тобою, Господи? Где согрешила, где оступилась? Почему я одна, Человеколюбец?

Слушая эту ужасную, со стонами и слезами, предсмертную молитву, Давид был готов на что угодно, лишь бы разуверить мученицу. Он не заметил, как, подчиняясь ей, снял с нее шубу, потом кафтан, потом грубую мужскую рубаху и расстелил на лавке. Его мысли были заняты возгласами княгини, руки – ее телом, которое терпело боль беспрекословно. Освобожденное от мужских одежд, оно словно заново родилось перед ним. Тонкая сорочка мало что скрывала. Широкий пояс подчеркивал крутые бедра и тугие груди Софьи, складки ткани нежно облекали ее плечи и ноги, высокая шея и изящные ступни тянулись к теплу, трепетали...

– Теперь помоги мне снять сорочку... Я хочу посмотреть... все ли кончено? Быть может, получится выжить? Быть может, я сумею спасти себя?

Неверными пальцами она ослабила ворот, развязала пояс и потянула сорочку вверх – снять через голову. Ее грудь всколыхнулась, мелькнули колени... но руки тут же упали от боли.

– Давид, я прошу тебя!.. – Она подхватила нож. – Разрежь ее! Брат, ты спасешь меня?!

Давид покорно принял нож и от ворота принялся резать ткань. Когда он разрезал достаточно глубоко, девушка обхватила его за плечи. Он дернулся прочь. Со стоном она села, отпустила его, даже оттолкнула:

– Мне нужен снег. Принеси!.. В твоей поклаже найдется чистая рубаха? Нож!

Давид развязал мешок, достал чистую рубаху и котелок. Рубаху положил на лавке рядом с Софьей, вышел на крыльцо, набрал в котелок снега, поставил на огонь. Подбросил хворосту. Когда он поднял глаза, плечи, грудь, живот и ноги Софьи были оголены, лишь по бедрам небрежно брошена скомканная сорочка. Не стесняясь Давида, девушка осматривала и ощупывала себя. Ей было больно, она часто дышала – груди ее и живот напрягались и опадали, отсвечивая в пламени костра, колени дрожали. Дрова горели неровно, над Софьей, словно птицы, летали быстрые тени. На теле ее не было заметно особых ушибов и кровоподтеков, тем не менее, подтянув котелок с растопленным снегом, она промыла те места, где чувствовала боль, – совершенно уже оголившись. С плеч ее, по груди и животу, по ногам вода стекала блестящими на коже ручейками, как в расплавленном зеркале, в них отражались летучие искры костра и глубинные раскаленные угли. Вся она, Софья, княгиня Холмская, была сейчас расплавленным огнем: ледяной огонь лица, черный огонь глаз, струящийся огонь тела. И другое, невидимое пламя. То, что бросалось на Давида жаром, видениями, умопомрачением... Давид сам чувствовал себя рядом с этой обнаженной девушкой раскаленным в сумерках очагом...

В сумерках?!.. Стемнело! А он вдали от своей цели спасает... помогает... раздевает... незнакомку, что так похожа на Аннушку... Но не Аннушка! Забыл, что их судьба, счастье и любовь зависят от того, как скоро он спешит к Ивангороду! Сейчас, в бессоннице, жена, возможно, думает о нем. И царевна Ксения не находит себе места, ожидая вестей. Заглядывает в глаза матери и отца: не поймали ли ее посланника? И что-то страшное, то, о чем ноет душа, затаилось перед прыжком на Россию...

– Нет! – вдруг резко выпрямился Давид.

Он сам не понял, что с ним произошло. Княгиня скользнула по нему странным взглядом, но не прикрылась, не смутилась:

– Да, Давид... Помоги, уложи меня...

– Нет, – Давид упрямо покачал головой, – пожалуй, я сделал то, что должен был сделать. Я пошлю за тобой из ближайшего села. Они приедут скоро. Дров хватит. А от страха – оставлю тебе пару пистолетов. Одевайся, Софья!

Наш путник преодолел себя и назвал девушку по имени. Он сам удивился, как тяжело ему назвать Софьей ту, что так неотличимо похожа на собственную жену.

Будто не замечая, что причиняет боль, Давид силой одел ее в свою чистую рубаху, уложил на лавку, накрыл шубой, пододвинул ей поближе, чтобы могла дотянуться, хворост, положил к изголовью пистолеты. Под рукой в стену вонзил нож. Немного побрыкавшись вначале, девушка вскоре прекратила сопротивление и полностью поддалась ему. Его грубость причиняла ей страдания, но она перенесла их молча, смиренно, без стона и крика, с ангельским терпением. Когда он собрался уходить, отвернула лицо к стене, закусила губы, закрыла глаза. Давид присмотрелся. Ее плечи вздрагивали, лицо искажали судороги. Без стона, без всхлипа она отчаянно рыдала. Без слезинки... Нет, едва Софья открыла глаза, Давид увидел, что слезы стоят в них бездонными озерами. Веки не подчинились ей. Но губы повиновались. Закусив их до крови, она не выпустила ни слова. Давид отвернулся, шагнул к двери...

Жуткий грохот разорвал тишину. Выстрел! Пуля шлепнулась в бревно. Еще мгновение, оценил Давид, и ей на пути попалась бы его голова. Второй пистолет?! Давид пригнулся, обернулся.

Недвижная, словно ледяная глыба, сбросив с себя шубу, княгиня Холмская сидела на лавке. Разряженный пистолет она держала в правой руке. Давид вспомнил: ну конечно, Софья – левша. Левой она поразит цель без промаха! Тем более что сейчас в ней не заметно ни рыданий, ни лихорадки. Ее рука тверда, как у прирожденного стрелка.

– Ты ведь не бросишь меня? – хрипло сказала княгиня Холмская. – Друг мой, спаситель...

Давид не решился ни ответить, ни пошевельнуться. Он боялся спугнуть тот ее пальчик, что лежит на спусковом крючке. Перетерпел. Она первой не вынесла напряжения. Откинулась затылком на стену, закрыла глаза. Но воля отступает последней.

– Я просила тебя об одном, Давид, – побыть со мной, пока я умру. Теперь ты проводишь меня на тот свет. Сам напросился!

 

Слова ее были тверды. Голос слаб. Она или выстрелит сейчас, или не выстрелит никогда. Мгновения этого выбора вытекли, как вода в решете, но Софья не шевельнула рукой. Тем более не двинулся и не открыл рта Давид. Что толку убеждать ее? Она наверняка уже не слышит ничего и не чувствует. Последнее, за что цепляется ее сознание, – рукоять пистолета и выстрел. Своего не упустит!

Внезапно привязанные под крыльцом кони заржали. Их кони. Княгиня дернулась. Ее глаза распахнулись. Она повернулась лицом к двери, словно ждала кого-то. И действительно, в вое ветра и шуме леса по крыльцу застучали будто шаги... Софья вскрикнула!.. Давид подскочил, вырвал у нее из рук пистолет, нацелился в дверь. Никого. Он выглянул наружу. Почудилось. Вернулся в избу.

– Похоже, ты почти поправилась, – не нашел ничего лучшего сказать.

– А ты не заметил, – странно пропустила мимо ушей его издевку Софья, – ты не слышал? Не ври! Что тогда выглядывал?.. Так вот: она ушла! Смерть была здесь и вышла! Слышал, как скрипело крыльцо, как ржали кони? Она ушла к себе, во мрак. Ей некого здесь ловить!

Я не пристрелю тебя, ты меня не бросишь! Мы останемся живы. Ты и я!..

– Пока не замерзнем. Ты не сможешь ехать верхом. Рано или поздно мне придется тебя оставить. Лучше – сейчас, пока ты еще в сознании, пока... можешь стрелять.

– Если ты боишься, что меня заживо объедят лисы, – напрасно. У меня хватит воли зарезать пару негодяек! А если думаешь, что пистолет и нож могут защитить от той лисицы, которая уже проглотила целое царство, – ты подлинный глупец! Царица Марья Григорьевна достанет меня, даже если целое войско встанет на защиту. От нее можно спастись только бегством. Непрерывным бегством без остановки. С тех пор как меня выдали замуж за последнего князя Холмского, вся жизнь моя – сплошное бегство без передышки. Ведь я хочу жить! О, друг мой Давид! Знал бы ты, как я мечтаю жить! Выжить – все мои молитвы и грезы! Так хочется жить, когда нож приставлен острием к твоему горлу! Хотя мне говорили, ты очень искусный боец, значит, не чувствовал этого! Ты многое потерял, брат!.. Ты хочешь уйти? Подойди ко мне, поцелуй меня в губы, как муж моей сестры, как родной брат. По-русски простись и тогда уходи. Я отпускаю тебя!

Ужасно, но Давид поддался. Исполнить последнюю просьбу – непростительная слабость. Ибо жалость – мощнейшее оружие. В умелых руках она вьет веревки из самой закаленной воли. А Давид наш – молод и, конечно, не знает всего коварства жалости.

Он шагнул к своей подопечной, нагнулся над ней, коснулся ее губ. Они затянули его. Оторвавшись, не смог уйти, присел. Еще бы! С той первой встречи в торговых рядах у Кремля Софья была для него загадкой. И Давид польстился ее разгадать:

– Расскажи мне о себе, сестра. Иначе, какой же я брат тебе? Иначе, как я смогу тебя спасти и защитить?

– Я?! – Софья даже рассмеялась. – Во всей моей жизни я – последняя что-нибудь значу. Разве тебе Аннушка не говорила, что после смерти нашей матери нас, сироток, поделили тетки: меня на воспитание взяла Марья Григорьевна, Аннушку – Ирина? Еще бы! Мы похожи, как две капли воды, но все почему-то любили ее, не меня. Даже кошки, голуби и дворовые псы. Вся живность ласкалась к ней, на меня – шипела, кусалась и клевалась. Ирина вскоре, как стала царицей, Анну, конечно, забросила – она вернулась в дом к отцу и росла потихоньку-помаленьку. А Марья! Уж если ей попалась чья-то душа – не отпустит! Марья впилась в меня зубами. Она придумала мне жизнь отшельницы. Даже дочь ее, Ксению, я видела редко, не говоря уже о других детях. Впрочем, мне это было не нужно. У жены твоей душа открыта. Моя – как орех в твердой скорлупе. Молотком не разобьешь. Только червяк может пролезть туда и выесть ядрышко. Марья, надо отдать ей должное, неплохо разбирается в душах. Она подобрала червяка! Тщеславие и гордость! Она воспитала меня, как Сабурову, близкую родню московских царей, ведь из нашего рода Соломонида, женою Василия, двадцать лет сидела на престоле! Потом он опозорил ее, по навету Глинских, якобы за бездетность, беременную упрятал в монастырь. А когда родила там, пустил слух, что приблудила от развратника-монаха. Женился на Елене Глинской. Вот кто была потаскухой! Никто так и не знает доподлинно, от кого родился Иоанн Грозный, от Василия или князя Овчины-Оболенского? Или он – тот самый младенец, что родила в монастыре Соломонида, тайно доставленный в Москву? Как бы то ни было – Сабуровы близки к престолу, как после них – Романовы и Годуновы. Я захлебывалась гордостью. Теперь понимаю, к чему она меня готовила. Выдать замуж за того, кто древностью рода сможет претендовать на престол, потом убить и мне приписать убийство. Едва я подросла, такой нашелся. Князь Холмский. Род древний, как Шуйские, и к тому же родня царям. Не та, что у Сабуровых и Романовых, – седьмая вода на киселе, а истинная. В моем муже текла кровь Иоанна Великого от дочери его, Феодосии. Ее отдали в жены сыну Даниила Холмского в награду за отражение хана Ахмата. Старшая ее сестра – Елена – была королевой Польши и Литвы. В праве занять выморочный престол мой муж превосходил Шуйских! Увы, Марья отравила его. И распустила слух, что это сделала я, после того как князь застал меня с молодым любовником! И вот я пряталась по углам, опозоренная навсегда. Марья охотилась на меня – избавиться от свидетеля. Убить! Монастырь – лучшее, что меня ждало. Одного не учла Марья. Что на самом деле муж мой верил мне безусловно. И вместе с именем передал родовые тайны князей Холмских. Тайны, от которых теперь зависит судьба престола. И самой Марьи, и мужа ее, Бориса. России! Давид, вместе с именем князей Холмских я приняла их долг!

Путник наш, слушая свою подопечную, кажется, совсем позабыл о недавнем стремлении уехать. Глаза его неотрывно смотрели в костер, наверное, он видел там картины того, о чем говорила Софья, – царя Иоанна Великого, князя Даниила Холмского, бегущую от Угры Орду, Соломониду Сабурову, тайно рожающую в монастыре младенца, который стал потом то ли ужасным и светлым царем Иоанном Грозным, то ли не менее добрым и беспощадным разбойником Григорием Кудеяром. Неудивительно, что Давид был так зачарован. В те времена имя женщины кружило мужчинам голову много больше, чем ее прелести и соблазны. Софья Сабурова, вдова князя Холмского, – это сочетание слепило. Но еще больше слепили ее слова о долге. Ведь и самого в дорогу позвали не просьбы Аннушки, не уговоры Ксении и не приказ Ирины. Долг! Как веселился его дух, что в долге своем не одинок!

Софья смолкла. Передохнуть. Она взяла ладонь Давида, сжала между своими ладонями. Он не отдернул. Ручной, совершенно в ее власти. Что требуется женщине, чтобы покорить мужчину? Разбудить в нем голод. В том и состоит искусство обольщения, чтобы верно угадать, чего жаждет жертва. Софья угадала не сразу: она попробовала жалость, затем испытала красоту своего тела. На третий раз предложила долг – не промахнулась.

– Я вижу, тебе не терпится узнать продолжение моей повести? Почему я оказалась здесь, что за люди гонятся за мной? О, обещаю тебе, ты услышишь!.. Я доверюсь тебе! Не потому, что ты спаситель мой и тем более не потому, что муж моей сестры. Я доверюсь тебе ради имени твоего – Давид! Оно обязывает тебя молиться Господу и бесстрашно бороться с чудищами, как делал это святой Давид, царь Израильский. А Марья Скуратова – разве не чудище, пострашнее Голиафа?* Мне нужно довериться тебе. Я умру! Если не случится чудо! За что я погибну? Смерть моя будет напрасной, если ты не исполнишь! Марья своего добьется! Она прознала о моих намерениях. Быть может, волшебством прочитала мысли? Выслала погоню! Они убили моих слуг, я едва спаслась, переодевшись мужчиной, запутала их в улочках Твери. Но беда моя заключается в том, что они прекрасно знают, куда я еду. В Псков, в Елеазаров монастырь, в тот самый, где жил подвижник Филофей, первый увидевший Москву Третьим Римом. Там хранятся древние святыни князей Холмских, и среди них – послания Иоанна Великого к Феодосии. Предсмертные послания! Завещание и покаяние! Почему Великий царь обрек на смерть внука своего и наследника Димитрия, отпрыска Марьи Тверской, и отдал престол Василию, сыну от гречанки Софьи Палеолог? Хотя Марья принесла ему в приданое великую Тверь, вторую столицу Руси, а Софья – недоступный Цареград, крепко захваченный магометанами? Ибо понял, что России, как заневестившейся красавице, пора выйти из терема и искать похвалы своей красоте не в девичьих зеркалах, а в глазах мира. Об этом писал творец государства Российского единственной своей исповеднице – Феодосии! О, как боятся тех писем Марья и Борис! Боятся, что там Иоанн указал, как быть, если однажды иссякнет его потомство. Из рода великих иноземных государей выбирать царя. Соборно, как в древности – Рюрика. Но никак не из подлородных Зерновых – Годуновых! Для Марьи эти письма стóят не одной жизни, тем более – моей. Она расставила засады. Две из них я обманула – объехала стороной. В третью – попалась. Остальное ты видел сам... Что толку, если сейчас ты вывезешь меня? Предстоят четвертая впереди и пятая... С теми письмами из монастыря придется бежать в Польшу. Значит, еще заставы на границе. Раненой, больной, мне не проскользнуть... Но ты, Давид, сделаешь это!.. Для этого – брось меня. Я, воистину, отпускаю тебя! Скачи, не смей никому говорить обо мне, никого за мной посылать. Чем позже они узнают, что ты – мой двойник, тем больше надежды, что сможешь исполнить.

– Но ты, Софья? Кто поможет тебе?

– Бог! Он послал мне тебя, пошлет и спасение. Если нет – я рада припасть к подножию его престола. Спасай долг! Близость ко мне, слово обо мне – верная гибель.

Заметив, как вспыхнули щеки Давида, как он жестко прищурил глаза, как на губах его мелькнула пренебрежительная ухмылка, Софья ладошкой прикрыла ему рот:

– Молчи! Я вижу – ты презираешь опасности. Ты – дворянин, человек чести и предпочтешь умереть, чем бросить меня здесь на съедение лисицам... Но! Но есть в человеческой жизни высший смысл! Такой, ради которого стоит пожертвовать жизнью. И чужой и своей! Как бы ни было горько и больно и страшно! В тех бумагах в монастыре – судьба и будущее России. За них уже погибло столько людей, что, получив в жертву одну мою жизнь, они станут ненамного дороже... Ты поедешь один. Никому обо мне не расскажешь. Как пропуск к тайнику я дам тебе родовой перстень князей Холмских с печатью. По ней тебя узнает настоятель. Проводит. В Польше предай эти бумаги огласке. И оттуда по завещанию Иоанна Великого – зови на престол Датского принца и суди Годуновых! Вот он, перстень!

Дрожащей рукою девушка сняла с указательного пальца мужской, слишком большой для нее золотой перстень. Поцеловала, протянула Давиду. Он рассмотрел печать. На ней был вырезан вепрь, пожирающий ядовитую змею. Храбрый и мудрый зверь убивает лесть и коварство. На голове вепря сияла высокая трезубая корона.

– Царский венец, древний, Рюриков! – заметила его взгляд Софья. – Царь Иоанн Великий пожаловал его Холмским князьям вместе со своею дочерью.

Давид смотрел на перстень и не мог оторвать глаз. Медленно он надел его на безымянный палец. Впору. Вепрь на печати таинственно блестел глазами. Даже родовой грифон Романовых с телом льва и головой орла выглядел, по сравнению с этим знаком, неумелой выдумкой. Давид пересилил себя и повернул перстень печатью внутрь. Стряхнул наваждение... Господи, без особых уговоров он отказался от своего предприятия, от поручения Аннушки, ради жалости к первой встречной. А если все это выдумка и нет никаких писем? За сто лет кто заглядывал в тайник?.. Давид потянул перстень обратно, но он сидел, как влитой. Похоже, теперь его только оторвать вместе с пальцем! Металл был нарочно загнут мастером так, что скользил в одном направлении, в другом – сопротивлялся. Давид закусил губу, дернул.

Софья поймала его руку. Сжала. Тихонько сняла с пальца Давида перстень, подаренный Бельским.

– Такие перстни просто не даются – ты дорожишь им. Залог. Клятва. Свидетель. Отдай мне его взамен. Рубин очищает кровь. Я поправлюсь. Доберусь одна до села. А ты – скачи в Псков. Сохрани мою тайну, спаси мой долг. Запомни, в Елеазаровом монастыре... Давид, мой Давид! Заклинаю тебя!..

 

Ему не требовалось отвечать. Ответ его понятен им обоим: да! Да, он жертвует всем. Имя, красота и волшебство этой девушки превратили его в раба. Слепого, потому что Давид так и не понял, насколько дорого и чем он платит за свою покорность.

Конечно, в голове у него, как и у всякого пьяного страстью мужчины, песней звучала уверенность, что он успеет все: и Софья и Аннушка, и Псков и Ивангород, и тайна Холмских князей и тайна царевны Ксении. Должны ли мы упрекать его, читатель? Ведь жизнь еще ни разу не поворачивалась к нему той грубой изнанкой, где приобретая одно – жертвуешь всем остальным. Поймав краткое – теряешь вечное. Еще ни разу его не судили те, кто с аптекарской точностью, как противоядие и яд, взвешивает сделанный человеком выбор. Откуда Давиду знать, что для лечения болезни, которой сейчас поддался, его заставят принять такое лекарство, что он предпочел бы умереть. За кроху и мгновение от него потребуют расплатиться выстраданным, любимым... Что ж, настоящие испытания часто начинаются так: поддался чуть-чуть – и поскользнулся, полетел, сорвался с крутого обрыва; уступил пустячок – из него проросла ошибка чудовищная...

– Заклинаю тебя, мой Давид! Излечи меня любовью... В последний раз, на пороге смерти, дай мне это лекарство... Кто тебя осудит, милый? Я уже тень, меня нет уже...

...Много ли – как в сказке – мало ли миновало часов и минут, но когда ржание коней прервало уединение наших попутчиков, хворост в самодельном очаге давным-давно прогорел, а угли светились глубокой предутренней охрой. Мрак поглотил их свет, тепло растранжирил ветер.

Заслышав ржание, Давид и Софья замерли, услышав голоса, встрепенулись, вскочили. Когда гости вошли, они успели лишь накинуть рубахи – Софья отступила в угол, Давид встретил их на пороге с обнаженной саблей в одной руке, с пистолетом в другой. Но на что надеяться, когда стволы трех пищалей и три копья уперлись ему в грудь? А сколько тех, кто обложили дом сплошной цепью факелов – тусклых, шипящих в громадной предутренней синеве?.. Утро? Уже наступает утро!

Медленно Давид попятился от порога. Чтобы ярче осветить комнату, кто-то из них бросил факел на угли. Он зашипел и взорвался столбом высокого грязного пламени.

Пламя наполнило избенку тенями, в мельтешении которых невозможно рассмотреть лица вошедших. И невозможно рассмотреть их лица – Давида с Софьей. Но гостям, похоже, лица пленников нужны меньше всего. Они смотрели на руки. И Давид узнал их, не заглядывая в лица – по одежде: патриарший полк, черная сотня. Личные посланцы царицы Марьи Григорьевны. Он не слишком бы удивился, если сейчас в избенку пожаловали сама государыня всея России и пастырь Божий собственной персоной.

Стражники были вооружены до зубов – копья, пищали, сабли, пистолеты. Так, словно готовились к дальнему походу в степи или к осаде небольшого ливонского городка.

– Попались, голубки! – сказал старший из них, чернобровый монах. – Доворковались! Предъявите ваши руки!

Странная просьба. Но если на тебя смотрит ствол пищали, исполнишь и не такую.

Старший поймал ладонь Софьи, потянул к огню. Она упиралась, он пересилил. Красный рубин заиграл в пламени, как кровавый сгусток.

– Ты нам нужна! – оскалился старший. – Мы забираем тебя. Ты?!

Давид понял его вопрос. Сам вытянул руку с перстнем, подаренным княгиней.

– Ты – на все четыре стороны, заговоренный.

– Нет, – вдруг выкрикнула Софья, – я – княгиня Холмская!

– Нам приказано задержать того, кто носит малиновый рубин, мужчина ли, женщина – известно недостоверно. И оказывать всякое содействие тому, кто носит перстень с вепрем и змеею в печати. Мы всего лишь исполняем приказ. Тебе с нами нечего бояться, госпожа, мы – монахи. Пока доставим к начальству, будем беречь, как Воинство Небесное.

– Поплатитесь! Царица Марья Григорьевна вздернет тебя на дыбу!

Софья закричала с такой силой и с такой яростью принялась вырываться из рук старшего, что Давид при всем желании не смог признать в ней недавнюю умирающую.

– Угомонись, княгиня! – Старший, не раздумывая, выхватил из-за пояса пистолет, взвел курок и упер ствол в лоб строптивицы. – Одевайся, едешь с нами.

Один из стражников, быстро приготовив все необходимое на костре, рукою Давида сделал оттиск с перстня.

Передав Софью своим подчиненным, старший вывел Давида на крыльцо. Только здесь опустил упертый ему под затылок пистолет:

– Езжай. Будь осторожен. Шалят, заговоренный. Разбойнички, и мало ли какие еще попадутся попутчицы.

Давида не надо было понукать дважды. Он нашел в темноте коней, отвязал, вскочил в седло. Светало. На крыльце двое стражников, подняв пищали, проводили его.

– Не вздумай вернуться за княгиней, дворянин! – попрощался один из них.

– Убьем! – пожелал второй доброго пути.

Лишняя с их стороны предупредительность. Давид и не собирался возвращаться. Княгиня Холмская оказалась не такой раненой, как представлялась. Или ее действительно излечила любовь? Но главное – перстень: не клеймо гибели, а печать спасения! Даже в глазах патриаршей стражи, личного воинства царицы Марьи Григорьевны. Значит, с Софьей ничего не случится, напротив, монахи вывезут ее, и там достаточно будет ей сказать свое имя... А самому этот перстень – как нельзя кстати. Когда еще успеют предупредить всех ловцов на дороге, что печать со змеею и вепрем коварно носит на пальце тот, за кем они охотятся?

Сколько ни гадал Давид о своей попутчице, не надумал ничего, кроме того, в чем сама призналась. Откуда взялась у него на пути? Случайность, совпадение или чья-то коварная игра? Да и кто она, в самом деле? Родная сестра Аннушки, близняшка – не скроешь. Умна, знает кремлевские страсти не понаслышке, близка к тем, кто держат узды власти, – без сомнения. Прелестна телом и сильна волей, умеет очаровать и покорить – испытал на себе. Яростная и жестокая, нежная и ласковая, притворщица и исповедница, дьявол и ангел. Сладкая, пылкая любовница, изучившая это искусство явно не в постели со стариком-мужем. Софья, княгиня Холмская, урожденная Сабурова... Все! Немного он узнал о женщине, пленившей его так, что остался лишь шаг до беспросветного рабства...

Когда Давид уже исчез в непроглядных предутренних сумерках, а его попутчица еще одевалась в избенке под присмотром смущенных красотою пленницы монахов, у развалившегося крыльца сошлись двое. По лицам их, обнявшись, плясали отблески дрожащего рядом с княгиней Софьей костра и синева поглотившей ее любовника ночи. Первый выступил из света, и мы легко узнаем его – старший черных стражников, второй – появился из тьмы. Спросил:

– Ты нашел, кого искал, отче?

– Да, отче!

– Ты поступишь с ним...

– ...с нею, как мне приказано.

– ?!

– Доставлю в Москву.

– Кем так приказано?

– Его святейшеством патриархом!

– Думаю, тебе придется поступить иначе.

– Как же?

– Со всей учтивостью проводить до Твери и там, если она пожелает, избавить от своей докучливой опеки.

– Доносчик не распоряжается теми, на кого донес, отче. Он может лишь рассчитывать на награду. Ты навел нас на парочку. Подсказал, у кого на пальце рубин, у кого – вепрь. Не сомневайся, награда будет достойной.

– Мне достаточно, если ты исполнишь мой приказ.

Второй собеседник достал из рукава небольшой свиток и протянул старшему. Прищурившись, отвернувшись к огню, тот прочел:

«Я, государь и царь Борис Федорович Всея России, повелеваю предъявителю этой грамоты явно и тайно действовать во благо государства по моему поручению и собственному разумению. Людям всех званий и чинов запрещаю чинить названному лицу какие-либо препятствия и приказываю всячески ему содействовать. Божьей милостью...»

Как принято у Московских самодержцев, царскую подпись заменяла красная государственная печать с выдавленным на ней именем, титулом и гербом.

Даже пляска света и тьмы не смогла скрыть перекосившей лицо старшего судороги.

– Ты исполнишь, отче? – Собеседник вытянул из его онемевших пальцев свою удивительную грамоту.

– Исполню, отче! – хрипло выдавил из себя монах. – Почему ты не представился сразу?

– Таково поручение государя и мое разумение!

Таинственный собеседник поклонился и исчез во мраке. Сумерки уже разрежились наступившим где-то высоко над плотными облаками утром, и старшему почудилось в нем такое, что Господи сохрани! Обладатель всесильной грамоты смугл лицом, черноглаз и горбат. Воистину, князь мира сего дает такие бумаги своим посланцам! Попробуй не подчинись!