Flash-версия сайта доступна
по ссылке (www.shirogorov.ru):

Карта сайта:

Царевна Ксения. О чудищах морских и небесной подмоге

О чудищах морских и небесной подмоге

 

До Великого Новгорода, а затем и до знаменитого Ивангорода Божьим промыслом и волшебством подаренного Софьей перстня Давид добрался без приключений. Посольство прибыло в Ивангород неделей раньше и уже садилось на Ганзейские корабли* в бухте шведской Нарвы на другом берегу реки. По условиям договора со Швецией Ивангород был закрыт для мореплавания. Новгородский наместник под угрозой свертывания торговли и, как всегда подразумевалось в таких случаях, войны потребовал у шведов открыть устье Наровы.

Отношения России со Швецией всегда были прескверными – с незапамятных времен они враждовали за обладание Ливонией, Ижорой и Карелией. А после того как недавно русские заставили шведов уступить занятые ими в Ливонскую войну Ивангород и Корелу вместе со всем морским побережьем от устья Наровы до устья Невы, в Стокгольме буквально бредили местью. Но что поделать: война проиграна, хорошо еще, что московиты разрушили, но не отобрали совсем Нарву и Выборг. Худой, позорный мир подписан, скорого ослабления России не предвидится, извечные союзники против нее – Речь Посполитая и Крым перецапались между собой. Пришлось стерпеть, выпустить посольские корабли в Данию.

В Стокгольме догадывались, что посольство отправляется в Копенгаген не только делить Лапландию, но также сватать царевну Ксению за Иоанна, герцога Шлезвиг-Голштинского. Шведам очень не хотелось отдавать датчанам такой подарок, как русская царевна. Они считали Лапландию своей и боялись, что, сговорившись, Дания и Россия зажмут их в клещи и отнимут в придачу к этой северной пустыне еще и Ливонию с Финляндией. Но что поделать: Иоанн Датский все же лучше, чем Польский Сигизмунд, который спит и видит на престоле в Стокгольме себя, а не дядюшку Карла, нынешнего короля. Можно представить, что будет, если он станет царским зятем!

Ко всем этим высоким соображениям в отношениях двух государств, витавшим по Кремлю и королевскому дворцу в Стокгольме, здесь, на границе, добавлялась исконная вражда жителей двух городов – Ивангорода и Нарвы. Русские не раз брали приступом шведскую крепость, а шведы – русскую, Ивангород, бывало, десятилетиями находился под шведским правлением, а Нарва – под русским. Особого ожесточения эта вражда достигла в Ливонскую войну, когда Иоанн Грозный даже населил нарвскими жителями целый городок под Москвой – Немецкую слободу. А при Юхане Третьем пришел черед русским бежать из Ивангорода в Новгород и Псков.

Многие жители в обоих городах уже не могли понять, под чьим правлением они хотят находиться – в Нарве чуть не ежегодно разоблачали заговоры в пользу русского царя, а из Ивангорода целыми семьями бежали к шведскому королю. В последнюю войну Борис Годунов и князь Хворостинин так палили по Нарве из пушек, что разрушили ее чуть не до основания. Но и шведы постарались – окрестности Ивангорода представляли собой выжженную пустыню. Теперь, похоже, наступила усталость. Обе стороны делали знаки дружбы, а поскольку торговать в убогой Эстляндии среди дикой чуди особо нечем, Нарва была больше русским портом, чем шведским. С городскими властями московскому посольству удалось договориться много проще, чем со Стокгольмом. Давиду повезло, что весенние туманы и бури задержали корабль с разрешением из шведской столицы.

Оно было доставлено вчера поутру. Весь день посольство грузилось на корабли. Послы – боярин Иван Ржевский и думный дьяк Постник Дмитриев – предоставили ночь своим людям, чтобы морское плавание не казалось им потешной прогулкой по Клязьме или Оке. Государь Борис Федорович лично снаряжал посольство и приказал послам ехать в великой спешке против обычной московской неторопливости. Но, даже получив разрешение шведов на выход в море, когда ничто уже не мешало поднять якоря, Ржевский и Дмитриев посмели ослушаться. Они прекрасно знали, что истинным отправителем посольства от имени отца является царевна Ксения Борисовна и что действительная цель его – не утверждение бессмысленных границ в ледяных пустынях Лапландии, а сватовство царской дочери к брату Датского короля, герцогу Иоанну. И потому ждали: не догонит ли посольство гонец с особо заказанным придворному мастеру Якову Гану искусным изображением красавицы Ксении в золоте и алмазах, с ее личным посланием. Ржевский и Дмитриев в свое время были близки царице Ирине и обязаны ей своим восхождением – им одним, не боясь доноса, Ирина сообщила имя гонца. Послы ждали дворянина Зобниновского. Теперь шила в мешке не утаишь. Многочисленные в посольстве соглядатаи царя Бориса, царицы Марьи и князя Мстиславского непременно догадались, что отставший – и есть гонец. Тот, кого они ищут. Желанный для их глаз, их ушей, их ножей. Скорее бы он показался!

Пришла пора Ржевскому и Дмитриеву ломать голову над тем, как сохранить гонца и его послание. Иначе герцог, очевидно, не поедет в Московию. А им нельзя возвращаться без герцога. Послы превосходно знали всех этих немецких принцев, для которых Россия – страна сказочно богатая и безумно увлекательная... но лишь в книжках с картинками. Что совать туда собственный нос им хочется не больше, чем к Великим Моголам или Богдыхану. Их скупые мозги всегда предпочтут близкое герцогство или королевство размером с заурядную московскую вотчину – страшному, далекому, призрачному величию властителя полумира. Заставить такого сменить хлипкий стульчик на седло, натянуть поверх полосатых чулочков сапожищи со шпорами, а вместо шпажонки нацепить меч можно, лишь показав что-то такое, чему все немцы верят. А верят они не слову и собственному чутью, а картинкам и бумажкам. Портрет и послание Ксении просто необходимы для успеха всего предприятия!

Качаясь, как горький пьяница, от усталости, безостановочно проведя в пути весь день и всю ночь, вконец загнав коней, Давид влетел в Ивангород в предрассветных сумерках, когда ворота крепости были еще закрыты. По окраине посада, по скользкой, подмерзшей тропинке он спустился к реке. Лед сошел недавно, Нарова была полноводной, черной, на пристани Давид заметил какого-то человека, спозаранку копошащегося в лодке:

– Эй, на посольский корабль!

– Чем платишь?

– Коней, всех трех. Седло отдашь на обратном пути!

Три таких коня, даже загнанные и взмыленные, стоили не одну поездку, а дюжину таких лодок. Рыбак пожал плечами. Давид захлестнул уздечки за ограду, прыгнул в лодку. На стоящих невдалеке кораблях раздались отчетливые над водой голоса, дрогнули якорные канаты, поплыли вверх паруса.

– Скорей! Не успею – коней обратно!

Приободренный такой высокой ставкой, рыбак бросил налаживать свой парус, оттолкнул лодку и налег на весла. Быстрое течение весенней реки подхватило их: Давиду пришлось взяться за вторую пару весел, чтобы оно не пронесло мимо кораблей. Те не успели еще вытянуть якоря, как Давид уже карабкался по веревочной лестнице на борт судна, где находились послы.

– Коней можешь продать, – обернулся к лодочнику, – но седло сохрани. Как звать тебя, друг?

– Ты уже знаешь, щедрый господин. Рыбак! Ловят рыбу здесь многие, а Рыбак – я один. Сразу найдешь!

– Лады!

На палубе Давида подхватили сильные руки немецких матросов. Вовремя. Корабль дернулся – ветер, течение и Божий промысел понесли его вниз по Нарове – к морю.

– Где господа послы? – спросил Давид матросов по-немецки.

– Изволят беседовать с капитаном, – очень вежливо ответили они неизвестному, который, если и был русским, то очень необычным: разгадывая русские загадки, известно, многие немцы остались без головы.

– Ведите меня!

– Добро, как доложить о вас, господин?

– Гонец! Назовите меня господином гонцом, которого они ждут!

– Ждут? – Матросы еще больше зауважали Давида. – Извольте!

По поведению и разговорчикам русских немцы не могли не догадаться, что посольство ждет некоего человека. Должно быть, этот господин еще более важен, чем разодетый боярин и тусклый дьяк, рядом с которыми московиты ходят на цыпочках.

Ржевский и Дмитриев, в отличие от всего посольства разрешившие себе провести последнюю ночь на суше, действительно разговаривали с капитаном. Больше ничего им не оставалось. Они вдрызг разругались между собой: Ржевский настаивал ждать гонца еще сутки, например, в устье, оставив тех, кто встретит и проводит его; Дмитриев требовал плыть в Копенгаген без остановки. Теперь для окончательного решения они расспрашивали капитана о том, когда прибудут в Нарву следующие корабли.

– Судоходство только началось, господа великие Московские послы, – отвечал немец, – рано в этом году. Многие думают, что лед еще идет по Нарове. Быть может, месяц, пока придут другие корабли.

Дмитриев перевел его слова боярину. Ржевский без обиняков спросил:

– Почему же вы не ждали, капитан?

– Ваш Посольский приказ платит мне так щедро, что я, скорее, поставил бы свои корабли на ваши русские сани, чем опоздал! Ну а на самом деле – я привез товар. Первый снимает сливки. Я люблю сливки и люблю быть первым! Через месяц Нарва и Ивангород будут забиты товаром. Многие сегодня хотят торговать с Московией. Большие прибыли, господа великие Московские послы! Ваша страна благословенна Богом!..

В этот самый миг на пороге показался Давид. Он низко поклонился послам. Предупреждая вопросы, протянул свои бумаги. Ржевский принял их, глянул:

– Дворянин Зобниновский... Да, мы ждем тебя. Где?..

Одновременно Дмитриев дернул боярина за рукав и Давид показал глазами на немца. Ржевский поправился, строго насупился:

– ...Где задержался, гонец? – Повернулся к немцу: – Мы весьма ценим твою службу, капитан. Встряхни наше воинство на волнах, чтоб не скучало, и доставь в Копенгаген невредимым. Господь и государь Борис Федорович отблагодарят тебя!

Приняв эти слова как приказ, капитан поклонился и вышел.

Давид без промедления достал из своей кожаной сумы небольшой ящичек красного дерева, отделанный серебром и жемчугом, раскрыл его перед послами. Там, на шелковой подушечке, в золоте и каменьях на них смотрело прекрасное лицо царевны Ксении Борисовны. Удивительно, но Якову Гану вполне удалось передать ее необычную красоту, в которой воедино слились суровое великолепие севера и яркая южная прелесть. По этому образу принц Иоанн непременно поймет, что и сама царевна такая: в ней – упрямство и страсть, а значит, и в России его ждет либо судьба покорителя высочайшей вершины, либо участь сгоревшего в пламени мотылька. Более чем достаточно, чтобы соблазнить и предостеречь. А выбирать... Пути человеческие – во власти Божьей – не так ли?

– Постой! – когда гонец закрывал ларец, дьяк вдруг схватил его за руку. – Что это у тебя за перстень? Пожирающий змею вепрь в царском венце... Родовая печать Холмских князей! Откуда, дворянин?

Давид захлопнул крышку, густо покраснел, повернул перстень печатью внутрь и, чтобы не смотреть в ледяные глаза Дмитриева, принялся укладывать ларец в суму.

– Стар ты стал, Постник, – пришел на выручку Ржевский, – по всему видно, что печатку ему поднесла красавица...

– Род князей Холмских пресекся, – Дмитриев нисколько не оттаял от шутки боярина, – Холмских нет на этом свете. Но есть одна женщина, что носит их имя. По праву замужества. Она красива, умна, соблазнительна, как... дьяволу только мечтать. Если она подарила тебе этот перстень, Зобниновский, – она пометила тебя. Смертью!

Жди гостью на корабле! Не прелестницу княгиню Софью, а костлявую старуху с косой. Ломаный грош за бортом – вот что твоя жизнь, дворянин! Сними его!

– Не могу. – Краска от лица Давида отлила так, что он почувствовал себя прозрачным... словно дьяк вслух читает его мысли.

– Забудь о чувствах, забудь об обещаниях! – неверно понял его Дмитриев.

– Да нет же, – признался Давид, – он будто прирос...

– Пойди к немцам, пусть распилят!

Давид покачнулся. Палуба уходила у него из-под ног.

– Дьяк, посмотри, он сейчас упадет, – Ржевский за плечо поддержал гонца. – Отоспись, Зобниновский, займи каморку подле моей комнаты. На входе поставлю двойной караул. В конце концов, я обещал государыне Ирине Федоровне... праведной старице Александре!

Наскоро позавтракав, Давид по благословению боярина заперся в небольшом чулане без окон за посольскими комнатами, как был одетым свалился на деревянную лавку, день, ночь и весь следующий день его не могли разбудить ни качка, ни пронизывающая корабль насквозь соленая свежесть ветра, ни тусклый сквозь низкие облака рассвет. Ни голод, ни жажда, ни страхи и сны. Поэтому и упустил он, как за последней отмелью, в устье, когда спускались в лодки нарвские лоцманы, проводившие корабли в коварном течении реки, от небольшого пограничного острожка на русском берегу отделилась лодка под косым поморским парусом и догнала посольство. С нее поднялся худенький горбатый монашек и предъявил Дмитриеву бумаги, подписанные Новгородским митрополитом. По правилам того времени церковь не оставляла своих чад без духовного окормления в странствиях, и дьяк, убедившись в подлинности митрополичьей печати, позволил монаху остаться. Вновь прибывший сторонился двух иноков, приставленных к послам с самой Москвы. Но и это ни у кого не вызвало удивления. Такая у них работа – подозревать ереси и вынюхивать неверие. Не в Святой Град посольство, а в гнездо погибельного Лютера.

 

К вечеру следующего дня, когда еще не затихли страдающие от качки московиты, он, как назло, очнулся. От стонов, духоты и рвотной вони Давид поскорее поднялся на палубу. Раскачиваясь и скрипя, корабли быстро шли вдоль теряющегося в сумерках побережья. Легкая зыбь на море сменилась водяными валами, которые становились все круче, а теперь по волнам побежали пенные гребешки – предвестники надвигающейся бури. Гогоча и матерясь на чем свет стоит, немцы сноровисто ставили штормовые снасти: ночью корабли должны миновать узкое горло залива и выйти в открытое море.

На палубе, на пронизывающем соленом ветру, под брызгами разбивающихся о борта волн Давид оказался один. Лишь далеко на носу судна в свете масляной лампы виднелись очертания матросов, ладящих паруса. Пока приказные дьяки и выборные дворяне посольства, полумертвые, валялись внизу, эти бесстрастно исполняли свое ремесло.

Для русских, многие из которых в жизни не видели воды больше, чем Волга и Двина, оно было еще в диковинку. Конечно, новгородцы издавна торговали морями с Англией, Данией, Швецией и Германией, казаки в поисках добычи плавали по Черному морю к самому Цареграду, по Каспию – к персидскому побережью, северные поморы открывали неведомые земли в студеных морях, но то были люди с окраин России. Больше чем столетие назад Иоанн Великий основал Ивангород как крепость и гавань против Нарвы, стремясь одолеть Ливонию и Швецию не только на суше, но и на море – в торговле и войне. Но как-то забылось это. Московиты, сплотившие страну, еще не вошли во вкус морских странствий. Иоанн Грозный, бредивший западными морями, на двадцать лет завоевал побережье Ливонии, открыл в Нарве русское мореплавание, но так и не смог пристрастить к нему свой народ. Поэтому потерял потом и Нарву, и Ивангород, и Орешек, и все побережье до Выборга. Ирина Годунова волею немощного мужа отвоевала побережье. Но Феодор Иоаннович умер, царем стал Борис, а у того попросту не хватало рук заниматься морями. Еще не были переварены в котле государства великие Иоанновы приобретения – Казань, Астрахань, Сибирь. Россия, занятая познанием себя, поднимала паруса неохотно, с натугой. Лишь Петру Великому столетие спустя суждено было воплотить мечты своих предшественников.

Вцепившись в борт корабля, Давид стоял у зачехленной медной пушки и впервые, наверное, с самого отъезда из Москвы, дышал спокойно. Не прикрывая спину и не оглядываясь поминутно в страхе внезапного нападения. Морская болезнь почему-то не тронула его: то ли успел приспособиться к качке во сне, то ли сказалось, что крошки в рот не брал сутки кряду. Наскоро перекусив, теперь он наслаждался покоем.

А мысли его были о женщине своей мечты, об Аннушке, перед которой он, хоть и за сотни верст, вслух каялся в безвольной измене, в выжатом из него Софье предательстве. Каялся, хотя и сейчас не смог бы, положа руку на сердце, без сомнений ответить: с кем делился в избенке любовью – с Анной или с Софьей. Даже в любви близняшки едва отличимы. Каялся и, Бог видит, чем угодно готов был заплатить за свою вину... Кроме того, чем обычно платят за измену, – кроме любви и возлюбленной. Он мучился предчувствием, что страдать за его слабость придется Аннушке!.. От горечи и вины, саднящих в сердце, словно нож, Давид плакал навзрыд. На пустынной палубе посреди ночного кипящего моря некого было стесняться и нигде, он верил, нигде, даже в церкви, Господь не услышит его лучше, чем здесь. Примет раскаяние, простит...

На него самого наложит расплату, избавит Аннушку. Ведь у Аннушки, Давид знал душою, как огонек той лампы на корме, бьется под сердцем новая жизнь. Дитя, любовью соединенное из двух половинок – из нее и из него. Недаром она не призналась в этом прямо, провожая мужа, а лишь зарумянилась и отвела взгляд... «Предчувствовала мою измену?.. Как теперь я смогу заглянуть ей в глаза, обнять?» Нарывает в груди, режет сердце проклятый нож... На горле, на горле...

Давид резко очнулся. Да, острое лезвие надрезало ему горло и кровь липко сочилась из раны... Не ангел терзал его – убивал человек... Убивал?!.. Давно бы зарезал, если б хотел. Нет, убийца ищет чего-то другого. Давид скосил на него глазами. Удалось разглядеть лишь черный монашеский клобук.

– Где письмо царевны? – шипел тот, перекрикивая шторм. – Где ее портрет?

Давид глянул вниз, в кипящую за бортом черную бездну. Ударит в корабль посильнее волна, дрогнет рука убийцы – та бездна примет его. Конечно, Давид немедленно вспомнил, что еще мгновение назад сам просил себе кары и расплаты. Получил! Его предали в руки дьяволу, поставили на порог преисподней. Поделом! Со спокойной душой Давид попытался перехитрить черта.

– В вещах... – едва слышно ответил он.

Каждый звук выдавливал на его горле по капельке крови.

– ...Идем, провожу...

– Где вещи? – Черт знает свое дело.

– Одно убьешь...

– Убью! Но просто. Вот так! – он показал, надавив на нож. – Иначе, поплаваешь у меня. – Свободной рукой черт встряхнул перед лицом Давида веревкой с петлей на конце. – Вверх ногами!

В знак признания своего поражения Давид поднял руки вверх и затем похлопал себя по груди. Это означало, что послание царевны там, у него на сердце. Давид рассчитывал, что убийца позволит пошевелиться, но не тут-то было. Черт сам стал расстегивать кафтан, полез за пазуху.

Убийца не учел одного: для этого ему пришлось оторвать руку от необходимой опоры – но удержать равновесие на одних лишь ногах в такой качке почти невозможно! Он уже нащупал грамоту, потянул ее... потерял равновесие. Чтоб не упасть, отдернул нож, на миг вцепился Давиду в плечо. Давид вывернулся, пихнул убийцу – тот отлетел, схватился за пушку, устоял. Давид потянулся к сабле... и похолодел: ножны пусты. Сабля – в руках второго монаха. Заметив оплошность товарища, он немедленно вынырнул из-за мачты, направил острие в лицо Давиду. Не отступить, не увернуться!.. Остановил удар. Замер. Опустил острие на грудь жертвы:

– Письмо я заберу у тебя вместе с сердцем!

Голос показался Давиду знакомым.

Первый, не очень удачливый убийца убрал нож за пояс, схватился за поручень и, уже не опасаясь упасть, вновь полез Давиду за пазуху. В свете качнувшейся на высокой корме лампы Давид узнал его редкую бороденку и висячие усы. Андрей Шелефетдинов! Давид вздрогнул, его глаза вспыхнули:

– С того света?!..

– Узнал? – поднял глаза убийца. – Вернулся поквитаться с тобой, мальчишка!

Одно оставалось Давиду: оттолкнуться ногами, кувыркнуться за борт. Бог не выдаст!.. Он наверняка проделал бы этот гибельный прыжок, если б в тот самый миг, как Шелефетдинов вытащил заветный свиток, острие сабли его товарища молниеносно и гибельно не мелькнуло у него перед глазами... Как обычно бывает, Давид почувствовал себя убитым мгновением прежде смерти. Сквозь дымку ее он видел, словно во сне: сабля резко обратилась острием от его лица и с четким щелчком глубоко рассекла горло Шелефетдинову.

Хрипло вскрикнув, убийца схватился за рану – меж пальцами его вздулся и лопнул громадный кровавый пузырь, он рухнул на палубу и в корчах покатился бы по ней, если б второй монах не наступил ему на грудь.

– Помоги мне! – прокричал он, руками показывая Давиду, что тело надо бросить за борт.

На корме зажглась вторая лампа. Блестя оружием, несколько человек двинулись к тому месту на палубе, где им послышалось неладное. Давид подхватил Шелефетдинова за ноги, монах поднял под мышки, они легко перевалили мертвеца через поручни. И остались стоять так, склонившись к бездне.

– Что там?! – свесил лампу за борт Ржевский. – Мне говорят, на тебя напали монахи, Зобниновский?

– Нет, – бросив взгляд на спасителя, мотнул головой Давид, – я облегчал душу беседой о Вышнем. И тут... – показал он рукою вниз. – Сам не могу понять, что там такое.

К ужасу Давида покойник никак не тонул – удары волн будто приклеили тело к борту, темное, громадное от раздувшихся одежд, в белой пене, оно походило на ...

– Рыба, большая рыба, – произнес спаситель-монах, – чудище морское.

И находчиво перекрестил бездну. Повинуясь, мертвец немедленно скрылся в пучине.

Ржевский заглянул попеременно в лица Давиду и его негаданному спасителю. Ничего не сказал, сунул лампу немцу и пошел к себе. Порывы ветра донесли: на ходу боярин отчаянно матерится.

Занятые собою, они не заметили, как оторванный от корабля ударом волны и крестным знамением монаха мертвец сумел ухватиться за борт лодки, привязанной за кормою, перелез внутрь, замотал какой-то тряпицей свое кровоточащее горло и замер, лежа на дне. Шелефетдинова убивали неоднократно. И каждый раз он воскресал. Не все еще, кто обречен его смертоносной руке, отправились к праотцам. Главного в жизни убийства Андрей еще не совершил. А до тех пор черти выудят из любой пучины, дьявол выходит от любых ран своего драгоценного.

 

Дождавшись, пока уйдет на корму немец со своей всевидящей лампой, Давид заключил спасителя в объятия:

– Истома!

Они обнялись не как господин и слуга – как друзья, сто лет не видевшие друг друга. К радости Давида примешивались благодарность за спасение, вина за то, что тогда, после свадьбы с Аннушкой, поглощенный счастьем с любимой, не удержал подле себя Истому, и тысячи самых разных вопросов: как Истома оказался на корабле, чем жил эти два года, неужто добился монашеской рясы, не слышал ли об Аннушке?..

– Истома?.. – начал Давид задавать один из них.

Горбун не прервал его, но приложил палец к губам. Он понимал, что происходит на душе его бывшего господина – в его собственной творилось невообразимое... но промолчал. Поклоном извинился. И повел Давида на самый нос корабля, взлетающий и проваливающийся в волны, как гигантские качели, как сани, во весь дух летящие с Воробьевых гор. Сюда уж точно не зайдет ни один московит, никто не увидит их, никто не подслушает.

– Откуда ты здесь, мой верный Истома?

– Из Москвы, от госпожи моей Аннушки... Разве она не сказала тебе?

– Сказала? Истома, неужели она поехала следом? Где она?

– Нет, не то я говорю... – смутился горбун, – ...я думал, она известит тебя письмом.

– Я ехал скорей самых скорых ямщиков, скорей царских посыльных, Истома. Аннушка в Москве?

– Да, мой господин. Там я встретил ее. Но сейчас... быть может... не знаю...

– Договаривай, Истома, договаривай! Ты вечно чего-то не договариваешь!

Лицо Давида блеснуло таким искренним страданием, что воля Истомы расплавилась. Как олово на огне.

– Собиралась ехать... в деревню! Хочет тебя обрадовать, как вернешься.

От того и не договариваю, что запретила. Но разве я могу скрыть от тебя, господин мой Давид...

– Аннушка ждет ребенка... у нас будет дитя?.. Боже, почему мы не вместе сейчас?!

– Госпожа моя так жалеет, что отпустила тебя...

– Истома, Истома... Такие женщины, как Аннушка, имеют дар предвидения!

– Опасностей твоего пути? Я думаю, теперь они уже позади, господин. Шелефетдинов мог быть только крайним средством, последним оружием...

– О нет! Аннушка всегда боялась покушений с оружием меньше козней дьявола, меньше моих собственных слабостей... И верно, Истома, как она права!.. Послушай, ты принял монашеский чин? Не говори «нет». Обмани, скажи «да». – Давид глянул на Истому глазами, полными соленых морских брызг... или, невозможно, слез? Плечи его дрожали не от холода, от рыданий? – Больше всего на свете, Истома, мне нужно сейчас исповедаться. Прими мою исповедь, друг!..

– Увы, я скажу «нет», Давид... господин мой. Но не из нежелания обременять душу твоей исповедью. Моя душа, если позволит Господь, примет любой грех от тебя... – Резкий на ветру голос Истомы вдруг сменился молчанием. Почти молчанием: и так все понятно. – Я знаю о твоем грехе!

– Значит, ты был пьяницей ночью на постоялом дворе, ты навел на погоню разбойников, ты...

– Я донес патриаршей страже о заброшенной избенке и я...

– Ты выследил Шелефетдинова, чтобы вовремя убить его!.. Истома, не я, но ты проделал весь этот путь!

– Ну нет, господин. Быть на виду у смерти гораздо сложнее, чем от нее прятаться... Знаю по себе! Ведь госпожа моя Аннушка сняла меня с плахи, из-под топора...

Истома сказал это легко, с ухмылочкой, но по глазам Давид понял: не обманывает. И к нему сразу вернулись те тысячи вопросов, которые собирался задать бывшему слуге до того, как сам загорелся исповедью.

– Что было эти два года с тобою, друг мой?

– Два эти года, господин, я провел, как ангелочек за пазухой у черта... Я видел истину, я видел веру и любовь... и видел ту цену, что платят за них люди: страдания, ужасы и грязь – гибель! Гнутся, где подобает твердость, и падают, где должно выстоять. Я ответил на тот вопрос, который всегда преследовал меня: зачем Господь придумал земную жизнь, а не держит души своею властью в Небесной чистоте. Или сразу не отправляет в геенну? Так вот: земная жизнь есть всем нам чистилище! Даже Всевышний судит не произвольно, а глядя на дела человечьи. Не плоть изначально порочна, а душа. Только земные дела дают ей право на посмертное блаженство! Ересь, Лютер? Но разве не так учил Сергий Радонежский?.. Нет, господин мой Давид, я не принял постриг. Земным делам я посвятил себя!.. А дела мои такие...

И горбун рассказал завороженному Давиду все то, что ты, читатель, уже слышал из его уст наедине с Аннушкой. Дорожа твоим бесценным вниманием, я не стану повторяться. Как и ты, наверное, я жду от Истомы следующего шага – поведает ли он господину о том разговоре в гостиной, что предшествовал его исповеди? Откроет ли, наконец, тайну, прояснит ли загадку? Свою, Анны и Софьи? Но нет! Что-то остановило Истому на самой грани откровенности.

– Господин мой Давид, я отверг твою исповедь... но позволь-таки спросить: что такого тебе говорила та, что так похожа на Аннушку, в той злополучной избе?

– Говорила... О князьях Холмских, о своей несчастной судьбе в когтях царицы Марьи Григорьевны... она несчастна, она так несчастна...

– Что она говорила об Аннушке?

– Ничего! Но почему ты спрашиваешь? Аннушка ищет ее?

Горбун задумался. Но лишь на мгновение.

– Аннушка всегда следила за ней. И потеряла из виду недавно. Говорит, что это – к несчастью. Софья всегда исчезает перед несчастьем! Поэтому и просила беречь тебя вдвойне! А печать со змеею и вепрем, подаренную ею, ты показывал по дороге еще кому-то, кроме тех черных стражников в избе?

– Ты знаешь и о перстне?

– Да, я видел, как вы обменялись. Поэтому и навел монахов. Я донес им, что видел у избы того, кто им нужен, с перстнем Бельского. А перстень Софьи... Что бы княгиня ни говорила, на самом деле она исполняет тайные поручения царицы Марьи Григорьевны, а значит, монахи не тронут обладателя родовой печати Холмских князей. Так и случилось. Еще кому-то ты показывал перстень?

– Да, пару раз в дороге дозорам. Кланялись и пропускали... Здесь, на корабле – Ржевскому и Дмитриеву.

– Что сказал дьяк, Постник?!

– Что следом за этим перстнем всегда приходит костлявая старуха!..

– Смерть!.. Ну конечно, Шелефетдинов! Давид, теперь я уверен, без сомнения, Софья – одно из звеньев той цепи, по которой Марья Григорьевна отправляет на тот свет своих противников. Позолоченное, прелестное, полное соблазнов... но самое гибельное. Более гибельное, чем Шелефетдинов. Несчастный Андрей годится Софье лишь в подручники. Сторонись ее... А я – немедленно тебя оставлю. Видишь, пылает маяк. Мы входим в какую-то бухту – укрыться от ненастья. Мне надо в Россию, срочно в Россию!

– Зачем, Истома?! Останься со мною! Надо довершить начатое...

– Довершай один, мой господин!

– Истома, ответь, ты разрываешь мне душу! Что случилось?!

– Софья!.. Аннушка!.. Аннушка в смертельной опасности! Я знаю, что поручит ей царица Марья после этого своего поражения. После того как ты привезешь царевне Ксении принца Иоанна.

– Что?!

– Овладеть тобой как самым страшным оружием!

– Невозможно, Истома! Я не поддамся боле, не оступлюсь! Погибну скорее!

– Мой господин! От козней дьявола не зарекайся! Марья поручит Софье стать твоею женой!.. Клянусь преисподней и всеми чертями, ты не отличишь ее от Аннушки по приезде!

– Они подменят Аннушку этим исчадием ада?!

– Захотят подменить! Но сейчас...

– Ребенок! Наше дитя!.. – Давид закричал так, что испугалась буря. И тут же голос его сорвался в рыданиях. – Вот зачем Софья соблазнила меня. Иметь от меня ребенка!

– Да, Софья принялась за дело обстоятельно, как всегда. Если уж стать похожей на Аннушку, то – во всем. Если уж ребенок – то не случайный, а именно от тебя. И вдобавок, родное дитя – самый надежный залог. Дитя от нее. Залог против твоей мести!

– Истома, друг! Они хотят убить Аннушку!.. Я возвращаюсь!

– Ты не можешь, господин мой Давид. На тебе – Россия! А эту ношу дозволь взвалить на мои плечи!

Они долго, пристально смотрели друг на друга. Решились. Когда корабль присмирел, притянутый канатами к пристани, Давид и Истома обнялись на прощанье. Молча! Сказать страшно: на двоих... на троих с Провидением они поделили такое бремя, что ломает царей и гнет народы. Тяжелее трудно сыскать во вселенной.

Прибывшее в Копенгаген русское посольство встречали со всей пышностью одного из могущественнейших тогда европейских дворов. Впрочем, знающим истинную роскошь московитам пышность эта показалась весьма посредственной.

При дворе датского короля не было того обилия каменьев, золота, дорогих тканей в одеждах и бесценного убранства в жилищах, того великолепия жизни со скачками, охотами, загородными выездами и гуляньями, что еще недавно, до погромов Грозного и грабежей Годунова, имелось у каждого из могущественных русских, литовских и татарских родов, служащих московскому самодержцу. Да и теперь его еще хранят князья Шуйские, Мстиславские, Воротынские, немало успели нажить Годуновы, Щелкаловы, даже опальным Романовым и Черкасским не стыдно помериться блеском с королем Христианом. Что уж говорить о бесподобных царских теремах, о захватывающих дух патриарших палатах? Двор в Копенгагене был чист, опрятен и скромен. Датские вельможи жили так, словно Небом им отпущена тысяча вечных жизней, а не краткая и одна.

С разграничением в землях лопарей покончили быстро. Послы от имени царя Бориса Федоровича и датский король Христиан со своими вельможами установили, что крещенные в православную веру отходят под руку московского царя, а в латинство и лютеранство – короля датского. На спорных участках – по справедливости: кто чем владеет, тем и владеет.

Король Христиан тут же поклялся на Евангелии за себя, потомков своих и за всю Данию на веки вечные соблюдать договор беспрекословно. Московское посольство, как положено у русских со времен древних князей Игоря и Святослава, чуть не в полном составе подписало его и обещало доставить в Москву для целования креста государем. По этому поводу был дан пир с танцами на немецкий лад, потешными огнями и орудийной пальбой. Затем будто для отдыха посольство задержалось в Копенгагене еще на недельку.

И тогда началось самое главное. За семью замками, с невероятными предосторожностями стали сговариваться о принце Иоанне. Московиты не хотели прямо говорить о том, что ему предлагается рука Ксении, княжеский удел и, возможно, царский престол. Датчане хотели это услышать: Иоанн был не приблудным принцем, а владетельным герцогом и дорогого стоил. Хотя и не имел никакой надежды стать королем – на престоле сидел его старший брат, имеющий детей, за ним следовал средний, Ульрих, тоже не без потомства. Датчане хотели получить за Иоанна помощь русских в Ливонии против Польши, в Скандинавии – против Швеции, в торговле – против англичан и голландцев. Но выменять что-либо можно лишь на переговорах, не так ли? А московские послы представляли все дело лишь как приглашение царя Бориса Федоровича. Пусть приезжает, авось приглянется, государь милостив, в обиде принц не останется... Дьяк Дмитриев так витиевато описывал прелести Московии, благородство ее вельмож и гостеприимство народа, что казалось, говорит он о Небесном царстве, а не о земном. Боярин Ржевский, сам родом от Рюрика, из древних князей Смоленских, обхаживал датских вельмож. Прозрачными намеками, но никогда прямо, прося их посодействовать у короля Христиана и герцога Иоанна.

Наконец, однажды в укромном уголке весеннего сада, гуляя вчетвером с братом Ульрихом и послами, король Христиан не выдержал и изрек:

– Я осведомлен о законах Московии, что руку невесты просит жених, что мужчина предлагает свое сердце избраннице. А не наоборот. Я прекрасно понимаю, что такое честь, королевская честь, царская честь, господа высокие послы. Но извольте: я господин брату моему, Иоанну, однако не в делах веры и родины, а тем более – не в делах сердечных. Вы предлагаете ему ехать в Московию потому, что государь Борис милостив, а его дочь Ксения красива? Предложение предусматривает, что государь ваш хочет этого брака: прямо – да, нет? Удостоят Иоанна увидеть царевну до свадьбы: да, нет? Для супружества с Ксенией придется ему сменить нашу веру на вашу: скажите прямо?! Взяв в жены царскую дочь, принц получит какую-либо власть в России: не уклоняйтесь?! Мне очень жаль, господа, но если мои слова уйдут в песок вашего молчания, как вода в пустыне, я буду вынужден прервать переговоры. Более того, помня о чести своей и Датского королевства, я не отпущу его в Московию, даже если он того пожелает! Считайте это моею волей. Я ее изъявил! Теперь ваш черед, великие послы.

Послы переглянулись. Пора!

– По законам России и обычаям мы, государевы послы, не можем даже речь об этом вести... – начал Ржевский.

Лицо короля изменилось, щеки побледнели, губы дернулись. Он сам предложил московитам рвать или продолжать. Замкнуться в гордости, что они, русские, умеют или... разве откровенность может быть унижением? Соседство с татарами и поляками приучило русских к такой недоверчивости? Христиану очень хотелось, чтобы брак Иоанна и Ксении состоялся: вместе с Борисом он бы раздавил Швецию, растоптал Польшу, запугал Германию, отобрал у англичан и голландцев торговлю с Востоком... Мечты! Несбыточные: сам нарвался.

– Быть может, если не ваш государь, то его дочь решится? – Христиан сказал что попало, лишь бы прервать боярина, не дать ему поставить точку.

– ...Ибо мы представляем особу государя Бориса Федоровича... – продолжал боярин упрямо, как вол.

Заметив, куда клонится дело, Дмитриев, в этом разговоре больше – переводчик, чем собеседник, ибо в Дании не принято, чтобы люди безродные, как он, имели важные чины и служили послами, нарушил приличия и вступил в разговор:

– Но есть среди нас третий посол. Тайный. Поверенный царевны Ксении Борисовны. Мы рассчитывали представить его принцу Иоанну, но поскольку ваше величество завели этот разговор, он готов предстать перед вами!

Румянец вернулся на щеки короля. А вместе с ним – надежда. И хитрость.

– О нет! Герцог сам пусть решает: вверить свои личные тайны мне, как старшему брату и королю, или нет? Я не могу настаивать. Мне хотелось лишь одного, господа послы, чтобы брат ехал в Россию с открытыми глазами. Вы исполнили мое желание! Сегодня вечером Иоанн будет при дворе. Представьте ему тайного посланца. А верное решение, надеюсь, герцогу внушит Господь!

 

Встреча с герцогом Иоанном состоялась в большом каменном доме, выделенном московскому посольству невдалеке от королевского дворца. Принц прибыл туда на ночь глядя в сопровождении одного лишь слуги. Разделяя уважение королевского брата к скрытности, послы сами встретили его у заднего подъезда, со двора, лично проводили в гостиную. Лишь один человек из всего посольства был удостоен чести присутствовать на этом свидании – дворянин Давид Зобниновский.

– Вы делаете мне заманчивое предложение, господа, – сказал Иоанн, выслушав вступительную речь Ржевского, – но, поймите, могу ли я что-либо обещать, не глянув на невесту? Тем более что и царевна не видела меня. – По всему, король успел научить брата, как вести себя, чтобы выжать из московитов побольше. – Знаете, господа, между людьми случаются и любовь с первого взгляда и с первого взгляда – отвращение. Как я могу строить судьбу свою на основании еще более коварном, чем прибрежный песок, – на человеческих чувствах? Мой брат Христиан – король Дании, моя сестра – королева Англии. На мне такой груз чести, господа, что трудно решиться!

Несмотря на эту отповедь герцога Иоанна, послы поняли, что он не отказывается – лишь вызывает на откровенность. Будь их воля, они поводили бы этого немецкого мальчишку за его длинный нос! Но...

Дмитриев сделал знак рукой стоящему чуть поодаль Зобниновскому. Давид с поклоном подошел, поставил на стол ларец красного дерева, тот самый, в серебре и жемчуге, что уже видел мой читатель, отстегнул замочек, открыл. Сдернул с портрета вышитый золотом шелковый платочек.

Лицо Иоанна сперва осветилось восторгом и радостью... Затем болезненно исказилось. Брови Ржевского сдвинулись к переносице так резко, словно скрестились мечи. На всякий случай Дмитриев под столом положил руку на ладонь боярина, стиснувшую рукоять сабли.

– Так я и знал! – с рыданиями в голосе воскликнул Иоанн. – Она прекраснее всех девушек и женщин, что видел я на свете. Ее красота – свет ангела, лик Девы Марии! Она белокура, как датчанка, но глаза ее, как у итальянки – черны, лицо ее белое, как снег, а губы – спелые, как вишня. Клянусь, сейчас сердце разорвет мне грудь!..

«Этот парень, если попадет в Москву, вполне может стать царем, – оценил Дмитриев, – вон как провел нас с портретом...» Не додумал, Иоанн завернул еще хитрее:

– ...Но душа, господа великие послы?! Я прошу вас принять во внимание душу! Что мне ждать в вашей чудесной стране? На какие чувства возлюбленной надеяться? Быть может, ее сердце занято другим – мужчиной ли, служением ли Богу – а под венец со мною она идет лишь по воле своего могущественного отца? Увы, господа, я готов сражаться и умирать, преодолеть любые опасности... когда знаю, за что. Я готов отправиться за любимой хоть на конец света, но если у меня есть надежда. И не забывайте, в жилах моих – кровь королей. Мне мало одной любви! Любовь можно найти в рыбацкой лачуге! – Герцог так оглядел присутствующих, что им захотелось бежать в ту лачугу. – Если бы царевна пообещала мне, что я стану помощником, слугою ее отцу. В сотню, в тысячу раз меньше его милостей, чем обещаете вы словами, но на бумаге... Она молчит! Ее губы на портрете – загадка... Я хотел бы оставить портрет у себя на одну только ночь – вдруг он заговорит? Тогда я смогу решиться... Я верю, верю, что сердца могут разговаривать за тысячу миль!

Послы вопросительно переглянулись.

– Портрет прикован ко мне цепью, ваше высочество, – выручил Зобниновский, – вместе с ним вам придется взять меня.

– Охотно! Вы прекрасно говорите на моем языке, дворянин. Значит, скрасите рассказом о вашей родине мою бессонницу.

Ржевский и Дмитриев кивнули. Они обиделись бы, что письмо Ксении прочитано без них, но не сегодня. Если принц сгинет в России, как многие до него, – их вины в том не будет. Если поспорит за престол с царевичем Феодором Борисовичем – не будет на них ненависти царицы Марьи. А если понравится царю Борису или сам станет царем – милость им уже обеспечена.

Герцог Иоанн раскланялся с послами. Давид вышел вместе с ним, будто провожая до ворот. Шепнул несколько слов по дороге. Слуга принца подвел ему коня, Иоанн вскочил в седло. Давид неожиданно для всех – на коня слуги, и с места во всю прыть они унеслись по узкой улице. Даже сам несчастный слуга ничего не понял. А уж как кусали губы посольские соглядатаи: самое важное они упустили. Вот он – гонец Ксении! Увы, письмо царевны неведомо куда улетело на крыльях ночи.

В покои, приготовленные принцу в королевском дворце, они прошли так, что никто не заметил. Иоанн нашел, где сменить русское платье Давида на немецкое – высокий белокурый дворянин, сопровождающий герцога, не вызвал ни у кого подозрений. В комнате Иоанн немедленно прогнал слуг, сам зажег свечу и без единого слова требовательно протянул руку. Она дрожала. Принц молчал не от гордости или скрытности – от волнения. Давид понял его, с поклоном протянул послание. Отступил на несколько шагов. Иоанн развернул бумагу и впился в нее глазами.

– Боже! – таким было его восклицание, как только он прочел первые слова. – Право, царевна пишет латынью лучше, чем глава ордена иезуитов!

Высказав одну из самых странных похвал, которые когда-либо получала красавица и умница Ксения, Иоанн надолго умолк. Буква за буквой он читал и перечитывал послание, шевеля губами, словно целует руки той, кто его писала, словно разговаривает с ней.

– Она пишет, что я вполне могу доверять вам, мой благородный друг, – наконец поднял он на Давида глаза, – так ответьте мне: дела в России действительно могут сложиться так, что мне достанется престол? Или это мечта моей... теперь я могу сказать наверняка: моей возлюбленной?

Давид молча поклонился принцу. Иоанн улыбнулся. Лицо его приняло то выражение, какое, наверное, возникало у его предков – викингов и варягов, когда они узнавали, что где-то на свете есть еще земля, которую они не успели разграбить, город, что не взяли приступом, и народ, что не покорили. Когда собирали свои дружины на войну или на службу за золото и славу. Тысячу лет предки Иоанна служили России, и, говорят, московские цари сами были его крови. Так это или нет, но сказочная Гардарика*, чудесная страна древних саг, с детства зачаровала ему душу. Принцу было мало Шлезвиг-Голштинского герцогства. Он хотел быть таким, как древние короли: властвовать по праву меча и по воле Бога. Как Александр Македонский и Цезарь, как русский Иоанн Великий – быть завоевателем и государем полумира.

В отличие от своих коренастых, пухлых и розовощеких братьев Христиана и Ульриха, неведомой игрой крови или любви Иоанн – Ганс, как здесь его звали, – меньше всего напоминал датчанина. Высокий, худой, темноволосый, с большим орлиным носом и чувственным ртом, он походил скорее на утонченных итальянских вельмож, на беспринципных герцогов и развратных кардиналов Возрождения. И душа его была не немецкой, скаредной и мелочной, а широкой душою завоевателя царств и покорителя женщин.

– Верно, что мне придется убить ее брата за московский престол?

«Он не так прост, этот Иоанн – царице Марье Григорьевне будет нелегко проглотить его. Может и подавиться». Давид пожал плечами.

– Скажите, друг мой, не молчите, как евнух в султанском гареме, лишенный еще и языка, чтоб уж точно ничем не мог согрешить. Рассказывая мне, вы не грешите. Я понимаю – вам приказано молчать и уничтожить это письмо, если я откажусь. Так вот, даю слово – еду! Я хочу жениться на царевне... хочу быть в России государем! Так придется мне убить царевича?

– Царевич несчастен, – раскрыл рот Давид, – несчастен тем, что мать его – дочь Малюты Скуратова, главного палача при царе Иоанне. Царь Иоанн был...

– Я слышал о нем, – прервал герцог. – Он был велик, но жесток. Дальше!

– Многих вельмож Скуратов убил сам, многие казнены по его подсказке. Древние роды не пустят на престол его внука.

– Но тогда верно, что мать царевича возненавидит меня? И если она стóит своего отца...

– Стоит, ваше высочество!

– Тогда ваше предложение похоже на военный поход... Знаете, мой друг, в походе мне очень будет недоставать одного...

– Чего, мой герцог?

– Посольство скоро уедет, не так ли? Но мне нужен человек, который откроет: кто есть кто и что к чему в России. Без знающего советника и проводника поход обречен на поражение. Слепые редко выигрывают войны со зрячими, не правда ли? Сам я знаю только один пример: слепой Ян в Чехии*. Вы знаете еще?

– Да. У нас был царь, Василий Темный, его ослепили двоюродные братья и отняли престол. Он вернул свое. Иоанн Великий – его сын...

– Я слышал об Иоанне Великом. Теперь знаю, что он – сын несравненного отца. И все же?

Давид прекрасно понял намек герцога. Но согласиться – значит надолго отложить встречу с Аннушкой... Холодеет сердце... Отказать? Он прав: один в России – скоро погибнет. И то, ради чего вся спешка, все жертвы, – пойдет прахом. А принц Иоанн способен взвалить на свои плечи государство, чтобы не рухнуло по смерти Бориса. И выстоять...

– Станьте мне таким человеком, Давид! – понял принц его сомнения и протянул руку. – Станьте моими глазами, моими ушами в России. Научите меня вашему языку, вашей вере, вашим законам. Чтоб полюбили меня государь, вельможи и народ. Поверьте, на этом свете лишь сам Господь благодарнее меня!

Давид сжал губы и не скрывая, как ему тяжело, протянул руку навстречу.

 

Против обыкновения царица Марья Григорьевна приняла посетителя в опочивальне. Наверное потому, что нечего было от него скрывать и незачем в расписных приемных палатах представляться. Гость знал хозяйку, как облупленную. Но и Марья видела его насквозь, начиная с того, что под запыленным дорожным кафтаном выборного псковского дворянина на самом деле скрывается женщина. Красивая, нежная и коварная. Женщина!

– Ты припозднилась на целые сутки, княгиня, – удивительно мягко упрекнула гостью царица, – жизнь стольких людей зависит от бумаг, кои ты должна привезти, что могла бы и поспешить. Зачем прибавляешь мне грехов, милочка?

– Что грех, государыня, а что добродетель – Бог рассудит. Я не нашла тех бумаг. Точнее, мне не отдали их. Говорят сгорели, пропали...

– Ты, верно, шутишь? Здесь, в Кремле, среди бумаг Грозного хранятся послания Феодосии Иоанну Великому. Но отец отвечал любимой доченьке! Его письма – в тайнике Холмских князей, в Елеазаровом монастыре. Вне всякого сомнения! Известно точно: они писали друг другу о том, как быть, если правящий род угаснет, кого выбирать царем? Что отвечал Иоанн? Знающие говорят: царь завещал не ставить на престол иноземных принцев, ибо не будет на них того благословения, что есть на роде Калиты, а брать из своих, из русских...

– Но вдруг, тетушка великая государыня, – видно было, что странная гостья царицы с трудом сдерживает смех, – вдруг наоборот? Вдруг Иоанн завещал отметать русских правителей так же, как сам отмел внука Димитрия? И искать царей из иноземных великих родов? Не зря он предпочел Софью Палеолог и сына от нее Василия! Не только ведь ее томные греческие глазки тому виною или жаркие итальянские губки? А подумай, ведь Феодосия сама от Марьи Тверской! Каялся Иоанн перед дочерью, тетя, оправдывался...

– Тогда те письма нужны мне тем более! Что если они попадут в руки Ксении! Ты виделась с настоятелем? Предъявила ему свою печать с вепрем и змеею?.. Где она у тебя?

Как ни прятала гостья руки, но царица Марья заметила, что среди унизывающих ее пальцы перстней нет того, чей оттиск открывает тайники Елеазаровой обители.

– Я его потеряла... – с очаровательной улыбкой пожала плечами княгиня. – Соскочил... Не заметила где...

– Врешь, милочка, – благодушие царицы сменилось злобой, – ты своего не теряешь... Спрятала, обменяла... Тебя задержали, почему не предъявила печать страже? Не показала, в конце концов, ту грамоту?.. Что это у тебя... кровавый рубин... перстень Бельского?!.. Ты отдала печать Холмских князей любовнику, ты предала меня!

– Государыня, – улыбка девушки стала печальной: так улыбаются священники, беседуя с буйно помешанными, – у меня нет любовника... Я храню верность... У моей сестры, Анны, есть муж. Она любит его больше собственного сердца!.. Аннушка попросила у меня ту безделицу – я отдала... Разве, как и все прочее достояние, как само имя Холмских князей, их родовая печать не принадлежит мне после смерти мужа?

– Не забывай!.. – крикнула Марья. – ...Не забывай, кто заставил Холмского жениться на тебе, на убийце, на воровке, на...

– Не смей, тетя! – Лицо гостьи внезапно изменилось, и из ягненка перед волком она сама превратилась в хищника. – Потаскушкой я не была никогда! Я всегда хранила верность – и в любви, и во власти! Что делать, если в любви моя верность вознаграждена, а во власти – ты... – она овладела собой и вновь смягчилась, – ...ты не отвечаешь мне взаимностью, драгоценная тетушка. Не забывай, что за имя княгини Холмской я с тобой расплатилась сполна, под завязку – где теперь бедняга старый князь? А ведь он бы занял престол, не дядя Борис. Не он – кто угодно одел бы венец – Шуйский, Романов, Мстиславский – если бы я не нашла Иоаннова завещания. Согласись!.. Забыла? А сейчас Густав Шведский вместе с твоей дочерью был бы наследником престола, если б не сошел с ума благодаря моим стараниям. Но я сохранила царский венец для твоего сына... для своего жениха! Чем ты меня отблагодарила? Я просила свободу – ты не дала мне ее! Ты обещала обручить меня с цареви-чем Феодором – и ничего! Подумаю, может мне выбрать другого...

– Издеваешься? Ты просишь руки того, кто по твоей прихоти обречен – сегодня, завтра – погибнет! Мальчишка Зобниновский твоим перстнем прошел все заставы, сел на корабль, вместе с каким-то горбатым монашком зарезал Шелефетдинова и теперь, наверное, Иоанн из его рук читает письма Ксении, рассматривает ее портрет. Видела, как изобразил ее немец, знаю, что она написала! Принц будет от нее без ума. На крыльях полетит в Россию. Умрет Борис: народ, бояре призовут его на царство – не моего царевича, Малютиного внука. Зарежут Федю, как Димитрия в Угличе. Дорожка протоптана!..

Царица Марья говорила эти слова недвижно, невнятно. Со стороны могло показаться, что она разговаривает с гостьей о каких-нибудь дворцовых сплетнях, о новом любовнике известной боярыни, об английских тряпках, французских румянах или персидских украшениях. О чем обычно судачат женщины в Кремле.

– Ты в заговоре против меня и моего сына...

Марья немного помедлила и задала тот странный вопрос, который неизменно задавала этой девушке. Но сегодня он слетел с ее уст по-иному, как жалобный стон:

– ...Кто ты, Анна или Софья? Кому ты служишь, Богу или дьяволу, врагу моему или мне? Ты или сестра твоя вызвали на свет Божий этого проклятого мальчишку Зобниновского?!.. Или Провидение?!.. Когда он со мною, я побеждаю, когда против – терплю поражения! Почему, что в нем такого?

Она помедлила, словно требуя от собеседницы ответа. Но та не собиралась его давать. Незачем раскрывать тайну меча-кладенца, шапки-невидимки: потеряв ее, чудо-оружие лишится своей волшебной силы или, еще хуже, другой завладеет им. Нет, Анна или Софья, жена Давида Зобниновского или княгиня Холмская – она не такая глупышка!

– Молчишь... Я должна заполучить его. Он будет или мертвым, или моим! Ты хочешь, чтоб он был мертв? Нет, не хочешь... Так отдай мне его. Стань навсегда Софьей. Убей свою сестру, стань одной за двоих. Или я сама убью ее. Хотя бы для того, чтобы, наконец, перестать вас путать. Всегда буду знать наверняка, что за этим лицом – душа, принадлежащая мне! Вот тогда ты получишь свободу, я выдам тебя за своего сына...

– Ты думаешь, тетушка, я смогу быть женой двоих мужей?.. – рассмеялась княгиня.

– А что, разве сейчас вы с сестрицей не делите Зобниновского на двоих? – По губам Марьи пробежала гадкая, кто б мог подумать, развратная ухмылка. – Разве она не давала тебе его попробовать?

– Не смей! – воскликнула девушка. – Любовь! Она не подпускает меня к нему... Поэтому и невозможно исполнить твою просьбу. Когда он уезжал, моя сестра уже была беременна...

– А ты пуста, как горшок после сотни едоков? – Развратная ухмылка царицы рассыпалась похотливым смешком. – Это нетрудно, милочка. Неужели мы не найдем парня, который бросит в горшок семечко? Такие есть, что покойницу обрюхатят, а ты молодая, красивая, сочная... Почему с князем Холмским у тебя не было детей, он не настолько был стар, ты не настолько молода? Ему шестьдесят, тебе двенадцать, такие парочки обычно плодовиты... Понимаю, будь у тебя сын, он был бы наследником Холмских, а ты хотела хапнуть все сама. Не жалеешь теперь? Не жалей, твое чрево сейчас пригодится! Сама найдешь мужичка или помочь?

Княгиня фыркнула. В ладошке она взвесила денежку, которой одарила ее царица Марья, и – щедрая душа – отплатила той же.

– Полдвора висит на моей юбке, тетушка. Но задирать ее ради баловства – сладострастие, грех. Ой, как боюсь я греха! Не лучше ли сразу устроить все чисто, честно?.. Я понесла бы от твоего сына, от Федора. Вскоре мы устроили бы мое с ним обручение, распустили слух о нашей с ним большой любви. Ребеночек будет сыном Зобниновского явно и сыном царевича тайно. Об этом мы сделаем запись в церковной книге, по исповеди. Я уберу ее в тайник... Ты предлагаешь мне такую игру, тетушка, что я потребую залог. Ставки слишком высоки: боюсь – не расплатишься!

Девушка говорила, а царица сидела синяя, с торчащими дыбом волосами и ртом, открытым, как у тех несчастных, которым вылили в глотку ковшик расплавленного олова. Даже ее железное нутро не сразу переварило предложение княгини.

– Я не плачу сыном, – только и ответила она.

– Тогда это – не разговор. Считай, что мы не встречались...

– Та-а-а-ак! – На коротеньком словце Марья, кажется, выдохнула не только полные легкие, но и душу в придачу. Долго потом справлялась с одышкой. – Завтра... сегодня... немедленно я отправлю Зобниновскому послание о том, что есть на самом деле Анна и Софья Сабуровы...

– Отправляй! Он любит, он простит! Вот – доказательство! – Прямо у глаз царицы девушка поиграла малиновым рубином Бельского. – Будь Аннушка хоть бесовкой, отныне он простит ее. У него есть долг перед ней. Он изменил... – И девушка проглотила язык.

Но Марья, как голодная лиса в голову опрометчиво открывшегося ежа, уже вцепилась мертвой хваткой.

– Изменил?.. С тобой! Вот за что ты отдала ему перстень, тайну Холмских князей и судьбу моего сына. За ночь любви! Голову потеряла, как захотелось мальчишку. О, представляю, как ты ублажала его! Значит, сестра твоя в самом деле не подпускала тебя к мальчишке! Но ты не могла, не могла допустить, чтобы она понесла от него дитя, а ты – нет. Извечное соперничество близнецов!.. Хитра, ничего не скажешь. Вот как хотела провести меня. Чтобы объявить того, кто растет у тебя в чреве от Зобниновского, – сыном царевича, моего Феди. И навсегда взять меня за горло? Не вышло! Дурочка, я все равно бы узнала, чем вы там занимались в избушке: птицы и звери лесные мне б рассказали, лешие и русалки... Ладно, я дам тебе что угодно, но стань для меня женой Зобниновского! О цене и залоге, милашка, неужто мы не договоримся?

В мягком итальянском креслице, неподалеку от теплой печи с библейскими действами в изразцах, княгиня Холмская нежилась как сытая кошка. Беседы с царицей Марьей, игра мыслей и слов доставляли ей не меньшее наслаждение, чем сама жизнь. Сегодня в войне ума и коварства она не победила, но и не потерпела поражение. Более чем достойный исход для поединка с таким противником. Конечно, всегда хочется большего... Но ведь Марья – стара, а она – только учится. Нежный юный бутон. Еще не распустился цветочек и ягодка не созрела.

– О да, тетушка великая государыня, нам ли с тобой упрямствовать?

– Верно. Тогда смотри: мне нужен твой муж, Зобниновский – верным слугой. И принц Иоанн Датский... – мертвым!.. Никуда не деться, княгиня, теперь, когда нет писем Иоанна Феодосии – придется выпустить ему душу. Твоя оплошность – твой и грех!

– Раздели его со мной!

– Охотно. Но тогда поделись и выигрышем, племянница. Царевич нужен тебе или свобода и мальчишка?

Недолго раздумывала Софья:

– Мне нужен мой любимый и вольная воля!

Проекты

Хроника сумерек Мне не нужны... Рогов Изнанка ИХ Ловцы Безвременье Некто Никто

сайт проекта: www.nektonikto.ru

Стихи. Музыка Предчувствие прошлого Птицы War on the Eve of Nations

на главную: www.shirogorov.ru/html/

© 2013 Владимир Широгоров | разработка: Чеканов Сергей | иллюстрации: Ксения Львова

Яндекс.Метрика