Царевна Ксения. О том, когда лицо — притворно, а откровенна — личина

О том, когда лицо – притворно, а откровенна – личина

 

В путешествии по Московии дворянин Юрген Бювар находился неотступно при герцоге Шлезвиг-Голштинском Иоанне. Своим приближенным принц представил Юргена Бювара как датчанина по рождению, но долго прожившего в Ливонии, бывавшего в Московии и Татарии. Первое время принц и его приятели с увлечением слушали занимательные рассказы Бювара о нравах и пороках русских правителей, о жестоких войнах, давших им обладание над безграничной Азией: до сказочных земель Великого Могола и Богдыхана, до Индий и Америк – на восток, на юг – до персов и турок, на север – до самого края земли, где в вечном мраке и льдах живут одноглазые полулюди – полумедведи, не знающие, что такое солнце и тепло. Наслушались до одури, некоторые с немецкой старательностью даже записали его рассказы для будущих воспоминаний. Юрген Бювар вполне прижился среди новых друзей и уже никого не удивляло, что принц Иоанн проводит с ним дни и ночи, готовясь к предстоящему путешествию.

Два месяца до середины лета прошли в приготовлениях. Главной заботой было выбрать людей из того множества искателей приключений, что в избытке стекались ко двору герцога. От иноземцев, служивших царям Иоанну Васильевичу и Феодору Иоанновичу, слухи о богатствах Московии и о щедрости ее правителей растекались широко. Немало дворян со всей Дании и даже Германии, не найдя в отечестве службы и чести, просились поискать счастья в России. Отбирали тех, кто мог найти поручителя своей преданности, кто был ловок в обхождении и искусен с оружием. В конце июня приготовления были завершены, и герцог Иоанн с двором в три сотни человек под орудийные залпы отплыл из Копенгагена на кораблях. Впереди, за темными водами Балтики, лежала страна, где золото само течет в карманы умным, а храбрые – взахлеб пьют молоко и мед. Плыли – глотали слюнки, грезили наяву.

Но когда корабли вошли в устье Наровы и стали подниматься по реке к шведской Нарве и русскому Ивангороду, вместо взлелеянной в сердце мечты взорам их открылись сперва черные гнилые развалины морской крепости, заложенной, но не завершенной Иоанном Грозным, а затем – пустынная страна лесов и болот, где не видать ни зажиточных рыбацких селений, как в Дании и Германии, ни кипящих алчностью, как в Англии и Голландии, торговых городов. Лишь кое-где – в один-два домишки убогие чудские деревеньки да суровые, отстроенные для насаждения веры и власти московского царя в недавно отвоеванной стране русские монастыри и остроги. Унылая, жалкая картина, ничем не отличающаяся от того, что было здесь тысячу лет назад, а наверное – и две и три. Взоры искателей приключений погасли, лица стали серыми от тоски. Они уже не верили, что за этими комариными болотами и непролазными лесами лежат сверкающие золотом города. Многие, дай им волю, повернули бы обратно.

Но не герцог Иоанн. Он стоял на резном носу идущего впереди корабля и пытливо рассматривал каждую мелочь, попадавшуюся на пути. Дурманящему желанию стать царем в этой стране, полубогом и владыкой полумира, увиденное было слабым противоядием. Наоборот, раздувая грудь, он жадно глотал разлитую в воздухе заразу. Ему казалось, что он чует особый, ни на что не похожий запах России! Пустыня питает вечность, дикость оттеняет величие... Дворянин Юрген Бювар находился подле принца и, знакомый с этой дорогой, прежде других заметил мелькнувшие впереди островерхие немецкие церкви Нарвы и приземистые каменные башни Ивангорода. Принц ухмыльнулся. Пальцы его сжались так, что хрустнула подзорная труба. Вот она – страна его судьбы!

– Помните, ваше высочество, чем бы ни встретили вас московиты – примите все, как должное. Они – странный народ, заносчивый и обидчивый одновременно. Перед тем как осуждать или негодовать, неплохо прикинуть, как использовать их чудачества.

Весьма своевременное и умное предупреждение. Посланные навстречу заморскому герцогу думный дьяк Афанасий Власьев и боярин Михаил Салтыков были людьми хитрыми и проницательными. Власьев не раз служил послом к Римскому императору – самому дружественному Московской державе из европейских монархов. Иноземцы с большим почтением отзывались о блестящем образовании, тонком уме и изящном обхождении Власьева. Любые щекотливые вопросы, будь то брак Ирины Годуновой с одним из австрийских эрцгерцогов после смерти царя Феодора, захват польского престола для императорского брата Максимиллиана, раздел Речи Посполитой или совместное наступление на Османского султана, Власьев разрешал к обоюдному восторгу императора Рудольфа и правителя, а затем царя Бориса. Дела Власьева в России, как мы видели, не вызывали у Бориса такого восторга. Но что делать? Устраненного от дел Василия Щелкалова мог заменить только Власьев. Думный дьяк как никто разобрался в различиях немецкого духа и русской души, поэтому и удостоился такого двусмысленного задания, как встреча принца Иоанна.

Боярин Салтыков, напротив, был человеком вспыльчивым и прямым. В то опасное время доносов и произвола любой другой на его месте давно бы сгинул в сыскных застенках, но Салтыков умел предложить свой жесткий норов к услугам царствующих особ много искуснее, чем иной льстец – лесть, а хитрец – хитрость. И ему все прощалось за то, что порою он выполнял такие поручения, на которые мало кто еще способен. Именно Салтыков, как мы уже видели, руководил ночным захватом романовского подворья на Варварке, а затем – розыском об измене и чародействе братьев Никитичей. После воцарения Димитрия Самозванца он проведет такое же следствие против Годуновых, после воцарения Василия Шуйского – против Самозванца, будет одним из соучастников свержения Шуйского и провозглашения царем польского королевича Владислава и даже подожжет свой дом, чтобы вызвать в столице пожар, когда вспыхнет бунт против поляков и к стенам города подступит Ополчение. Но все это будет позже, а пока особые дарования Салтыкова не оставались без работы и на поприще дел иностранных. Ему поручали задания особого рода – вроде посольства к польскому королю Сигизмунду, которого следовало задержать в Польше, чтоб не спешил занять полученный по наследству шведский престол, или к Сигизмундову дяде Карлу – приободрить, чтобы поторопился отнять престол у племянника. Угрожая Сигизмунду войной и подкупив Карла миром, Салтыков блестяще воплотил коварный замысел Посольского приказа. Теперь во всей Европе не было врагов злее, чем Карл Шведский и Польский Сигизмунд. Поэтому и с щекотливым поручением о датском герцоге – при дворе не сомневались – справится.

Столь разных по происхождению и дороге к власти Салтыкова и Власьева роднило главное – и тот и другой были прикормлены царем Борисом и посажены царицей Марьей на крючок. Борис поручил им в целости, сохранности и хорошем настроении доставить Иоанна в Москву – они были намерены в точности исполнить это поручение. Марья поставила задачу отбить у Иоанна всякую охоту домогаться русского престола, руки Ксении, вообще жить в России – и ее они собирались решить. Слишком много каждый задолжал царице: Власьев – темные дела с Ириной и самозванцем, Салтыков – разгром Романовых, своих родовых врагов. То есть оба были обязаны Марье собственной жизнью.

Всю долгую дорогу от Москвы, ломая голову над тем, как исполнить обе взаимоисключающие воли, уже у самого Ивангорода, бессонно глядя в окна своего возка, они, наконец, додумались. Одновременно. Еще бы, ведь за окном, о дву конь, направляясь на государеву службу, ехало несколько сотен легкоконных татар в своих страшных одеждах из дурно выделанной овчины, с сотниками в полосатых шароварах, с раззолоченными мурзами в бархате и парче. Кривоногие, вонючие, на низких мохнатых лошаденках с деревянными седлами, луками, стрелами и рогатинами, с кумысом, сушеной кониной и узкими жадными глазками – кого бы зарезать, где бы пограбить... А каково смотреть на этих молодцов немцу, да еще изнеженному королевичу? Не зря сошел с ума Густав Шведский! С первого шага в глазах принца Иоанна должны ожить те дикие басни о Московии, которые выдумали одни иноземцы, чтобы сюда не ездили другие. Надо разыграть такое представление, чтобы Иоанн с корабля сойти побоялся! «Есть что показать, – без слов поняли друг друга дьяк и боярин, – есть кого!»

Задумка была исполнена великолепнно. С тем московским даром лицедейства, что показал Иоанн Великий, топча басму хана Большой Орды Ахмата*, сын его, Василий Третий, разводясь с женой Соломонидой, внук Иоанн Грозный, монашествуя в Александровской слободе**, правитель Борис Годунов, со слезами доказывавший народу, что скорее удавится, чем примет царство. Салтыков и Власьев были прожженными царедворцами, а самой главной наукой при дворе во все времена считалась наука представляться.

На прилегающей к реке низине, под высящимися на кручах стенами Ивангорода послов встретила та самая тысяча легкоконных татар. Поднимая пыль, татары бестолково скакали туда-сюда, визжали, гоготали. А посреди этого азиатского варварства, в окружении разодетых в яркие ткани мурз, на красных бархатных подушках в высокой позолоченной повозке, запряженной шестеркой белых лошадей, в парче, мехах, золотых перевязях и высоких горлатых шапках с лебедиными перьями, недвижно, как истуканы, восседали Салтыков и Власьев.

Когда корабли с высыпавшими на палубу изумленными иноземцами встали в русле реки напротив Ивангорода, Салтыков поднял руку – пушки с крепостных стен дали оглушительный залп, татары ужасно заорали: «Гола! Гола! Гола!», как будто собираясь брать город приступом, и выпустили по сторонам целый рой отвратительно свистящих и гудящих стрел.

В лицах своих спутников Иоанн заметил неприкрытое отчаяние. Картина и впрямь безрадостная: низкое небо, приземистые башни, дикие всадники – так близко, что можно разглядеть не только узкоглазые лица, но и почувствовать вонь их немытых тел, пропитанных дымом костров из сушеного навоза, кумысом и конской кровью. А посреди татарской толпы – бояре, похожие больше на языческих идолов, чем на европейских вельмож. Азия! Скифия! Та самая, что проглотила Александра Македонского, Византию, Крестоносцев. Ненасытная разинула свою пасть!..

Из всех спутников герцога лишь Юрген Бювар улыбался.

– Смешно? – зло крикнул ему Иоанн. – Мы оставим здесь половину людей! Они просто не сойдут с корабля.

– Бабе с возу, как говорят московиты, – кобыле легче, ваше высочество. Татар не видывали! Татары встречают, по-московски – честь! Было время, полмира завоевали татары. Твои немчики слышали о Чингиз-хане?.. Русские представляются. Пугают! А татарам – лишь бы погулять! Повеселите их, мой герцог, по-королевски – ядрами под копыта!

Лицо герцога вспыхнуло лихорадочным румянцем. Затея пришлась ему по вкусу. Голосом, привыкшим повелевать, он быстро расставил всех по местам и, взмахнув шляпой с высокой кормы, приказал дать ответный залп, приветствуя московитов. Ядра ударили в самый берег, обдав особо разошедшихся татар грязью и илом. А вслед за тем, повинуясь примеру головного, загрохотали пушки остальных кораблей. Некоторые ядра и впрямь легли прямо под копыта коней. В замешательстве и страхе татары бросились врассыпную. Даже повозка с боярами чуть не перевернулась, когда перепуганные лошади встали на дыбы – слуги едва усмирили их кнутом. А всадников мурзы и сотники смогли собрать лишь на поле за городом.

Приказав дать еще один залп, на этот раз – холостой, принц Иоанн нетерпеливо побежал к лодке. И хотя встречали торжество над татарами с хохотом, приближенные последовали за ним далеко не сразу. Лишь Юрген Бювар неизменно был у него под рукой.

Когда лодки выплыли из клубов порохового дыма, окутавшего корабли, под стенами города все было уже совершенно иначе. К причалу, где на черных жеребцах ждали гостя Власьев и Салтыков, из городских ворот верхом выезжали разнаряженные дворяне, стройными рядами выходили стрельцы и с обнаженными головами – избранные граждане Ивангорода во главе с воеводой.

– Так королей не встречают, – успел на ухо шепнуть Юрген Бювар своему господину.

Лишнее замечание. Иоанн его не услышал. Ему казалось, что он не просто зло посмеялся над незадачливыми московскими шутниками, а выиграл настоящее сражение. Так оно и было. В первой стычке с герцогом царица Марья потерпела сокрушительное поражение. Теперь принц спешил ворваться в твердыню на плечах неприятеля.

 

После полутора месяцев пути из Ивангорода через Новгород Великий в середине сентября герцог Иоанн прибыл в Москву. Все это время, по приказанию государя Бориса Федоровича, Салтыков и Власьев ежедневно посылали в столицу пространные описания: чем тешится принц, во что одевается, как относится к русским обычаям. Послания эти немедленно от Бориса попадали в руки царевны Ксении. Она читала их по десять раз, затем бросала на пол и топтала в ярости. Доченька прекрасно понимала, что кроме отчетов ее батюшке боярин и дьяк доносят обо всем и матушке. Но ни разу, как ни изощрялась Ксения, из рук царицы Марьи ей не удалось вырвать ни клочка. А жаль: загляни она заранее в душу своего избранника – приготовила бы все по-другому в Москве. И, кто знает, судьба России могла быть иной...

Иоанн прекрасно понимал, что за ним наблюдают, как за диковинным зверем в клетке. И как мог, разыгрывал несчастного немца, смущенного дикостью России, варварством нравов ее народа и в то же время раздавленного пышностью оказанных ему приемов в Новгороде и Твери, ослепленного богатством вельмож, блеском храмов и мощью войск, испуганного осадной суровостью городов, ждущих, казалось, с часу на час польских ратей или татарских орд под своими стенами.

Дошло до того – радостно доносил Михаил Салтыков царице – что королевич встает при встрече с ним и с дьяком Власьевым, кланяется, размахивая шляпкой, и униженно сует ладонь не для поцелуя, а для рукопожатия. По всем признакам выходило, что Иоанн Датский повторяет судьбу Шведского Густава или своего земляка при дворе Иоанна Грозного – Магнуса. От потуги понять Россию, уложить у себя в голове внезапную причастность к власти, решающей судьбы вселенной, их немецкие мозги однажды попросту вскипели и сварились.

Магнус забросил жену, племянницу Иоанна Грозного, и безостановочно скакал из конца в конец отвоеванного для него игрушечного Ливонского королевства, представляясь настоящим королем, а однажды даже вообразил себя ровней московскому царю. В один миг не стало ни короля, ни королевства, а вскоре и самого Магнуса. Густав, с которым мой читатель успел познакомиться, отказавшись от Ксении, получил в кормление город Кашин и пустился в загул. Некогда, живя изгоем в Дании, Густаву пришлось унижаться перед хозяином гостиницы, чтобы не выгнал на улицу за долги. У хозяина была жена – ни то ни се, немка лет сорока. Но с тех пор она стала предметом вожделений бедного королевича. Мстя врагу, Густав завладел возлюбленной – возил по Кашину в запряженной белыми лошадьми колымаге и величал королевой.

Донесения Власьева и Салтыкова вселили в Марью уверенность, что у принца Иоанна вряд ли достанет души на большее. Уже сейчас он качается на краю пропасти в ужасе перед бездной, выпучив глаза и размахивая руками. Остался слабый, последний толчок.

С Иоанном следовало расправиться так, чтобы Борис не заподозрил заговор, а Ксения не смогла оспорить действия матери. Играя на самолюбии мужа, Марья добилась того, чтобы принцу оказали такой прием, какого не оказывали никому и никогда. Царица решила задавить и ослепить немчика сказочным великолепием Москвы и величием власти ее правителей. Чтобы тот раз и навсегда почувствовал себя ничтожеством. Блохой, которая может куснуть собаку, но тогда – не уйдет от ее зубов.

В день приезда королевича всем московским боярам, дворянам и горожанам первых сословий было указано одеть лучшее платье, садиться верхом на лучших коней и выезжать встречать гостя в поле перед столицей. Всем служившим при царском и боярских дворах иноземцам выдали особые деньги, чтобы те справили подобающую случаю одежду по обычаям своих стран. Так, отдельными отрядами на много верст их построили вдоль тверской дороги. Навстречу принцу, который ехал в золоченой царской колымаге, были отправлены бояре во главе с ясельничим Михаилом Татищевым, славившимся красотой, ловкостью и остроумием среди кремлевских придворных. Подле Татищева под узду вели царского аргамака, убранного в золото и драгоценные камни.

За несколько верст до места встречи принца вывели из колымаги и усадили на аргамака верхом. К нему была приставлена почетная стража из стрельцов, одетых в белые, с позолотой, атласные кафтаны, красные бархатные штаны, красные, в серебре, сафьяновые сапоги и высокие шапки с соболиными отворотами. Кроме этой стражи, принца ограждали бояре, все разодетые так, как редко позволяли себе европейские короли, а ехавшие рядом с ними слуги могли поспорить богатством одежд с германскими князьками. Иоанну для въезда в город еще раньше было прислано заказанное у лучшего ганноверского портного платье немецкого покроя из гладкого черного бархата с плащом, вкруг обшитым золотом и жемчугами.

Вытаращив глаза на все это великолепие, спутники герцога, каждому из которых была подведена лошадь, убранная по достоинству ездока, шепотом вспоминали легенды о персидском Кире* и вавилонском Навуходоносоре, а когда выехали на огромное поле, где собрались встречать принца разодетые московиты, – буквально онемели. Заполненной людьми равнине не было конца и края, как и великолепному вдали городу с бесчисленными золотыми крестами, разноцветными куполами церквей и остроконечными кровлями крепостных башен. Яркое августовское солнце ослепительно горело в крестах, куполах, в драгоценностях и оружии. Казалось, какое-то сказочное войско вышло на битву, смело бросая вызов не убогому земному могуществу, а всесильным Небесам.

Оглянувшись на своих придворных, Иоанн увидел, что одни из них отчаянно крестятся, другие, разинув рты, вцепились в гривы, чтобы не свалиться с коней. Тогда, в Ивангороде, он еще мог встряхнуть их орудийными залпами – сейчас был плотно стиснут кольцом стражи. Оставалось подмечать тех, кто остался невозмутимым: на них, и больше ни на кого, можно будет положиться.

В город принц въехал Тверскими воротами, улицы на всем пути были так же полны народом, как и поле перед Москвой, с обочин на датского королевича смотрели прекрасные женщины в жемчугах, золоте и каменьях, купцы в бархатных кафтанах и меховых шапках, раскормленные и разодетые иноземцы в широкополых шляпах, пестрые персы, черные грузины, мохнатые татары. Вавилон, воистину Вавилон**.

А Кремль, под которым их провели в отведенный королевичу дом, действительно, жилище царя, величием превзошедшего Кира и Навуходоносора. В несколько рядов – зубчатые стены, впившиеся в небо башни, бесчисленные соборы и над всем этим – высоченная, как Вавилонский Столп, колокольня Ивана Великого, горящая громадным золотым куполом подобно новому солнцу. Одни из искателей приключений робко крестились на русские церкви, другие – прятали взгляды, будто скроешься от Бога! Их въезд в Москву мало напоминал то, к чему готовились – явление полузавоевателей-полупросветителей в азиатском варварском захолустье. Наоборот: в сердце мира их принимали как посланцев малоизвестных окраинных народцев и честь оказали лишь по странному капризу Повелителя Вселенной. Когда по рядам немцев пробежал слух, что, возможно, сам царь Борис смотрит на них откуда-то с верховых садов, парящих над городом на крышах дворцов, многие невольно стащили шляпы и поклонились.

Огромная усадьба, где в нескольких домах разместили принца с его двором, была роскошно убрана и снабжена всем необходимым – от золотой и серебряной посуды до лошадей, от слуг до многочисленной стражи, призванной оберегать гостей от всех возможных и невозможных несчастий. Именем царя гостям прислали множество драгоценных подарков: парчу, бархат, шелка и карманные деньги, чтобы повеселиться в обильной удовольствиями Москве. Столы и кладовые ломились от разнообразных кушаний, вин и медов, каждый день эти запасы обновлялись с дворцовой кухни. Кое-кто из спутников герцога не выдержал и окончательно сломался, в пьянстве, обжорстве и разгуле забывшись от своих переживаний.

Дело было спасено единственно тем, что по совету Юргена Бювара Иоанн взял с собой в Россию, кроме докторов, чтобы лечить тело, и пасторов, чтобы врачевать душу, еще своего придворного палача. Примерно наказав нескольких ослушников, палач быстро привел двор принца в беспрекословное повиновение.

Герцог не мог допустить расхлябанности в своем крошечном войске, осажденном посреди столицы чужой непонятной страны, услужливой и гостеприимной сегодня – завтра, кто знает, враждебной, гибельной? Иоанн жаждал здесь власти и готов был к любому исходу – к заговору, к вооруженному перевороту. Не зря привез с собою не только умелых бойцов, но и мудрых советников, таких, как Ансель Гюльденстерн, первый министр Датского королевства. В захваченной стране нужно будет не только властвовать, но и управлять, а положиться в этом на подозрительных московских бояр и дьяков, каждый из которых мнит себя ровней королям, стало бы непростительным легкомыслием. Принц Иоанн был молод, горяч, нетерпелив, но к русскому престолу стремился всерьез. И потому спешил встретиться с той, кто поманил его на вершину. С прекрасной царевной Ксенией Борисовной.

 

– Он встречался с Ксенией! – едва прикрыв за собою дверь, возгласила царица Марья с порога патриаршей гостиной. – Днем, я знаю, он был с нею на кулачном бою, на мосту у Неглинки...

Иов, казалось, окончательно ослепший и потерявший вкус к жизни после бегства юного монаха Григория, равнодушно поднял на царицу слезящиеся, облепленные бельмами глаза. Губы его трубочкой свернулись в беззубый рот – очевидно, это означало приветственный поцелуй или улыбку.

– ...Немец, лютеранин, еретик, как он смеет?!..

– Твоя дочь, государыня, красива, умна, умеет нравиться. Мужчины слабы, даже герцоги королевской крови. От таких, как Ксюша, они запросто теряют голову. Когда влюбляются в женщин – не думают о Боге и вере. Вспоминают потом, когда женятся. Так пусть любит крепче – проще согласится оставить свое безбожное лютеранство и принять святое православие. Не волнуйся, царица, перед венчанием мы его перекрестим.

– Я не о том. – Марья подошла к патриарху и села за стол с ним локоть к локтю. Рядышком, а не напротив, чтобы избежать прямого взгляда ужасных глаз пастыря. – Пусть любятся вволю. Дни и ночи. Мука – не тесто, пока не перемелится, девка – не невеста, пока не перебесится. Я никогда не мешала ее увлечениям. Меня беспокоил Бельский, и я убрала его от дочери, но по другим причинам – он развращал не Ксению, а власть. Басманов, этот меня нисколечки не заботит. Как и все остальные. Другое тревожит: Салтыков и Власьев так напугали принца Иоанна встречей в Ивангороде, Татищев так ошеломил приемом в Москве, что он ходил как полоумный. Думала, со дня на день сбежит обратно к себе в неметчину или свихнется, как Густав. Но нет, выследил Ксению, устроил с ней свидание. Добился невозможного! А сегодня, доносят, задумчив и серьезен. По настоянию царевны государь послал ему письмо с предложением ускорить свадьбу. Принц согласился. Написал ответ... на русском языке! Достал себе летописи, жития, уложения, водят к нему былинников и сказителей, не спит – учит Россию от сотворения. Борис спросил его о желании принять православие. Принц ответил, что склоняется к этому. Борис предложил ему на выбор в удел после свадьбы Кострому, Ярославль и Звенигород. От всего отказался. Пишет, что хочет непременно жить при особе великого государя, чтоб государю было проще им повелевать, а самому – как сыну, повиноваться тому, кто станет вместо отца. Сплошное лукавство. Хочет быть там, откуда проще схватить венец, когда упадет с головы Бориса!.. Вот что меня беспокоит, владыка!

– Плохо ли это, Марья? Государю сын – подмога, царевичу брат – опора. Хорошо, если есть под рукой...

– Ну нет! Подумай: соберутся сословия на Земской Собор утверждать царя: ты уверен, что выберут Федю? Род Годуновых – худой. Род Скуратовых – ...сам знаешь. А он – принц королевской крови. Муж Ксении. И имя какое – Иоанн. Царское, как у Великого, как у Грозного. Ему отдадут венец! Кто боярам нужен, как не царь – иноземец? Законов, обычаев, народ не знающий – слепой, глухой. Царь, занятый не на престоле, а в постели с ненаглядной женой. При таком сами надеются править...

– Лихой немчик... По тому, что ты сказала, Марья, не бояре при нем – он будет править. Если рвет власть зубами – значит, для себя. Удавится куском, задохнется, но проглотит! Так устроены человеки – ненасытны до власти... Твердым правителем будет немчик. Твердый нужен России...

– Неужели и ты с ними, владыка Иов? – Марья резко схватила патриарха за локоть. – Столица стонет от восхищения Иоанном. А ведь он – враг. Дьявол на дело Годуновых! На твое дело – ты, не кто другой, привел на престол наш род!

– Господь назначает царей! А человек слеп и пути его кривые.

– Но от избранного отступать нельзя. Предательство...

– Измена за изменой! Если б не гибельная цепь измен, человек стал бы ангелом. Но он – не ангел. Сначала ты изменишь, потом тебя предадут. Ты осквернишь, и над тобой надругаются. Ты нарушишь закон, и твой закон назовут преступным...

– Владыка! – закричала в ярости царица. – Опять ты о Димитрии? Забудь – он мертв! Взойдя на престол, Годуновы не нарушили закон, не изменили царям и не осквернили государство. Нас выбрали, как род Рюрика в начале Руси!

Царица кричала, но Иов к ее ярости оставался бесстрастным. Он лишь взирал на нее мокрыми язвами глаз. Дождавшись, пока Марья смолкнет, пастырь убийственно возразил:

– Не узнаем, пока нас не призовут... – Старец вздернул дрожащую руку и ткнул скрюченным пальцем в тенистые своды гостиной. – Жив был Димитрий – в преисподнюю. Мертв – за облака... Но даже пред неизвестностью – кайся. Опомниться тебе нужно, государыня, отстояться, как отстаивают сусло.

– Ты дорожишь этим немчиком, безбожником?

– Нет, но душой! Ему успеть бы очиститься. Принять православие. Служить России. Оставь его. Оступится, изменит – Господь накажет.

– В этой стране, – сникла до шепота Марья, – в этой стране царь ставлен от Бога. Ему с Неба дано осуждать, казнить и прощать. Ты изменил. Я одна держу венец Борисов. Мне и решать!

– Решать – решай, – пробурчал патриарх, – зачем же пришла ко мне? Отвечать за твои решения?

– Объявить о грехе! Ведь душегубство – грех, когда не по суду. Но я его совершу, чтобы не случилось цареубийства и гибели государства. Об этом я говорила с тобой. Ты укрепил мои намерения. Убить исподтишка – грех. Очиститься от сорняка для сохранения престола – благо!

Марья поднялась и, не прося благословения, тяжело пошла к двери.

– Но у тебя нет доказательств, что он замыслил такое! – зашипел-закричал вслед ей Иов.

– Он был у Ксении! – замерла на пороге царица. – Какие еще нужны доказательства?.. Властью, властью – чем еще они там занимались кроме своих поцелуек?

 

В одном лишь доносчики обманули Марью: на первом своем свидании Ксения и Иоанн вообще ничем не занимались, кроме власти. Даже, как она назвала, поцелуйками. Им было некогда. Они встретились в спешке, средь бела дня, в толпе посреди Москвы. И они любили. Заочно уже успели в этом признаться: царевна – своим невероятным письмом, принц – безоглядно последовав ее призыву. Они почти не видели друг друга, но у Иоанна был портрет возлюбленной, а Ксения украдкой сумела взглянуть на суженого во время въезда в столицу с высоты кремлевских садов.

Мало? С избытком! Ведь не красота их сближала и пылкость. Нет, но кровь, дающая право на власть. Леденеющая в жилах от отчаяния родиться вторыми в очереди на престол Дании и России – кипящая от страсти стать первыми. Такое видится издалека! Принц Иоанн и царевна Ксения безумно влюбились друг в друга, еще не встретившись, не перемолвившись, не прикоснувшись. И конечно, на первом свидании они спешили утолить чувство, которое их свело. Любовь! До баловства ли им было, до поцелуек?

Те две недели, что прошли с Иоаннова въезда в Москву, они непрерывно искали встречи, тыкаясь, будто слепые котята, в преграды, расставленные царицей Марьей, чтобы разъединить их. Обескураженная показной растерянностью герцога, Марья, однако, ничуть не ослабила ни постоянной слежки за дочерью, ни плотной охраны особняка, где остановился Иоанн, призванной неусыпно стеречь его: как узника – не как гостя. Хитрая царица назначила стражу к царевне из иноземной охраны Бориса – солдат, почти неподкупных. А стражу принца – из суровых дворовых стрельцов. Вряд ли их совратит лютеранин. Тем более что дворовые стрельцы и иноземная охрана государя – на ножах за честь ближе стоять к престолу: любая встреча Иоанна и Ксении в таком окружении приведет к побоищу.

Но на всякий случай советником, то есть надсмотрщиком, к принцу приставили троюродного брата государя – известного своей преданностью и жестокостью главу Аптекарского приказа Семена Никитича Годунова. А охрану Дворца подчинили князю Мстиславскому – первому врагу всякого короля и принца, вздумай тот свататься к царевне, кроме польского Сигизмунда. Король Речи Посполитой вдов – еще ничего не потеряно для Гедиминовичей.

Вздумай царица Марья замуровать Ксению и Иоанна в каменные стены на разных концах Москвы – им проще было бы друг до друга добраться. Но недаром ангелы покровительствуют влюбленным: беспорядочно мечущиеся по городу в поисках встречи, несколько раз они были близки так, что, вытянув руки, могли соединиться. Но всегда между ними оказывались сомкнутые ряды ощетинившихся оружием стрельцов и иноземцев или хищное щучье лицо Семена Годунова, или просто взгляд. Тот взгляд, под которым лучше посторониться. Конечно, тайное всегда становится явным, но не пойман – не вор.

Две недели они искали встречи в церквях, в монастырях, в торговых рядах, в садах, на площадях и просто на улицах, то есть везде, где Ксения могла появиться, отбросив обычай московских девиц сидеть взаперти по светлицам, и куда мог добраться Иоанн, уговорив своих надсмотрщиков. Но судьба, близко сводя их, самого главного не позволяла.

В Успенском соборе, когда он заходил – она уже выходила, и между ними втиснулся назначенный к принцу для наставления в православии Крутицкий митрополит. Единственно, что смогла царевна – задержаться на пороге. Дать принцу мгновение взглянуть на себя, облаченную в день Успения Пресвятой Богородицы* черными одеждами печали: в тугой черный платок, в скупое, как радость в этот день, золото и оттеняющий безмерное горе жемчуг. За этот краткий миг – она заметила – кровь бросилась в лицо герцогу, и он поклонился ей, представляясь митрополиту, что кланяется горящему над крыльцом образу Пречистой.

На праздновании дня благоверного князя Александра Невского** в Даниловом монастыре им удалось немного больше – в разных концах храма они помолились вместе. И молитва эта, пусть шепотом, пусть повторенная Иоанном за священником на еще малознакомом языке, была понятна обоим.

Разве святой Александр не был великим воином и хитрым правителем, отстоявшим Россию от немцев, литвы и татар? Разве князь Даниил, основатель монастыря, не зажег в Москве ту свечу, из которой разгорелась Россия, – свечу царства правды и самодержавия? Но ведь и у Невского были старшие по праву на власть соперники, и Даниил был младшим отпрыском Александрова рода. Оба, как говорят, не всегда были праведны в своем восхождении. Но удостоились святости! Ибо властителя оценивают не по злословию соперников, а по тому, что он оставляет за собой: великое или ничтожное. Не слыша, почти не видя друг друга в темноте храма, Ксения и Иоанн душа в душу бредили своим предстоящим величием.

Прогуливаясь в Васильевском саду, они внезапно столкнулись на узкой дорожке, но им не удалось обменяться даже улыбками: окруженные стражей влюбленные прошли как два корабля по пограничной реке – каждый вдоль своего берега. Чуть больше удачи им выпало в Персидских рядах среди усыпанных драгоценностями прилавков. В лавке известного армянина они оказались вместе, совсем рядом – в пяти или даже трех шагах, на мгновение, пока телохранители не успели протиснуться в двери, – не разделенные никем. Мгновение... но будто им досталась целая ночь вдвоем! Иоанн указал торговцу на крупный, чистой воды изумруд и велел передать его Ксении. Она схватила камень, сжала в кулачке, бросила на принца взгляд. Ей показалось, что изумруд наполнен теплом его сердца и, как сердце, бьется у нее в ладошке. Иоанн разгадал ее мысли и положил руку на грудь. Словно тетива лука натянулась... и порвалась между ними, когда ему пришлось уходить под насупленным взором Семена Никитича. Принцу было больно до слез, царевне – душно до обморока. Но мучение это они перенесли легко.

Кто-то шептал им: случайные их встречи, как в детской игре – холодно, тепло, горячо, скоро подарят настоящее свидание. Они продолжали неугомонно метаться по Москве, как плясуны в заводном немецком ларце, как рождественский хоровод.

И Провидение вознаградило их так, как им причиталось. То есть безмерно.

 

Ярким сентябрьским утром закрытый наглухо возок царевны Ксении, окруженный иноземной стражей, остановился перед Неглинной, на площади у моста, где по воскресеньям и праздникам горожане тешились скоморошьими представлениями и кулачными боями. Московиты были столь охочи до этих непотребных забав, что толпами стекались сюда с самого раннего утра, сразу после заутрени, где попы без толку внушали им не губить бесовскими игрищами душу. Увы, как плоть – хлеба и водки, простая душа человечья требует зрелищ, веселья и смеха. Без них ей и Спасение Небесное – не в радость.

К приезду царевны потеха была в самом разгаре. Скоморохи развлекали народ, затесавшись прямо в толпу: задрав над головой подолы кафтанов, вертели куклами, одетыми на пальцах, как перчатки, по-птичьи пели, кричали по-звериному, блеяли, как козлы, танцевали с медведями, распевали похабные частушки и сказывали небылицы про царя Гороха и дочь его – царевну на горошине. А на горбатом древнем мосту состязались кулачные бойцы: там столпившиеся на набережной зрители видели все подробности драки.

Победно закончив очередной поединок, по мосту взад и вперед расхаживал здоровенный мужичище и матерными прибаутками вызывал охотников на бой. Глядя на его пудовые кулаки и расквашенные носы повергнутых им храбрецов, желающих не находилось. Боец, получающий от своего кривлянья на мосту удовольствия и славы не меньше, чем от драки, как мог, потешал зрителей.

– Эй, злодеи, мужики замоскворецкие! Бабы вас в постелях задушили? Ноги не держат, руки не подымаются? Выходи по одному, станем лежа, как с бабой, драться!.. А вы, молодцы слободские, неженатые? Девки не дают, под окнами светлиц пересохли? Выходи, вот он я: полюблю – погрею!..

Покрикивая, мужик выделывал такие кренделя, что толпа ревела от восторга. Но в конце концов, кулачный бой есть бой, а не скоморошье кривлянье. Мужичище искал себе соперника. Не найдет – уйдет как оплеванный. Устрашающе размахивая кулаками и зверовидно вращая глазами, он наткнулся взглядом на возок царевны. На ее иноземную стражу. И заводная, шальная мысль пришла ему в голову.

– Эй, немцы-литва, лубяная башка, – зычно заорал он, – слюдяные глазки! Из овчины грудушка, из лучины шейка! Выходи поломаться, пободаться, посморкаться! Становись в очередь выбивать дурь латинскую, московской истины на зубах попробовать!

И наглядно показывая, какая она – московская истина, мужик устрашающе ткнул сам себя в зубы кулачищем. От этой его проделки у зрителей перехватило дух. Еще бы: известны царские указы, запрещающие задирать и драться с иноземцами, кроме как на судебных поединках. Нашелся смельчак прилюдно их посрамить. Следящие за представлением стражники не двинулись с места: сейчас народ отобьет задиру у самого патриарха. Незачем волноваться, еще не родился тот немец, что примет в кулачном бою вызов московита. А если дурачок найдется... Стражники всегда готовы отвернуться.

Боец победно оглядел с моста прячущих взгляды иноземцев. Теперь, даже если ему и придется уйти без боя, никто не посмеется над ним, не упрекнет. Он победно поднял над головой кулачищи. Толпа заорала. Опустил. Что-то крикнул. Но шум не утих, никто его не слушал. Мужик пробежал зрителей глазами: так и есть – от пригорка, где стоял окруженный иноземными стражниками возок царевны, к мосту протиснулся высокий худой белобрысый немец и, что-то по-своему лопоча, вперемешку с русскими ругательствами, принялся забираться наверх. Когда он приблизился к мужику, толпа затаила дыхание. Вся иноземная стража, плотным кольцом обступившая царевну, на миг позабыла о своей пленнице-повелительнице и впилась глазами в смельчака.

Этого мига было достаточно, чтобы кто-то скользнул среди солдат – высокий, горбоносый, в немецком платье – и, не оглянувшись, исчез за пологом возка. Если они и приметили его, то отмахнулись, как рыбак от зудящего комара, когда клюет. То, что происходит на мосту – увлекательнее любой рыбалки и дороже для иноземцев любого улова. Храбрец спасает им честь.

– Юрген Бювар! – прокричал тот свое имя и, сняв с головы шляпу, напялил на один из столбов ограды.

Русский бы бросил шапку оземь. Бережливость смельчака еще сильнее, чем длинные, не по русскому обычаю – до плеч, светлые волосы и гладко выбритый подбородок, выдавала в нем немца. Сняв и повесив на поручни куцый свой кафтанчик, немец выставил перед собой кулачки, показывая тем готовность биться. В толпе завизжали девки. Сложив ручищи, словно медвежьи лапы, мужик двинулся на него, косолапо приплясывая. В бездыханной тишине было слышно, как под его тяжелыми лапами скрипят доски моста.

– Медведище!.. – восторженно пролепетал кто-то в первых рядах.

– Голиаф! Левиафан!.. – содрогнувшись, перекрестился неизвестно как забредший сюда монах.

– Выбей из него дурь немецкую, Первуша!..

– Я верно поняла, что несчастный юноша пошел на бой по вашему приказанию, принц? – латынью, скороговоркой вместо приветствия спросила Ксения и, получив утвердительный кивок принца Иоанна, продолжила: – Тогда он дорого заплатит за нашу беседу! Впрочем, подданные – лишь разменная мелочь в кошельках государей, не так ли?

Ксения была одета в платье лазоревого бархата – эта ткань и этот цвет, возможно, лучше всего оттеняли чувственные, породистые черты ее лица, черные глаза и распущенные по плечам золотистые волосы. Высоту лебединой шеи подчеркивал горностаевый воротничок, изящество головы – шапочка с жемчужным узором в виде осьмиконечного креста. Изумрудные с алмазами серьги, такие же ожерелье, подвески, запястья и перстни завершали наряд. Принцу показалось, что прекрасная девушка перед ним обнажена и с ног до головы закована в мерцающий морскими глубинами изумруд. У него потемнело в глазах, когда на руке Ксении в золотой, сердцем, оправе он увидел тот самый камень, что подарил ей в лавке армянина на мимолетном первом свидании. Иоанн не выдержал, опустился перед царевной на колени, поцеловал перстень и снизошедшую носить его ладонь.

Не успев насладиться этим, Ксения подняла Иоанна:

– Сядьте напротив, герцог. Бой, думаю, будет коротким, а нам давно пора объясниться!

– Да, я готов, моя царевна, – подчинился принц, – но какие еще нужны слова? Разве не все между нами решено? Вы смертельно пугаете меня!..

– Все решено. Если вы – мой, я – ваша. Но знаете, девушкам часто надо слышать слова. Мы не верим улыбкам, взглядам, посвящениям, даже подвигам. Но словам, как бы ни были они обманчивы...

– Так вот мои слова: я люблю вас! Безмерно!.. Я прочитал ваше письмо – я иду с вами до конца. Венец или гроб. Венец супружеский и царский! Гроб... какая разница, если у меня есть ваша любовь! Моя жизнь оправдана этим мгновением... Я вручаю вам, царевна, мою шпагу, мое имя и мою жизнь. Владейте и повелевайте мной!

– Великие слова! Так поспешим со свадьбою, возлюбленный мой! Отец, государь Борис Федорович, боится моей матери и негодует на брата. Он мечтает передать царство в достойные руки. Не престол, но царство! Не вещицу, а дело! Народ его поддержит. Мы должны успеть обвенчаться. Вы, принц Иоанн, готовы ли стать моим мужем, принять православие?

– Ради вас, моя Ксения, я приму даже огнепоклонство и магометанство! Ради венца с вами и венца власти. А тем более греческий закон. Ведь в России в Христа верят. И я – в Христа. Остальное приложится. Христос – один нам, а не так, что немецкий с русским на кулачках дерутся...

– Да, кстати, – вдруг вспомнила царевна, – а как там бой?

Она поманила Иоанна пальчиком, приподняла полог, и они выглянули наружу. Принц прижался к ней плечом, коснулся лицом сперва ее душистых волос, а затем нежной щеки. В это мгновение их близость была сильнее, чем ломовой захват разъяренных кулачных бойцов. А песня любви в душе звучала много громче, чем рычание доведенной до неистовства толпы.

Вот уже почти четверть часа длящийся бой походил скорее на охоту волка за лисом, чем на единоборство быка и медведя. Бювар бился не по московским правилам, где особой доблестью считалось, уклоняясь от ударов в лицо, не уворачиваться грудью и победитель определялся тем, кто кому скорее сокрушит ребра. Схватка же на мосту скорее напоминала уличную драку без правил, без доблести.

Зверовидный мужик со всего маху лупил Юргена Бювара в голову, в грудь, в живот, но его пудовые кулачищи проваливались будто в пустоту – немец изгибался, уклонялся, выворачивался, удары скользили по нему, настигали на самом излете, путались в ловких немецких ручонках. Немец семенил вокруг русского будто ванька-встанька – как ни бей, никогда не достанешь, как ни роняй – поднимется вновь.

Ярость толпы незаметно сменилась весельем. Бой не по правилам? Ну и что – биться с немцами вообще не по правилам. Но какое представление! А немец какой молодец – вертится как белка в колесе! Поняв настроение зрителей, некоторые весельчаки перед мостом издевательски закричали мужику:

– Хотел петух курицу потоптать, да потерял топталку! Ищет – не найдет!

– Зубастая щука корягой подавилась!

– Удалому коту мышка нос откусила!

Устав метаться по мосту за неуловимым противником, вконец разъяренный Первуша попытался прижать Бювара к ограде – сломать, раздавить, сбросить в воду. Однако немец оказался не только изворотливым, но и скользким, как ящерица или как камень-голыш со дна реки. Он выскальзывал из железных объятий врага – нырнув ему под ноги или перекатившись по поручням, каждый раз уходил и, выскочив за спиной, поливал обидными немецкими ругательствами. Но сам, несмотря на множество удачных мгновений, почти не бил. Лишь толкнул несколько раз, избегая ближнего боя.

– Пожалуй, я знаю лишь одного человека, кто так дерется, – вдруг обернулась Ксения к принцу.

– Да, Юрген Бювар, – согласился тот.

– Давид Зобниновский, – поправила царевна.

Они понимающе улыбнулись друг другу и, как улитка в свой домик, спрятались за полог возка.

– Вам пора уходить, мой принц, – почти соприкоснувшись с Иоанном губами, с нежностью поцелуя сказала Ксения, – пора вызволять Бювара. Если он повергнет Первушу, толпа разнесет его в клочья.

– Скорее твоя стража перестреляет толпу, – едва дыша, улыбнулся герцог.

И Ксения засмеялась ему. Тем смехом, каким смеются женщины, тая в объятиях: «Да... Я твоя, твоя...»

Они веселились, а дело было нешуточным. Потешившись над Первушей, толпа вновь разъярилась. Немец перегнул палку. Бой должен завершиться. Сильнейший – победить. А он что, собирается до самого вечера прогуливаться по мосту? В руках кое-кого из зрителей замелькали колья и ножи. Заметив это, иноземная стража Ксении, намерившись выручить земляка, готовила ружья и строилась четырехугольником, как для битвы. Рассеянные в толпе иноземцы, почуяв неладное, стали подтягиваться поближе к своим, к пригорку.

– Да, пора, моя возлюбленная, – одним дыханием согласился принц.

Бросившимся в лицо румянцем, блестящими влажными глазами он попросил у Ксении поцелуя. Но царевна неожиданно для себя самой отказала ему. Отдавать себя сразу можно лишь тем, с кем встреча случайна. Тому же, кто твой навсегда, дари себя щедро, но не поспешно. Где выучила Ксения это правило? Оно было у нее в крови! Как у каждой действительно прекрасной и умной женщины. Смутившийся принц сумел оценить ее головокружительную сдержанность.

Нахлобучив шляпу, он склонился к выходу. Но царевна не могла отпустить его без подарка! И подарок был приготовлен! Она сняла с пальца свой новый перстень, вынула из него слабо закрепленный изумруд, а кольцо протянула Иоанну. Теперь у них, как у истинно влюбленных, есть свой, только свой, разломленный пополам амулет. С ним они узнают друг друга слепыми, в кромешной темноте... В могиле?!..

Как только Юрген Бювар заметил, что Иоанн вылез из возка царевны и, неузнанный, присоединился к тем иноземцам, что собрались у пригорка, – немедленно остановился посреди моста и поклонился противнику, призывая того закончить бой. Но мужичище не мог пойти на мировую. Ему требовалась кровь.

Он замахнулся и залепил немчину тяжелый удар в плечо. Увлеченный своим благородством, тот пропустил его и покатился на мост. Первуша ринулся к нему, подхватил, с ужасной силой сжимая ребра и, как Мстислав Удалой – Редедю на глазах у касожского войска*, поднял высоко, чуть не над головой. Еще мгновение, и он поверг бы несчастного в реку. Толпа завизжала. Не выдержав, кое-кто из иноземцев зажмурился, отвернулся. Но тут Юрген Бювар, словно опомнившись, со всей силы впился противнику пальцами в уши. Тот заорал так, что, казалось, вздрогнули колокола на Иване Великом. Первуша ослабил захват, немец саданул ему коленями в лицо, ногами в грудь, вырвался, кувыркнулся, вскочил на ноги и со всего размаху рубанул сложенными замком руками в шею. Мужичище покачнулся. Бювар спружинился и ужасно, как крепостной таран, с воплем ударил Первушу в грудь. Затаившая дыхание толпа услышала то, чего хотела – хруст костей. Хватая воздух окровавленным ртом, мужичище согнулся, попятился назад. Со знанием дела немец подошел к нему вплотную и тихонько толкнул в плечо. Первуша упал, как дуб, подрубленный под корень.

Юрген Бювар поднял свою шляпку, кафтанчик и, не оглядываясь, спустился в онемевшую толпу. Пока она не опомнилась, пока не взъярилась и не растерзала его в клочья, победитель спешил добраться до спасительного пригорка. Там его встретили восторженно. Иноземцы спешили пожать руку, телохранители Ксении, занятые предстоящим сражением, злорадно ухмылялись и выставляли крепко сжатые кулаки. Довольный Бювар оглядывался по сторонам, шутил, смеялся. Вдруг кто-то схватил его за локоть. Победитель оглянулся. Улыбка разом сошла с его лица. Рядом стоял начальник иноземной стражи царя Бориса француз Яков Маржерет. Он подал знак следовать за ним. Юрген без возражений подчинился.

– Давид Зобниновский? – отведя смельчака в сторонку, без обиняков, по-русски спросил француз.

– Или Юрген Бювар, – по-русски же ответил Давид, – как тебе угодно, Яков Маржерет.

– Да, я заподозрил неладное, еще когда увидел Бювара рядом с принцем и узнал, что Зобниновского нет при дворе. Теперь мне понятно твое представление. Ты привел сюда герцога Иоанна. Под прикрытием кулачного боя он виделся с царевной Ксенией. Пока все мои солдаты следили только за тобой... Признайся!

– Может, да, а может, и нет. Я был там, – Давид показал рукою на мост и пожал плечами, – не знаю, как у них сложилось.

– Хороший ответ. Ты – русский, но хитер, как генуэзец! Я не могу даже отправить тебя в тюрьму, даже донести на тебя – мои солдаты меня оплюют. Юрген Бювар теперь для московских иноземцев священен, как Дельфский оракул для эллинских странников!* Смотри, Давид Зобниновский, не оступись! Первая же оплошность превратит оракула в козла отпущения.