Царевна Ксения. О том единственном, что разлучает влюбленных

О том единственном, что разлучает влюбленных

 

– Самое главное, – поучал знаток Московии Юрген Бювар принца Датского Иоанна, – ваше высочество, никогда, ни под каким предлогом не пейте чашу, если вам ее поднесла царица Марья Григорьевна. Можете быть уверены, что вино в ней напитано ядом сильнее, чем зубы гадюки. От ее подарков избавляйтесь как можно скорее, поцеловав ей руку – сплюньте, глянув в глаза – зажмурьтесь и прослезитесь. Яд царицы может убить касанием, запахом, думаю, даже от вида некоторых ее снадобий можно запросто умереть.

– Храбрый мой дворянин Юрген Бювар, – принц слегка улыбнулся, но засмеяться не посмел, – вы рассказываете о царице Марье Григорьевне как о живом воплощении дьявола, о каком-то сказочном василиске. Не могу поверить, что у царевны Ксении, моей прелестной и кроткой невесты, – такая мать. Вы пугаете меня: сами же говорите, что яблочко от яблоньки падает недалеко... Но ведь Ксения Борисовна – не такая!

Бювар предпочел пропустить вопрос принца мимо ушей. Сам пусть разбирается со своей будущей женой. Он обещал довести дело до свадьбы, а дальше: хозяин – барин. В конце концов у него своих забот полон рот: давно нет ни весточки от Аннушки изо Ржева, ничего не слышно об Истоме, который то ли рядом с нею, то ли вновь неведомо куда исчез. До того сладкого часа, когда за новобрачными закроется дверь опочивальни и Юрген Бювар, посланный гонцом о радостном известии к королю Христиану, исчезнет в подмосковных лесах, оставалось недолго. И Давид считал дни, терпел. Но к свадьбе нужен живой принц Иоанн. Поэтому Юрген Бювар так настойчиво излагал ему свои предостережения.

– Никто не сможет подтвердить вам мои слова, принц, но и опровергнуть – никто не сможет. Ее искусству свидетелей не остается. Но, говорят, первой жертвой вашей будущей тещи пал наследник Грозного, царевич Иоанн, про которого говорят, что умер от расстройства, когда царь избил его жену и у несчастной случился выкидыш. Но мужчины в расцвете сил, тем более такие, как царевич Иоанн, силою, свирепостью и умом не уступавший отцу, не умирают от слез. А затем понеслось: хлебнув вина, ослеп любимчик Грозного – Тверской князь Симеон, сын его, Иван, умер, утеревшись полотенцем. Жена Магнуса, Ливонского короля, Ефросинья Старицкая, племянница Грозного, глотнула из чаши в руках Марьи Григорьевны святой водицы – конец ее был ужасен. Князь Иван Шуйский, победитель Батория, уснул и не проснулся – наутро странный запах стоял в его комнате, будто угар... но там не было печи. Никита Романович Юрьев, дядя и наставник Феодора, скончался от водянки, как только на должность правителя позарился Борис Годунов. А ведь они были великими мужами, столпами царства. Но главное, по смерти Грозного, недужного Феодора и припадочного Димитрия, кому, как не одному из них, было занять престол?..

– Да, милый Юрген Бювар, – снисходительная улыбка на губах герцога сменилась судорожной дрожью, – вы правы. Господь любит осторожных. Пожалуй, я последую вашим советам. А как быть со всеми остальными опасностями, которые поджидают меня на царском пиру?

– О, все остальные опасности вы знаете, ваше высочество, и умеете с ними бороться. Слишком много не есть, не пить, на государеву ласку отвечать благодарностью, на государев гнев – покорностью. И то и другое принять из рук человека умного, сильного, поистине великого, наделенного высочайшей властью, человека, что завтра заменит вам отца, – ведь не зазорно?

В знак согласия с суждением своего верного дворянина герцог слегка кивнул головою и, глядя в зеркало, поправил шляпу так, чтобы она больше открывала его красивые, дугами выгнутые брови. Как всякий, кто заботится о впечатлении, которое произведет его внешность, Иоанн хорошо знал свои недостатки и достоинства. И умел превращать первые во вторые. Самым выигрышным в своем лице, тем, что привлекало ищущих силы женщин и расположенных к благородству мужчин, он считал его резкость и выразительность. Высокий лоб, брови, которые я уже подметил для тебя, о прелестная моя читательница, орлиный с горбинкой нос, большие зеленоватые глаза, крупный чувственный рот и выдающийся волевой подбородок. Внешность принца Иоанна была ярким примером древней, не размягченной многовековым пребыванием на престоле и не размытой беспорядочным родством породы. Такие, как Иоанн, рождаются от любви и для любви, от властвующих, чтобы властвовать. Он старался носить наряды, подчеркивающие это.

Сегодня герцогу предстоял царский прием и пир в Грановитой палате – самом почетном в России месте для вершения государственных дел и торжеств. Отстроена она была еще Иоанном Великим, объединителем России, вместе с новым Кремлем, соборами и дворцами, чтобы явить миру столицу государства, претендующего на свою, северную, четверть вселенной, наряду с латинской Европой, мусульманской Азией и сказочным Китаем. Здесь, в Грановитой палате, Иоанн Великий праздновал объединение России, сын его Василий – взятие Смоленска, внук Иоанн Грозный – Казани, Астрахани и Сибири, правнук Феодор Иоаннович – отвоевание у Швеции древних новгородских морских берегов. Теперь царь Борис Федорович собрал в Грановитой первых бояр и дворян России – тех, кому в недалеком будущем суждено стать соратниками герцога Иоанна, а возможно, и подданными. Подданных, как и женщин, всегда лучше очаровать с первого взгляда. И только потом, если внезапность не поможет, – приступать к упорной осаде. Конечно, когда женщина или царство того заслуживают.

В том, что царевна Ксения и Московский престол стоят любых жертв и трудов, Иоанн не сомневался. Но не хотел упустить случая добиться преданности вельмож так же скоро, как заполучил любовь царевны.

В назначенный час разодетые московиты во главе с великим канцлером, как его называли иноземцы, главою Посольского приказа думным дьяком Афанасием Власьевым прибыли к особняку герцога. Для Иоанна и избранных его двора они привели коней из царской конюшни. От имени государя Бориса Федоровича витиевато по древнему московскому обычаю дьяк пригласил принца на пир. С поклоном Иоанн принял приглашение и в окружении бояр направился в Кремль. По обеим сторонам от жилища герцога до самых Фроловских ворот плотными рядами в полном вооружении и торжественном платье стояли несколько тысяч стрельцов; в Кремле, от ворот до Соборной площади, Иоанна приветствовали столь любимые государем служилые иноземцы, одетые, как им полагалось, по обычаям своих отечеств – по-польски, по-немецки и по-французски. На Соборной площади в бархатных и атласных нарядах, с золоченым оружием, верхом Иоанна встречали конные сотни выборных дворян. А над всем этим великолепием золота, драгоценностей, знамен и оружия, мокрым от утреннего дождя граненым камнем, словно громадный алмаз, небесной голубизной сияла Грановитая палата в ажурной оправе островерхих кровель и витого Красного Крыльца.

Взойдя по его устланным персидскими коврами ступеням под руку с Афанасием Власьевым, принц Иоанн не выдержал, оглянулся. Вот оно – истинное царство! Не жалкая датская монархия с ее проклятым дефицитом бюджета, скаредными бюргерами, разоренным рыцарством и скупившими на корню весь королевский двор голландскими ростовщиками. Но вознесенные к небу блистающие купола, зубчатые стены, острые башни, белые дворцы и среди них – стройные ряды войск, служащие своему государю не за наемную мзду, а за Веру и Правду!

Принц не выдержал, на пол-лезвия вытянул из ножен шпагу и, добела стиснув ее рукоять, взмахнул шляпой, поклонился. Площадь всколыхнулась, сверкнула будто тысячи зеркал: дворяне, стрельцы, иноземцы, как и герцог, в ответном поклоне полуобнажили оружие. Одним этим движением принц выиграл вперед все возможные битвы с царицей Марьей, с князьями Гедиминовичами, с самой преисподней. Отныне Россия принадлежит ему – вся, без остатка!.. До самой его смерти!

 

С Красного Крыльца принца Иоанна провели в Святые Сени и высокими Золотыми Вратами, на которых под самыми сводами, словно Небесные стражи, возлежали два золотых дракона с орлиными крыльями и лапами льва, – в Трапезную Палату. Там, под горящими золотом сводами, расписанными подвигами святых и деяниями государей России, его ждали царь Борис и царевич Феодор, одетые в длинные бархатные кафтаны, с головы до ног так щедро усыпанные каменьями, что принцу и его приближенным показалось, что видят не двух человек, а две сошедшие с неба звезды. По русскому обычаю Борис и Феодор поочередно обняли Иоанна и в знак дружбы сняли с себя и возложили на принца по длинной золотой цепи.

Чтобы уроженцы одной страны, пируя, не смущали других своими нравами, царские стольники рассадили каждый народ по отдельным столам, за исключением Бориса, Феодора и Иоанна, которые сели рядом. Борис – на золотой с бархатом и бесчисленными каменьями престол, присланный в дар от Персидского шаха, по правую руку от него – царевич, следом – принц. Стол их был серебряный с золочеными ступенями, вокруг лежал пышный ковер с узором из сказочных птиц. С потолка залы над царским столом спускался прекрасной работы венец с вправленным в него чудом – золотыми часами.

Поддержанный под руки князьями Шуйским и Мстиславским, Борис перекрестился, сел, знаком усадил Феодора и Иоанна, следом – остальных приглашенных. К удивлению иноземцев, накрыт был лишь царский стол, все остальные – пусты. Осмотрев стоящие перед собою золотые блюда с кушаньями, Борис приказал стольникам подавать их и на другие столы. Провозгласив, что государь жалует своих гостей, стольники принялись за дело. Затем столь же торжественным и необычным для иноземцев образом гостям поднесли напитки – вина немецкие, итальянские и французские, русские меды, настойки и водки. Напитки разливали в большие золотые кувшины, которые стольники брали с полок стоящего посреди палаты четырехугольного столба, где для приемов выставлялась драгоценная посуда из царской сокровищницы.

Трижды во время пира государь Борис Федорович вставал и приветствовал герцога Иоанна и трижды, после каждого приветствия и выпитой до дна вместе с гостями чаши, снимал с себя и возлагал на Иоанна драгоценные цепи. За едою царь и царевич беседовали с принцем о его родине, о европейских державах и королях, о славных делах древних вождей и императоров, которые Борис и его сын знали не хуже, чем образованный в нескольких университетах Иоанн. Царевич Феодор, неплохо говорящий по-немецки, сам служил переводчиком гостю и отцу. Чтобы не упасть в грязь лицом, Иоанн как можно больше старался говорить на ломаном, неокрепшем своем русском, как можно чаще – о великом прошлом России, о русских князьях и святителях, что вызвало искренние похвалы Бориса и в глазах юного царевича – нескрываемое восхищение.

Улучив миг, когда государь подозвал к себе князя Мстиславского и отвлекся на несколько слов с низко изогнувшимся боярином, принц спросил Феодора:

– Милый брат, почему мы так сидим – один подле другого по правую руку государя, словно два места по левую его руку кого-то ждут?

Тонкие, едва вылупившиеся усики и бледные губы царевича дернулись. Но улыбнуться он себе не позволил. И повернулся к Иоанну лишь настолько, чтобы не заметили посторонние.

– Тайна батюшки, – ответил он шепотом. – По московским обычаям по левую руку сидят женщины. Матушка моя, государыня Марья Григорьевна, могла бы сегодня сесть рядом с государем, но есть еще сестра, царевна Ксения, девица... Вам почти невеста. А девицу никогда не показывают жениху до обручения. И пируют девушки всегда в отдельной комнате. Но Ксения – царская дочь! И отец ее любит безмерно!

Так вот, видите там, в стене напротив, золотую решетку? Здесь ее называют Смотрильной. Там, за таким же, как наш, столом, невидимо, вместе с нами пируют матушка и сестра... Кстати, решетка та открывается, будто врата. Не удивлюсь, если сестренка посмеет войти. Ксения – огонь!.. Писаны ли огню законы?

Приглушенно смеясь, Феодор отхлебнул из своего высокого кубка. «Воистину, – подумал Иоанн, – он не так глуп, как о нем полагают. Вино развязывает язык. Вино и женщины. А царевич, несмотря на юные лета, уже неплохо знает их природу, если так остро судит о своей сестре. И о своей матери! Похоже, именно для нее он до поры до времени притворяется глупым...»

Принц не успел как следует задуматься об этой тайне московского двора, как напрочь позабыл о ней. Его взгляд, блуждая по загадочной золотой решетке, вдруг словно ожегся на чем-то. Так бывает, если нечаянно тронешь ладонью раскаленное железо. Это могут быть только глаза царевны Ксении!.. Или ее матери?!.. Принц поклонился, отвернулся... Неужто она и вправду убивает взглядом, как египетский василиск?

– Смотрят, – слабость гостя не ускользнула от царевича, – а на кого им еще смотреть? Кого еще они не видели здесь? Сестра горит вами!.. Но и мать!.. Ксюша переживает, так ли вы понравились отцу, чтобы ускорить свадьбу. А царица... больше всего боится слов, которые я вам сейчас скажу... – Внезапно под столом Феодор поймал и крепко сжал локоть принца. – Иоанн, станьте мне братом! Не просто женитесь на сестре, но станьте мне братом. Старшим братом! Я знаю, о чем думает Ксюша, – отнять у меня венец... Но здесь, в России – всем хватит власти. Всем хватит царствовать: и Ксюше, и мне, и вам!

Я поделюсь с вами, а кого величать царем – сговоримся! Но есть человек, который погубит все, – моя мать, государыня Марья Григорьевна. Она хочет владеть Россией одна! Один на один с Россией – ее сметет!.. Есть человек, который может все спасти... Вы, Иоанн. Ожившая сказка. Русские помнят Рюрика и Игоря, древних великих князей, пришедших, как вы, из-за северного моря, от заката. Если вы позволите моей матери одолеть себя – оживет другая сказка. Убитый ею в Угличе царевич Димитрий, сын Грозного. Оживет и всех нас погубит! И меня, и Ксению, и Россию!

Феодор говорил взахлеб. Никогда – вовеки, никому – ни за что он не говорил ничего подобного. И не скажет потом до самой своей ужасной кончины. Не смел, боялся и стыдился сказать. Даже отцу! Как наследник царства он видел беду. Как ребенок, еще почти ребенок, чувствовал рядом ее страшное мельничное колесо и то, как самого неумолимо несет туда необоримым течением. Скоро, совсем скоро река погубит его, а затем – сметет плотину и слабого мельника, который пытается обратить напор воды на пользу. Власть, государство, вера – все пропадет в волнах народного безумства, в водовороте Смуты.

Верно догадался принц Иоанн – царевич Феодор далеко не так глуп, как притворялся. Но что ему оставалось делать под крылом матери, которая видела в нем личину своего и только своего скорого царства? Разве, посмей он брыкнуться, даже пискнуть, уютное тепло перьев этой наседки не обратится в беспощадные когти и убийственный клюв? Вот и спешил, глотая слова, на чужом языке высказаться незнакомому иноземцу. Тот, кого полюбила Ксения, поймет. Тот, кто полюбил Ксению, не использует его откровенность против.

Царевич будто предчувствовал, что сейчас в ту незримую цепь, которой скованы они с Ксенией, добавится звено, что привяжет к ним Иоанна. Намертво!..

Поднявшись из-за стола, Ксения шагнула к золоченым решетчатым вратам, отодвинула засов и приоткрыла створки. Царица Марья немедленно бросилась следом, схватила дочь за рукав, потянула к себе. Царевна вырвалась, блеснула на мать глазами, замахнулась локтем. Все молча. Потому что любой громкий звук, любой возглас в их укрытии отзовется в сводах трапезной тысячекратно.

Марья не посмела удерживать дочь, лишь презрительно пожала плечами. Да еще тайком, когда Ксения повернулась к ней спиною, обратила камнем внутрь один из роскошных перстней у себя на руке.

Рокот прошел по залу, когда Смотрильная решетка внезапно открылась и у всех на виду царевна Ксения Борисовна решительной походкой направилась к царскому столу. Иноземцы, ослепленные, онемели. Даже русские бояре, восхищенные красотою царевны, не посмели возмутиться. Ксения нарушила обычаи... но была ли то Ксения или во плоти Ангел Небесный? Как нарочно – а может быть нарочно? – она оделась в этот день в те же цвета, что и принц Иоанн – в лазорево-голубой бархат с жемчугом и алмазами, отороченный мехом голубого песца, в серебристую горностаевую накидку и тонкий ажурный венец, унизанный светлыми изумрудами. Вьющиеся, золотистые ее волосы, против всех правил рассыпанные по плечам, сверкали изумрудными нитями, словно в зале разом запылали тысячи свечей! Невольно сперва – иноземцы во главе с принцем Иоанном, а затем – и русские, следуя царевичу Феодору, поднялись из-за столов. Вовремя!.. В трех шагах за Ксенией из золоченых ворот вышла низенькая, скуластая и злая, облаченная поверх черного, будто похоронного, платья в невероятные драгоценности, истинная владетельница этой страны царица Марья Григорьевна. Ей никто и пискнуть не посмел о каких-то приличиях. Даже записки иноземцев, русские летописи и протоколы Посольского приказа будут молчать, как рыбы. Ведь рыбы, если и говорят, то живьем на сковородке. Кому же, милый мой читатель, охота попасть живьем на сковородку?

Что двигало Ксенией? Почему она решилась на столь отчаянный шаг? Или сделала это невольно, в порыве женской ярости позабыв, что царственными особами – там, где они сами не владеют собой – играют другие? Чтобы понять это, надо вспомнить ту стычку, что случилась за Смотрильной решеткой между нею и матерью, их короткий и приглушенный, но жестокий, как сражение, разговор.

– Ну что, дочурка, дождалась суженого? – грубо бросила Марья. – После Бельского и Басманова он тебя не утешит. Живот горячо не натрет...

– Кроме живота, матушка, у меня еще голова есть, – немедленно ударила в ответ Ксения, – он голову мне усладит. И не словами!

– Царского на чело венца хочешь, дуреха? Он свихнется, как Густав Шведский. Или примет басурманство, как Грузинский Александр. Взгляни на себя, ты – прокаженная. От тебя женихи шарахаются, как от чумы... Думаю, что и Басманов с Бельским не красоты твоей искали. За поцелуй с царевной – царевну можно и потерпеть! Было бы у вас что серьезнее поцелуя – сбежали бы немедля. Сбежит и этот! Вон, посмотри, носом чашу клюет, глаза по сторонам таращит. Очумел, немчик...

– Ну, мать!.. Он сейчас же при всех предложит мне руку. При всех немедленно отец нас благословит!

– Против закона? На пиру? Он – гость, иноземец, еретик. Ты – девка...

– Я – царевна! Он – принц! Что в избе грешно – во дворце не зазорно!

С этими самыми словами царевна поднялась и шагнула к решетчатой двери в залу. Задумалась ли она, что царица Марья нарочно распалила в ней ярость и выгнала к царскому столу? Если нет, то напрасно! Ибо, хитроумно доведя горячность дочери до лихорадки, царица Марья получила над нею безусловную власть. Известно, как ведут себя в ярости молодые влюбленные девушки – слепо! Что стоит обмануть слепую?

Подойдя к царскому столу, царевна кивком головы попросила брата наполнить ей чашу. Затем с поклоном обратилась к отцу:

– Великий государь Борис Федорович всея России! Отец мой! Я нарушила древний обычай, чтобы благословленный Богом союз Российского государства и королевства Датского состоялся на глазах вельмож, чтобы о нем узнали столица и народ. Чтобы ты, государь и отец мой, благословил его!

Ксения ни слова не сказала о своем замужестве с Иоанном. Найдя в глубине палаты глаза Юргена Бювара и получив его кивок, принц преклонил перед царским престолом колено. Медленно, тщательно подбирая слова, произнес по-русски:

– Великий государь. Я прошу руки твоей дочери, царевны Ксении, а тебя – быть отцом моим. Прошу крестить меня в лоно православной веры и принять верность мою, как сына, и службу, шпагой и сердцем. Благослови, великий государь!

– Я согласна! – рядом с ним опустилась на колени царевна.

Что оставалось Борису? Он сложил руки влюбленных... Однако лицо его – Марья заметила это – выражало не уступку, а ликование!

– Благословляю, дети мои! – провозгласил Борис. – Будь мне преданным сыном, Иоанн, и истинным в вере. Царь – милостив и Господь не оставит того, кто служит России.

Государь поднял чашу. Затаившие дыхание гости последовали его примеру.

И в этот миг, когда уже сдвинули кубки, к коленопреклоненным Иоанну и Ксении шагнула государыня. Она протянула чашу, чтобы сын, царевич Феодор, наполнил ее. Никто не заметил, как скребнул по краю чаши камень обращенного внутрь перстня царицы, и уж тем более, как из-под него выпали две крошечные желтые песчинки и мгновенно растворились в вине.

Лишь Юрген Бювар за одним из задних столов вскрикнул... но мгновенно осекся под огненным взглядом принца.

Царевна Ксения, смертельно побледнев, выбросила руку к протянутой матерью чаше. Но Иоанн резко отвел ее и принял чашу сам. Другою ладонью, чтобы унять дрожь, обхватил рукоять шпаги. Он поцеловал руку царицы, поднес чашу к губам. И выпил до дна под требовательными взглядами русских бояр и самой Марьи Григорьевны.

Когда принц сделал последний глоток, Ксения отняла у него чашу, посмотрела на свет. Ничего. Она вскочила с колен, плеснула в чашу вина, выпила сама. Поднявшись, Иоанн отвел царевну на положенное ей место за Смотрильной решеткой. Следом проводил мать царевич Феодор.

И пир продолжился как ни в чем не бывало. До самой полуночи среди горящих по всему Кремлю высоких медных ламп и жаровен гости и хозяева непринужденно, пылко веселились. Лишь двое выделялись среди праздничной толпы. Царица Марья, проводившая дочь и вышедшая к боярам, была необычно ласкова и легка. Юрген Бювар, забившись в какой-то уголок, – против обыкновения мрачен и нелюдим. Ибо лишь они двое знали, что в самом деле произошло у царского стола в Грановитой палате. Двое, если, конечно, не в счет бьющаяся в судорогах, в бреду пропавшая царевна и веселящийся, как дитя, принц.

Неужели Ксения надеялась, что желание умереть с любимым разжалобит дьявола? А Иоанн считал самопожертвование достаточным от его злобы противоядием?

 

Ровно месяц спустя в особняке, отведенном герцогу Иоанну, в прихожей перед его опочивальней, встретились двое Годуновых – Борис Федорович, государь всея России, и его троюродный брат, глава Аптекарского приказа Семен Никитич. Царь прибыл внезапно, Семен Никитич не успел встретить его, как полагается, у крыльца. И теперь, в окружении докторов, вельмож московского и датского дворов пытался искупить оплошность, низко кланяясь повелителю.

– Как он? – с ходу потребовал Борис и, против обычной благосклонности к самому верному и способному своему сподвижнику из рода Годуновых, не подал Семену Никитичу руки для поцелуя.

– Лихорадка, великий государь, – не поднимая низко склоненной головы, ответил глава Аптекарского приказа, – обычная осенняя лихорадка. Горячка, бред. Иноземные врачи и наши не теряют надежды на скорое выздоровление больного.

Стоящие позади Семена Никитича доктора в своих ученых платьях и колпаках, показавшихся Борису шутовскими, согласно закивали головами, заклевали носами, затрясли узкими, клинышком, бородками. Что-то заблеяли на козлячьем своем лекарском наречии... Царь нахмурился. Доктора отшатнулись. Отодвинув со своего пути троюродного брата, Борис схватился за ручку двери, потянул. Дверь приоткрылась, но дальше – не двинулась.

Ее угол уперся в сафьяновый сапог Семена Никитича. Борис захлопнул дверь, помедлил, глядя на плешь низко кланяющегося боярина, и резко рванул на себя. Семен Никитич перекосился от боли, но ногу тем не менее не убрал.

– Прочь! – яростно дрогнул губами Борис.

– Позволь побыть с тобою наедине, великий государь, позволь пособить советом...

– Советы я спрашиваю. А когда их навязывают – это измена.

– Наверное, – наконец вскинул глаза прямо в лицо царственному брату Семен Никитич, – наверное, я свободен от этого подозрения?

Борис не выдержал. Что-то невероятно жестокое в глазах главы Аптекарского приказа заставило его уступить. Он отвел глаза, отпустил дверь:

– Ладно, веди!

Кивком головы показав докторам и придворным, что великий государь и он, его верный раб, желают остаться одни, Семен Никитич отвел повелителя в крохотную личную комнатку Иоанна. Подставил стульчик. Борис садиться не стал, подошел к высокому, от пола до потолка, окошку, нетерпеливо царапнул по стеклу перстнем:

– И какой же совет, верный мой брат?

– Совет вспомнить об истинной причине... смерти принца. И не заходить к нему в опочивальню. Иначе милость твою – проведать больного – примут за раскаяние в преступлении...

– Смерти?! Но он еще жив!.. Преступление, покаяние, о чем ты? – Борис изумленно вскинул брови. – Смерть дает Господь, не рано ли присуждать ее живому? И покаяние мне только пред Господом. А преступления... перед принцем Иоанном я не совершал!.. Быть рядом с горем тяжко, братец Семен. Ты, верно, смутился рассудком?

– Нет, государь. Мне жаль, но рассудок мой – ясен. Как никогда, как, знаю, нельзя сегодня! Иоанн – отравлен. Мы проверили его мочу, его кровь. Без сомнения – отравлен. Яд? Редкий, но известный. По заданию Грозного его изобрел лекарь Елисей Бомелей. Когда Бомелей пытался бежать, царь приказал зажарить изменника на вертеле. В муках он выдал состав яда Богдану Бельскому. А Бельский поделился тайной... ты знаешь с кем, государь! Тем ядом были отравлены Никита Юрьев и... многие, незачем вспоминать. На пиру в Грановитой палате ты, государь, ближе всех присутствовал при отравлении! Государь, ты знаешь, кто дал принцу яд! И за что... Так не кайся в этом, как не каялся в Тверском Симеоне, в Василии Шуйском, в Димитрии Угличском. Как всегда, она поступила верно!.. Государство уже переполнено слухами. Нельзя давать им лишний повод!

– Марья? Так вот ты о чем?.. О, я слепец! Все знали – я не знал. Все видели – я не видел. Хотя обязан знать единственным и видеть – первым! Марья... Одно это преступление перевесит все предыдущие и те, что последуют, Семен! Бог дал мне эту женщину, и она дала мне власть и царство. Но Бог же запечатлеет на мне клеймо содеянного ею. Проклятье!.. В глазах Всевышнего, в глазах потомства я – навеки убийца!..

Семену Никитичу показалось, что Борис пошатнулся. Он решился даже поддержать повелителя под локоть, пытаясь усадить на стул, но тот с неожиданной силой вырвался, пихнул брата в грудь так, что тот сам свалился бы на пол, если б не близкая за спиной стена.

– Что ты?!.. Что такое?!.. – неожиданно визгливо вскричал глава Аптекарского приказа, которому показалось, что царь потянулся к большому изукрашенному ножу, который по обычаю, как и многие вельможи, часто носил за поясом.

Но Борис, сжав рукоять в кулак, не обнажил оружие. Это был просто рывок бессильной ярости. На ком-то ведь надо отыграться?!

– Он же немец, еретик! – дрожа, увещевал Семен Никитич. – Он недостоин быть в России, на святой земле Пречистой и Чудотворцев! Он недостоин вести под венец Ксению, быть ровней твоему сыну, повелевать нами. Помрешь ты, его на престол двинут древние роды, не Федю, пусть царевича, но худородного годуновьего сына, внука Скуратова. Что с нами станет? Кто будет править немцем, засевшим в Кремле? Ксюша? Ксюшины любовники Бельский с Басмановым? Иринины советники Шуйские да Романовы?.. Верно сделала Марья! Иоанн шагнул в гроб, едва согласился приехать в Россию. На Москве он появился обреченным! А Марья лишь исполнила на нем Божью волю! Волю, что возложена на род Годуновых! Царствовать, владеть, править! Судить и казнить!..

Будто впервые, Борис с ног до головы оглядел своего верного слугу. Мгновенно ему вспомнились и подозрения о том, что глава Аптекарского приказа сам не прочь наследовать троюродному брату, отодвинув незрелого Феодора. И смешное тщеславие Семена Никитича зваться Симеоном Никитичем, как он заставлял величать себя своей дворне и приказным писарям, по-древнему растягивая имя в подражание Московским государям. Борису стало смешно. Не вовремя, некстати, не к месту. Засмеявшись, он шагнул к брату и с размаху влепил ему хлесткую, как кнут, пощечину.

– На колени, раб! – царь приказал таким голосом, от которого у Семена Никитича онемели ноги, и ему пришлось чуть не ломать их, чтобы исполнить повеление.

– Господь мне советник, не ты! Помни, падаль! – Со всей силы Борис пнул боярина каблуком в лицо, тот не посмел не то что увернуться – вскрикнуть от боли, утереть кровь. – Вот тебе моя милость и награда!

Не оглядываясь, царь вышел, оставив каблуком кровавый след в белоснежной груди сказочной птицы, вытканной на персидском ковре. Словно ее поразила пуля.

Пройдя сквозь стаю разлетевшихся по сторонам докторов, Борис вошел в опочивальню принца. Здесь, у ложа больного его ждали русские и датские вельможи. Иоанн был в сознании. Он попытался подняться на подушках, протянуть к Борису руки. Его серое лицо, ввалившиеся глаза, обострившийся нос и склеившиеся в бреду волосы дополняли картину предсмертного – поняли все присутствующие – последнего на краю могилы просветления.

– Государь! – только одно слово сумел вымолвить принц, остатками влаги на языке смочив обсохшие губы.

Не присаживаясь на стульчик у изголовья, Борис низко нагнулся, поцеловал умирающего в лоб.

– Сын мой, я верю в лучшее, – сказал он в утешение, – что ты, как отступит недуг, счастливо соединишься с дочерью моей Ксенией и войдешь в семью мою наравне с царевичем Феодором.

Принц Иоанн попытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, страшной. Борис трижды перекрестил умирающего и вышел из опочивальни.

У порога его ждал оправившийся Семен Никитич. Усвоив недавний урок, он не вставал на царском пути, но услужливо забегал то с правого плеча повелителя, то – с левого. Уже сойдя с крыльца, царь, наконец, удостоил верного слугу вопросом:

– Что он говорит о причинах своей... болезни?

– Говорит, что часто страдал лихорадками. Что ему нагадали смерть от горячки. Никого, мой великий государь, не винит.

Отведя в сторонку, Борис спросил еще, шепотом:

– Она была у него, Ксения?

– Нет, государь, в щелочку не заглянула.

Царь задумался о чем-то, что-то промямлил себе самому. Прищурился.

– Так болеют, Семен, так... умирают от того яда, как он?

– Да, он молод, силен. Отравы глотнул немного. Мучается. Человек послабее, глотнув побольше, кончается скоро, в несколько часов. В остальном все совпадает: горячка, кровь в слюне и моче, словно жгучий паук шевелится в животе и груди, бред, судороги, слепота...

– Разве он не видел меня сейчас?!

– Видел. Так действует яд – отпускает от мучений пред самой кончиной.

– Противоядие?

– Есть. Но его следовало принять вслед за ядом почти мгновенно.

– Оставил за собой бумаги?

– Я все прибрал...

– Сжечь! Все до одной, не глядя. Сжечь одежду, все вещи, где могут остаться улики. Отойдет – готовить великое погребение. Как царскому сыну! Похороним в немецкой церкви, на Яузе, по его вере. Вели тайком строить гробницу. И боярам приготовь указ, чтобы всем его провожать пешком и на лютерском отпевании стоять... Знаю, что не бывало, что непотребно... Всем до одного! Сам с сыном пойду за гробом до городских ворот. Как короля встретили, как царя проводим несчастного Иоанна!

На этот раз глава Аптекарского приказа не посмел не то что перечить – взглядом высказать недовольство.

Окруженный на почтительном удалении стражей и ближними, всю дорогу от особняка герцога до Кремля Борис никому не подал знак ехать рядом, ни с кем не заговорил. Поэтому никто не слышал его приглушенный разговор с самим собой. Но мы, вдумчивый мой читатель, можем его дословно и безошибочно вообразить. Ибо здесь или там, рано или поздно он должен был состояться.

– Господи, неужели ты обратишь в прах все мои начинания?

Ответ очевиден.

– Господи, неужели я обрек Россию на поругание и гибель?

Ответа не существует.

– Значит, чаша та не минует меня!.. За что, о Господи, ты назначил скорую легкую смерть Иоанну, а мне – мучительную, долгую?..

Кто знает, какого Иоанна имел в виду Борис? Подарившего ему царство Грозного? Или Датского принца? Или кого-то еще из московских государей, возвысивших на вершину ту Россию, которую выпало столкнуть в пропасть ему, Борису Годунову? Народным выбором, волею Провидения...

 

– Не пойду к нему!.. Не пойду за тобой!.. Куда угодно зови меня, но не в могилу!.. Люблю ли я жить?.. Как знать?.. Я любила наслаждения жизни, а жизнь... я не знаю, что она такое!.. Моя жизнь всегда была завтра... Где теперь мое завтра, Иоанн, где?.. Ты лишил меня завтра... Так не зови к себе!.. Умирай, милый друг, в одиночку!..

В тонкой ночной сорочке, одна в просторной опочивальне, уже несколько часов кряду царевна Ксения стояла у окна и бездумно теребила в руках тяжелую занавесь. Комната была жарко истоплена, изразцовая печь в углу дышала теплом, но царевна лихорадочно дрожала. В комнате было светло от множества ламп, но Ксения шаг боялась ступить, словно слепая. Она говорила и говорила бессвязные слова, напоминающие скорее бред тяжелобольного или скоропалительные признания в любви, чем рассуждения несостоявшейся властительницы полумира, неожиданно сорвавшейся в пропасть с самой почти вершины.

Это было женское, беспорядочное, столь непохожее на Ксению отчаяние. Словно ей впервые, ободрав локти и колени в неудавшемся восхождении, начинать все сначала, с подножия, со дна? Или изменила воля?.. Да нет же! Никогда прежде она не чувствовала себя столь туго нанизанной на железную ось воли. Как мельничное колесо. Опираясь на твердую ось, оно превращает любой напор воды в свое неутомимое вращение, безумие – в труд. Также и наша царевна: как ни давила, ни била, ни преследовала ее злая судьба, безостановочно трудилась и трудилась.

Или она вдруг поняла, что колесо, сколько ни вертись, с места не тронется? И ей не суждено добиться своей мечты? А быть может, догадалась, как брат ее на пиру, что поток вскоре сметет плотину и обратит мельницу в жалкие обломки. Что железная воля ее, как ось колеса, держится в ненадежной, потресканной опоре – ослабшая власть отца, ничтожная жестокость матери. Вот-вот леденящий страх перед ними сменится бурным озлоблением! Так ручей в пруду перед плотиной крутится бессильным водоворотом, пока не почувствует, что хлынула в него тяжесть вздувшихся болот. Он успокаивается, затихает и вдруг – все сметает на своем пути!

Да, отчаянным чутьем незамужней вдовы Ксения наверняка почувствовала, что где-то далеко от дворца, от Кремля, от Москвы зреет неодолимая безжалостная сила. Она не станет разбираться в их глупых играх: кто в милости у государя, кто – в немилости, у кого какие права на престол, кто происходит от Гедимина, а кто – от Рюрика, кого поддержит Дума, а кого – Собор. Поток сокрушит всех, в пыль сотрет, разломает вдребезги любое могущество. И пока не уляжется сам, угаснув в широкой равнине, невозможно сопротивляться. Удержаться бы на поверхности щепкой, поплавком – мечта!

С этой мечтой и уживалась царевна Ксения, дрожа в тонкой ночной сорочке у ночного окна. Осень, почти ноябрь. К вечеру уже замерзают лужи, и жухлая осенняя трава, покрывшись ледяной корочкой, становится ломкой под ногами... Как люди, по чьим хрупким душам великаньими шагами ступает царица-судьба. Странно, но сама Ксюша каждый раз ускользала от ее слепых ступней, когда все, кто приближается к ней, оказываются раздавленными, растерзанными. Для чего ее берегут Небеса?.. Для какого небывалого страдания?

От мысли этой у Ксении подломились колени. Волна колючего ужаса пробежала от пяток – в живот, в лицо. Лопатки на спине девушки забились под прозрачным полотном сорочки, словно обрубленные лебединые крылья... На затылке она ощутила чью-то холодную, будто железную ладонь. Тяжелой рукою кто-то давил ей голову к земле. Она не сопротивлялась. Склонилась низко, и слезы текли у нее по щекам, по шее, по груди.

– Скажу тебе утешение, – произнес глухой властный голос над нею, – он отошел!..

Старой, забытой отцовской лаской взъерошив на голове Ксении волосы, внезапный гость опустился рядом с дочерью на колени. Впервые, наверное, Борис искренне исполнил ту обязанность, которую Священное Писание, законы и предания Руси предписывают царям. Быть с теми, кто печален. И не искать себе власти в человеческом горе. Слезы украшают венцы царей, лишь если они плачут сами. Даже Иоанн Грозный следовал этому. И завещал царям казнить измену, не ликуя, но сжимая в кулаке собственное сердце... Не было прямой вины Бориса Годунова в смерти принца Иоанна. Но сердце его кровоточило и стонало.

– Тяжко, доченька!.. Единственный он, кому я желал тебя... Но Воля Небесная!.. Грешно роптать на нее рабам. А плакать, кто нам запретит?..

– Отец, отец! – Ксения отняла ладони от глаз и взглянула на царя страшным в сером свете окна неживым лицом. – Неужели такое на нас проклятие, что ничем не искупить, не отмолить никак?.. И гнев Его на нас никогда не сменится жалостью?

Увиливая от ответа, Борис попытался приласкать дочь, прижать, погладить... она брыкнулась, отскочила прочь от этой его безобразной нежности.

– Я спрашивал многих, – выдавил он под требовательным взором Ксении, – многие врали. Цари, ты знаешь, обречены знать правду лишь от Господа. Кто из людей скажет им правду?

– Ты не о том, наверное, спрашивал. О царском. О государстве и загробном себе блаженстве. А надо – о человечьем, простом. О собственном счастье, о нас с Федей.

– Я спрашивал... о нем, о том, кто сокрушит наше царство и уничтожит род наш. Мне открыли его имя – Димитрий! Воскресший из мертвых Угличский царевич! Предсказано, что будут на престоле полтора царя Годуновых – я и сын мой, полуцарь. Вот почему третьим я звал наследовать царство Шведского Густава, Датского Иоанна. Звал в женихи тебе, мне – в преемники. Но как видно, судьбу не обмануть. Проклятие лежит на моих начинаниях, неизгладимое клеймо...

– И ты не будешь бороться, уступишь?

Не ответил. Лишь перекрестился и поднял глаза туда, где в окне, словно небесная лампа, громадное розовое облако горело над распластанной по земле ночью. Задолго до рассвета. Да, нынешняя осень особо щедра на знамения. Нужно ли задавать неуклюжие человечьи вопросы и выдумывать к ним ответы, когда само Небо ясно все начертало?

– Отец, – внезапно предложила Ксения, – идем к блаженной Олене. Ты спрашивал немецких мудрецов и Федьку Андронова – врут. Врут, потому что деньги добывают из предсказаний...

– Но есть пророчества, которых они не могут избежать...

– Если сам дьявол нашептывает им. Такое бывает нечасто! Спросим у тех, кому говорят ангелы! Юродивая живет в пещере, в темной и сырой, как могила. Блаженны нищие духом!

– Да, завтра я распоряжусь послать к ней...

– Не пожалует. Царем придешь – отмолчится. Ее как заставишь?.. – Ксения вдруг вскочила на ноги, потянула отца за руку. – Идем немедленно, сейчас же, ночью, внезапно, по-простому! Идем!

Поднимаясь, Борис с ног до головы посмотрел на дочь, поняв вдруг, что все россказни о ее любовных похождениях, о властных помыслах – не досужие небылицы Марьи Григорьевны. Ксюшенька выросла... теперь смерть Датского королевича для нее – боль вдвойне: она потеряла как влюбленная женщина и как властительница. Своим тонким, невероятно проницательным умом Борис угадал настроение дочери: она ищет течение, которому бы предаться. Какую ей укажут тропинку, там и пойдет. Слабость идти против судьбы – это от нежности чувств, от молодости незакаленной души. Принц Иоанн умер – Ксения повзрослела.

– Собирайся! – внезапно для самого себя согласился Борис. – Вдвоем поедем. Чью саблю возьмем для охраны? Басманова?

– Федю, братца! Сабля его не слабее, но верность... Ведь это – его судьба!..

Царевна не договорила. Незачем!.. Борис вздрогнул. Басманов был последним, в чьей верности он мог усомниться. Преданный слепо! А Ксюша и в этом железном яблоке заметила ржавчину, червоточину... Нет, нет, дочь много умнее! Она предложила не искушать слепую преданность прозрением.

 

Наскоро одевшись, сама осветив себе путь, Ксения вышла черным крыльцом. Отец и брат уже ждали ее верхом: Борис – одет в повседневное боярское платье, Феодор – как молодой дворянин.

Мужской наряд изменил царевну почти до неузнаваемости. Забрав свои пышные волосы под шапку и скрыв в просторной накидке поверх кафтана женственные очертания тела, Ксения стала похожа на юношу знатного рода, в свои шестнадцать лет начинающего почетную службу при дворе. Как и положено дворянину, она вооружилась саблей на кожаной перевязи и длинным с резной костяной рукоятью ножом за широким поясом. Отец и брат не узнали ее, пока не подошла вплотную – Феодор уже готовился прогнать незваного свидетеля, пока Борис отвернул в сторону лицо: никто не должен знать тайну их предприятия. Склонившись с седла к назойливому незнакомцу, царевич опешил: сестра! Извиняясь, он смущенно улыбнулся Ксении. Девушка отвернулась. «Зачем я? – спохватился Феодор. – Еще подумает, что смеюсь над ее несчастьем!» Искупая вину, царевич соскочил на землю: помочь сестре забраться в седло. Не дожидаясь, она сама сделала это с ловкостью бывалого наездника. Пришпорила. Почувствовав нетерпение всадницы, конь с места рванулся вскачь по узким кремлевским улочкам к Боровицким воротам. Феодор едва успел догнать Ксению у башни, чтобы бросить слова пропуска не дремлющим на страже стрельцам.

Ехать неблизко: часовня, где в подземелье обитала Олена Юродивая, находилась в Скородоме, между Тверской и Никитской, у истоков ручья Черторый. Встречным дозорам они говорили, что едет со срочным заданием от государя боярин и дворецкий Степан Васильевич Годунов – троюродный брат Бориса, с которым внешне они очень похожи.

Спешившись у часовенки, стоящей на безымянном пустыре, у края овражка, Ксения, настойчиво идущая впереди, и ее спутники по обледенелым земляным ступеням добрались до деревянной двери в подземелье. Дверь была не заперта, и, отворив ее, они легко проникли внутрь. В подземелье, где приходилось то сгибаться в три погибели, то протискиваться бочком, под ногами струилась вода. Прежде, наверное, здесь шло русло какого-то ручейка, затем его перекрыли бревнами, а сверху – срубили неказистую деревянную часовню. Возможно, некогда вода этого ручейка считалась целебной. Но теперь и чудесная водица, и чудотворцы на иконах в часовне – все забылось перед блаженством Олены Юродивой. Жилище ее, словно большая нора, было посуше, чем русло ручья, но и в нем чувствовался нестерпимый мокрый холод. Не тот, осенний, вольный, откуда они пришли, где дышала столь радостная русскому сердцу снежная зимушка-зима, а глубинный, нутряной, могильный.

Когда они протиснулись, или вползли в нору, жилище юродивой оказалось полно людьми. В свете нестерпимо чадящего очага страшного вида лохматые попы кадили над грубо сколоченным деревянным ящиком... Над гробом, где блаженная, по свидетельствам очевидцев, проводит большую часть своих дней и ночей! Олена умерла?.. Но нет. В ящике лежит деревянный чурбан. Гроб юродивой – в углу. Под сдвинутой, чтобы открыть лицо, деревянной крышкой лежит она сама. Живая. Живехонькая! Олена встретила гостей смешливо, визгливо, даже приподнялась им навстречу.

– Царь! – захохотала она, захлебываясь слюной, жутко стуча коленями в крышку своего гроба. – Пришел сегодня как простой. Хвалю! Ибо здесь ты – не царь, здесь Христос властвует! Ты – раб!.. Так прими свое покорным рабом, не искушайся хитростью, царь!

Борис перекрестился. Согбенный в низкой норе, еще ниже, в землю, поклонился юродивой. Ни тени смущения не было в его лице, лишь твердость. И кланялся он, как гнутся на ураганном ветру деревья. Пока не сломятся. Голосом, разом страстным и равнодушным, как скрежет точащих друг друга жерновов, он спросил:

– Так скажи мне мое пророчество! Его исполню!

Отбросив крышку гроба, Олена Юродивая вскочила на колени, вытянула руку с крепко сжатым кулаком к попам, скулящим отходную чурбану в деревянном ящике:

– Вот твое! Возьми его!

– Детям моим?! – едва слышно попросил Борис.

Олена раскрыла кулак. На ладони ее лежало два камня.

– Назови их! – И бросила. Один камень – в угли, в очаг. Другой – в воду, в русло ручья.

– Вот им судьба!

И ударила лбом в грязь под ноги царю. Тот хрипло, как кузнечный мех, вобрал в себя воздух, ткнулся головою о земляной свод норы... Не найдя слов, бросил Олене золотую деньгу.

Юродивая схватила ее, подняла на вытянутой руке вверх. Золото блеснуло ликом Бориса в царском венце.

– Рыбам твое золото! Они немы! У всех других оно заговорит во рту!.. Ложь, кровь выдадут себя! И убиенный младенец!.. Ведь ты не хочешь, чтобы я на тебя свидетельствовала, царь земной, – пред царем Небесным?!..

Размахнувшись, Олена Юродивая выбросила золотой в воду.

– Только рыбы, только немые не помянут тебя злом, царь!

 

Видный вельможа при дворе принца Иоанна – Рейнольд Дрейер был послан гонцом сообщить печальные известия брату умершего, королю Дании Христиану. Вместе с ним, не пожелав остаться на похороны, поспешили на родину Юрген Бювар и еще несколько дворян. Горе искупало их нетерпение.

Под Тверью, сказавшись больным, Юрген Бювар отстал от своих спутников, переоделся в русское платье, повернул дорогой на юг – в сторону Ржева и исчез. Больше он не появлялся ни в Дании, ни в Ливонии, ни в Московии. Земляки посчитали его еще одной жертвой неприветливой чужбины. Вернувшийся через год с ответом Датского короля Рейнольд Дрейер сколько ни искал, не нашел никаких следов любимца покойного герцога. На всякий случай в лютеранской церкви Немецкой слободы на Яузе по нему отслужили поминальную службу. Слушая со слезами на глазах слова священника «...ушел, откуда появился...», никто из иноземцев не задумался, что применительно к Юргену Бювару они имеют не тот смысл, что обычно в них вкладывают. Не небытие и смерть. Но возвращение к себе!

Подо Ржевом Давиду, грудь которого после смерти принца Иоанна была стиснута словно железным обручем, наконец задышалось легче. Зима ли ему помогла, рано расщедрившись снегом и скрипучим морозцем, или тот неуловимый запах, который чувствует каждый из нас в родных местах, или, быть может, предвкушение скорой встречи с любимой, как знать? Румянец у него на щеках мог появиться и просто от ветерка, сдувающего в лицо снежную пыль с придорожных веток, или от быстрой езды, горячащей кровь.

Уже в сумерках, взмылив коня, перед самым закрытием ворот Давиду удалось проскочить во Ржев. По безлюдным улицам он скоро добрался до городской площади к особняку боярина Сабурова. Там надеялся найти или Аннушку, или ее отца, но даже если они остались на зиму в поместье – по крайней мере, утолить свой голод. Нет, не тот, что утоляют печеными тетеревами и квашеной капустой. Голод узнать: где Аннушка, как она? Голод радоваться, что сбылась та мечта, ради которой она уехала в деревню.

Спешившись перед воротами запертого на ночь двора, Давид долго колотил в них, но никто, кроме сторожевых псов, ему не ответил. Уверенный в том, что если лают собаки, то и люди – неподалеку, он долго не оставлял своих усилий. Впустую. Никто не окликнул его, ни одна не хлопнула дверь, нигде не приоткрылись ставни, не блеснул огонек. Несколько раз Давид обошел вокруг двора, где получалось заглядывая за забор. И во всем доме не нашел никаких признаков жизни. Лезть в зубы спущенных с цепи псов не хотелось, Давид налепил снежков, вскарабкался на тын и принялся бросать их в ставни, точно так же, как в детстве в запретное время – вызывая друзей.

Удивительно, но эта его ребяческая забава растормошила кого-то. Когда в окошке крыльца мелькнула тусклая лампа, Давид соскочил с забора и вновь забарабанил по воротам. Покрикивая на собак, человек с лампой открыл калитку.

– Кто? – односложно спросил он.

Давид сразу угадал в нем того долговязого приказчика, с которым успел познакомиться, выслеживая Аннушку. Именно угадал, а не узнал. За три прошедших года он превратился в согбенного старика, борода его поседела, губы ввалились в беззубый рот. Рассматривая гостя, приказчик высунулся наружу. Как и открытая без объяснений калитка, это насторожило Давида. Словно приказчик не боялся рыскающих по городам разбойников? Или нечего стеречь? Или не для кого? У Давида заныло в висках.

– Давид Зобниновский...

Лицо старика осталось безразличным.

– Муж Анны, дочери боярина Сабурова.

– А... – Немногое в приказчике изменилось. – Проходить будешь, господин?

– Где хозяин, где дочь?!

– Хозяин – как знать?.. И дочка его, жена тебе – в поместье. Живы ли, мертвы – не ведаю. Мор там, чума. На дорогах – заставы. Всех поворачивают, села вымершие жгут... Не приведи Господи! Хорошо еще, дитю твою вывезли. Она в твоем имении, с твоей сестрой. Там ─ чисто пока.

– Дочку?! Родила когда?

– Две недельки. Родила, как раз захворал родитель. Осталась за ним ходить. Уж ее уговаривали. Твердила, что он жизнь ей дал, он и забрать в воле... Думаю, обоих прибрал Господь... Страшные настали времена, господин мой, голод, мор, слух идет – Димитрий воскрес, царевич Угличский. А за ним и антихрист грядет в повозке, запряженной шестью шестерками чертей... Всем нам погибель. Господь их милостью прибрал, отца и дочку. Нас бросил на съедение Зверю...

Не дослушав, не прощаясь, Давид бросился к коню. Уже когда он вскочил в седло, приказчик внезапно оживился:

– Ворота заперты, господин! Ночная дорога – непроезжая... Заночуй до рассвета...

– К рассвету я буду у них!

– У них?! – До старика, наконец, дошло, куда направляется Давид. – Там – смерть! В Москву возвращайся, отсюда прочь!

Этих наставлений за свистом ветра и стуком копыт, за бешеным биением сердца наш путник уже не слышал.

Подкупив стражу на воротах, Давид сумел вырваться за город и по ночной дороге, освещенной лишь белым сиянием снега, поскакал в пугающей ледяной глуши между редких полей и случайных неживых селений. Словно вымерло все!

Сорвав притворную ласковую личину, ранняя зима повернулась к нему истинным своим лицом. Даже зверь не найдет в ее дыхании уюта...

Аннушка! С Аннушкой плохо!.. Дитя, она родила дочку!..

Два эти известия никак не могли примириться в его душе, как не могли примириться во вселенной два разных лица зимы.

 

Еще раньше, чем обещал себе, Давид долетел до сабуровского поместья, к просторному господскому дому. Он не удивился будто вымершему селу на подъезде, настежь распахнутым воротам, заброшенному саду, нечищенным дорожкам, окнам, крест-накрест заколоченным горбылем. Лишь наверху, в той самой светлице, где когда-то они клялись с Аннушкой в вечной любви и верности, мерцала одинокая лампа. На всем скаку, прямо с седла Давид прыгнул на крыльцо. Двери незаперты. На миг все его существо онемело от жутких предчувствий. Захотелось закрыть глаза, броситься прочь, ослепнуть, оглохнуть, умереть... Но однажды он поклялся Аннушке отдать жизнь по первому ее зову. Ей плохо! Она зовет! Давид пересилил себя.

С грохотом, не разбирая в темноте дороги, он ворвался на крыльцо. Бросился по лестнице наверх. Там, в коридоре, перед дверью девичей опочивальни Аннушки кто-то схватил его за локоть. Давиду не надо было смотреть ему в лицо, слышать его голос, чтобы понять безошибочно. Истома!

– Истома, где она?

Молчание было ему ответом. Молчание, достаточное для того, чтоб самому понять ответ.

– Не верю! – заорал Давид и рванул дверь опочивальни.

– Не надо! – обхватил его за плечи Истома. – Он умирает. Чума! Зараза! Ты хочешь, как Аннушка? У тебя – дочь...

Но Давид ничего не слышал. С ужасной силой он повел плечами – Истома отлетел, как малый ребенок. Давид ворвался в опочивальню.

Тусклая лампа, бурое лицо умирающего среди подушек и запах – густой, вездесущий запах смерти.

Отвращение... Угар, болотный дурман... Головокружение... Он убивал, он видел смерть... Но разве это – смерть? Давид бросился к одру:

– Что ты лежишь здесь?!

Сабуров шевельнул губами. Улыбнулся? Усмехнулся? Сплюнул?

– Где она?! – заорал он, рванув на умирающем одеяла.

Давид наверняка сбросил бы несчастного на пол, если бы не подоспел Истома. Кое-как горбун оттащил бывшего своего господина на шаг, затем – еще, а затем – он сам обмяк, как покойник. Выскользнул из объятий Истомы, рухнул на пол, на колени. Завыл, застонал, заплакал...

– Идем, Давид, идем! – Истома поволок его за дверь.

И вдруг... Бесчувственно принявший ярость Давида умирающий боярин встрепенулся от его страдания. Глотнув воздуха, он выхрипел:

– Давид... Я никогда не любил тебя... Из-за нее! Но теперь, ты мне – как сын... Найди ее... Она одна!.. Не оставляй ее, прости, люби... Она од...

И он умер на полуслове, как будто не дождавшись Давида, не сказав ему этих странных слов, не мог испустить дух...

Хотя, чего же странного? Для любящего отца родная дочь – всегда единственная на свете, и чего он может ей пожелать, кроме прощения и любви, двух половинок счастья?.. Но!..

Давид не заметил, но если б ты видел, читатель, как встрепенулся Истома, услышав эти слова боярина, как побледнел горбун, как волосы его зашевелились на затылке, как судорожная дрожь разбила ему плечи. Едва он совладал с собой.

Чуть не на руках вытащив Давида из опочивальни умершего, Истома помог ему спуститься вниз, в гостиную с заколоченными окнами.

– Где она? – потребовал Давид, едва горбун усадил его на лавку.

– На кладбище, у церкви...

– Где она, моя дочь? – оборвал Давид.

– С твоей сестрою. Аннушка назвала ее Дарьей. Говорила – ты поймешь. Дашенька.

– Да... Имя нашего первого свидания... Боже, что делать мне, Истома?!

– Жить, Давид. У тебя есть сестра, есть дочь. Есть Господь, который нас любит...

– Господь?.. Любит?.. Господь отнял у меня любовь!..

– Не говори так, Давид. Быть может, так он спас ее от тех страданий, которые нам предстоят. Быть может, так нужно для спасения ее души. Быть может, тем Аннушка искупила свое... Быть может, Господь ее воскресит...

– Что ты, Истома? Не утешай меня так...

Горбун отодвинулся от своего бывшего господина, изумленно посмотрел на него:

– Давид, ты в самом деле ничего не заметил? Аннушка умерла, но ты или я видели ее мертвой? Нет, только могилу. Мы не найдем людей, что ее хоронили, – все мертвы. Я один остался живой во всем селе, назавтра его сожгут стрельцы. Ни свидетелей, ни следов. Но мы оба видели сестру Аннушки, Софью, схожую с ней, как две капли воды. А боярин говорит – она одна... Послушай, надо выкопать гроб, открыть...

Не вовремя все это затеял Истома. Настолько, что даже горе и помутнение рассудка не прощают его. Стоит ли удивляться тому, что Давид взбеленился.

Взвыв, как волк, которому факелом опалили бока, он выхватил саблю и бросился на Истому. Только известные нам проворство и находчивость горбуна спасли ему жизнь. Он сумел кувыркнуться, юркнуть за дверь и... ищи его свищи во мраке, едва лишь, по самым верхушкам деревьев, тронутом никем незванным рассветом.

Преследуя призрак, топча его, рубя, вскоре Давид оказался в непролазном дремучем лесу. Опомнился. Глянул под ноги – только собственные следы. Вверх – лишь крошечный клочок неуютного неба над головою.

Безграничная вселенная сжалась в кулак. Громадный мир любви съежился в зернышко. И если не думать о дитятке, Дашеньке – крохотной звездочке в сердце, не замечать неотступного Божьего Света в душе, это зернышко – заброшено, обречено в лютом холоде, в безлюдье снегов.

– Что ты наделал, Господи?! – блуждая в лесных пустынях, вопил смертельно раненным зверем Давид. – Господи, воскреси мне ее!..

Был ли ответ?.. Как знать... Разве он слушал?..