Flash-версия сайта доступна
по ссылке (www.shirogorov.ru):

Карта сайта:

Царевна Ксения. Об узах родственных, любовных и духовных

Об узах родственных, любовных и духовных

 

Марье Григорьевне не пришлось особо ломать голову, чтобы понять: в каком-то из звеньев цепочки ночных событий ее не просто перехитрили, но издевательски разыграли. С плясками и прибаутками. Как, бывает, облапошат бабу-дуреху шуты гороховые на скоморошьей потехе.

Зеленая от злости, царица ринулась на собственную половину, забыв о бессоннице, усталости, одышке. Бежала скоро – черная стража едва поспевала за нею. Вдруг, в одном из переходов, она остановилась как вкопанная. Так резко, что телохранители чуть не налетели на нее своими масляными лампами.

– Вот это да! – воскликнула она. – Назад! Вниз, в подземелье!

И развернувшись, расталкивая свиту, бросилась обратно. Смешавшись в беспорядочную кучу, стражники поспешили следом. Что остановило, повернуло Марью? Что такое открылось ей и больше – никому? То, что прочие люди видели глазами, а она чуяла нутром. Кровь! Брызги крови багровыми засохшими подтеками жирно блеснули в свете ламп на черном ночном окне, на стенах, на подоконнике, на полу. Свежая, еще не смытая, еще, наверное, липкая кровь. Здесь, между собственной половиной и покоями царевны Ксении Борисовны кровью набрызгать могли только двое: пришедший на предательский зов царевны Бельский и ждавший его в засаде Басманов. Так они встретились!

Кровь... Либо зверь задрал охотника, либо охотник добыл зверя! Узнать об этом можно лишь в подземелье: Бельский сидит там, связанный, в железной клетке, или окровавленный, холодный ждет гроба Басманов. Послать разведчика? И ждать, гадать, метаться, сгорая от неизвестности? О нет! Марья помнила, как они поделили обузу этой ночи с Борисом: ему – Романовы, ей – Бельский! Царица бросилась вниз, не чувствуя под собой ног.

Ксюшенька, Анна Сабурова и мальчишка провели ее за нос. Ничего, она знает, как и на ком отыграться!

Пока дочка плетет свои хитрости – отнимет у нее союзников. Пока поглощена любовниками – не оставит вокруг никого, кто позарится на ее венец. Пусть хоть пол-Москвы будет у Ксюши в любовниках, лишь бы никто не рыпнулся из жаркой постели на высокий престол. Тогда он достанется ее сыну, царевичу Феденьке, и она, Марья, станет при нем правящей государыней!.. В отличие от своей юной и самоуверенной доченьки, опытная царица умела вязать в крепкое одеяло даже дырявые лоскутки. Соперник ей в этом искусстве еще не нашелся.

Предвкушая, как в конце концов разделается со всеми, кого сегодня терпит, прощает и жалеет, Марья добежала до кованых дверей подземелья, не заметив дороги. Словно течение невидимой реки вынесло ее сюда: даже не утомились ноги, не сбилось дыхание. Не мешкая, Марья кулаками забарабанила в дверь. Завидев царицу, стрельцы на дверях с лязгом отодвинули засов, и тяжелая дверь медленно, со скрипом отворилась. Настоящее подземелье! По сравнению с ним комната, где князь Мстиславский допрашивал принца Густава, обернувшегося дворянином Зобниновским, – как прохладный предбанник перед раскаленной парилкой.

Сразу за дверью, на Марью дыхнуло подвальной плесенью, сыростью, затхлостью и тем особым запахом, который выделяет человечья плоть на дыбе, под кнутом, в раскаленных щипцах палача. Так пахнут кровь, паленое мясо и смрадная жалость к себе, которой люди всегда подвержены в застенке. Нет, это подземелье давно уже не было главной кремлевской темницей, лишь редкие царственные узники удостаивались чести попасть сюда. Но со времен Василия Темного, ослепленного братьями и безразличного к людским мучениям, сотни и сотни страдальцев побывали здесь. Их запах и дух въелись в источенные временем камни – и никогда не выветрятся. От проклятия можно было избавиться, лишь засыпав подземелье, что и сделал полсотни лет спустя суеверный царь Михаил Федорович, когда строил свой великолепный Теремной дворец*.

Впившись пальцами в руку стражника, Марья принялась спускаться вниз по крутой каменной лестнице в стене, местами нависающей над адской бездной без всякой ограды. От спешки царица несколько раз оступилась: тянула стражника за собой, разрывала ему кожу ногтями – лицо несчастного кривилось от страха и боли. Марья не смотрела под ноги – она щурила глаза и ступала по самому краю, в нетерпении впиваясь глазами туда, где в пропасти, тускло осещенной сальными светильниками, привязанный к врытому в землю столбу, ободранный до исподней рубахи, босой, с всклокоченной бородой, с лицом, перемазанным в крови, стоял... Марья не выдержала, отдернула руку, пнула стражника в сторону, едва не на четвереньках, как волчица с обрыва, заглянула вниз... Волосы зашевелились у нее на голове, горлом вышел глухой нечеловечий стон, спина выгнулась, напряглась, словно она готова ринуться в бездну – грызть хребет своей жертве...

Стоял сокрушитель царств и делатель царей – всемогущий и вездесущий Богдан Бельский!

На жуткий вой, вырвавшийся у царицы, и Бельский, и все внизу с дрожью вскинули головы. И никто не смог вымолвить ни слова. Только Бельский, сжав волю в кулак, ухмылкой разбитых в кровь губ, приветствовал свою двоюродную сестрицу:

– Пришла!.. Только тебя здесь не хватало!

– Меня!.. Меня!.. – злорадно выкрикнула Марья и чуть не кубарем устремилась вниз.

Испарения человеческих страданий стояли здесь еще гуще, чем на лестнице, но она вдыхала их с наслаждением. Они веселили царицу. До того же хмельного умопомрачения, как ее отца Малюту – пар из прорубей в Волхове, куда заживо заталкивали детей тысячелетних бояр*.

– Где Басманов? – спустившись, потребовала Марья.

– Как сдал нам господина... э-э-э... этого человека, так и пропал, великая государыня, – низко, в пояс, кланяясь, ласковым голоском проверещал любимец царицы Михаил Молчанов.

Он был умен, пронырлив, и как человек, хорошо усвоивший науку понукать слабыми и угождать сильным, часто удостаивался ее особых поручений.

– Уже пытали? – получше разглядев забрызганного кровью брата, спросила Марья.

– Нет, великая государыня. Тобою не было велено. И господин Басманов повторил: дождаться счастья твоих мудрых указаний... Но все приготовлено, заплечный мастер тут. Как укажешь – готовы приступить.

– Он ранен? Кто раздевал, кто привязывал?

Молчанов поклонился и взглядом перевел вопрос царицы дьяку.

– Лицо порезано. Сам – цел и невредим. Раздевал и привязывал палач. Прочно, но не больно. Указаний-то не было.

Марья подошла к Бельскому, разглядывая его, принялась кружить вокруг столба: раз, другой, третий. Богдан первое время следил за ней взглядом, потом устал и, потупив глаза, с равнодушным видом ждал, чего она надумает. Наконец, сестра остановилась лицом к лицу с братом:

– Пытать? – зачем-то спросила она. – Вины за тобой большие. Бросил в степи войско и город Царев без государева изволения.

По дворцу бродишь, как по собственной избе. Что замышлял? Молчи не молчи – розыск покажет. И не таким, как тебе, ребра калеными щипцами крушили. И не такие великие тайны выдавали здесь, как на духу.

Богдан ухмыльнулся, облизал кровавое месиво губ:

– Ты же знаешь все мои тайны, сестрица... А что, давай, здесь дьяк с пером и бумагой? Записывай, говорю!

Дьяк с готовностью расправил листы, обмакнул перо в чернила... С перекошенным от злобы лицом, Марья повернулась к нему, хотела заорать, но Бельский перебил, заглушил ее:

– Есть у меня во дворце любовница! Она ищет царского престола. А я ей помогаю. Имя потом назову... есть у меня во дворце сестра. Всю жизнь домогалась царского престола. И для этого на людей клеветала, убивала открыто и тайно. Имя потом назову... Есть во дворце муж ее...

– Молчи!.. Молчи!.. – воскликнула Марья. – Ты не о том говоришь!..

– Как не о том? Измену ищешь? Получи измену! Древнюю, еще со времен Иоанна зрела, со времен Феодора цветет, во времена Бориса принесет ягодки...

– Хватит кривляться! – Замешательство царицы вдруг сменилось такой целеустремленной ненавистью, что вздрогнул даже повидавший не одну сотню допросов дьяк. Даже Бельский, про которого не зря говорили, что он жизнью дорожит меньше, чем случайным поцелуем, поёжился. – Пошли прочь! Оставьте нас одних!

Молчанов с готовностью засеменил к лестнице, охрана царицы двинулась за ним, но дьяк, отпрянув от Марьи, поклонился и остался. Глядя на своего начальника, в темнице остались палач и приставы.

– Что замялись? – Царица резко обвела их взглядом. – Сама допрошу!

Дьяк замотал головой:

– Я отвечаю за него, великая государыня. Мне нужен приказ...

– Понятно! Я – баба, царева жена, тебе не указка?

Марья набычилась, двинулась на него, дьяк не шелохнулся.

– Его вручили с грамотой за государевой печатью. Что с ним не так – меня вместо него кнутом обдерут до костей. На Богдане Бельском – царская воля...

– Я! – завизжала царица. – Я есть воля государя Бориса Федоровича всея России! Вот тебе, дурень, – набросилась она на дьяка с кулаками, вот тебе!..

Марья размахнулась, ударила его по лицу и... вместе с дьяком остолбенела в замешательстве. Как могла забыть о грамоте в рукаве?! Свиток выскочил, развернулся, дьяк поймал его, прижал к груди, поднес к глазам...

«Я, государь и царь Борис Федорович Всея России, повелеваю предъявителю этой грамоты явно и тайно действовать во благо государства по моему поручению и собственному разумению. Людям всех званий и чинов запрещаю чинить названному лицу какие-либо препятствия и приказываю всячески ему содействовать. Божьей милостью...»

Как принято у Московских самодержцев, царскую подпись заменяла красная государственная печать с выдавленным на ней именем, титулом и гербом.

Поклонился царице чуть не до земли.

– Да будет воля государя и царя нашего Бориса Федоровича всея России! Приказывай, государыня Марья Григорьевна...

Хищно, как кошка – лапой, царица выхватила у него грамоту и пропела:

– Вон!

Не обращая больше ни на кого внимания, дрожа от нетерпения, со зловещей улыбкой на устах, царица повернулась к Бельскому:

– Видишь, любезный братец! Сам дьявол отдает тебя мне в руки! Ты в моей власти, Богдан, безраздельно!

Гуськом, один за другим, Молчанов, дьяк, стражники и палач по узкой лестнице покинули подземелье. Лязгнули за собой дверью. Вскоре, когда Марья и Богдан, наконец, услышали в высоких сводах отзвуки безлюдья, они подняли глаза и прямо глянули друг на друга. Теперь никто не подсмотрит за ними, никто не подслушает. Слова так глохли и корежились здесь, многократно отражаясь от стен, что издали ничего не поймет обладатель даже самого чуткого слуха. А разговор им предстоял важный. Впервые за долгие десятилетия братец с сестренкой нашли, наконец, повод, без посторонней помощи, один на один, объясниться.

– Ты подделала письмо Ксении? – первым напал Бельский. – Не трудилась бы. Позвала – пришел бы. К матери – скорее, чем к дочке...

– Вот и нет! Твоя голубка сама его накорябала. Великолепно зная при том, что зовет тебя в засаду. Спросишь, чем я ее убедила? Тем, что подарка, обещанного тобою, у тебя вовсе нет! Ты промотал доставшееся от Иоанна. Кто теперь боится тебя? Только опричное старичье! Ты – никто, братец, – глиняный свисток! А ведь был когда-то... – Марья взяла у жаровни полено, поднесла, забралась на него и взглянула в глаза высоченному Богдану, – ...когда-то был здесь повелителем! Мог забрать всю Россию! Не забрал! Лезущий на ледяную гору и не пожелавший оседлать вершину обречен скатиться вниз. Как в детской забаве. Поднявшийся выше собьет его пинком. Даже Ксюша понимает это. Она может рассчитывать на что-то, лишь оставаясь царевной. А ты плетешь заговор, чтобы лишить престола ее отца. В чем другом, но здесь она оказалась верной и заботливой дочуркой. Ума хватило...

– Врешь! – глухо рявкнул Бельский.

– Ну нет! Сейчас, наверху, в постели у нее валяется королевич Густав. Молоденький, белобрысенький, румяный, горячий! Да, впрочем, был бы ледяной урод...

Она не договорила, Богдан дернулся в путах – сильно, так, что лицо его исказилось от боли, когда веревки врезались в тело.

– Она не могла! Я вылепил ее! Показал ей счастье! Ради чего стоит жить! В чем наслаждение царевны, исполненной молодости, красоты, воли! В полшаге стоящей от престола!

– Полшагом ты зовешь сына моего, Федюшку?! – От ярости Марья едва могла говорить. – Ты заразил дочь мою желанием переступить через него, научил стремлению убить?!

– О нет! Этим она заразилась от тебя, от отца! Я лишь открыл ей глаза в ее собственную душу...

– Ты заколдовал Ксению! Но теперь, злой волшебник, твои чары обратились против тебя! Мало тебе Ирины. Ты положил глаз на Ксению! Грозный, мертвец, твоим колдовством прислал с того света завещание! Ты приворожил им мою дочь. Думаешь посадить ее царицей при каком-нибудь немчике. Не выйдет!.. Я покончу с тобой! Я истреблю тебя, как Иосия истребил чародеев и вызывателей мертвых во Израиле!*

– Пророком себя возомнила, сестрица? Если я – отродье дьявола, то кто ты? Сам антихрист? Дура! Не будет меня, кто твоего Федюшку на престол посадит? Кончится Борис – все на вас встанут. Романовы, Шуйские, Голицыны. Вся Москва, вся Россия! Никто не останется верным! Войско бродит. Народишко блудлив. Кто останется тебе верен?

– Я!.. Я всегда и навеки одна себе верна! И своему сыну! Достаточно! Я переделаю царство! Не будет больше великих бояр. Изведу тех, кого не успел отец. Ровная будет пустыня и посреди – вознесенный под Небо престол. Народ и царь. Ничтожные и богоподобный. Без посредников, как ты! На твердой Небесной воле упокоится Россия, а не на шатких плечах земных вельмож. Завистников, изменников, цареубийц. Шемятичей!** А народ – ему бы потешиться кровью боярской. Жестоких царей любит. Как боготворил Иоанна!

– Хороша задумка... Да плох Борис, не успеешь...

– Уже начала! Все Романовы и дружки их – Черкасские, Сицкие, другие – пойманы сегодня ночью. У них найдены волшебные коренья. На дыбе признаются, что хотели царя извести. Шуйские – следующие, за ними – вся отрасль Рюрика и Гедимина. Но прежде, братец, сегодня я выведу твое волшебство!

– Убьешь? – усмехнувшись, бесстрашно вскинул взгляд на царицу Бельский. – Замучишь? Дура дурой...

– Нет, нет! Я – поумнее, чем ты думаешь. Бог путь тебя казнит. Пусть черти мучают. Ты мне не нужен. Тебя не трону. Я сказала: изведу твое волшебство! Под корень! – Марья схватила Богдана за бороду, цепко впилась в нее и рывком потянула на себя. – Отниму у тебя твою адскую силу!

Непонятно как, чудовищным усилием растянув веревки, Богдан сумел дрыгнуть ногой и выбил из-под Марьи полено. С грохотом, царица полетела на пол. Шлепнулась рукой, плечом, головой. И не издав ни стона, осталась лежать без движения. Бельский перевел дух. Неужто мертва? Он знал, чего удостоится, если убил Марью. Но как всегда, как все назначенные к пытке узники, предпочел бы невероятное страдание впереди – слабому, но немедленному мучению.

Вдруг царица шевельнулась. Бельский ошибся. Она жива. Со стоном Марья пришла в себя, села на полу. Было видно, что ушибленная рука не слушается ее, висит как плеть. С удивлением царица подняла глаза на Богдана:

– А... ты здесь... Не сбежал?.. Есть на свете Бог!.. Или дьявол?.. Но кто-то высший враг тебе, пред которым твои чары бессильны, старый волхв. Он обрекает тебя!

Кряхтя, Марья поднялась с пола, подошла к жаровне, склонилась над столом с пыточными орудиями. Покопавшись, схватила небольшие щипцы, которыми обычно выдергивают ногти, и вернулась к пленнику. На лице ее бродила улыбка безумия. Глядя на сестренку, братец так содрогнулся, что качнулся намертво вкопанный в землю столб.

Глухо рыча, Марья щелкнула щипцами под самым лицом Бельского:

– Прощайся, чародей, со своим волшебством!

Она потянулась на носочках, зажала в щипцы клок ухоженной к свиданию с царевной, а сейчас – развороченной, в сгустках спекшейся крови, мокрой от пота бороды Богдана и, повиснув всем весом, вырвала с хрустом. Мотая головой, скрежеща зубами, Бельский оглушительно, жутко взвыл. Но, конечно, никто не откликнулся на его вой. Только огонь в сальных светильниках дернулся, не желая быть этому свидетелем.

– Демоны, покиньте его! – истошно причитала царица, выдирая бороду Богдана. – Духи, будьте свидетелями! Убью ли я брата?! О нет! Но видит Боже, как стеклышко вычищу его!

 

Как ты поймал Богдана? – нежно лепетала Ксения Басманову, ласкаясь обнаженным телом в устилающих ложе мехах, в трепетных руках любовника, в мерцании шипящей у изголовья свечи. – Как ты загнал зверя, мой охотник?

– Он искал сладкого, я оставил ему одну тропу. И накрыл сетью! Он брыкался, кусался, плевался! Чудище – не человек.

– В чьей ты так перемазался крови?

– Перед тем как попасть в ловушку, чудище кое-кого растерзало. И кое-кого поранило из охотников, когда мы его вязали.

– Кого?

– Его нет уже!

Молодой человек попытался сжать губы любовницы поцелуем, укротить ее тело объятиями, заставить забыть о ненужных вопросах.

Ксения вырвалась, смахнула руки Басманова, села, поджав под себя колени, натянула на грудь одеяло и холодно, презрительно посмотрела на него:

– Расскажи мне, кто встал на дороге Бельского? Как поступил с ним Богдан?

– Шелефетдинов, вот кто! – Нисколько не прикрывшись, Петр сел в постели напротив царевны, поджарый, мускулистый, сильный, как молодой хищник. – Богдан затоптал его. Переломал ему все кости.

Рот Басманова исказился судорогой. Он поднял взгляд в лицо девушки. Возбужденный блеск ее ореховых глаз увлек его к таким подробностям, в которых прежде сам себе Петр не признавался.

– У него горлом хлынула кровь, на рту вздулись кровавые пузыри. И лопались. У него трещали ребра. Он задыхался, выламывал руки, бился об пол. Твой дядюшка сломал ему хребет, превратил в кровавую кашу...

– Он ждал Густава, гонялся за Зобниновским!.. Ты спас его? Признайся, спас? Зачем? Из жалости?

Ксения положила ладони на плечи любовнику. Мягкий мех одеяла скользнул с ее грудей – они были напряжены, соски вздулись.

– Из ненависти! – съежившись, признался стольник. – Я ненавижу Бельских сильнее, чем Шелефетдинова. Малюта погубил моего деда руками отца, а отца Богдан заморил в подземелье.

– Но ведь я – наполовину Бельская? – Царевна впилась ногтями в кожу Басманова. – Как ты можешь любить меня?

– Я не люблю! – воскликнул Петр. – Я поклоняюсь тебе! Принадлежу тебе! Это – больше, чем любовь!.. Я отдаю всего себя в надежде получить взгляд, слово, прикосновение. Сегодня ты одарила меня на тысячи лет вперед!

Ксения приблизила Басманова к себе, долго, прямо, неотрывно смотрела в глаза ему и наконец произнесла главное:

– Я – царская дочь! Я могу дать тебе тело и душу, но у меня есть то, что мне не принадлежит. Этим – не могу поделиться. В глазах людей я никогда не смогу стать твоею... Быть может, Господь призовет меня на престол. Вместе с другим мужчиной, с мужем. Королевской, императорской крови, иначе – монастырь. Мне понадобится твоя служба – ты придешь?

– К ногам твоим! Верный из верных! За одну улыбку!

– Возможно, мой венец потребует от тебя жизни!

– Она – твоя! Я говорил и повторяю: возьми ее! Брось меня в грязь под ступни свои или укрась мною свой венец – как пожелаешь, исполню. Я не просто твой раб – твой мизинец, твой волосок, твой выдох и вдох. Такая у тебя надо мною воля!

Басманов целовал царевне пальцы, волосы, губы – ласкал ей дыхание. И Ксения сплеталась с ним локтями, коленями, вторила языком, животом. Парила в его сладких словах, как птица, широко разбросавши крылья своих неистовых грез. Власть, престол, венец!.. Она верила Петру! И не зря, он не кривил душою... Как можно врать – душа совсем прозрачна в эти жаркие мгновения...

Но не дольше. Ксюша была юной царевной, неопытной женщиной. Иначе поостереглась бы обещаний, данных любовником в постели. Животом к животу, губами в губы – все верны! Безо всяких слов! Те же, кто украшает свою верность словами, заранее скрывают измену. Ведь для чего, искусившись любовным грехом, стали люди использовать слова? Власть – для чего же еще!

А какая власть без предательства?

 

Пока царица Марья и царевна Ксения, по-женски увлеченно наслаждались тем, что доставляет плоть – страданиями в ответ на ненависть, наслаждением в ответ на любовь, – пока мать и дочь обо всем на свете забыли, захлебнувшись в чувствах, царь Борис и царевич Феодор исполняли долг, выпавший им, мужчинам. Отец и сын утоляли страсти ненасытного государства.

Страсти разнузданные, жестокие. Прежде они сдерживались или общей бедою, как при первых московских князьях, или законами, как при отце и деде Иоанна Грозного, или слабостью власти, как при его сыне Феодоре. Но теперь, как в худшие годы опричнины, не осталось ни того, ни другого, ни третьего: Борис Годунов почувствовал себя бесконечно сильным, подданных – безнадежно слабыми. Древние обязанности государства и права сословий казались ему шелухой. Совесть его спала. Дремлющая в любой власти похоть унижать и убивать выплеснулась обильным наводнением на просторы России. Вскоре, как и ожидалось, с посиневшими от страданий лицами, на поверхности всплыли утопленники.

Жаждущий царствовать после невозможного выздоровления, Борис спешил доказать, что никто, кроме Бога, не имеет на земле такой власти, как он. Чтобы не осталось в том сомнений, мало распоряжаться людскими судьбами, произвольно присуждать боль и радость, взлеты и падения. Надо быть хозяином человеческих жизней! Как Всевышний создал человека – царь должен убить. Тогда его воля – первая, после Небесной. И он – второй над всеми ходящими по земле, после Господа, властитель.

Когда на одной из кремлевских башен громоподобно в ночи бухнула пушка, вся собственная половина дворца резко вспыхнула свечами, лампами, факелами. С Золотого крыльца, в черных одеждах, в окружении особо верных вельмож и дворян, среди которых близостью к государю и наследнику выделялась родня – Годуновы, Сабуровы и Вельяминовы, сошли царь Борис и царевич Феодор. Им подвели коней. Верхом они быстро промчались сквозь Кремль, к Аптекарскому приказу. В эту ночь здание его было освещено так ярко, что издали казалось охваченным пожаром. У крыльца царственных особ встречал глава приказа, троюродный брат царя, боярин Семен Никитич Годунов. Он поклонился, поддержал стремя повелителя:

– Готово! Они под твоею рукой, великий государь!

Благодаря собственным склонностям и страхам царственного родственника, Семен Никитич превратил Аптекарское ведомство, одно из самых невинных учреждений Иоанна Грозного, занимавшееся выращиванием лекарственных трав и приглашением иноземных лекарей, во всесильную, вездесущую тайную службу, охраняющую жизнь и власть царя от всевозможных покушений.

Взойдя на престол, Борис не опасался вооруженного выступления соперников-бояр или народного бунта. Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы подавить их. Но много пуще прежнего Борис боялся тайного заговора: яда в кубке вина, удара ножом исподтишка и особенно порчи, колдовства, проклятия. Здесь и пришелся кстати Семен Годунов: в каждом подслушанном слове он разоблачал измену, во всяком косом взгляде – черное волшебство. А что творилось за ставнями боярских гнезд, за непроницаемыми глазами всех этих древних князей и вельмож, сытых купцов, благоговейных митрополитов? Сплошное предательство!.. Аптекарский приказ наводнил Россию сотнями лазутчиков и слухачей, которые не уставая собирали доносы слуг на господ, жен на мужей, детей на родителей и щедро платили свежей чеканки серебром с пресветлым ликом царя Бориса за самые нелепые наветы.

В сущности, у Аптекарского приказа был повод сгноить в темнице или прикончить на плахе каждого из московитов и живущих здесь иноземцев: любую траву, даже клок сена на конюшне, он мог признать волшебным снадобьем; любую чашу, даже свиное корыто – сосудом для чародейства; любую книгу, даже Писание – колдовским пособием. Единственно, что останавливало Семена Никитича от повального искоренения всех подряд, так это – подозрительность к самому себе. К любому своему поступку он приценивался, как к предполагаемой измене. И потому часто заглядывал в глаза Бориса, ловя его изволение.

Вчера было дано изволение на Романовых. В полдень. К полуночи они стали уличенными колдунами, заговорщиками и убийцами с грудой необходимых доказательств: волшебные корешки с их подворья выносили мешками, оружие покушения вывозили телегами, свидетелей, слышавших или видевших что-либо подозрительное, считали десятками, дьяки не успевали переписывать найденные на усадьбе колдовские книги и послания, где дьявольской тайнописью изложено предательство.

Поистине, Семен Никитич Годунов был неоценимой находкой для любого государя! И Борис ласково привечал, щедро жаловал его. Вот и сейчас, первому надо всеми остальными, даже более важными по роду и чину боярами, он протянул поцеловать руку главе Аптекарского приказа. Но умный Семен Никитич, перед тем как припасть к руке брата, заглянул ему в глаза. Увидев там нетерпение, резко согнулся, клюнул царскую ладонь, вложил туда небольшой бумажный свиток. Приблизив его к глазам, Борис удовлетворенно хмыкнул.

– Взяли врасплох, – доложил Семен Никитич, – измена явная. Пока запираются, но пытать станем – покаются.

– Кто сознался из их людей? Подготовили свидетелей?

– Готовим! – словно в подтверждение слов боярина из подземелья донесся слабый вопль. – Сейчас пытают. К утру будут свидетели.

– Ладно. Хочу взглянуть на самих!

Борис на ходу ткнул руку еще некоторым ближним, обернулся к царевичу Феодору.

– Останься здесь, сынок, с преданными боярами. Изменников посмотришь на виселице!

Поддержанный под локоть Семеном Никитичем, царь поднялся на крыльцо. На пороге едва не столкнулся с летящим навстречу Михаилом Салтыковым. Тот отскочил назад, низко поклонился. Поняв, что они – одни в дверях, Борис шепотом спросил:

– Того поймал? Смотри, царица спросит!

– Тот ушел! Люди говорят, какие-то двое увели его. Где-то спрятали, а сами вошли в Кремль. Немец и русский. Они знали пропуск. В Кремле исчезли.

– Их опознали?

– Нет. Ни на кого не похожи...

– Победа неполная, Салтыков. Кто-то против нас играет.

– Прикажи пытать караул на башне!

– Оставь, этим не поможешь. Надо ждать. Они проявятся. Надо уметь ждать. С Романовыми – терпели долго. Как вовремя пришелся удар! Кто теперь упрекнет меня в вероломстве? Пойди на крыльцо, расскажи о ночном деле царевичу.

Салтыков низко поклонился, благодаря Бориса за откровенность, стоившую любой награды. Но та половина его лица, что царь не видел, исказилась ухмылкой. В вероломстве?! Народная молва давно приписывает Борису каждую смерть, относит к его вине любое преступление. Неужели сам он не догадывается об этом? Невероятно!

Скорым шагом, мимо расставленных на каждом шагу стрельцов, царь проследовал к лестнице и, вслед за выхватившим у стражника масляную лампу Семеном Никитичем, спустился в подземелье. Новое здание Аптекарского приказа было отстроено недавно – застенок был чистеньким и свеженьким, как невинная девица. Как раз кстати пришлись Романовы, чтоб обновить его.

В подземелье было сухо, но холодно. Много холоднее, чем в метущей мокрым снегом ветреной ноябрьской ночи, откуда пришел Борис. Спину еще не отошедшего от лихорадки царя передернуло судорогой. Угадав его желание, Семен Никитич быстро стащил собственную шубу и набросил на плечи брата. Не оглянувшись, не поблагодарив, Борис плотно закутался и оглядел Романовых.

Здесь были все пятеро братьев Никитичей, еще недавно – первой родни царя и главных соискателей престола, а ныне – жалких пленников в его, Бориса, власти. Хотя таких ли жалких? Настолько ли пленников? И так ли безусловна над ними Борисова власть?

Внешне ни один из братьев не показал ни страха, ни раскаяния. Словно не понимая ужас своего положения, они сидели невозмутимо, и лишь покрасневшие глаза да легкий румянец на щеках выдавали их скрытые чувства. Ничего больше не просочилось сквозь знаменитое родовое самообладание потомков Федора Кошки. Да и то: румянец можно отнести на холод подземелья, а красноту глаз – на беспокойную, бессонную ночь. Когда Борис вошел, ни один из братьев не дернулся пасть в ноги или возмутиться.

Их локти и ноги были прочно спутаны. Но дернуться-то могли!

– Поговорим? – предложил Борис и опустился на скамеечку, угодливо поднесенную боярином Семеном. – Или вам нечего сказать? Или боитесь, что слова ваши на вас же и возложат? Напрасно!

Царь обернулся к Семену Никитичу, кивнул головой. На лету схватив желание повелителя, боярин отослал наверх охраняющих пленников приставов, сам, обнажив саблю, остался стоять у лестницы. Борис мог быть спокоен: этот ничего не посмеет услышать.

– Смотрите, Романовы, – царь показал им ладонь с пятью растопыренными пальцами, – пять вас перстов. Выбирайте: так, так, так и так, – Борис поочередно загнул один перст, два, три и четыре, обозначив раскрытыми – выживших, загнутыми – обреченных умереть. – Или так вот и так, – показал он сперва все пять пальцев, тесно сжатые в ладонь, а затем их же, но собранные в кулак. – Жить и умереть, Никитичи, можно по-разному. Выбирайте, воля ваша!

– Божья воля! – без промедления глухо ответил старший из братьев, Федор.

– Значит, моя! – заявил царь и не удержался от улыбки.

– Сказано, Божья! – Средний брат, Александр, вспыхнул гневом, но быстро овладел собою и задавил готовые вырваться проклятья.

– Но я один – Божий судья на земле, – Борис словно не заметил его вспышки, – на то и венчан!

– Ты от людей венчан, твой суд – человечий! Казнь твоя – не приговор, а убийство! – не выдержал все же Александр.

– Убийство?! – Царь резко склонился к нему, ожесточенно уставился в глаза. Пленник своих не опустил. – Ваш заговор на меня – да, цареубийство! А государь волен в жизни и смерти своих подданных. Мой Бог – на Небе. Ваш Бог – на земле. Я!

– Врешь! Ты на престол взошел преступлением! – поддержал Александра брат Михаил.

– Вы нацелились забрать его волшебством! – завизжал в ответ Борис.

– Где оно, волшебство наше? – усмехнулся Василий Романов. – Что есть у тебя? Непонятная травка? Снятые с дыбы свидетели? Любые слова – колдовство и нет, любая трава – снадобье и нет, кто судит!

– Патриарх будет судить! – Царя начал раздражать этот разговор, в котором он не чувствовал себя господином.

– Патриарх тебя должен судить, клятвопреступник! – Федор Никитич не дал вступить в разговор младшему брату, Ивану. Пожалел?

Быть может. Но скорее всего, им двигало нетерпение. – Ты давал клятву и нашему отцу, и мне, как старшему. Вспомни ее!

– Что есть у тебя? – Борис передразнил слова Василия Романова, хрипло расхохотался. – Любая клятва: есть и нет – кто судит! А патриарх рассудит так, чтобы сберечь государство. Значит, за сильного царя!

– Клятва записана тобою собственноручно, Борис. Есть ей свидетели – Бельский и...

– Записка моя вот, – Годунов достал из рукава поданный

Семеном Никитичем при встрече свиток и, обернувшись к лампе, с видимым наслаждением поджег его, бросил, пылающий, на пол, а когда прогорел – растер по камням каблуком. – А свидетели: Бельский уже изменник. Здесь, в Москве, пойман, сбежал от войска, вместо Перекопа – промышлял во дворце, кто его послушает?

– Там был еще юноша... – сказал было Федор, но тут же спохватился, смолк, кусая губы: как мог он выдать единственного оставшегося свидетеля?

– Юноша? – усмехнулся Борис. – Юноша храбр, но безроден и нищ. Я поженил его на своей племяннице, одарил. Разве его свидетельство против меня что-то значит? Нет! А упреков я не боюсь. Совесть моя – чиста! Завтра поутру на патриаршем дворе вас осудят, Романовы!

Царь хотел сказать что-то еще, но Александр, грязно выругавшись, плюнул в него, метя в лицо. Попал на грудь.

Взвизгнув, Семен Никитич взмахнул саблею и бросился на братьев. Но, годуновье отродье, не рубанул сплеча, а ткнул острием, словно нацелившись выковорить Александру глаз. Борис успел ухватить его за локоть, оттолкнуть.

– Их час, – урезонил он Семена. – Пусть куражатся. Скоро сочтемся.

Смахнув плевок рукавом, Борис еще раз пробежал взглядом по лицам Романовых. Никто, кроме, может быть, самого младшего, Ивана, не опустил, не отвел глаз. Словно выполняя непосильную работу или поднимая невыносимый груз, царь тяжко вздохнул.

– Так вот, Романовы, запомните это! – Он еще раз показал им растопыренные пальцы. – У вас есть время до рассвета. Кто покажет друг на друга под присягой – останется жив, того я одарю и приближу. Иначе смерть!

Лица братьев остались непроницаемыми, они сидели недвижно. Никто из них не донесет, не оговорит, не предаст. Даже Иван. Как бы хотел Борис унизить их перед тем как убить! Но если не выходит вступления, не отказываться же от продолжения? Рывком царь поднялся.

– Как знаете, Романовы!

Когда Борис уже спускался с крыльца, Семен Никитич, пошептавшись перед тем с вынырнувшим из другого подземелья дьяком, догнал царя и почтительно склонился перед ним, попросился молвить несколько слов наедине.

– Ну что? – взглядом отогнав бояр, потребовал царь.

– Есть у Александра казначей, Второй Бартенев. Во всем показал на Романовых. Кнутом его били и жгли – не отказался. С его слов на братьев большую сказку напишут. Остальные пока молчат.

– Достаточно. Дело сделано, Семен. Наутро его рассмотрит патриарх. Уличит в волховстве. Приговорим! Александра, Михаила и Василия – кончать. Федора – постричь, останется заложником. Ивана... он один среди них... послабее... Пусть живет... Но раздави его, Семен. Чтобы знал себе место!

Протянув в благодарность брату руку для поцелуя, Борис спустился с крыльца, подошел к сыну. Глазки отрока возбужденно горели в запахе крови, в огнях факелов. Вот она какая – власть!

Впервые с начала этой тревожной ночи бояре заметили на бледном лице государя веселье. Но иногда словно раскаяние проскальзывало в его улыбке. В душе Бориса шевельнулась совесть? Нет, конечно нет! Просто, ему показалось, что люди слишком легко подвластны его воле. Царю стало стыдно за их ничтожество.

Проекты

Хроника сумерек Мне не нужны... Рогов Изнанка ИХ Ловцы Безвременье Некто Никто

сайт проекта: www.nektonikto.ru

Стихи. Музыка Предчувствие прошлого Птицы War on the Eve of Nations

на главную: www.shirogorov.ru/html/

© 2013 Владимир Широгоров | разработка: Чеканов Сергей | иллюстрации: Ксения Львова

Яндекс.Метрика