Царевна Ксения. Дочки-матери. О правилах игры

Дочки-матери. О правилах игры

 

Царевна Ксения была излишне строга к подруге, когда обвинила ее чуть не в измене. Аннушка повела себя так, как сам Всевышний требует от верных и любящих женщин. Забыв о поручении царевны, вручив ее свидание с королевичем под опеку случая, Аннушка со всех ног бросилась из покоев туда, где она нужнее, – вниз по коридорам и лестницам, в страшное дворцовое подземелье. Там – кричало бешено стучащее сердечко – в страшной опасности взывает о помощи ее милый.

О, как Аннушка казнилась! Ведь сама заставила его идти, буквально вытолкнула за порог, а он не хотел, у него было предчувствие! Проклиная себя последними словами, она долетела до подземелья быстро, словно летучая мышь. Как найти Давида? В лабиринтах мрачных и путаных, будто преисподняя? «Где ты, милый?!» Вдруг Аннушке послышался заветный голос... да нет же, ей подсказало сердце!

Она приложила ушко к дубовым дверям... к ее изумлению, голоса стали тише. Глянула по сторонам: так и есть! Почти под дверью, в углублении, блестит решетка слухового оконца. Аннушка склонилась к нему. Нет никакого сомнения – разговор доносится оттуда! Оглянувшись по сторонам, она встала на колени и опустила как можно ниже свою прекрасную головку.

На лавке, почти под нею, сидит Давид. Рядом! Рукою до него, конечно, не дотянуться, но разделяют их два человеческих роста, не больше. Напротив юноши за громадным письменным столом с пером в руке сгорбился над бумагами дьяк. Перед ним – светловолосый, богато разряженный... Лица не видно, но Аннушка догадалась по осанке: будто проглотил жердь, прохаживается первый боярин государевой Думы и главный польский доброхот при дворе, а потому – смертельный ненавистник принца Густава, князь Федор Мстиславский.

Рассмотрев действующих лиц, Аннушка принялась разглядывать комнату – в отличие от большинства застенков она выглядела более чем мирно: ни дыбы, ни жаровни, чтобы раскалять пыточные щипцы, ни других приспособлений, которыми следователи в то время орудовали не менее ловко, чем в наше – косвенными уликами и отпечатками пальцев. Так вот в этой комнате ничего подобного не было! У Аннушки отлегло на сердце... И в то же время она почуяла неладное. Уж больно Мстиславский представляется и говорит зачем-то по-польски.

– Итак, – занудно, не в первый, видимо, раз, вещал вельможа, – я – князь Мстиславский. Мой род – от королей Польши и Литвы. Я – правнук царя Иоанна Великого. Я имею имя и власть требовать от вас, принц Густав, ответа: что вы делали в этот час в царском дворце? В опасной грамоте*, данной вам государем Борисом Федоровичем, бродить где попало, заглядывать куда попало и с кем попало встречаться не дозволяется!.. Отвечайте наконец! Не вынуждайте нас прибегать к тем орудиям, которыми вытягивают признания у закоренелых злодеев! Не забывайте, вы подозреваетесь в государственном преступлении!

Юноша не отвечал князю Мстиславскому, лишь иногда по ходу его речи вставлял не очень почтительные польские и немецкие словечки.

Аннушка присмотрелась... и все поняла. Давид одет в иноземное платье! В одежду принца Густава! Боже, что ему грозит, когда обман откроется!

Она поднялась на ноги, закусила губы, задумалась. «Нет, иного не остается!» Аннушка сняла с руки золотое, ростовской работы, запястье и из широкого рукава извлекла небольшой бумажный свиток, перевязанный шнурком, скрепленный печатью. Она развернула его, пробежала губами, ухмыльнулась. Прошептала:

– Сработает! Прелестный подарок! Марья Григорьевна превзошла саму себя!

Не зря так любила Аннушку царица Ирина и царевна Ксения так добивалась ее дружбы! Сабуровы, предки нашей влюбленной и верной, были одного корня с Годуновыми, а хитрость и упорство Годуновых известны всему свету.

Прильнув к оконцу, Аннушка просунула руку сквозь решетку и бросила свиток вниз. Он упал прямо на колени Давиду. Ни Мстиславский, поглощенный своими высокопарными речами, ни зарывшийся в бумагах дьяк ничего не заметили. Юноша развернул свиток и пробежал глазами. Улыбнулся, поднял взгляд вверх. Аннушка взмахнула ладошкой. Время спасаться! Увиделся Густав с Ксенией или нет – неважно. Давид впутался в это дело по просьбе жены. Если она позволяет выпутаться, значит – пора!

– Я вовсе не Шведский принц, князь, – твердо и громко произнес Давид, – в чем ты меня обвиняешь? Я – дворянин Зобниновский, служу в ржевской выборной сотне. Во дворце нахожусь по служебным обязанностям и действую по праву, данному мне государем...

Мстиславский остолбенел, сгорбившийся над бумагами дьяк за столом так и не смог разогнуться.

– По какому праву?.. – придя в себя, зашипел князь.

Давид позволил себе прервать его, повторил:

– По праву, данному мне лично государем Борисом Федоровичем!

– Да государь и знать не знает о тебе, червяк! – остервенело завизжал Мстиславский. – Раздавлю тебя, разорву – кто меня упрекнет! В немецком платье, выдаешь себя за иноземца – еретик, изменник, на костер, на кол!..

– Будь почтителен к воле великого государя! – вскочил с лавки Давид, расправил свиток и ткнул в лицо князю.

Тот отшатнулся. Едва не упал. Промямлил:

– Дьяк, иди, читай!

Дьяк, которого нещадно раздирало любопытство, что за бумага скрутила в бараний рог спесивого гордеца Мстиславского, живо подскочил к юноше, склонился к листу и медленно, с расстановкой, как подобает в делах особой важности, прочел:

– «Я, государь и царь Борис Федорович Всея России, повелеваю предъявителю этой грамоты явно и тайно действовать во благо государства по моему поручению и собственному разумению. Людям всех званий и чинов запрещаю чинить названному лицу какие-либо препятствия и приказываю всячески ему содействовать. Божьей милостью...»

Как принято у московских самодержцев, царскую подпись заменяла красная государственная печать с выдавленным на ней именем, титулом и гербом.

Дьяк низко, в пояс поклонился юноше.

Напомню, спасительное оконце находилось в каменном углублении, у стены. Все звуки близлежащих переходов усиливались здесь во сто крат. Разглядывая действо в подвале, Аннушка не забывала к ним прислушиваться. Вот ей послышались отдаленные шаги множества людей. Она дождалась, пока Давид поднимет взгляд, взмахнула ладошкой: «Выбирайся скорее!» И вскочила, вспорхнула, побежала прочь. Вдруг кто-нибудь догадается, что вовсе не летучая мышь принесла на колени узнику чудесную грамоту? И кроме того, ей предстояло объясняться с Давидом – надо позаботиться о подходящем оправдании. Откуда попала ей в руки невероятная бумага?

Исконная вражда сословия безродного, чернильного, к сословию благородному, военному – известна. Дьяк не упустил случая, обернулся к Мстиславскому с почтительным вопросом на губах и с издевательской ухмылкой в глазах.

Князь не знал, что делать, что говорить. Но все же сообразил выхватить свиток из рук юноши, быстренько сунуть за пазуху и развести дрожащими руками:

– Бумага... Пусть будет... Исполним приказ...

Давид понял: Мстиславскому нужно оправдание. Иначе ляжет костьми, но не выпустит: государева печать, конечно, дело нешуточное. Но царица Марья!.. После ужасного превращения принца Густава в дворянина Зобниновского... Понятно, куда в мыслях князя клонятся чаши весов.

Старый крючкотвор, заработавший горб, корпя за письменным столом, дьяк, несомненно, нашел бы повод усомниться в грамоте и задержать Давида. Но что ему этот неизвестный юноша? К тому же вдруг действительно заступится за него поутру сам царь Борис? А вот унизить первого боярина другого такого случая не представится!

Дьяк еще раз поклонился Давиду, ниже – почти до земли.

– По воле государя, что прикажешь исполнить, господин?

Юноша понял его великолепно.

– Господь с тобою, дьяк. И ты, князь Мстиславский, можешь быть свободен. Великий государь Борис Федорович сейчас не нуждается в ваших услугах.

Мстиславский позеленел, чуть не задохнулся от оскорбления. Какой-то мальчишка объявляет ему, потомку Гедимина, внучатому племяннику Иоанна Третьего, что он свободен?! Дворянчик рассуждает о том, нужна или не нужна его служба царю?! Наглец уравнял его с дьяком, с писчей мышью?!

Теперь дьяк выпустил бы Давида, даже если сюда нагрянули тысяча чертей и патриарх в придачу. Юноша кивнул Мстиславскому, следом за дьяком поднялся по лестнице, к двери, по другую сторону которой еще недавно стояла Аннушка. С лицом, исполненным невероятной важности, дьяк приказал стрельцам отпереть ее и поклонился недавнему пленнику – путь свободен. Давид не заставил себя упрашивать. Внизу, в подземелье, еще не очнулся Мстиславский, а он уже надежно запутал следы от возможной погони.

 

Вовремя! Потому что шаги, которые слышала Аннушка в отдалении, приближались. И вскоре в сопровождении черных стражников к дубовой двери подошла сама Марья Григорьевна. Завидев ее, стрельцы распахнули дверь, поклонились, царица шагнула по лестнице вниз, князь Мстиславский побежал ей навстречу.

– Где принц Густав, князь?! – не увидев в подвале никого, кроме прибирающего свои бумаги дьяка, заорала Марья.

– Он ушел... Он предъявил... Он... то есть не он...

– Что ты лопочешь, Мстиславский? Выпустил его?

– Государыня Марья Григорьевна! Нам для следствия привели человека в немецком платье, видом – принца. Внешне вылитый Густав: светловолос, высок, худ, говорит по-польски и по-немецки. Но как стали допрашивать, он чистым русским языком заявил, что вовсе не Шведский принц...

– Чепуха какая-то, сказки... Или ты рехнулся, князь, или... Измена?! Дьяк, доложи, как было в самом деле?

– Государыня царица Марья Григорьевна, – до земли поклонился дьяк, взял свои листочки, принялся читать, – изволь послушать. Неизвестный, которого люди Шелефетдинова передали нам как принца Густава Шведского, в действительности оказался дворянином Зобниновским из ржевской выборной сотни. В доказательство слов своих он предъявил грамоту, в которой государь и царь наш Борис Федорович поручил ему действовать как заблагорассудится от своего царского имени. Грамота подлинная, нет сомнений! Я поступил так, как в ней велено: спросил дворянина, не нуждается ли он в моем содействии. То же сделал и князь Мстиславский. Дворянин милостиво освободил нас от службы по данному ему поручению и удалился...

– Как удалился?! Почему?!.. Куда?!.. Вы отпустили еретика, преступника!.. За чьей подписью грамота?! Посольский приказ, Разбойный, Казанский?

– Она не за подписью...

– Дурень, дьяк! Мстиславский, ты – безумец! Вам подсунули подделку! Грамота без подписи...

– Ты меня не дослушала, великая государыня, – с поклоном, твердо прервал царицу дьяк, – грамота не за подписью. За печатью. Красная государственная печать царя Бориса Федоровича всея России!

Налившаяся яростью царица Марья сдулась, сморщилась, как проколотый бычий пузырь. Она судорожно схватила ртом воздух и хрипло, едва слышно, выговорила:

– Где она?!.. Эта грамота?!..

– Вот! – Трясущимися руками Мстиславский достал из-за пазухи свиток и протянул Марье.

Та схватила, развернула... Читать ей было не надо. Она узнала! То время, которое ушло бы на очень внимательное чтение, царица использовала, чтобы немного прийти в себя.

– Таких грамот только две. У царевны Ксении и у Софьи...

На этом слове она спохватилась и прикусила язык. Лихорадочно скрутила бумагу и сунула свиток в рукав. По выступившим на щеках Марьи бурым пятнам и жутко блестящим глазам было видно: в голове ее происходит нечто, подобное смерчу!

– Перекрыть Дворец, Кремль, Китай! – собравшись, выдала царица. – Бумага... Неважно, чья бумага. Они вместе, Ксения и... – На этот раз имени, заставившего Мстиславского и дьяка вздрогнуть, прислушаться, Марья благоразумно не произнесла, – ... они – вместе, и принц Густав – во дворце. Он поменялся платьем с мальчишкой! Шелефетдинов позволил себя обыграть, как младенца! Густав, Ксения – свиделись!.. Мстиславский, дворец – за тобой, поймай мальчишку! Вы с Андреем проворонили, и он обвел меня вокруг пальца. С ним дóлжно рассчитаться!

Князь низко поклонился царице. Та что-то еще шепнула ему. Он прислушался, но слов не разобрал. Слетевшее с ее губ скорее напоминало плевок.

Окруженная черными стражниками, Марья стремглав, задыхаясь от натуги на крутой лестнице, вылетела из подземелья.

Мстиславский постарался. Дворец, все возможные и невозможные входы, переходы и выходы перекрыли удивительно быстро и плотно, а следом, насколько возможно в суматохе охоты на сторонников Романовых – Кремль и Китай. Но среди тех немногих, кто успел улизнуть из раскинутой по приказу царицы рыболовной сети, был принц Густав. И не потому, что оказался слишком мелкой рыбешкой, отнюдь нет. Ему помогли быстрота бегства, Аннушка и собственное безумие. Вернувшись в покои царевны, ее подружка чуть не наступила в темной прихожей на замершего в ужасе принца. Она сразу поняла, в чем дело, чем кончился разговор, что делать с гостем. Схватила за руку и по лестницам, коридорам, через кухню и черное крыльцо поскорее выпроводила из дворца. Указала рукою на Фроловские ворота и посоветовала дождаться дня, когда их откроют и он сможет ускользнуть без осложнений.

Ненужный Ксении, брошенный Аннушкой, принц добрел до ворот, зашел в какой-то закоулок и недвижно простоял там досветла. Когда ворота открылись и Кремль наполнился людьми, он выхватил из-за пазухи свое Евангелие и, вытянув перед собою, двинулся в ворота. Глядя на безумный взгляд одетого в русское платье немца, стражники не стали к нему придираться – видать, не один такой лекарь, повар или служака неприкаянно бродил сегодня по городу, после того как царь Борис переселил в застенки их русских господ. Дальнейший путь оказался еще проще – Густав называл прохожим собственное имя, и московиты услужливо показывали направление, где находился выделенный ему особняк. Благоразумно пробравшись туда задним крыльцом, принц заперся у себя в комнатах наедине с огромной винной бочкой и... почти на целую неделю царства, цари, царицы и царевны напрочь перестали существовать для него. Хлебнув власти и любви до безумия, принц напился до бесчувствия.

 

Густав сумел выскользнуть – у Давида не получилось. Он бежал от выхода к выходу, но повсюду, даже у заброшенных лестниц к верховым садам, была расставлена стража. Но хуже всего – дворец прочесывали, обшаривали каждую комнатку, каждый чулан. Давид, конечно, надеялся, что ищут не его – романовских ближних, но в надеждах не спрячешься. А вот нелепые немецкие одежды, заимствованные у принца Густава, привлекут внимание наверняка. Спасительная грамота осталась у Мстиславского.

Круг замкнулся, кольцо сужается. Довольно скоро Давиду осталось одно убежище – покои Ксении Борисовны. Он решился и постучал в ту же самую дверь, куда чуть больше часа назад вошел принц Густав. Никто не ответил. Юноша толкнул дверь – она свободно открылась. Не раздумывая – со всех сторон по коридорам слышались шаги и голоса – вошел. Прихожая была темной, безлюдной. Надеясь найти Аннушку, Давид двинулся дальше и оказался в гостиной.

За маленьким столиком в углу, в домашнем платье, без горностаевой накидки, без венца, с распущенными по плечам волосами сидела царевна Ксения. Перед нею стоял кубок вина. Она внимательно, задумываясь над словами, читала книгу, раскрытую между подсвечниками. Заслышав шаги, вскинула подбородок, обернулась.

– Ты вернулся? Густав, ты передумал?.. – начала было царевна. – Как вы похожи, Боже, как похожи! Где принц, друг мой, где твоя жена, Давид?

Как и полагается, юноша низко поклонился прекрасной царственной полуночнице:

– Когда князь Мстиславский изволил беседовать со мною в темнице, Аннушка велела мне выйти. Я подчинился. Из дворца не выбраться – у каждой двери по десятку головорезов. Я подумал, что найду свою жену у тебя, государыня царевна, и получу дальнейшие указания.

– Тебя допрашивал Мстиславский? Не иначе как по личному поручению моей матушки! Как же он отпустил тебя? Так просто, стоило позвать жене?

– Почти. Она махнула мне рукой!

– Давид, Давид, – покачала головой царевна, – он хоть жив, Мстиславский?

– Жив, почти. Разве что немного очумел от твоей грамоты...

– Какой грамоты?

– Той, что ты передала с Аннушкой! Действовать от имени государя Бориса Федоровича по своему разумению...

Ксения вскинула брови:

– Где она?!

– Осталась у Мстиславского. Драться с ним из-за нее было несподручно. Я подумал, что он всегда с радостью вернет ее тебе...

– Боже мой! Как смела Анна ее взять? – жестко, зло воскликнула царевна. – Это – страшная бумага! Ею прощаются все преступления, кроме осквернения креста и цареубийства. Она не предназначена, чтобы вмешиваться в судьбы простых людей, только в дела государства! – Затем смягчила раздражение, улыбнулась. – Давид, твоя жена так любит, что ради тебя готова на предательство, на преступление!.. Но единственный ключ у меня, ларец прикован к стене, как она взяла ее?

Ксения рывком встала, подошла к тяжелому серебряному ларцу, толстой цепью прикованному к стене, открыла ключиком с изумрудной головкой и... выхватила оттуда крошечный свиток – двойник того, что бросила Аннушка на колени Давиду.

– Она здесь!.. Моя грамота здесь!.. – Девушка не могла найти слов от изумления. – Но она одна такая... Я всегда думала, что одна! Где Анна достала вторую? У отца или у матери, у отца или у матери...

Как ядовитую змею, царевна бросила грамоту обратно в ларец, со всей силы захлопнула крышку.

– В любом случае, та – не моя. Спроси у жены, откуда? И учти, мой друг, такая бумага приносит равно и великую силу, и великое несчастье. Ибо просто так не дается! Одна ей цена – душа!

Давид рад бы задать эти вопросы, но кому? Аннушка исчезла...

О дальнейшем они не успели подумать. В коридоре раздался шум, наружная дверь открылась и голоса послышались совсем рядом, в прихожей. С быстротой брошенного сильной рукой копья Давид метнулся к двери и задвинул все три блестящих медных засова. Мгновение спустя дверь толкнули, она не поддалась, и гости громко забили в нее кулаками.

– Открывай! – послышался из передней резкий, рваный от одышки голос царицы Марьи.

– Матушка! – сообщила Ксения с той ухмылкой, что бывает у висельника, которому накинули петлю, и на презренную жизнь остается целая вечность, пока читается приговор. – Она ищет тебя. Ты посмеялся над нею, ты для нее – враг.

– Я?!

– Мышь, ускользнувшая из-под каблука, для нее – враг, ибо усекает ее власть над жизнью и смертью.

– Где второй выход? – потребовал Давид.

– Из опочивальни, – неопределенно кивнула Ксения в темноту, – ты собрался идти? Иди, он свободен... Только за первым же углом тебя ждет целая сотня стрельцов.

– И ладно! – шагнул в указанном направлении юноша. – Если меня поймают здесь, что станут о тебе говорить?

– Говорить?! – Ксения поймала его за руку. – Не лучше, чем говорят. Здесь ли поймают, там ли – тебе одно, смерть. Тайная, без суда, чтобы не опорочить мою честь! – Царевна сумела даже засмеяться, потянулась к уху юноши, он склонился к ней. – Я придумала, мы сыграем с матушкой еще одну шутку, в продолжение твоей. К тому же я слишком многим обязана тебе и Анне, чтобы отпускать тебя на верную смерть. Идем!

Схватив подсвечник, Ксения сжала ладонь юноши и потянула за собой в опочивальню. Там, одернув полог с широкой низкой постели, укрытой пуховыми перинами, лебяжьими подушками и ласковыми мехами, приказала Давиду:

– Раздевайся!

Давид ошеломленно замер. Отступил на шаг.

– Сейчас они взломают двери. Некогда объяснять. Доверься мне в этой маленькой проделке. Я-то знаю толк в постельных штучках. Уверяю, будет смешно, как ты никогда не смеялся, друг мой Давид. Раздевайся!

И царевна сама принялась расстегивать на юноше одежду:

– Помогай мне!.. Дальше – сам! Раздевайся – и в постель, скорее! Иначе я не успею...

Едва, оставшись в одних рубашках, они скользнули под одеяло, дверь прихожей с грохотом слетела с петель и засовов, голоса ввалились в гостиную, шаги бросились к опочивальне. Слава Богу, что царевна догадалась закрыть на ключ игрушечный замочек – они успели погасить свечу.

– Отвернись к стене! – шепотом приказала Ксения.

Давид, не понимая что к чему, на всякий случай притворился спящим. И не прогадал.

– Кто там?! – будто бы спросонья воскликнула царевна.

– Я, твоя мать, государыня Марья Григорьевна! Открывай!

– Среди ночи, матушка, что такое? – сонно запричитала Ксюша, зажгла свечу, и подошла к двери: – Матушка, ты не одна? Я раздета...

– Приказываю, открывай как есть, немедля!

– Да, матушка, да!..

Замок не сразу подчинился дрожащим пальцам перепуганной девушки. Пока она возилась с ним, Давид не удержался, обернулся.

Ксения была невероятно красива. Тонкая шелковая сорочка в огне яркой свечи просвечивала на ней, как паутина. Ее золотые волосы, лебединая шея, лепные плечи, высокая грудь, стройный стан, точеные ноги и даже ступни, словно отлитые из воска – ангела сведут с ума, не то что мужчину! Давид так и смотрел на нее не мигая, пока замок не поддался.

– Ты прячешь мальчишку! – напирая на дверь, воскликнула Марья.

– Я сплю... – возразила Ксения, изобразив на лице удивление.

– Где он?!

Марья отстранила дочь рукою и шагнула в спальню. Следом двинулись ее телохранители.

Впустив мать, царевна со всей силы хлопнула дверью, да так, что хорошенько разбила лоб самому прыткому и любопытному из них. Вновь повернула в замочке и вытащила ключ.

– Они – монахи! – Царица попыталась отнять ключ у дочери.

Та сжала его в кулачке и спрятала за спину.

– Монахам нечего делать у меня в спальне! – двусмысленно хихикнула царевна. – Побереги их души, могут соблазниться. Не думаешь же ты, матушка, что я нападу на тебя?

– Так где ты его прячешь?!

Марья яростно метала по комнате взгляды, рассмотрев разбросанную на полу вперемешку мужскую и женскую одежду, обомлела.

– Где?! – остервенело завопила она, подскочила к постели и сдернула полог.

Затылком к ней, на высоких подушках, лежал светловолосый молодой человек и, несмотря на всю кутерьму, спал как убитый. Ноздри его прямого варяжского носа сладостно раздувались – сны, запах недавней любви, воспоминания...

Замолчав, будто проглотила язык, Марья обернулась к дочери.

– Густав, принц Шведский, королевич Польский! – торжественно провозгласила Ксения и нежно улыбнулась. – Утомился, из пушки не разбудишь. У него была нелегкая ночь...

С каким-то болезненным стоном царица замычала, подобно тому, как плачут коровы, прознавшие, что их ведут на убой.

– Что поделать, матушка! Разве ты научила меня по-другому завлекать владетельных принцев? Как еще ими править? Чем еще их влюблять?

Внезапно в стене отворилась другая, маленькая дверка, ведущая на черную лестницу, куда Ксения обманом не выпустила Давида, и теперь мы знаем – почему. Та, кто ею вошла...

Завидев в опочивальне с единственной горящей свечою Ксению в одной сорочке и Давида, раздетого, спящего в постели царевны, Аннушка обомлела. В глазах ее так помутилось, что она даже не заметила Марью, не поклонилась. Аннушка попыталась схватиться за стену, но пальцы сорвались, колени подогнулись...

Царевна подскочила, обхватила подругу за плечи, усадила на стульчик. На ушко, тихонечко шепнула:

– Обещай мне молчать!

– Ты уверена, что она будет молчать? – Ксения недооценила слух матери, и царица расслышала ее слова. Сама подошла к Аннушке, склонилась над нею: – Анна Сабурова. Лицом, как отец. Вылитая Годунова... Цена твоего молчания – голова! Твоя и...

Аннушка подняла на Марью глаза. Лишь они двое видели этот взгляд, даже Ксения не уловила его. Острый, как нож в умелых руках, смертоносный, как смешанный знатоком яд! «Кто ты, Анна или Софья?!» – в ужасе чуть не выдали губы царицы.

– ...и твоего мужа! – сумела она договорить. – Останетесь живы, если будете немы как рыбы, как камни!

Царица распрямилась, яростно ввернула в пол каблук и пошла к двери. Ксения открыла ей, поклонилась. Поймала, поцеловала руку. Марья замешкалась.

– Ну, дочка!..

И с силой хлопнула за собою дверь. Что еще могла она сказать?

 

Царица вышла, но уход ее не принес в опочивальню дочери ни успокоения в душах, ни ночного спокойствия. Осталась смятая страхом, словно любовью, постель, спешкой, как нетерпением, разбросанные одежды, возбужденные волнением, будто страстью, лица Давида и Ксении. И взирающая на все это в полуобмороке Аннушка.

Но только хлопнули за непрошенной гостьей дальние двери, Аннушка мгновенно пришла в себя. Кровь ее вскипела и бросилась в голову. Она вскочила, выхватила нож – непременное оружие, которым многие женщины в то жестокое время владели не хуже мужчин, – размахивая им и выкрикивая проклятия, бросилась к постели. Давид не успел подняться, смутился – царевна еще раздета! – запутался в одеялах, ревнивая жена нанесла бы проклятому изменнику страшный удар... Если бы не скрип за спиною двери. Не той высокой, резной, золоченой, которой вышла царица, а низенькой, укромной, теряющейся в стене, которой проникла в опочивальню сама. Густав? Аннушка замешкалась, обернулась... И не узнала вошедшего!

В изодранной одежде, сквозь которую виднелись пластины тонких доспехов, с перемазанным кровью лицом и руками, он был будто призрак, явившийся во дворец напомнить его изнеженным обитателям о жестоких временах Иоанна, когда прямо здесь, в царских покоях, друг пытал друга, а сын убивал отца по приказу неистового государя, когда каждый миг ждали за собой палача. Пусть и эти зарвавшиеся новички усвоят: даже за самыми невинными проделками властителей всегда следуют ложь, страдания и кровь подданных. Аннушка приняла вошедшего за видение – унять жестокость, призвать к прощению... Но крик царевны разуверил ее! Призрак оказался живым, во плоти и крови. Во крови! Холодный пот выступил на лице Аннушки. Призрака звали...

– Петр... Басманов... – вместо своей верной подруги простонала царевна. Она поспешно накинула на плечи широкий плотный платок, завернулась в него, чтобы скрыть свое великолепное тело, почти совсем обнаженное тонкой сорочкой.

Не зная, куда спрятать нож, руки, куда деть всю себя, Аннушка так и застыла у изголовья, изготовившись к удару, полуобернувшись к вошедшему. А он, довольный произведенным впечатлением, с визгом вонзил свою покрытую кровавыми подтеками саблю острием в деревянный пол. Хмыкнул и так же, как Аннушка, выхватил из-за пояса нож.

– По-моему, – сказал он, обращаясь к Аннушке, – у нас есть одно общее желание. Отомстить за неверность и каждому забрать свое. Думаю, мы легко его утолим. Мертвое – много податливее, чем живое!

Взмахнув ножом, Басманов бросился к Давиду. К тому времени наш незадачливый муж и несостоявшийся любовник уже выпутался из одеял. Уклоняясь от удара, он перекатился по постели и соскочил на пол. Басманов рванулся за ним, вскочил на постель, оставляя кровавые следы, перелез через нее, но к тому времени ловкий юноша был уже по другую сторону. Яростно пыхтя, Басманов бросился догонять его. Они гонялись вокруг постели, как собака за своим хвостом, пока обоим не стала понятна бессмысленность погони. Одетый в тяжелые латы Басманов не мог ни догнать быстрого и юркого Давида, ни достать через постель. Давид, в свою очередь, не мог отскочить, чтобы схватить с пола свое оружие, – не успеешь и нагнуться, а преследователь уже вонзит в спину нож. Постепенно замедляя шаг, противники остановились. Отвлеклись и услышали, что происходит вокруг. А вокруг было одно – дикий хохот царевны Ксении!

Басманов яростно обернулся к ней.

– Вслед за любовником – твоя очередь!.. Или до него! На него есть свой мститель! – Басманов махнул Аннушке рукой.

Но та уже смеялась вместе с царевной не менее пылко, чем недавно бросалась на Давида. Чудовищное напряжение этой ночи – Густав, Ксения, Марья, Давид, Мстиславский, Басманов – погони, поединки, допросы, мольбы и ярость – все это должно было разрядиться молнией и громом, подобно тому, как разряжает набухшие тучи гроза. И когда не вышло сделать это дикой яростью – пришел черед неудержимого хохота.

Давид и Басманов ошеломленно смотрели на девушек: на месте измены и готовящегося убийства – чему смеяться? Пока Ксения, сквозь слезы и судороги в горле, не объяснилась:

– Теперь понимаю, почему поверила матушка! Она не легковерна, нет! Все слишком правдоподобно. Густав, принц Шведский, королевич Польский! Любовник в постели царевны! А на самом деле! – И царевна расхохоталась вновь.

– Что на самом деле? – вместе воскликнули Аннушка и Басманов.

– На самом деле лежал в постели царевны я, – молвил Давид, густо покраснев зачем-то, – чтобы спастись самому и...

– Не понимаю, – воскликнул Басманов, – что он, раздетый, делал в твоей постели, царевна, с тобою – раздетой?!

– Спасал свою шкуру, непонимайка! И помогал мне пошутить над матушкой. В своей постели я спасла ему жизнь. Он в моей постели спас мне власть – отныне царица не посмеет выделывать со мной такие хитрости, как сегодня. Ревнуешь ты напрасно: мы обменялись другими удовольствиями – какие любовные утехи могут с ними сравняться? С жизнью и властью! Невероятное наслаждение! Разве не так, Давид?

Давид покраснел еще гуще. Видение прекрасной царевны в просвеченной насквозь сорочке стояло у него в глазах. Поэтому он прятал взгляд и не знал, куда деть руки.

– Брось смущаться, мой друг! Ты всего лишь притворялся спящим. Царица, к счастью, не потребовала от нас показывать, как мы обнимаемся и целуемся. Что же до раздевания... твоя жена, Давид, – моя преданная подруга. Ты – верный слуга моего отца. А по московским обычаям нет ничего зазорного девушке раздеться на глазах надежного слуги! Такого, что устоит перед соблазном и не посмеет обольстить. Мы даже не нарушили приличий!

– Так вы притворялись?.. – наконец раскрыла рот Аннушка.

– Ты сразу не догадалась? Ты подозревала меня? – перешел в наступление Давид.

– А вот это, мои милые муженек и женушка, – топнула Ксения босою ногой, – выясните в гостиной, в передней, у себя дома. Но только не здесь, не сейчас! У нас со стольником Петром свои объяснения!

Она подошла к Басманову, разжала ему пальцы, выхватила и бросила на пол нож. Провела ладонью по лицу стольника.

– Кровь! – Царевна поднялась на цыпочки и поцеловала Басманова в губы. – Кровь!.. – Шершавым своим язычком она, как змея, лизнула засыхающие бурые пятна на его щеке... Я чувствую вкус... Кровь не твоя! Чья?!

– Богдана Бельского! – в волнении признался Басманов, опускаясь перед Ксенией на колени. – Богдана Бельского, как ты и приказывала, моя великолепная царевна!

Это были последние слова, которые услышали Аннушка и Да- вид, едва успевшие собрать разбросанную по полу одежду юноши и потайной дверью выскочить на черную лестницу. Там Аннушка, словно извиняясь за свою ревность, помогла мужу одеться.

– Быть может, зря мы с тобою тогда не бежали, Давид, – заметила она, – немецкое платье тебе весьма к лицу... – и не удержалась: – Это правда, что говорила царевна? Ничего-ничего? Она не пыталась?..

Только женщина, раздираемая любовью и ревностью, может спрашивать так. Надо иметь железную волю, чтобы удержаться на расстоянии от полуобнаженной Ксении Годуновой. Слава Богу, Давиду не представилось случая испытать свою. На искушение не хватило времени. Поэтому он с чистой совестью ответил возлюбленной и жене:

– Правда. Мы едва успели лечь, когда ворвалась Марья.

Губы, глаза Аннушки напряглись. Давид поправился:

– Мы легли, чтобы обмануть царицу. Ничего кроме!.. Прости, что так получилось, по-другому мне бы не остаться в живых!

– Ты думаешь? – погладила Аннушка его лицо. – А дверь, которой мы только что вышли?

– И правда! – покачал головой Давид. – Царевна сказала мне, что за нею – засада!

– Будем считать, любимый, что она имела в виду меня! – засмеялась Аннушка и обняла мужа. – Прости мою глупость. Я должна верить тебе. Я верю тебе безусловно!.. Идем-ка, поищем для тебя одежку вместо немецких кружев. И домой! Думаю, сегодня я не понадоблюсь царевне до самого утра.

Они замолчали. Им показалось, что из двери опочивальни, в подтверждение слов Аннушки, доносится пылкий шепот. Влюбленные взялись за руки и со всех ног понеслись по лестнице вниз. Прочь от искушения подслушивать, от дворцового порока знать о чужой жизни больше, чем о своей...

Ксения позволила Басманову сорвать с ее плеч платок, ласкать их, целовать.

– Ты убил бы ради меня, как твой отец – деда? – горячим шепотом неожиданно потребовала она.

– Да!.. Да, да!.. По первому твоему приказу!.. – Сквозь тонкую сорочку стольник притронулся губами к прекрасной груди царевны. – Но мой отец уже убит! Жаль, что одну жизнь не оборвешь дважды! Ради тебя, царевна, я готов убить себя!

– А моего отца?.. Мою мать?..

– О да, моя рука не дрогнет, воля не смутится, повелевай!

Расстегнув широкий ворот сорочки Ксении, Басманов обнажил ее плечи. Их бархатистая белизна щекотала ему язык. Он опустился ниже. Губами, пересохшими от страсти недавнего боя и еще не напившимися поцелуями девушки, схватил тугую ягоду ее набухшего соска.

– Убей! – исступленно застонала царевна. – Я прикажу тебе, когда убить! Скоро...

Ее плоть кипела, рассудок пылал. Всем своим существом она неудержимо проваливалась в раскаленное и сладостное забытье. Ни один любовник никогда не дарил ей ничего похожего!

Как душа Ксении была, от природы, наполнена страстью властвовать, так душа Басманова, по рождению – страстью покоряться властителю. Недаром отец Ксении из ничтожества стал царем, государем полумира. Недаром мать ее, Марья Скуратова, от щедрот дьявола дарила направо и налево смертью. Они всегда были такими, Годуновы и Скуратовы! Недаром дед Петра Басманова, Алексей, великий полководец, победитель Казани, Астрахани, Крыма, Ливонии и Польши, заживо варил по приказу Грозного своих боевых друзей, а затем сам был убит собственным сыном по его прихоти. Испокон веков таковы они, Басмановы!

Воистину, Ксения Годунова и Петр Басманов нашли друг друга...