Царевна Ксения. О муке и тесте. О женихе и невесте

О муке и тесте. О женихе и невесте

 

Два заговора, как два огромных жернова, тяжело вращаясь, устремились навстречу, чтобы попробовать друг друга на прочность. И походя – смолоть тех, кого угораздит попасть между ними. Вот-вот они столкнутся, сцепятся, захрустят. Посыпятся искры, полетят обломки. Так устроен мир: на любую славу есть завистники, заговорщики – на любую власть. Одно тревожит: жернова составлены из людей. Дух их часто бывает настолько тверд, что камень дробится в пыль, но плоть – слаба, уязвима. Нож, топор и веревка, не говоря уже о сабле и пуле, легко убивают тело, а без него самый необоримый дух – бессилен. Растерзанные тела и со стоном отлетающие души – вот обломки и искры битвы за власть.

Увы, людям свойственно недооценивать угрозу смерти. Как каждый наемник в душе мнит, что убьют кого угодно, только не его, так и каждый заговорщик имеет тысячи способов остаться живым в случае поражения и тысячу один – не заплатить за победу именно собой. На Небесах, где каждому из нас вычерчена карта судьбы, давно уже не умиляются людской самонадеянности. Иногда там выручают тех, кто наивен и чист, кого в жернова гонит не жажда власти, а долг или любовь. Но, получив однажды подарок ценою в жизнь, нельзя повторно искушать дарителя.

Аннушка скрыла, что знает об этом правиле. Давид не осмелился напомнить.

Осенний вечер, промозглый и мрачный, ничем не предвещал того, что уготовано ночью. Давид ожидал худшего: он одел теплый кафтан и просторную ферязь на рысьем меху, легко спрятав в ее складках не только подарки царевны Ксении шведскому принцу, но и пару пистолетов. На голову одел кожаную с меховым отворотом шапку, хорошо защищающую от ударов, прихватил саблю и непременный нож. Прощаясь, поцеловал Аннушку. Отвечая на поцелуй, она не могла не заметить, что муж ее необычно прячет глаза.

– Что-то не так? – Аннушка оттолкнула его и закусила губы.

– Нет, почему же...

– Вижу, тебе не хочется идти!

– Хочется – не хочется... Я обещал тебе!

Давид шагнул к порогу, но жена, почуяв неладное, перегородила дорогу. Положила ему руки на плечи. Он отшатнулся.

– Присядем на дорожку, милый! – предложила Аннушка и так сильно дернула мужа за рукав, что тому пришлось подчиниться. – У тебя дурные предчувствия?

Она улыбнулась. Зря. Нечему тут улыбаться.

– У меня не о сегодняшней ночи, о жизни нашей дурное предчувствие.

– Что ты, Давид? – Улыбка мгновенно угасла на лице Аннушки. – О чем ты?

– Уже полгода, как чудо сбылось. Мы вместе. И все полгода я неотступно чувствую, как в нашей жизни незримо присутствует кто-то неназванный, о ком я не знаю, а ты молчишь... Не царица Ирина, не царевна Ксения и не Богдан Бельский. Иногда я думаю, что это – твоя сестра...

– Сестра? Софья? Ты помнишь о ней?..

– Я рад забыть! Она напоминает о себе! Иногда мне кажется, что со мною не ты, любящая и нежная, но она – жестокая и злая. Ты порою ведешь себя, как она. Той ночью, когда я следил за тобой...

– Пустая ревность! – воскликнула Аннушка. – Что мне оставалось. Ксюша просила меня, я обещала!

– Нет, неправда! Ты делала это не из дружбы. Тебе нравятся заговоры, тебя искушает власть. Я ревную тебя! К дворцу, где ты живешь, где остается твоя душа, когда отлучаешься домой, ко мне, как к тайному любовнику, на свидание. Ты – чужая. Чем ты принадлежишь мне?..

– Я люблю!

– Только любовью?! Любовь – тонкий волосок, а то, чем ты действительно живешь, – тяжкий камень. Не выдержит, оборвется.

У нас нет с тобой жизни отдельной, своей. Есть дворец, где ты подружка царевны, чуть не племянница царя. Там ты забываешь обо мне. И есть я – простой дворянин, которого любишь урывками, наспех. Вот – две твои половинки. Если не склеить их, они тебя разорвут, мы потеряем друг друга. Что мне тогда делать?!

– Давид! – По лицу Аннушки потекли слезы. – Давид, я думала об этом. Я мучаюсь этим, как на пытке! Либо ты войдешь в мою жизнь, либо я – в твою. Смогу ли я жить только тобою? Стать хозяйкой дома, женой простого дворянина? Да, ради любви! Но что это будет за жизнь? Клетка, я скоро угасну. Не лучше ли тебе переселиться ко мне, во дворец? Ты беден? Пустяк! Богатство дается царями, легко и щедро, за ум и верность! Твои предки малы чинами? Высокий род – последнее, что нужно иметь во дворце. Гораздо важнее – благосклонный взгляд. Пусть имя твое повторяется чаще, чтобы ты был нужен сильным. Как я нужна Ксении! Тогда мир откроется перед тобой не серой повседневностью, а вспышкой. Господи, неужели ты приехал в Москву прозябать на задворках?

– Я приехал за тобой. Я согласен на любую жизнь, где есть ты. И солнечный день, конечно, лучше пасмурного. Но боюсь: дворец проглотит.

– Дворец не столь страшен. Ведь он подарил нас друг другу?

– Такое бывает однажды. Выбравшись из пещеры людоеда, нужно скорее бежать прочь, а не совать туда голову вновь. Какой бы там ни блестел клад!

– Пещера людоеда? – непритворно засмеялась Аннушка. – Господи, сколько ты надумал, собираясь устроить просто-напросто любовное свидание!

– Черт побери, у царевен и принцев не бывает просто любовных свиданий!

– Угадал! – Лицо Аннушки резко стало не просто серьезным, а подчеркнуто жестким. – Но это – не моя тайна. Я не могу ее открыть. Они скажут это друг другу при встрече: Густав и Ксения.

– Так значит лезть в пещеру к людоедам с завязанными глазами?

– Давид, пожалей, я сама питаюсь догадками: где подсмотрю, что подслушаю.

– Вот видишь, твой дворец – подглядывание за чужими тайнами.

– Так мир устроен, что есть великаны и есть карлики. Молимся же мы Богу, кланяемся иконам...

– Сравнила! Небо и землю, вечность и суету.

– Суету! – Видно было, что слова мужа взбесили Аннушку не на шутку. – Ты говоришь, как монах! Вечность стоит на суете. И вера и государство! Как храм и Кремль – на земле же стоят!.. Хватит, поговорили! Ты идешь, или я исполню сама!..

Аннушка замолчала резко. Ее взгляд упал на лицо Давида, и ей стало стыдно. Он любит! Готов пожертвовать собой! И просит лишь о том, чтобы она приняла эту жертву себе, а не посвящала другим. О, слепая!

– Милый мой, – прильнула к Давиду Аннушка. Целуя лицо, ладони мужа, она скользнула ему на колени. – Любимый, ну конечно, я виновата, конечно...

«Задержись, мой голубок, – ворковала голубка, – небо тебе станет ясным, и ветер – попутным!..»

 

За полгода, проведенные в Москве, Давид вполне освоился в хитросплетении ее переулков. Двор, отведенный Посольским приказом принцу Густаву, нашел легко. Некоторую сложность представляло проникнуть внутрь, но для юноши, еще не забывшего детские упражнения в лазании по деревьям и заборам, это не составило особого труда – достаточно выбрать уголок потемнее: не на каждом же шагу расставлены охраняющие покой принца стрельцы. Как и полагал Давид, стражи стояли только у крыльца и на воротах. Они жгли огни, а известно, какие преимущества имеет крадущийся во мраке перед жмущимися к свету – он почти невидим. На ветру пламя горело шумно – трещало, пыхтело, свистело, Давид мог не опасаться, что его услышат.

Он беспрепятственно перелез через ограду в задней части двора, пригнувшись пробежал по саду и пробрался меж дворовыми постройками к особняку.

В окнах плавали рассеянные огни, слышались музыка, смех, голоса. Принц и его ближние еще не ложились. Еще бы! Вдали от дома, в стране, где много красивых женщин и хмельного вина, где так щедры к гостям и столько невиданных развлечений, привыкшим к скудости и лишениям дворянам странствующего принца непросто угомониться.

В те времена отпрысков королевских родов в Европе становилось все больше, а государств и княжеств, где можно занять престол, – все меньше. Принц Густав, сын Шведского короля Эрика от сожительства с кухаркой, в десятилетнем возрасте, когда его отца сверг и умертвил родной брат – герцог Иоанн Финляндский, был вывезен в Польшу, во дворец знаменитого Стефана Батория. Поляки королевичу многое обещали, чуть не престол, но вместо этого избрали королем его злейшего врага – сына дядюшки Иоанна Сигизмунда. Густаву пришлось бежать, сперва в Данию, а затем в Рим, где он счастливо промотал остатки своего состояния и жил подаяниями папского двора, пока его не позвал в Россию царь Борис.

Нищий, заложивший прожженным генуэзцам все свои возможные и невозможные будущие наследства и престолы, Густав, только помани, согласился поехать бы в гости к Великому Моголу или Богдыхану, не то что в граничащую с его родиной Московию. Под покровом ночи, кое-как одетый, он выскользнул из-под надзора папы и ростовщиков. По дороге, в Германии и Дании, принц набрал целый отряд таких же, как сам, блудных сынов удачи и морем прибыл в Ивангород, так до конца и не потрудившись выяснить, что хочет от него таинственный русский царь. В Великом Новгороде, а затем в Москве его ждал пышный прием, щедрые подарки и воистину королевские почести. Но на том все закончилось. Вот уже пять месяцев Густав сидел в Москве, а с ним так и не удосужились объясниться. Впрочем, ни одного из его попутчиков это нисколько не заботило – на содержании Посольского приказа они предавались разгулу и веселью.

Сразу по приезде, в конце лета, принц Густав был полон великими ожиданиями, но царь Борис, столь внимательный к нему в первые недели после встречи, вскоре, казалось, охладел к заморской вещице. Густава уже не приглашали во дворец, пышные приемы в особняках русской знати прекратились, богатые царские дары обернулись щедрым, по меркам странствующего королевича и его товарищей-оборванцев, но все же ограниченным содержанием. О шведском принце вспоминали лишь иногда, когда русским хотелось досадить его двоюродному брату – Польскому королю Сигизмунду, или дядюшке – Шведскому Иоанну. Тогда от него требовали нарядиться в лучшее платье и вместе с разодетыми дворянами гулять в саду или по двору, а мимо провозили кипящих от злости и грязно, в рукав, чтоб не услышали приказные дьяки, матерящихся польских и шведских посланников.

В общем, Густав превратился для русских в не слишком полезную игрушку. Со дня на день стоило ждать, что его выпроводят или даже обменяют на какие-нибудь уступки со стороны Польши и Швеции. Принц боялся этого – не раз, не два он пытался отпроситься у Бориса и вернуться в Рим, где мог расплатиться с долгами и долго еще кутить на русское золото, но царь не отпускал. Напротив, приказал Посольскому приказу не сводить глаз с гостя, чтобы не сбежал, как от папского присмотра. Густава явно держали для какого-то случая. Случаев таких могло быть два: война в Ливонии или замужество царевны Ксении Борисовны. В войне за морские берега, о которых мечтали все русские цари, начиная с Иоанна Великого, объединителя России, Борис Годунов вполне мог повторить проделку Иоанна Грозного, провозгласившего Ливонию самостоятельным королевством и давшего ей в короли такого же принца-бродягу, как Густав – датского Магнуса. Магнуса тогда предварительно поженили в Новгороде на племяннице Иоанна, Марье Старицкой.

Но женитьба могла состояться и сама по себе, без Ливонии. Всей Европе было известно: русский царь ищет дочери достойного жениха, королевской крови, в противном случае, по московским законам, царевна обречена удалиться в монастырь. Но знали и то, что Борис не отпускает Ксению в чужие края: хочет, чтобы она и ее муж поселились в России, где обещает дать в управление сильное и богатое княжество. Жениться на Ксении, получив сказочное приданое и могущественнейшего тестя, желающих нашлось немало, а вот остаться в России – немного: дети европейских владык боялись неизведанной, вечно воюющей страны, где вместо изобильной жизни в окружении австрийских музыкантов, итальянских живописцев и французских любовниц всю жизнь предстоит сражаться и трудиться, чтобы осуществить мечту Московии стать Третьим Римом, новой столицей вселенной.

Но Густаву не выбирать – он приехал. И ждал, когда, как Юлию Цезарю, ему предложат перейти Рубикон*. Как буриданов осел**, он метался от бешенства немедленно вскочить в седло, бросить все и сломя голову скакать прочь из этой поразительной страны – к не менее жгучему желанию во что бы то ни стало остаться. Такое бывает лишь раз в жизни. Ему, ненавистному двум первостепенным королям – Шведскому и Польскому, полукровке, нищему принцу, которого повсюду ждут ненасытные ростовщики и папские иезуиты, никто больше, кроме Бога и царя Бориса, ничего подобного не предложит. Кроме того, не из Москвы ли ведут кратчайшие пути в Стокгольм и Краков, к двум престолам, что Густав считал своими по праву рождения?

Теперь принц уже начал привыкать к России. Ему нравилось здесь. Немного холодно, слегка страшно. Но под этими низкими северными небесами, среди неоглядных лесов, медленных рек, в огромной Москве, просторной и разгульной, не то что скомканные европейские города, сама жизнь кажется опрокинутой в вечность. Бродячие принцы должны уметь ждать, и Густав терпеливо ждал своего случая остаться или сбежать. Что тоже непросто: кроме московских стрельцов его не отпустят и собственные дворяне – еще более безнадежные искатели приключений, чем сам их господин.

Пока я знакомил пытливого читателя с принцем Густавом Шведским, задним крыльцом Давид уже проник в особняк. Первая часть поручения исполнена: если его сейчас поймают, то отведут к принцу – подарки царевны попадут по назначению. Но есть и вторая часть – провести Густава во дворец, на свидание. Чтобы выполнить ее, надо остаться незамеченным до конца: первым и единственным, кто разоблачит Давида, должен стать сам королевич.

В коридоре, соединяющем жилые комнаты внизу, Давид сразу понял, что происходящим в доме его задачи существенно упрощаются: здесь шла настоящая пирушка с вином, женщинами и игрой. Увлеченные этими забавами обычно обращают мало внимания на что-либо вокруг. Протискиваясь между дворянами принца, которые пили, метали кости и обнимали своих подружек, Давид добрался до лестницы и беспрепятственно поднялся наверх. За светлые волосы и правильное лицо его легко было принять за шведа или датчанина даже трезвым глазом, не то что осоловелым от гульбы. А крепкие словечки, которые он, проталкиваясь, отпускал по-польски или по-немецки, с ходу отводили от него всякие подозрения.

Частые войны России на Западе обильно поставляли пленных. Их держали не слишком близко к границе, чтобы не сбежали, но и не слишком далеко, чтобы не составляло труда привезти для выкупа или обмена – Ржев вполне для этого подходил. К полякам, литовцам и ливонским немцам там давно привыкли, еще с тех пор, когда Смоленск принадлежал Речи Посполитой и Ржев был приграничной крепостью. Отношение к ним было домашним: многие пускали в России корни и даже отказывались возвращаться на родину после перемирия.

Ливонские походы Иоанна Грозного добавили новый сорт пленников – наемный сброд без роду и племени, из которого составлял свою знаменитую пехоту Стефан Баторий. Их было немного – в плен наемники предпочитали не сдаваться, а русские, памятуя резню в Великих Луках*, и сами не брали. После того как при штурме Пскова пять тысяч ворвавшихся в город наемников во главе с любимцем короля Гаврилой Бекешем были уничтожены в устроенной князем Иваном Шуйским ловушке, в плен брать стало особо некого. Наемники любят те войны, где они побеждают и грабят, а не те, где их давят, как тараканов. Выкуп за них не платили, обмену они не подлежали, стрельцы постоянно порывались их повесить – чтобы избавиться от обузы, власти попросту раздавали горе-наемников помещикам для праведных трудов и перевоспитания. Пара таких изрядно побитых пленников попала к отцу Давида, от них он и научился неплохо говорить по-польски и на ливонском диалекте, который понимали и шведы, и датчане, и германцы. Эти познания, не бедные для своего времени, позволили нашему юноше, несмотря на русское платье, легко добраться до покоев принца... хотя, признаем, он проник бы туда, даже если бы был нем, как рыба, одет, как перс, и лицом, как китаец, – пьяные до одури товарищи Густава приняли бы его за наваждение.

 

Мимо застланных коврами лавок, где, плавая в винных парах, неестественно застыли дежурные телохранители королевича, Давид прошел в его личную комнату. Она была погружена в полумрак. Две свечи на маленьком столике в углу мерцали над головою сидящего в кресле принца. Перед глазами Густава лежали раскрытая книга и тяжелое нерусское Распятие, рядом стояли початая бутылка и полный до краев стакан. Вино он ни разу не пригубил. Тепло близкой за спиной изразцовой печи погрузило принца в полудрему – взгляд его неотрывно следил за тусклыми огоньками свечей, губы шевелились, как будто он беззвучно разговаривал с ними. Занятие, выдающее глубокого мыслителя или начинающего безумца.

На звук открывшейся и закрывшейся двери, на лязг медного засова, который Давид предусмотрительно задвинул за собою, принц обернулся. В сумраке он принял юношу за своего.

– Кто звал тебя? Почему в русском платье, разве не знаешь указа царя Бориса? – раздраженно, по-польски, чуть не заорал принц. – Пошел прочь!.. Нет, лучше сядь за дверью, у порога – сторожи, пока те двое не протрезвеют. Чтоб никто не смел войти. Слышишь, никто!..

– Тот, кто должен, уже вошел, – по-польски же ответил Давид. – Я пришел предложить вам прогулку, принц.

– Ты пьян, как свинья! – Раздражение принца, похоже, переливалось в гнев.

– Я трезв, как стеклышко!

– Не ври! Какую ты мелешь чепуху, какая прогулка? Пошел прочь, я сказал!

– Прогулку в Кремль...

Давид не успел закончить, как Густав, гнев которого уже разгорелся в бешенство, вскочил, схватил один из тяжелых серебряных подсвечников и метнул в гостя. Юноша пригнулся. Подсвечник с грохотом ударил в дверь. Кто-то из храпящих в передней вскрикнул и вновь затих. Пока Густав нашел в углу свою шпагу, Давид попытался объясниться.

– Послушайте, принц, я – дворянин Зобниновский...

– Пьяная скотина, среди моих людей такого нет...

– Верно. Я пришел от царевны Ксении, – прямо, отставив опасные любезности, признался юноша, – у меня есть послание к вам. Мне поручено устроить ваше свидание.

«Вот он, Рубикон, неожиданно – и под самыми ногами. Глубокая река, с быстрым течением – не вернуться назад!»

– Так ты русский?! – воскликнул принц, на родном шведском – от изумления.

– Русский, – ответил Давид на схожем ливонском диалекте и вежливо поклонился.

Густав схватил свечу, поднес к лицу Давида. Присмотрелся:

– Русский – не русский, черт разберет...

Давид улыбнулся. Верно. Взглянув на принца, он встретился глазами с человеком, чуть старше себя, но настолько похожим, что в сумраке вполне можно их перепутать. Такие же светлые волосы, тонкий прямой нос и волевые губы. Двойник! Похоже, нечто подобное мелькнуло и в голове шведского королевича.

– Привидение! Отражение! Ты – зеркало моих мыслей, моя душа? Ты – мое безумие, волшебство?! – Густав с трепетом вытянул руку и провел по щеке, по плечу юноши, подхватил и сжал его руку.

– Да, двойник во плоти... Русский! Но какие у тебя доказательства?

– Вот они! – Давид достал из-под полы тяжелый кожаный мешочек и протянул принцу.

– Нет, нет! – закричал тот. – Там – колдовство, погубить меня. О, немало на меня по всему свету злодеев! Покажи сам!

Давид растянул горловину и выложил на стол содержимое. Бормоча молитву, дрожа, Густав склонился над подарками царевны. Они были блистательны, изумительны, чудесны!

Драгоценный крест, русский, православный, украшенный изумрудами и рубинами, окованный в золото образ, размером с небольшую иконку, где придворным живописцем изображена сама царевна с распущенными по плечам волосами, в сияющем венце, и небольшой запечатанный свиток.

Обернувшись к юноше, принц по-польски ему поклонился и произнес:

– Я верю тебе, незнакомец. Не знаю, как благодарить тебя! Я долго ждал этого часа. Вот только не умею читать по-русски. Переведи мне.

Принц сорвал со свитка печать и протянул его Давиду.

– Это – личное послание царевны, – возразил юноша.

– Я прошу. Оно предназначено мне. Отныне ты – мой друг. У тебя есть право исполнить любую мою просьбу!

Давид улыбнулся. Еще недавно в бешенстве метавший в него подсвечники, принц уже называет другом. Похоже, неизвестность и безделие немало допекли его. Юноша развернул свиток. Пробежал глазами.

– Я понимаю по-польски и по-немецки. Буквы письма знакомы мне. Но язык его – не знаком. Уверен, письмо написано лично царевной, я узнаю руку, да и подпись в углу, по-русски, «царевна Ксения Борисовна» и личная печать это подтверждают. Быть может, вы договаривались о тайнописи? Или где-то в портрете, в кресте, присланных ею, скрыт ключ?

Ногтем очеркнув подпись царевны, Давид протянул письмо принцу. А тот только глянув, рассмеялся от удивления и удовольствия:

– Это – язык древних и великих римлян, язык просвещенных во всей Европе! О нет, мой друг, я не хочу тебя обидеть, но ты лишил себя многих удовольствий, что не овладел им. А царевна Ксения, теперь я вижу воочию, не только небесной красоты, но и божественного ума!

О, я не мог даже предположить, что в России, в Москве!.. Мой учитель не знал латыни лучше, чем прекрасная царевна!

Мягко шевеля губами, Густав принялся медленно, вдумчиво, с наслаждением читать письмо. Закончив, он схватил образок Ксении, с дюжину раз облобызал и, вместе с крестом повесив на грудь, бросился раздеваться. Путаясь в камзоле, плаще, перевязи, он из угла в угол бегал по гостиной:

– О Всевышний! Она зовет меня! Как я ждал этого дня!

Заскочив в спальню, принц вынес богатое русское платье, подаренное ему царем Борисом, и неумело, как все иноземцы, принялся его одевать.

– Помоги мне, друг! Как ты думаешь, к лицу мне московский наряд?

– К лицу, лучше, чем немецкие одежки, мой принц, да и к погоде больше годится. Но, думаю, если ты собираешься на свидание с царевной, лучше тебе одеть свое.

– Она засмеет меня! Вы все, московиты, смеетесь над иноземцами!

– Верно, и есть за что. Но подумай, царевна Ксения – не какая-то там простолюдинка. Она видела не только немцев, но и китайцев с персами. Те – смешнее. И зовет не на прием или выход, а на тайное свидание: в немецком наряде во дворец проникнуть легче – известно, как любит иноземцев ее отец! А это русское платье – слишком красивое и тяжелое, слишком золотое и блестящее, оно одно соберет нам на дороге всех стрельцов и разбойников Москвы...

– Но моя свита!..

– Твою свиту придется везти, как дрова, на телегах. Но даже если бы они были трезвы – вспомните, принц: мы должны сохранить тайну. Сегодня, превыше жизни и чести! Мать царевны, царица Марья Григорьевна, князья Мстиславский и Голицыны, литовские выходцы, очень не хотят вашего свидания. Здесь ты – под защитой Посольского приказа, за воротами – зверь для охоты. Мы выходим в лес, где расставлены засады. Не время красоваться!

– Разумно, друг мой! – после краткого раздумья согласился Густав. – Клянусь Распятием, если я стану королем или герцогом, ты будешь первым мудрецом моего двора, главным советником! Я одену иноземное платье, оружием возьму шпагу. Мы идем пешком?

– Да, конным пробраться проще, но внимания не избежать. А мы должны не просто проникнуть во дворец, обманув погоню, мы должны остаться невидимыми!

– Идем! Я доверюсь тебе... Последний вопрос: как я с тобой расплачусь? Такие услуги редко совершают бесплатно.

– Да, мой принц, ты прав: бесплатно – никогда. Но мне уже уплачено, сполна!

– Я буду прав, – улыбнулся Густав, – если скажу, что за золото люди редко совершают подобное. Дружба или любовь. Мы знакомы впервые. Значит, ты вознагражден женщиной?!

– Да! Но не ревнуйте, принц. Я послан собственной женой! Без нее душу мне не тронули бы все царевны на свете...

– Бог видит: я уже не ревную – я завидую, мой друг Давид!

Собравшись, наш юноша и шведский королевич мимо спящих телохранителей и пьяной гульбы, тайно, задним крыльцом, выскользнули во двор и садом, через изгородь – на улицу. Ноябрьская тьма была слепящей, хоть выколи глаза. Лишь кое-где на перекрестках и площадях виднелись костры городской стражи. Подворотнями, огородами, пустырями, следуя, скорее, не зрению, а чутью охотника, Давид повел принца мимо огней, в кромешные дебри, в заколдованный Вавилон ночной Москвы.