Изнанка ИХ. Часть 3. Глава 5. Окраина

5. Окраина

 

Отрывая глаза от непролазных в снежном месиве дворов, Шеин злорадствовал, как быстро давит ночь освещенные окна, как их тусклые лампы лопают одна за другой, гаснут и мрут слабыми желтыми мухами в высоких столбах снежной пыли. Разъяренные фарами, дикие осы снега жалили глаза и едва не насквозь протыкали лобовое стекло, а отскочив, немедленно изворачивались для новой атаки. Едва расшевеленный сумерками, город валился в обморок до самого утра, а запоздалые прохожие слонялись по улицам, как краснорожие вокзальные попрошайки в поисках уюта. И только редкие трамвайные трещотки уныло утверждали, что обморок – увы, еще не смерть.

Шеин бесцельно проваливал машину во дворы и опять извлекал на проспекты, убеждаясь в том, что путает погоню, хотя их никто не преследовал, а если где-то и ждет ловушка, то на постах на выезде из Москвы – опасность, растущая с каждой впустую упущенной минутой. Но Шеин все никак не пресыщался безумием. Разок Кати пыталась ухватить его за руку, но он настолько грубо пихнул ее, что она забилась в уголок и, сначала с обидой и отчаянием, а вскоре – весело и с интересом, следила за тем, как вымирает город. Иногда она бросала Шеину какие-то слова, заглядывала в глаза, но постоянно получала одно и то же. Пощечину.

Каждая секунда молчания, каждый безответный взгляд хлестали ей в лицо. Молчание Шеина было зеркальным, глаза подернулись какой-то непрозрачной пленкой – на все заглядывания и заискивания они возвращали Кати лишь ее саму. Как кривое выпуклое зеркало – выставляли чудовищем. Может быть, Шеин не желал даже намекать на это, но получалось именно так, и Кати стал противен свой облик настолько, что она решилась уничтожить кривляющуюся перед глазами гадину. Кати окончательно втиснулась в узкую щель между дверью и сиденьем подальше от Шеина и незаметно шарила в сумочке пистолетик. Но только ей казалось, что незаметно.

А Шеин оценил ту дрожь, с которой она, воровато оглядываясь, вывернула на колени содержимое сумочки, сжала пистолетик и смахнула оставшееся вниз, не вспомнив даже о любимых сигаретах. Прикрывшись плечом, Кати пихала пистолетик то в рукав, то за пазуху и постоянно заглядывала на Шеина в надежде испугать или вызвать жалость. Но не получала ни того, ни другого. И от навязанной себе безысходности в ее перевернутом сознании выросло нечто страшное, нечто требующее немедленной развязки любой ценой – какая-то вторая Кати, вздумавшая отказаться от себя ради существа по имени Шеин и чем быстрее, тем легче и лучше.

Кати сунула пистолетик за пазуху, согнулась над ним, упала на живот, накрыла собой и, вывернув вверх лицо, стала рвать губы, трястись и орать Шеину какие-то нечленораздельные звуки.

Вплоть до этого Шеин оставался будто бы безучастен к ней. Ему хватало собственного сумасшествия. Он никак не мог набросить на себя петлю, обуздать кружение в переулках, заглянуть дальше очередного поворота. Какая уж тут Кати! Лишь встревоженный ее животным мычанием и искаженным ртом Шеин осознал, что она вытворяет, и опомнился: только Кати приведет его, а за следующим поворотом вновь возникнет прежнее. То самое, что выгнулось рядом над упертым в живот пистолетиком. И непонятно, что заставило Шеина действовать – любовь к ней или безвыходность без нее.

Шеин затормозил, выпустил руль, как кошку схватил Кати за шиворот и дернул вверх. Воротник шубы треснул, Кати покатилась от резкой остановки, ее запястье вывернулось, пистолетик хлопнул – пуля пробила сиденье и потерялась где-то в глубине салона. Еще стрелять Шеин не позволил – он ударил Кати в локоть: дернувшись от боли, она выпустила пистолетик. Выдохнув, Шеин отпустил Кати, и она рухнула обратно.

Но тут же взвилась вверх, и немая, с искаженным ртом, потеряв в оцепеневшем горле крик, Кати стала яростно хлестать Шеина: ладонями, кулаками, локтями – бить и царапать всем, чем удавалось достать. Шеин опешил, но ушибы и ссадины быстро привели его в чувство. Он схватил и сжал ее руки. Еще больше взбесившись, с пеной на губах, Кати кусала его кулаки, извивалась и брыкалась, но Шеину удалось отбросить ее назад, отвести голову и прижать тело к сиденью. Он заставил ее глаза прямо упереться в свои. Через минуту припадок начал затихать, а скоро совсем прекратился. Ее тело и глаза стали настолько мертвы, что Шеин поспешил щелкнуть пару раз пальцами перед лицом и убедиться – Кати в сознании: веки вздрагивали, зрачки колебались. Пора, она избавилась от глухоты.

– Ну почему, Кати? – Шеин безвольно задал тот вопрос, который вертелся на языке с тех пор, как захлопнулась ловушка в переулке.

– А как еще я могла остаться с тобой насовсем? – безупречной и не раз, видимо, вышколенной в себе логикой парировала Кати.

Логикой, которую не понять как забавную игрушку, не порывшись внутри. И Шеин попытался проникнуть в Кати:

– Ты недоговариваешь, Катенька. Что ты делала с Берией?

Но она еще оставалась улиткой. А улитки раскрываются и вылезают из своих мещанских пещерок, только очутившись на раскаленной сковородке или отправляясь в дорогу. Шеин не сумел воспользоваться недавней обжигающей истерикой Кати, чтобы выманить ее. А в дороге – разве поймаешь те скупые движения, которыми маленькие улитки забираются так далеко?

– Я рассказала о нас. Просила тебе шанс. Ты получил его – посмотри, насколько он тяжелее того, что предлагала я. Ты сам затянул, не пошел со мной... Хотя и теперь – не поздно... Глупые твои вопросы, милый, ты лучше прикури мне сигарету – я уронила свои... Я же обещала тебе, что – твоя. Нужно что-то еще?

Прикуривая для Кати, Шеин буркнул сквозь зубы: «Не нужно!», – включил зажигание и дернул машину к огням впереди – проспект. А Кати как кошечка втянула нос в воротник и высовывала его лишь для того, чтобы пососать сигарету...

Вытянув трубочкой губы в тщетной попытке пустить дым колечком, Кати бросила Шеину:

– Гони по проспекту за город, – она хихикнула, прикрыла рот ладошкой и опять втянула лицо в пышный матовый мех, – подальше и поскорее за город, милый.

В сигаретном дыму, в тепле, Кати щурила глаза ласково и смущенно. Ей так хотелось согреть Шеина переполняющим ее теплом, жаль, что некстати: они спешили, а впавший в горячку Шеин не нуждался в чужом тепле. Словно издеваясь, Кати обратилась к нему:

– Ну если не хочешь говорить о любви, давай поговорим о смерти. Близко ли ты видишь смерть?

– Чью? – окончательно утратив всякое умение вести хоть какую-то словесную игру, огрызнулся Шеин.

Прямо на его глазах из груды телесных и психических обломков эта женщина возрождалась в самых отвратительных – обычных, впрочем – своих чертах. В тех, что он совсем не любил, но был вынужденно привязан – под ними угадывались уходящие все глубже, как она считала – слабости, а по-настоящему – желание льдины растаять мягкой водой. Чем же ты растопишься наконец?

– Конечно, твою. Ты боишься смерти много больше, чем любишь меня. Видишь ее ближе, чем любовь. Она – сильнее. Иначе ты выполнил бы мою просьбу. А не отталкивал все дальше. И не прикрывался подозрениями ко мне. Господи, да в чем же я тебе не призналась?

Губы Шеина едва не дернулись, чтобы пропустить такое же безвольное: «Во всем!». Но тогда – конец долгой комбинации, которую он изобрел и которая много длиннее, чем та, что придумана Кати. А значит – слабее каждую минуту, но ведущая к успеху в войне на истощение. Главное – перетерпеть, дотянуть ее нетронутой до последней странички, до последнего словца. И Шеин запретил себе отвечать.

Сказать сейчас какую-нибудь хитрость или гадость он не мог, а желаемое – боялся. Поэтому промолчал, даже не взглянув на Кати. Тогда она осмелилась сжать в пальцах его подбородок и вывернуть вполоборота к себе. «Какое желтое у него лицо, какие воспаленные глаза» – что-то шевельнулось в ней, но – «Фары, наверное» – Кати немедленно убила это.

Шеин вырвал подбородок и замер, глядя прямо перед собой в дорогу. Кати сама прикурила еще сигарету, затянулась, закашлялась и замерла, неподвижно следя за упорными белыми осами снега, повсюду, куда ни глянь, преследующими их автомобиль. «И что-то они слетелись на нас?» – Она раздраженно закуталась в шубу.

 

Кати быстро и незаметно разморило в тряском чреве автомобиля. Она неловко свернулась калачиком, задремала. Краешком глаза Шеин следил, как дергаются, опускаясь все плотнее, ее веки, как тепло и подгоняемая толчками дороги кровь быстро возвращают ее лицу ту неуловимую детскую сонную припухлость, которую он так любил и так хотел, чтобы она, а не стянутая тонкими губами маска стала подлинным лицом Кати. Но, увы, это приходит лишь во сне.

Только уснув, Кати доверялась ему, только в обмороке развязывала руки. Шеин усмехнулся: понемногу он начал разбираться в повадках своей улитки. Если она ускользнула в костяной домик и безнаказанно позволяет подкидывать себя на ладошке, то лишь потому, что уверена – ее выбросят не на жаркий пляж, а в привычную воду. Куда она стремится. А все ее беззащитные позы: свернуться калачиком, уснуть и отдаться его воле – трюк, мистификация, обман...

Шеин еще раз окинул взглядом свою Кати. И больно сдавил руль – так, что хрустнули суставы пальцев. Нельзя. Не думай об этом. Посмотри – есть же другая. Чье лицо проступает во сне, становится сейчас все более явным, подавляет и стирает дневные оболочки. Где-то глубоко, но все же есть. А настоящий алмаз спрятан глубоко, и его трудно точить, чтоб превратить в сияющий бриллиант. Но разве он, Шеин, ищет легкости?

За этими мыслями их машину незаметно выбросило течением улиц из города в отчетливо-серые, несмотря на плотно сгустившийся сумрак, окраины. Неприветливые настороженные окраины, пустое шоссе, изредка разорванное трассирующими искрами встречных грузовиков, отстранившаяся и затаившаяся женщина, ужасающая путаница собственных чувств, вплотную подступившая к сумасшествию – разом обрушились на Шеина и повергли его в состояние полной растерянности. Где цель движения? что делать с собой? как поступить с Кати?

Уже недели он утомительно тычется в издевательской темноте, цепляя в ней вечно одно и то же: Кати, Кати, Кати, или каких-то людей, вертящихся вокруг нее. Уже недели пытается понять смысл того, что заставляет их сталкиваться и разбегаться. Но слепота мешает видеть фигуры, а глухота – различать музыку. Люди не складываются, не связываются воедино. Словно они танцуют в оптических миражах, среди кривых зеркал на маскараде. А он подавляет, отбрасывает, затирает догадки, которые хоть как-то объясняют хаос, считая их следствием воспаления, охватившего мозг в этой стране. А если бред – верен и он попусту ползает на карачках? Если только для него – ночь, а их глаза десятилетиями приучены к темноте, и те фигуры, которые они исполняют, совсем не беспорядочны, а осмысленны и гармоничны? Далеко уводящий танец, непонятный только для чужих, ограниченных цепкостью пальцев слепцов.

Все хотят воспользоваться слепцом, надеясь попросту швырнуть под ноги зазевавшемуся партнеру, чтобы тот оступился, сломал себе шею, а еще лучше – затылком на угол и насмерть. Все хотят воспользоваться слепцом, даже Кати.

Та Кати, что никогда не спит. Настоящее сердечко хоровода, хотя каждый из них уверяет, что она – безвольная наживка, податливая кукла для удовольствий, не больше. Но почему тогда опекает ее худощавый, а она пытается освободиться от опеки? Подброшенные оправдания похотью или даже страстью – очевидно глупы. Откуда бешенство Старика, когда он узнал, что Кати была в Соборе, зачем так нужна ему ее смерть? Чем толкнула Кати Берию к решению убрать Старика? Похоже, речь идет совсем не о войне за власть после смерти Сталина, которую они сделали своей легендой, а о чем-то еще более сладком, чем власть, таком, что они решились прикрыться настоящими лицами, о чем-то вроде их сокровенной изнанки. Но что может быть для них желаннее власти настолько, что они осмелились спрятать это под властолюбием? Он такого не знает. Даже деньги... если только очень большие деньги. Может быть, тайна какой-то невероятной финансовой операции является действительным смыслом игры? Тайна, ближе других к которой оказалась Кати? Последнее, но единственное из объяснений...

Так не лучше ли отказаться от дурного упрямства и попросту обнять плечи Кати, неужели он не сможет двигаться с ней в такт? Вблизи предчувствуя каждое ее движение так отчетливо, как могут только слепые? И не задумываться ни о направлениях, ни о ритме – к цели Кати сама приведет его. Если он сумеет дотерпеть. И выдержит поддаваться до последнего шага. Там кто-то раскроется. И проявится их подлинная игра...

Но нельзя забывать, что мистификация имеет смысл, что он допущен на маскарад, исход которого много важнее их возни – к дележу власти. И пока он пляшет в своем шутовском костюме, множество мелочей подвернутся ему. А среди них и та, ради которой он стремился в Россию. Способная изменить все.

Шеин нажал на тормоз, бросил машину к зарослям каких-то тощих кустов за обочину и тряхнул головой – шизофрения!? Ужасная страна, где только сказки, злые сказки всегда верны. Шеин откинул голову, оторвал ладони от руля, прилепил к глазам. То ли это выдавить из себя, то ли отрезать всю прежнюю жизнь как вредный аппендикс от последних нескольких недель? А разве предложено что-то еще? Нет. И в помине. Шеин громко тягуче застонал. И только тут почувствовал на губах шершавый язык Кати.

Прижав лицо к ладоням Шеина, Кати не смогла дотянуться до его губ своими, единственное, что ей оставалось – щекотать их языком. Все еще в растерянности, Шеин чуть раздвинул пальцы и сквозь щелочку ресниц взглянул на Кати: он боялся. Но страх оказался пустым – она не проснулась. Рядом с ним была та девочка с поезда, что прятала в колени свой беззащитный пистолетик. Катенька-Катя: Но от этого Шеин еще больше испугался. Только-только ему удалось собрать в себе хоть немножко решимости, и вот – Кати вдребезги разбила ее. Как мог сильнее Шеин сжал веки. Она безжалостна. Но не уклониться.

И Шеин не уклонился. Все, что он позволил себе: трусость глаз, слабость губ, безволие не отвечать – не возвращать. На несколько минут. Поэтому Кати сама сорвала его ладони с лица и бросила вниз. Все-таки больше всего она любила лицо Шеина, именно лицо – глаза и губы. Короткие волосы и высоко опрокинутый назад подбородок давали ее языку достаточно пространства для выражения этой привязанности. Шершавый кончик языка тыкался в его сжатые губы и стянутые веки, то сухо, то влажно скользил по щекам, оставляя на коже невидимые следы – узкие горячие полоски, к поверхности которых, казалось, переселялись кончики нервов с каждой клеточки тела: щекочущие, терпкие, теплые.

И вскоре лицо Шеина зажило отдельной от него жизнью, за которой он мечтал угнаться, но не получалось. Кати высоко вверх увела лицо, немножечко подтянула тело... и все. Она не замечала, как словно в варварской казни разрывает Шеина на куски, она увлекала его за собой, забыв, что сама пришла из сна, а Шеин так и остался усталым жуком, налипшим на паутину собственной растерянности. Кати попросту позабыла, что сама – знает, а от него – утаила.

Для самой Кати ее ласки казались воплощением нежности, конечно, они такими и были – для нее. И для ничтожной, может быть едва десятой, части огромного существа Шеина, невыносимо вытянутого от души и мыслей к телу и дальше – до отданного Кати лица.

В неудобном кресле автомобиля Шеин полусидел-полулежал как напряженная до исчезновения звука струна, готовая взорваться. Или как длинная тугая резинка, которой, как многие в детстве, он любил бить мух. Да, Шеину в голову пришло именно это сравнение, глупое, грязное, неуместное, потому что щелкнутой вклочья мухой будет именно Кати. Кровь тупо ударила радужными пятнами по глазам Шеина, незаметно внизу он рвал пальцами обивку сидений – пусть! Кати – так Кати! Она сама виновата, что играет его слепотой. А когда он прозреет – резинка щелкнет. Слава Богу, осталось недолго.

 

И все же пора воспользоваться передышкой. Как предлагает Кати. Ведь боги для того и дают передышку в войне, чтобы любить или молиться. Чтобы ласкать и шептать рождающиеся и умирающие слова, которые слаще ласк.

А тем временем Кати уже целовала распахнутую грудь Шеина, опасно наводняя ее тем же напряжением, в котором раньше утопила лицо. Пальцы Шеина разжались, он выпустил изуродованную обивку сидений и, еще не ожившими, непослушными, стал убирать одежду с плеч Кати. Стал сдирать, потому что его пальцы надолго разучились ласкать иначе. С гладко выгнутых плеч, с теплой, дышащей приподнятыми лопатками спины. В ответ на поцелуи Кати он перекатывал ладонями свинцовые горячие шарики по ее спине и вдоль позвонков – к затылку. Кати чувствовала, как они собираются там, как их тяжесть и жар плещут оттуда в каждую клеточку тела, как особенно податливы им грудь и живот, пульсирующие своим, отдельным дыханием. Грудь Кати влажно и жарко приникла к груди Шеина, ее соски как шипы буквально впились ему в кожу, и они встретились: волосами, щеками, языками и, наконец – губами. Кати все же сумела своровать Шеина и утащить к себе...

 

Им было неуютно, жарко, тесно на крохотном островке покинутого в ночной пустыне автомобиля, но даже в самых смелых мыслях они не пытались вырваться из него. И не то, что им вполне хватало узких, жестких, угловатых сантиметров, нет – они боялись. Вся их любовь была насыщена страхом. С самого первого взгляда. Взаимным страхом друг перед другом. Страхом перед собой, очищенным от одежды, от тех колючих непроницаемых кожурок, в которые каждый старательно прятал тело и душу от чужих. С самых щенячьих писков они приучались к тому, что кругом и рядом – только чужие. И теперь охраняли железную корку автомобиля как крайнюю общую оболочку от чужих. Но даже и внутри нее, видимо поняв, что уже не в их власти не рвать свою душевную кожуру, словно отыгрываясь на теле, они как можно дольше задерживали на себе одежду. И раздевались осторожно, жертвуя ласками страха, ради понятного им обоим невероятного страха искренне, не так, как прежде, открыть тело другого. Малейшая спешка, малейшая грубость – и все оборвется.

Поэтому Кати еще долго доставались лишь лицо и грудь Шеина, а ему – ее затылок и спина, и очень долго они не решались открыть ее бедра, все возвращаясь и возвращаясь к уже не раз пройденной прелюдии. Но отсрочка и повторение не были им в тягость – они хорошо понимали, что происходит. Прежде, до этих минут, все могло быть обращено вспять: немного воли, страха, оглядки и – прочь. А сейчас – они минуют точку возврата. И радуются, но опасливо прислушиваются к тому, как воет в душе страх и причитает отчаяние. Господи, как они осмелились? Пока еще не вместе, но каждый отдельно – на что решился! Душа разламывалась от тревоги.

Но вот – Кати первой сорвала с себя этот свербящий, зудящий комочек, а вслед за ней – и Шеин. Кати мотнула головой, чтобы пышнее разбросать волосы, приподнялась и обнажила себя. И уже вместе, подогретые и ободренные ее наготой, они раздели Шеина, затыкая одеждой углы и провалы автомобиля.

Сладкая, какая сладкая девочка его Катя, в который раз удивился Шеин, поднимая ладони от самых ее несогретых ступней по трепещущим ногам к круглым как галька бедрам, к быстро пульсирующему животу и твердым до остроты соскам, к влажным рукам над головой. А Кати не уставала превращать его тело в сплошную поверхность истощения.

Наконец Кати перестала защищаться от проникновений Шеина и позвала его в себя, последние секунды их признаний стали яркими, острыми, звенящими – и покатились в обморок, привычное завершение любви...

 

Очнулся Шеин от страха. Ему почудилось, что окна автомобиля окрашены голубым. Что наступило утро. Потому, что не успеть до утра – превратилось в преступление. Перед собой. А теперь еще – и перед Кати.

В панике Шеин приник лицом к холодному стеклу, стал спешно отогревать дыханием и скрести ногтями толстую корку надышаннои ими изморози. Слава Богу. Он ошибся. Звезды. Не утро, а выпавший в очищенном от весенней копоти небе звездный заморозок вымазал мир в голубое. Бесчисленные серые звезды, такие маленькие и колючие здесь, на севере, в России. Как острия игл. Шеин поежился. И ощутил холод. Он спал недолго, но зима уже втиснулась в машину сквозь все немыслимые щели. Хорошо, что Кати успела натащить на себя что-то из одежды, как лунатик, уже во сне.

Шеин склонился над ней, заботливо приводя в порядок тот ворох вещей, из которого она скомкала себе теплое гнездышко. Пока он кутал ее, Кати в ответ вытягивала трубочкой губы, словно в поцелуе, и Шеин разок даже прикоснулся к ним своими, боясь обидеть, но Кати не ответила. Она не замечает. Спит. Шеин взглянул на светящийся зеленью циферблат часов – еще пятьдесят минут можно не будить Кати. Счастливая – целый час. Шеин расслабился и долго смотрел на нее. В лице Кати все возможные маски были удавлены его любимой детской припухлостью, которая сразу перечеркивала любое родство этой девочки с той страной, где она родилась, и с теми людьми, среди которых он ее подобрал. А значит – совершенно беззащитной. Она, Кати, – беззащитна? Насмешка! И все же, как быть с ней? С такой? Проще сбежать, чем ответить.

Ровно через пятьдесят минут, повинуясь жесткому внутреннему хронометру, Шеин очнулся. Еще не открыв глаза, он ощутил тряску – автомобиль быстро мчался по шоссе. Шеин осмотрелся: он полулежал на сиденье, занятом прежде Кати, а она напряженно вела машину. Шеин взглянул ей в лицо. Губы Кати сильно дрожали: она спешила неосознанно для себя – или едва сдерживалась от признаний в спешке. Ее лоб был обжигающе гладким – как посмертный восковой слепок вместе с чайными стекляшками глаз, он безучастно листал бегущие отражения неверной дороги и призрачного леса. А под треснувшим между нервозностью и бесчувственностью лицом – локти с силой выворачивали руль, колени отталкивали педали – суетливые паразиты, налипшие на неподвижный стан, расправленные плечи и вытянутую шею. Раздробленная на множество несвязных частей Кати напоминала заводную механическую балеринку из тех, что пляшут в хитрых музыкальных шкатулках. Чтобы не видеть ее жалкой пляски, Шеин вяло прикрыл веки. Кати, похоже, подбирается к истощению...

Она была другой, вся, почти насквозь, но неуловимое нечто от той, ночной, в ней все же осталось. А Шеин радовался и малости, спросонья.

– Куда? – не удержался он.

– Я знаю. Разве недостаточно? – Кати посветлела, – ты лучше прикури мне сигаретку.

К чему слова? Они же ничего не значат для них.