Изнанка ИХ. Часть 2. Глава 4. Полынья

4. Полынья

 

Четверть третьего после полудня.

Шеин засыпал на снежных простынях полей, разорванных пятнами леса и грязной дорогой.

Март.

Ему было страшно этим мартом.

Мутное белое небо и низкие белые облака.

Грязный от весны белый снег на пологих холмах и белые березовые перелески.

Низкий свет слабого белого солнца.

Белесая полынья под мостом и отраженные в ней ватные невидимые звезды.

Везде и повсюду – неяркая, сероватая, пустая, изматывающая душу белизна.

 

Часы то обрывались отвесно как секунды, то вытягивались на дни. Шеин гнал свой серый автомобиль уже несколько часов без остановки, но чувство неподвижности все сильнее охватывало его, а когда он отрывал глаза от дороги и вглядывался вдаль, оно становилось явственным до кошмара.

Что можно требовать от этой страны и что в ней можно сделать, когда Север так упорно напоминает о себе? Когда так безрадостен март...

Обратная сторона Земли.

 

Как-то незаметно дорога вползла в редкий березовый лес, потом лес отступил и на склоне невысокого холма показалась небольшая деревня. Часть деревни была пустой, а разобранные или разрушенные дома обозначены почерневшими снежными наносами и скрюченными одичалыми яблонями.

Дома были покинуты жителями недавно: то ли в годы войны, то ли после военного голода и репрессий. У Шеина и так было очень тяжело на душе, и иногда он корил себя за то, что поехал в Москву не по главной трассе, а по этой окольной дороге через Валдай. Он уже достаточно насмотрелся на брошенные, разрушенные или выморочные деревни, на скрюченные яблони и сиротливые скелеты кладбищ. Этих зрелищ было слишком много для его воспаленного мозга и изодранных нервов. Он и без них уже напился ядом до слез.

От спешки машину сильно занесло на повороте, Шеин с трудом выправил ее, но опять до предела вдавил педаль газа. Жилую часть деревни он миновал за пару минут. Дорога вылетела на мосток через небольшую речушку, вслед за ним началась поредевшая аллея старых тополей.

Через сотню метров оборвалась и она, и Шеин вздохнул с облегчением. Машина послушно неслась вперед, он упрямо смотрел прямо в дорогу, избегая замечать проносившееся по сторонам. Как узкая равнинная речка, она опять вползла в высокие берега березового леса.

Вдруг так же сильно и резко, как еще недавно по педали газа, Шеин ударил по тормозам. Машина стала скользить и мотаться по заснеженной дороге, а потом замерла прямо на ее середине. Шеин опустил лицо на руль и закрыл глаза: ему почудилось, что что-то очень важное мелькнуло в редком ряду тополей, что он забыл там что-то свое, что если он проедет еще хоть сотню метров, какой-то необходимый его кусочек потеряется и оборвется. Несколько минут Шеин пытался победить воображение и нервы, заставить себя не возвращаться. Но как стал он слаб: эти минуты только усилили желание вернуться.

Не спеша, боязливо, вяло Шеин развернул машину и поехал обратно. Пока тополя еще оставались за поворотом, он пытался сделать себе прививку от того, что предстояло увидеть, он пытался уверить себя, что у него уже есть иммунитет от России.

Когда машина скользнула за поворот, Шеин сначала даже не разглядел того, что так жестоко заставило его вернуться. Только потом за ветками деревьев он увидел небольшую полуразрушенную церковь. Когда-то церковь стояла в середине деревни, но теперь эта ее часть была покинута и церковь стала одинокой. Каменная и когда-то белая, но обшарпанная и выщербленная сегодня, она как нельзя лучше вписывалась в отравивший Шеина грязно-белый ландшафт.

Шеин бросил машину на обочине дороги и не спеша пошел в церковь. Он брел осторожно, стараясь ставить ноги на узкую обледеневшую тропинку, натоптанную мимо в какие-то деревянные постройки. Кладбище за церковью оказалось заброшенным, ее обвислые на ржавых петлях двери распахнуты настежь.

Чтобы пройти к ним, Шеину пришлось свернуть с тропинки и брести уже прямо по снегу, ломая тонкий наст. Он заглянул в церковь настороженно, подозрительно, с предубеждением.

Шеин не любил церквей. Он считал их лишними и вредными посредниками перед Богом. Наивный, он в лучшем случае соглашался на то, что церковь – хороший музей и театр, умело и тонко играющий в чувства, но не имеющий никакого отношения к высшим откровениям. Церковь – соблазн пойти по простому и легкому, но не открывающему Бога пути. А Шеин не хотел оказаться соблазненным легкостью.

 

Но эта церковь была разрушена, и Шеин пренебрег привычным предубеждением – она казалась безвредной. Или подавлен усталостью. Или очищен от защитной скорлупы неблизкой впереди дорогой.

Шеин зашел в церковь. Разоренную, пустую и потрясающе чистую – белую в своем разграбленном запустении. Видимо, до войны в ней пытались сделать клуб, соскребли и толсто забелили роспись на стенах. И лишь в высоте, под куполом, на неправдоподобно синем своде мерцали темные, коричневые с позолотой, средиземноморские, птичьи лица триединого Бога, его Матери и апостолов.

Какая-то сила, гнездящаяся в них и не имевшая выхода к людям долгие месяцы, пролилась в глаза Шеина. Он замер, конвульсивно сощурил их, а потом открыл – его зрачки были непомерно расширены и неподвижны, словно приколоты ввысь. Не отдавая себе отчета и не отрывая глаз, Шеин добрел, пятясь, до какой-то стены и замер. Его плен продолжался несколько невыносимых минут.

 

Мысли Шеина в этот момент как никогда полно были лишены Бога. Впрочем, происходившее в его мозгу даже назвать мыслями было нельзя. Это была какая-то мешанина коротких вспышек сознания и глубокого затмения, от яркости которых Шеин потерял ориентацию в пространстве и, оступаясь, медленно сползал вниз по спасительной опоре стены. Проблески сознания рождали в его невидящих глазах отрывочные образы, а провалы затмения вжигали их в душу, как раскаленное железо.

 

«Я не люблю тебя, Бог. Мне не нравится твое лицо. Я не верю его византийским чертам. Я не хочу твоего страдания за все и искупления за всех. Твоего спасения.

Мир есть холод и ненависть. В нем некого и нечем спасать.

Россия есть холод и ненависть. Ее незачем и некому искупать.

Ненависть побеждает холод тем, что кипятит кровь. Холод убивает тех, кто ослаб ненавидеть.

Любящим тебя ты запрещаешь ненависть. У верящих тебе ты отбираешь тепло. Ты – бог холода. Ты – бог Севера. Я не люблю тебя...

Но – не выбирать. Только позволь мне ненависть вместо веры и упрямство вместо любви».

 

С дрожью Шеин опустил слезящиеся глаза. Шеину показалось, что ЕГО старательно выписанные потрескавшиеся губы искривились, а длинные, сложенные знаком пальцы качнулись. «Не много ли я прошу? Но ведь я никогда не просил!» Уже не осмеливаясь подниматься вверх, взгляд Шеина тщательно ощупывал стены в поисках подтверждения мелькнувшей догадки.

И действительно, кое-где на стенах из-под облупившейся извести проступали контуры росписи. Они были туманны, но сейчас, после вызова, который Шеин бросил тому, кто для многих людей остается тайным оплотом и последней надеждой, он не нуждался в категоричности.

Нужные ему твердость и определенность были в нем самом, и он еще мог добавить их к вере любых обезображенных на росписях праведников или мучеников.

Шеин тряхнул головой и вывел глаза из закостенения. Его душа и тело были разворочены беспамятством, как ураганом. Вездесущий грязно-белый цвет, истинный цвет России, пленил их. Это был цвет его одиночества в пустыне, цвет его силы, цвет его безусловной правоты.

 

От разгулявшегося сильного ветра в изуродованных прорезях окон и под куполом загудело. Шеин очнулся. Еще раз, уже равнодушно, он окинул церковь взглядом и торопливо выбежал вон.

Белый день бритвой полоснул по глазам. На пару секунд Шеин прищурился и замер, отводя дыхание. Невдалеке у дороги приткнулась его машина, а вся остальная пустыня была нетронутой до самой кромки леса, до верхушек холмов, до недалекого, нечеткого горизонта.

Кажется, Шеин нашел свое чувство России. Снежная окраина. Замерзшая речка. Подернутая мутным ледком полынья. Стылая белесая вода, до костей пробирающая душу.