Изнанка ИХ. Часть 2. Глава 3. Падение

3. Падение

 

Неожиданное появление никакого врага не застало бы Шеина настолько врасплох. И не найти врага, с которым он был бы так растерян после того, как миновал шок пробуждения.

Низко, почти вплотную над его лицом, темнели прищуренные глаза Кати. Стволом под подбородок Шеина она сжимала слишком большой для ее вспотевшей ладошки немецкий армейский пистолет. А вся ее яркая красота вновь была неразличимо близка к самому отталкивающему уродству.

Кати! Первая в этом вражьем доме, без возможности пятиться и отступать, но и без сил убить. Как она обманула его тревожные инстинкты, прошла незаметно?

Кати? Разве бежать и прятаться не было единственным оправданием всей твоей быстрой жизни?

Хаос вопросов промелькнул в голове Шеина и пропал – Кати заставила их отступить. Лишь секунды понадобились на то, чтобы Шеин отбросил прочь все, кроме нее.

Полуодетая Кати плакала резкими истерическими всхлипами – крупные капли ее слез были теми самыми острыми влажными укусами, которые пробудили Шеина. Ломая перехваченное дыхание, она кричала:

– Ты пришел... опять... зачем..? Ты не нужен... мразь... Ты думаешь, что значишь... для меня... нет! Я... тебя уничтожу...

Выпрямившись, Кати сбила плечом какой-то предмет: то ли старую настольную лампу, то ли что-то еще, грохот заставил Шеина очнуться и в его мозгу наконец-то прочно соединились три угрожающие реальности – непредсказуемая Кати, враждебный дом и собственное безволие.

– Ты громко кричишь, Катя, – непонятно почему он назвал ее Катей, по-русски, – помолчала бы.

Шеин разжал ее пальцы и освободил от тяжести пистолета. Кати не сопротивлялась. Он опустил пистолет на пол, вблизи ее ступней, закинул руки за голову, отвернулся и направил взгляд в оконце. Шеин решил разыграть себя как билет в мгновенной беспроигрышной лотерее: любовь или смерть – какая разница, лишь бы выбор был сделан за него и определен побыстрее. Шеин замер и успокоился до тех пор, пока не вспомнил о забытом в уравнении выбора элементе – он вспомнил зачем пришел. Увы, он не имеет права отдаться во власть случайности. Удобной ему лотереи выбора не получалось.

На чердачной лестнице застучали торопливые шаги, кто-то ударом ноги распахнул дверь и медленно, поводя по сторонам фонарем, двинулся вглубь. Этому человеку было явно мало света мерцающего оконца. Он почти выстрелил, когда увидел перед собой сжавшуюся в старом стуле и плачущую Кати. Человек быстро пробежал фонарем вокруг, потом приблизился к ней и нагнулся:

– Вы? Вас потеряли! Что здесь? – он опять повертел головой по сторонам, на этот раз без всяких шансов заметить Шеина за грудами хлама. Он не верил в такое простое объяснение шума, как сбежавшая в уединенную истерику Кати.

– Оставь меня! Пошел вон! – заорала Кати на него. – Не твое дело! Катись! – она грубо пихнула его ногой в бедро.

Человек отпрянул, несколько секунд поборолся со своим самолюбием и, дергаясь спиной, вышел с чердака. Он плохо знал, кто такая Кати, но он и должен не знать, а подчиняться ей. В конце концов, частые чистки аппарата госбезопасности были хорошими аргументами, чтобы спокойно переносить истерики этой суки. Уже на лестнице он доложил старшему охраны о том, кого нашел на чердаке, и собравшиеся на лестнице люди спустились вниз.

Кати разжала неудобный замерзший комочек своего тела и во все легкие заорала:

– Тв-а-а-рь! – конвульсивно выгнувшись, как в обмороке, она рухнула на пол.

Шеин тихо сел над ней в освободившийся стул.

Со стороны могло показаться, что пока Кати катается по пыльному полу, размазывает слезы на лице и в волосах, колотит локтями, пока она в бреду, Шеин ведет хитро спланированную искусную игру своим внешним бесчувствием, безразличием, спокойствием. Но в действительности – он ужасался себе и презирал себя за безвольное спокойствие, за глупое желание схватить – не отпускать каждую секунду этой страшной паузы. Бесчувственный внешне, внутри Шеин метался: «Что делать – что делать?» – но вопросы были обречены остаться без ответов. Внутренние метания отняли все его силы и именно бессилием, а не самообладанием или коварством Шеин был принужден к внешнему спокойствию, принужден полным разочарованием в себе.

Но как ни откладывай, они не смогут разойтись по разным планетам предоставленной им Вселенной, по крайней мере – не сейчас. Им все равно придется исповедоваться и объясняться. Им предстоит сполна отхлебнуть ядовитый коктейль друг друга.

Придется, поэтому Шеин сломал себя и начал первым: откуда, зачем? Эти вопросы он выжимал из своего озлобленного мозга, отказывающегося повиноваться, когда речь шла о Кати, и бросал в нее, а она защищалась от них истерикой, руганью, криком – словно это защита? Нет – не защита, если нервы требуют гораздо большего взрыва, чем истерика, а тело более низкого падения, чем грязный пол пыльного чердака.

Видимо поняв это, Кати отрезвела. Она замерла, а потом встала и, все еще всхлипывая, плюхнулась на освобожденный Шеиным диван. В конце концов, у них уже были встречи и, похоже, будут еще: так не лучше ли принять, не проверяя, воспоминания и предвкушения, толкнувшие его к безволию, а ее – к предательству.

– Но ты же не убьешь меня, нет? – шепотом произнесла Кати, – или лучше убил бы...

Чем возвращаться в ту невыносимую жизнь, которую вместе с Шеиным навязывает ей март. Лучше быть целиком мертвой, чем расколотой на куски, растрепанной в лохмотья, ободранной до бесстыдства. Лучше навсегда погрузиться в сон, даже в самый мучительный кошмар, чем смешивать ночные ужасы с привычной жизнью, а потом – опостылевшую привычку с невыносимо сладкими снами.

 

У нее было мало времени для снов в начале марта, но она успела захлебнуться их губительной глубиной.

Часто ее сны раскрывались как бутоны цветов, тогда она успевала пережить их смысл за несколько секунд – пережить без ощущений, без образов, без воспоминаний, пережить режущим или веселящим душу итогом. Редкие секунды этих светлых снов были окружены ватной глухонемой пустотой.

Но иногда ее сны затягивались дольше ночи – на целые дни. Тогда их образы накапливались и продолжали друг друга, старательно мотая кинопленку, остановленную утром или обрывом дневной минуты забвения. Эти минуты были частыми, они приходили вне воли и независимо от усталости. Под их властью Кати как полуобморочная не видела и не чувствовала ничего вокруг – все ее существо переселялось в заветную реальность возобновленного сна. Минуты забвения беспощадно насиловали психику, глумились: они проходили, а Кати часами выглядела разбитой, истощенной, безнадежно больной.

Глупые врачи предписали ей отдых и спокойствие – самый жирный и питательный бульон для бацилл бреда, галлюцинаций, безумия. Опустив руки, сдавшись, она дошла до того, что пробовала спать сутками напролет, хитро выманивая затяжку снов на долгие часы, а потом сутками напролет ее воспаленные глаза не находили покоя, и Кати добивала тело жуткой крепчайшей смесью кофе и водки, напрочь запрещающей спать. К приходу Шеина у нее осталось только два состояния – воспаленные сны и лихорадочная бессонница, чередующаяся с минутами мертвого забытья.

 

Сюжеты ее кошмаров сводились к подавляющему однообразию: они начинались со сковывающего необъяснимого бессилия, с отчетливой безысходности. И повсюду – страх, наполненный ожиданием приходящего убивать. Потом – его появление. Он приходил темным человеком, крупным волком с оранжевыми очами, отсвечивающими луной, старым деревом с корявыми цепкими ветвями, засасывающим ноги болотом и перехлестывающей горло высокой сильной травой.

Он появлялся – она не могла бежать и легко доставалась ему. А он: то грызет и душит, то ласкает и целует ее. И она – то режет его в кровь подвернувшимся зубатым ножом, скручивает простынями его хрипящее горло, то обволакивает и отдается ему. Их взаимные жестокость и любовь постоянно не совпадают: когда он ласкает – она нападает; когда она любит – он стремится убить. Их встречи до ужаса пропитаны вероломством.

Неделя этих снов – и для Кати не осталось ничего, чем она не пожертвует ради их еженощного возвращения и чем не поступится, чтобы его предотвратить.

Было в снах еще одно правило, которое, наверное, больнее всего калечило ее душу: никогда, ни разу, даже краешком, она не видела Его лицо. Она даже отчаялась – неужели у Него нет лица..?

Но сейчас, когда убежденность в том, что у любовника и мучителя снов было лицо и что лицо Шеина – Его лицо, стала абсолютной, яркой, неоспоримой, Кати окончательно сломалась. Криком она внушала себе:

– Нет! Не хочу, чтобы его лицо.., – и без передышки, – ...как хорошо, что твое лицо! – Кати и не подумала о том, что кричит вслух, а это – опасно, хотя захламленный чердак как мог старался уберечь ее крик: ему еще никогда не доставались такие чувства.

Она кричала не зря: в ее крике Шеин уловил ту же самую рабскую неуверенность, те же метания между враждой и любовью, что и в собственной запутавшейся душе. В своей приговоренности Шеин и Кати были единодушны.

Но вот – они встретились наяву, и им необходимо примирение. Ради даже временного примирения они были готовы пожертвовать волей, совестью, рассудком.

Поэтому, как и в прежние встречи, они лихорадочно подыскивали хоть что-то, способное сделать как бы и не важным их глупое, унизительное, предательское примирение. В своих поисках они обратились к той единственной привычке, которая успела закрепиться у них вдвоем, к единственному механизму, который они сумели наладить.

Они просто-напросто попытались заняться любовью. Но если эта любовь кого-то и грела, кого-то спасала и вдохновляла, то только не их. Они же спеша и невпопад вязали ее на глаза, чтобы не видеть себя и друг друга.

После перенесенного шока унизительного самообмана их подавляло даже какое-то физическое недомогание. Их любовь долго была вымученной, неумелой, нелепой, словно ненужной им самим. И все же они цеплялись за нее с упорством утопающего.

Кати все время казалось, что Шеин подбрасывает ей любовь как подачку, которую она не могла заставить себя не поднимать, но ей так хотелось отомстить унизителю. Кати отдавалась ему с какой-то даже брезгливостью, а Шеин принимал ее как раб, готовый удовольствоваться малостью, всячески показывающий: это – то, что он так страстно желает, но загоняющий в глубь души отвращение к любви по принуждению, любви – из – прихоти, закусывающий губы, отвернув лицо.

Все, что им оставалось – надеяться на какую-то вспышку, шансы на которую были, но неимоверно ничтожны: откуда она придет? А пока – Кати гладила Шеина там, где он не желал, а он снимал с нее одежду так, как она не хотела. Им было тягостно и неудобно: руки мешались, поцелуи попадали невпопад – словно они нуждались в чьих-то подсказках.

Они уже отчаялись и занялись тем, чем кто угодно давно бы занялся на их месте – стали грубо ускорять развязку...

Но в запертую дверь чердака вдруг постучали.

– Открой, Катя! Долго ты еще будешь здесь? – громко и ровно сказал хорошо поставленный голос, – тебя ждут в Москве, мы выезжаем с рассветом.

И это – в тот самый момент, когда Кати неистово бросала себя к бедрам Шеина, поднимаясь и опускаясь, и уже чувствовала близость облегчения. Она замерла, потом вздрогнула и вытянулась. Несколько долгих секунд Кати не отвечала.

А потом – ее осенило: как сладко чувствовать его в себе, какие у него сильные руки, а Шеин вдруг удивился: такие влажные гроздья грудей, высоко возносимых желанием, такой гладкий, отливающий бронзой живот, длинные луки бедер – откуда все это, как мог он не замечать? Он сжал пальцами мгновенно вздувшиеся соски Кати, потом вдавил их глубоко, приподнялся и стал кусать ее плечи, а она, уже совсем не та, что несколько секунд назад, крикнула в дверь:

– Уйди! Оставь! Ты мне не нужен! Завтра... Человек за дверью стоял, прислушиваясь. Он решил, что у Кати опять истерика, что она может пойти на все, даже на самоубийство – она такая ненормальная две последних недели, а уединение совсем не помогло ей. Ничего, в Москве ее быстро вылечит работа. Приглушенные звуки, раздававшиеся с чердака, действительно напоминали истерику, поэтому человек развернулся и пошел по ступенькам вниз – ему не были удивительны нервные срывы и даже безумие людей в госбезопасности – и палачей, и жертв, и просто очевидцев.

А Кати в кровь драла зубами ладони Шеина, которыми он зажимал ей рот, и собственные губы: опасность, конечно, – то, что им нужно, что нанизывает их непослушные тела, души, мысли, чувства, сны на тугую связующую нить. Благотворная опасность! Господи, как раньше они забыли об опасности? Сколько они потеряли минут! Зачем?! Быть может, спустя всего несколько секунд они даже выкрикнули этот вопрос во весь голос, полными легкими, но друг в друга, потому что надежно закусили губы в поцелуе – они не могли допустить, чтобы их крик упал на нижние этажи, они должны постоянно напоминать себе об опасности. Ее яркость сметала преграды, которые сдерживали наслаждение и обрывали восторг. Они молились на опасность: им так хотелось намертво связать себя в замкнутом круге жестокости и наслаждения.

Им показалось, что над ними грохнуло и полыхнуло что-то красное, желтое и голубое, что-то искрящееся проникло в кровь, растеклось по ней, ударило в голову, вырвалось из глаз, наполнило легкие и рты, подменило сознание – но они настойчиво продолжали хранить свою любовь в тайне от всего мира даже без сознания. Может быть, действительно в этот момент высоко или низко в небе бушевали молнии и гроза – хотя и начало марта – ведь они ухитрились скрыться только от тех, кто живет в мире пяти чувств и трех измерений, а от тех, чьи глаза рассеяны в вездесущем космосе – не скрыли. И им помогли вырваться на мгновения восторга и забыться на несколько обморочных минут потом.

Кати обессилела, а Шеин как лекарь подслушивал ее сердце и как священник исповедовал душу. Он и забыл, что утро, рвущее стекла своими бриллиантовыми гранями, все равно вернет прежнее в незапертые двери.

 

Кати была неестественна, так неочертанна и мягка, так разрежена и разбросана в сумерках, что Шеин опустился – или вознесся? – бы до веры в ее божественность, если бы не утро. Утро все возвращает к прозрачности и простоте, все делает земным. Ветер перестает быть колыбельной песней и превращается в холодный вой. Низкая крыша дома – уже не высоко вознесенный небосвод, а просто давящий кров, неумело и надменно сооруженный людьми. Нагромождения вещей теряют очертания гигантского уха, и блестящие мокрые стекла окошка уже не кажутся одиноким глазом, которым терпеливо следят за ними те, кто обречен знать обо всем. И старый диван уже не трепещет летящим крылом – он превращается в неудобную временную лежанку в засаде. И даже Кати, пока утро медленно собирает ее кусочек за кусочком, перестает быть Катей, она быстро теряет само право называться звуками, которые он осмелился придумать для своей веры и своего падения, а становится просто женщиной, с которой он даже еще не решил – существует ли их любовь. И весь этот кошмар – от утра... Утро всему виной... Надо спешить уйти...

Утро вдребезги разбило случайный и тонкий стеклянный шар, в который им удалось укрыться ночью. Утро сорвало ширму бессонницы. Оно оголило никчемность чувств. Долгий бред оказался пустышкой.

Хорошо еще, что они не были настолько ошарашены благоразумием, чтобы им стало стыдно. Нет, они не жалели – но все же начали спешить. Пока еще есть время, они спешили осторожно: расставание должно остаться поклонением ночи, а не презрением к ней.

Иначе не повторится.

Драгоценные минуты уходили, но ни Кати, ни Шеин не осмеливались нарушить молчание. Наконец Кати тряхнула волосами – решилась. Она выпрямилась из своей неудобной позы у него на плече и села. Голая и открытая, она сидела напротив окошка, несмотря на сквозняк, утро освещало ее, а Шеин – жадно воровал глазами. По всем возможным убежищам души он прятал это видение, дурманящее цветом, запахом и теплом. Он не протянул к ней руки только потому, что наивно боялся исчезновения прекрасной галлюцинации.

– Тогда я подготовила тебе подарок, – Кати нагнулась и откуда-то из тайных складок расчетливо – кто бы мог подумать?! – расчетливо брошенной на пол одежды достала несколько листков испечатанной на машинке бумаги, – здесь часть того, что ты ищешь, и все, что ты можешь найти здесь.

Как подачку голодному зверю в зоопарке, она протянула Шеину эти листочки. Шеин узнал почерк – тот же, что в книжечке, – ухватил их и жадно впился глазами. Потом скомкал и смущенно отпустил упасть. Двумя бы неделями раньше. А теперь по нему не выследить отправителя. Аресты той ночью, когда они бежали вон из России в дипломатическом вагоне, ясно предупреждали о том, что Берия считает дни и уже разгребает себе дорогу руками полумертвого Сталина. Куда он двинется дальше? Ничтожных отпущенных дней не хватит, если преследовать не напрямик.

– Как и когда ты вернулась? – ровно задавал вопросы Шеин, – с кем и почему уезжаешь в Москву?

– Я не смогла остаться. Мне не пропасть за границей. Меня не убьют, пока. Но найдут и вернут. Едь в Москву, Шеин, ищи там или через людей, которым адресовано письмо. А еще лучше – следи за мной, может быть, тебя выведет случай. Выбирай сам – я не знаю ничего. Ты думаешь, я обманываю тебя? Зачем мне делать это, если я могу отдать тебя им, сейчас... легко... поверь...

Кати подошла к Шеину, разбросала волосы по его лицу, села к нему на колени. Мгновенно Шеина наполнило ее тепло:

– ...поверь, я – с тобой... я – твоя...

Кати не успела закончить фразу, а Шеин не успел ответить. На лестнице застучали чьи-то шаги. Кати накинула рубашку и пошла к двери. Она открыла ее и столкнулась с энергично входящим человеком.

– Вы еще здесь? Собирайтесь – пора ехать! Нас ждут!

– Я иду, пусти, – Кати оттолкнула его, и, как подарок Шеину, как свидетельство своей полной преданности именно ему, как знак того, что эти слова – для него, она дернула с плеч, скомкала и бросила назад в черную глубь чердака свою единственную одежду. Оголенная, она мелькнула на лестнице заходящей желтой луной – последнее, уже лишнее доказательство наступившего утра.

А Шеин опять задумчиво вытянулся на диване. «Куда же ты влечешь меня, Катенька?» Он закинул ладони к затылку, сильно вжал их в свои короткие волосы.

Он зло и мстительно охранял тепло Ее кожи в ладонях.