Изнанка ИХ. Часть 2. Глава 1. Старик

Часть 2. Под шелухой сумерек

 

1. Старик

 

Шеин торопливо остановил свой заляпанный грязью серый автомобиль двадцатью метрами после поворота в узкий кривой проулок на окраине одного из старых пригородов Ленинграда. Были поздние сумерки. Окна низких кирпичных домов почти не светились, как и никогда, впрочем, не существовавшие здесь фонари. Плотная мокрая ночь висела холодными гроздьями – только хватай и рви.

Почти по щиколотку в густом месиве из воды, прошлогодних листьев, мусора и снега Шеин обошел вокруг машины и заботливо отцепил номера. Затем он затравленно огляделся, нырнул в нее, развернул, загнал в глубь проулка и уже там бросил в мертвых обломанных кустах.

Пешком Шеин выбрался к другому выходу из проулка – на кривую и широко разбитую окраинную дорогу и, неспешно хлюпая, пошел по обочине прочь от города. Спустя несколько десятков метров, он вплотную к лицу угрюмо взглянул на мерцающие часы: тот, кто не опаздывает – опаздывал. Плохо. Любой ребенок догадается, что он не гуляет здесь впустую, а ждет. Шеин поднял воротник пальто, втянул в него подбородок, повернулся затылком к пробирающему до костей ветру, но не остановился. Самое последнее теперь – остановиться, самое гнусное – отступить. Шеин сплюнул и подобрал плечи, желая то ли скрутить их в себя, то ли завернуться в них. Нежданно выпавших минут все равно не хватит...

...Его внимание привлекли возникшие впереди два мутно-желтых пятна. Предмет, на котором они расцвели, был прежде неподвижен и незаметен в сплошном нагромождении изгородей, кустов и сараев, но теперь отчетливо превращался в большой грузовик. Шеин заученно гибко скользнул в сторону от фокуса фар, но остался освещенным так, чтобы сидящие в грузовике все же смогли различить его силуэт. Шеин допускал, что за ним следят, но от сегодняшней встречи – не отказаться.

Поливая обочину ледяной грязью с колес, грузовик поравнялся с Шеиным и слегка притормозил рядом. В кабине было двое. Пассажир нагнулся и распахнул дверь. Все так же на ходу он крикнул Шеину несколько фраз. Нехотя Шеин запрыгнул на подножку медленного грузовика, влез в кабину и лязгнул дверью. Но и там он не опустил воротник пальто, а шляпу снял только для того, чтобы не измять в тесноте – его знобило. Его лихорадило от необходимости встреч с человеком, которого он прежде...

А теперь Шеин с радостью отказался бы даже от обязательного уродливого рукопожатия, не то что от слов. К чему?

Если бы не причина встречи.

– Вернулся, – сосед Шеина вяло ронял слова в тряскую глухоту кабины. Видно каша грязи и снега на неровной дороге в мутном свете фар интересовала его много больше, чем Шеин, – вернулся. Ладно. Иначе пришлось бы убрать тебя. Ты знаешь это.

Что-то закипело в нем, он вздрогнул, вскинул подбородок, сморщенно и желто блеснул в Шеина глазами. Потом съежился и замолчал, словно подавляя себя и принуждая к спокойствию. Вместо слов он плеснул в кабину грузовика глухой сырой кашель, утерся платком и затих.

Ворочаясь и раскачиваясь на ухабах, как паникующий навозный жук, большой грузовик набирал ход.

Молчание было злым. Очень опасным. Но вступление пока не окончено – рано еще отвечать. И Шеин радовался предоставленному шансу на немоту: в толстых темных стеклах автомобиля он ловил отражение глаз своего спутника, но они выражали уже лишь обычную задумчивую усталость.

Такая усталость бывает у ученого, застигнутого роковой неудачей на самом исходе эксперимента; у писателя, поставившего точку главного романа жизни и вдруг понявшего его никчемность; у врача, выходившего смертельно раненного и узнавшего, что спустя полгода тот подавился и умер. Но никак не у человека, бывшего одним из властителей тайны – действительной жизни этой империи. Человека жестокого, умного, властного и беспринципного, сумевшего среди войн, чисток, расстрелов и лагерей стать руководителем специального управления иностранного отдела ЦК, созданного в аппарате партии для контроля и противовеса военной разведке и госбезопасности. И иногда – чтобы было кому тащить генералов и министров в подвалы Старой площади, еще более безнадежные и мучительные, чем подвалы Лубянки.

Старик скрюченно достал из простого алюминиевого портсигара дурные московские папиросы – привычный допинг в часы длящейся годами истощающей, но необходимой бессонницы. Прикурил, затянулся, выпрямил ноги, откинул спину, ослаб.

– Я до сих пор удивлен: как у тебя все прошло? Здесь что-то нечисто. Они не могли позволить тебе уйти. С любыми документами. В любой скорлупе. И это ты тоже знаешь... Тогда почему...

Лишь чуть повысить голос уже невыносимо для его раздраженных простудой и изъеденных куревом бронхов. Смешно взвизгнув и подавившись, Старик зашелся приступом кашля.

Неловко вытянув к Шеину набухшее кровью лицо, он что-то промычал одними губами, а потом повернулся спиной – Шеин догадался и сильно стукнул несколько раз ему ладонью промеж лопаток. Старик скашлял отошедшую горлом сырость в платок, подождал, пока раздражение улеглось, суетливо поерзал между водителем грузовика и Шеиным. Усевшись как-то очень неловко полубочком, он наконец обратился к нему лицом и долго не опускал свой красноватый взгляд. Его седой затылок, глубоко спрятанный в торчащий воротник поношенного гражданского пальто, был жестом неприкрытой мольбы, и Шеин поймал себя на том, что ему почти жалко этого одного из отвратительнейших на земле людей.

Окраину они проскочили в молчании. На узкой заснеженной дороге машина ворвалась в редкий сосновый лесок. Здесь снег еще не был тронут весной, только местами на полянах обварен, как в пригороде, теплым ветром с моря и запекся плотной шершавой коркой. В высоком холоде меж ветвей случайно и желто блеснуло какое-то подобие рогатой луны, и грузовик рывком затормозил на обочине.

– Как ты мог? Теперь ты втянул нас. Теперь нам не отойти. Даже если мы убьем или отдадим тебя. Кто тебя надоумил? Разве я? Как ты вел себя в Соборе тем вечером? Не поверю...

Малейшее напряжение голоса бросало старика в конвульсивный кашель, но и незаконченный вопрос требовал оправданий. А Шеин словно онемел и оглох. Ему показалось, что этот разговор – с собой и вопросы – в себя. Ведь сидящий рядом человек заслужил разговор с собой. Разговор, в котором есть собеседник – и его нет, он рядом – и надежно далеко. Такой же слышащий все и неслышный собеседник, как собственная душа.

– Мы плясали вокруг Берии всю войну и после нее. Кому только не помогали. Каких ловушек не изобретали. Берия без разбору глотал все наживки, ломал все капканы, съедал всех врагов. Мы потеряли десятки внедренных к нему агентов. И почти ничего не добились: Берия умело прячет самых нужных людей, меняет им имена и даже лица. Я просил тебя найти одного из них – ты нашел. Но как? Ты не подумал о цене? Пока мы выжили потому, что сумели зацепиться за Сталина. Давно, когда на Берию, подобно всем его предшественникам, понадобилась удавка. Сталин – единственный человек, которого он боится. А ты один и в одночасье разрушил это равновесие. Ты показал нас перед Сталиным в игре, которая похлеще любого прежнего заговора против него. И здесь Берия окажется на своем месте.

Они не могли не видеть твою машину. Тебя. И легко поймут, что ты и откуда. Теперь мы влипли в новый всплеск войны с Берией, а он нас разменяет у Сталина на какой-нибудь никчемный заповедник, вроде Чехии или Польши. Вот так.

Тихонько-тихонько кутающийся в поношенное пальто Старик выцеживал эти слова, как капельки яда. Шеин прислушивался к ним и покорно пил отраву. Он редко слышал подобное от этого даже не молчаливого, а постоянно молчащего человека. Сколько ночей он готовил их?

– Ты же должен был лишь смотреть – из далека, из самого дальнего далека. А ты вляпался как дурак.

И пропал. Исчез. Без связи, без следов. И так же невпопад вернулся. Что-то случилось с тобой. Я уверен. Или ты увидел нечто, скрытое от меня? Или кто-то получил над тобой власть, большую, чем я? Вряд ли... Просто здесь – не твое место. Ты – глухой, слепой. Все больше я убеждаюсь: ты – не русский...

Шеин упрямо мотнул головой, оборвал:

– Но я же верю...

– Молчи. Что с того, что ты – веришь, а я – не верю? Я знаю тебя уже два десятка лет, в Берлине я подобрал тебя голодным грязным попрошайкой. Ты не знал ни слова по-русски, кроме своей фамилии-клички. Я приучил тебя к России, к нашему богу. Но русский не сел бы той ночью в поезд. А если бы уехал – не вернулся. Ты – чужой... Шеин. Найди в себе что-нибудь русское хоть на несколько недель. Иначе проиграешь.

Старик замолчал.

Шеин упрямо смотрел сквозь непрозрачное в сумерках стекло во что-то, видимое ему одному. «Россия... Россия? О чем он говорит? Разве это – Россия? Разве он не был с теми, кто урезал Россию до имени, ставшего знаком заговора, измены, преступления? Разве не в моей душе вся оставшаяся на свете Россия? Разве есть Россия кроме меня?» Губы Шеина дрогнули. Не старику, а своему неверному отражению в стекле он нарисовал губами:

– Я не проиграю...

– Не обещай.

Старик умолк почти на минуту – Шеин прислушался к его простуженному дыханию, пытаясь предугадать слова.

– ...Прости. Я не хотел укорять тебя своей любовью – все это старость. Я – слишком немолод для этой войны... Я был бы, наверное, счастлив – без нее. Но сейчас – уже поздно. Все случилось бы и без тебя. Сталин уходит. Больше нет прежней игры. Пора выбирать. Ты только вовремя, что – пора.

В огоньке спички, которой старик неверно прикуривал опять потухшую папиросу, его глаза вновь блеснули чистой как золото злобой.

– Но ты должен был убить ту женщину. Потому, что я не знаю, кто она. Потому, что она – закрыта. Берия так просто никого не закрывает. Она его выдумка. Насквозь. Ее подсунули тебе.

Заметив нервный тик, который быстро пробил всю левую половину лица Шеина – от угла тесно сжатых губ, сквозь щеку к натянутым векам глубоко посаженного глаза, Старик нехотя поправился:

– Думаешь, мне легко? Я работал с ее отцом. Берия убил его ради спрятанных в Швейцарии документов о том, как Сталин подкармливал Гитлера в двадцатых. Он убил ее мачеху и братьев. А саму оставил жить, хотя если тайна и была доверена кому-то, то – ей. Ее отец обманул Берию и отдал шифры сейфов лично Сталину, поменял на ее жизнь, быть может. Но документы Берия искал для себя – против Сталина: в таких случаях он идет на все и ничто от него не спасает. Но она – жива... А ее связь с тем, кого мы так долго искали? И появление в Соборе? Зачем она подошла к тебе – увести подальше? Что-то странное произошло тогда: утром все оказались свободны, молчали и вели себя как ни в чем не бывало. Я не поверил бы, если бы твой рассказ не подтвердили. Зачем она бежала с тобой – подсунуть пустышку из фотографий? Кстати, пока мы не нашли ее следов за границей... Все-таки ее подсунули тебе. Теперь нельзя не убить. Иначе...

Старик умолк. Он опять отвернулся от Шеина и молчал долго, неподвижно, понуро, слепо. Могло показаться, что он вздремнул, если бы не глаза – неподвижные, нечувствительные, но такие нечеловечески-живые глаза, светящиеся в темноте словно каким-то влажным внутренним фосфором. Безвекие глаза заспиртованной ящерицы.

– Шеин. Мы играем в хаос, во всеобщую войну. Партия, армия, госбезопасность – всех лишить шансов на господство. Сегодня мы должны ослабить, нет – развалить власть в России или она развалит Россию. Может быть, завтра... все перевернется.

Впрочем, слова. Пустые. Прости мне, – мускулы его лица неожиданно напряглись, кожа пятнами стянула щеки и лоб, – я хочу попросить. Мне нужен тот человек. Я чувствую необходимость в нем. Он – не пустышка. Спектакль в Соборе – совсем непохож на обычные игры Берии с жертвами. Может быть, это – собственный ход каких-то людей его окружения? Тогда мы сможем запустить червя, который выест госбезопасность изнутри, под скорлупой. После Собора он исчез. Найди его. Откуда угодно вытащи ко мне. И помни про женщину, Шеин. Ты оставил след. Ты раскрылся. Ты виноват. Она – твоя... и твоя работа.

Старик помедлил несколько секунд, потом деланно улыбнулся:

– ...тебе придется работать в одиночку. Ты сможешь взглянуть со стороны. Счастливец... Если согласишься...

Он осекся, затянулся папиросой. Шеин облизнул высохшие губы.

Их остывший грузовик медленно съехал с обочины, развернулся и, не набирая скорость, двинулся по направлению к городу. Сказано все, но нужна пауза на раздумье. Настала очередь Шеина съежиться на твердом узком сиденье: сказано все, но он не может принять решение.

«Нравится ли мне такая игра? Хочу ли я этой войны?». Долго, до самого неблизкого города, они молчали. Несколько раз у Шеина возникало непреодолимое желание выпрыгнуть в снег на повороте: разве у него мало денег, разве не все удовольствия от риска получены, не все долги этому человеку отданы, не все авансы оплачены? Разок Шеин даже распахнул дверь и занес ногу, но замер. Шеина остановило то, что его никто не удерживает. Холод и шлепки мокрого снега в глаза отрезвили его. Он захлопнул дверь и растер снег по лбу и щекам ладонью. Нет, он ошибся. Нет, он не может уйти.

Словно сбрасывая с лица налипшую паутину, Шеин тряхнул головой. Это был знак согласия.